Рим. Взгляд со стороны

Некоторые наблюдения над эволюцией папства вплоть до I Ватиканского собора

Постепенно под давлением исторических обстоятельств, а также по мере усиления западного юридизма, который более не уравновешивался общением с Востоком, взаимное отчуждение двух половин христианского мира усилилось в XI — XIV вв.. В осознании своего первенства Рим становится все более озабочен проблематикой власти. Точнее сказать, власти имперской, которая с момента коронации Карла Великого рассматривалась, как находящаяся в зависимости от власти понтифика. Обращает внимание количество подделок — в частности, ложный «дар Константина», ложные дикреталии — на которые опирались в Риме, впрочем, пребывая в искренней уверенности в их подлинности. Уже в писаниях Льва Великого и богослужебных текстах, посвященных празднованию памяти Петра и Павла, апостольский Рим предстает как бы принимающим эстафету древнего императорского Рима. В папе начинают видеть верховного священника — pontifex maximus — каковым был император.

В середине VIII в., как мы уже говорили, папы, находясь под угрозой ломбардцев, и разочарованные неспособностью Византии оказать военную помощь, обращаются к франкам и заключают альянс с Пепином Коротким. Византийские территории в центральной Италии становятся в это время владением Церкви, неслыханное до этого новшество, владением, заботы о котором составляли важную часть политики понтификов вплоть до их аннексии Италией в 1870 г. В результате коронации Карла Великого папа начинает располагать как духовной, так и земной властью. После двух веков застоя и упадка (низложения пап, законные и произвольные, особенно участились в X в.) наступает усиление позиции пап, благодаря широкой поддержке монашеского движения, которое разворачивается в северо–восточной Европе, в отличие от Италии, чуждой византийского влияния. Папство прикладывает энергичные усилия, чтобы освободиться от давления светской власти германских императоров и итальянских феодалов. Устремления вполне справедливые, однако, осуществлявшиеся с применением мирской силы: Григорий VII (с его именем связана т. н. «григорианская реформа») способствует восстанию миланского плебса и низлагает императора Генриха IV. Революция, чуждая для Востока, где лишь со временем отдадут себе отчет о происшедшем.

В этом контексте впечатляюще выглядит концепция папского диктата (Dictatus papae) Григория VII: римский понтифик может отстранять епископов, перемещать их с кафедры на кафедру (правда, на практике это стало осуществляться, и то не повсеместно, лишь в конце Средних Веков, а также во Франции после секуляризации, произведенной в эпоху Французской Революции и Империи). «Он может, если пожелает, назначить клирика для любой церкви». «Его суждение не может быть изменено никем, сам же он может изменить решение кого бы то ни было». Из посылок, лежащих в основе подобных утверждений, исходят и претензии пап на обладание мирской властью: «Только [папа] может использовать императорские инсигнии»; «папа — единственный человек, которому князья должны целовать ноги», «ему позволено низлагать императоров».

Это было начало процесса формирования в Западной церкви абсолютной и централизованной монархии. Папа становится единственным законодателем, противопоставляя себя соборам, прерогативы которых он усваивает себе. Происходит переход от первенства (primates) к папизму (papatus). Иннокентий III в начале XIII в. формулирует учение о том, что папы являются викариями уже не Петра, но Самого Христа. «Пребывая преемниками Петра, мы, тем не менее, не являемся викариями Петра или кого–либо из апостолов, как и вообще кого бы то ни было из людей, но викариями Самого Иисуса Христа». «Верховного понтифика не называют викарием простого человека, но поистине викарием истинного Бога». Одновременно с процессом абсолютизации папства глухо начинает нарастать сопротивление зарождающихся наций и движение за возвращение к истокам Евангелия. В тот момент, когда Бонифаций VIII в своей булле «Unam Sanctam» в ноябре 1302 г. провозгласил: «Я папа и император» (в этом заявлении странным образом отразились слова императора иконоборца Льва III «я император и священник»), над ним уже была занесена рука Гийома де Ногаре, посланца короля Франции Филиппа Красивого, по некоторым данным тайного катара.

«Великая западная схизма», во время которой на римскую кафедру одновременно претендовали сначала два, а потом и три папы, породила в порядке реакции мощное «соборное», т. н. консилиариское движение. Собор в Констанце 6 апреля 1415 г. принял постановление Haec Sancta Synodus. Собор «имеет непосредственно от Христа власть, которой все обязаны подчиняться, в каком бы сане или достоинстве они ни состояли, даже папском, это касается вопросов веры, вопросов искоренения схизмы и общей реформы Церкви, ее главы и ее членов».

Подобный «умеренный консилиаризм» быстро сменился радикальным на соборе в Базеле (1431—1449 гг.), в определениях которого папе отводилась роль простого исполнителя соборных постановлений. Этот эксцесс скомпрометировал и на несколько десятков лет приостановил развитие «соборного» движения. Во взаимоотношениях папы и соборов в очередной раз оказалась проигнорирована всякая творческая напряженность: каждая из инстанций хотела доминировать, если этого не мог сделать папа, то на первое место выдвигался собор. Проблематика, по сути юридическая, остается неизменной.

Именно в это время проходит объединительный собор во Флоренции (1438—1439 гг.), неудача которого во многом объясняется двойным заблуждением, в котором пребывали как византийский император, считавший, что папа продолжает быть теократическим сувереном Запада, так и папа, считавший, что император является полным хозяином Восточной церкви.

На Западе о подлинном Предании Церкви, к сожалению, безрезультатно, напоминает в ту эпоху великий философ, друг византийских гуманистов, Николай Кузанский. Он считает неверной саму постановку вопроса: кто выше, собор или папа. Необходимо стремиться к их согласию. В спорных ситуациях главное — понять «на чьей стороне поддержка Вселенской Церкви». «Никоим образом отношения, предполагающие подчинение, как одной, так и другой стороны, не могут считаться безусловными при любых обстоятельствах». Только Церковь может свидетельствовать правоту одной из сторон.

Ничто, в конечном итоге, не смогло воспрепятствовать кризису Реформации с ее радикальной критикой папской непогрешимости, со временем ставшей общим местом, и, в итоге, расколу в западной части христианского мира, продолжающемуся и по сей день. Павел отделился от Петра. Полнота власти (Plenitudo potestatis) пап оказалась неспособной сохранить единство Церкви, скорее наоборот, поставило его под вопрос.

После этой ампутации, которая осуществлялась нередко огнем и мечом, Контр–реформация позволила папству вновь укрепить свои позиции. В духе Тридентского собора Роберт Беллармин утверждал: «Понтифик является викарием Христа, он представляет Христа таким, каким Он был, когда жил среди людей». И далее: «Церковь есть сообщество всех верных, объединенных исповеданием той же веры, участием в тех же таинствах, под руководством законных пастырей и, прежде всего, единственного викария Христа на земле, римского понтифика». Церковь принимает обличье вселенского государства, во главе с папой, который назначает епископов, заключает конкордаты с суверенами, используя уже не легатов (посланников), но постоянных нунциев, дипломатов, являющихся сотрудниками централизованного административного аппарата. В то же время, мифологическое представление о центре мира, присущее большинству религий, и которое восточное христианство преодолевает в исповедании всеприсутствия Слова и Евхаристии, для Запада изначально ассоциировавшееся с Иерусалимом, начинает связываться с Римом (о чем свидетельствует судьба Игнатия Лойолы).

Секуляризация государственной власти в разных странах и Французская революция способствуют окончательному подчинению Риму местных церквей. В тот момент, когда оказалась разрушена система папских владений (лишь символически некоторые из них были возвращены Католической церкви в 1929 г.), в ужасе от наступления враждебных сил современности, Рим, пытаясь оградить себя неприступной стеной, вырабатывает формулировки Ватиканского собора (1870 г.). Это, с одной стороны, догмат о непогрешимости ex sese non ex consensu ecclesiae (самого по себе, а не из согласия Церкви) определений, касающихся веры и нравов, провозглашаемых папой ex cathedra; это также утверждение его непосредственной и «подлинно епископской» юрисдикции над всей Церковью. «Если кто–либо станет утверждать, что Римский понтифик имеет лишь обязанности надзора и общего руководства, а не полноту власти и высшую юрисдикцию над всей Церковью… или, что он имеет лишь значительную часть, а не полноту этой высшей власти; или, что власть его не является непосредственной и установленной, согласно обычаю, простирающейся над всеми и каждой из Церквей, а также над всеми и каждым пастырем и верным, да будет анафема».

Хотя отцы собора подчеркивали, что не желают отдаляться от предания, ясно выраженного на Великих соборах, во времена которых «Восток пребывал с Западом в единстве веры и любви», догматы Первого Ватиканского собора оказались неприемлемы для православных (и для других христиан, не католиков). Не была ли выражена истинная позиция Латинской церкви, как то представляется с православной точки зрения, в текстах, совершенно прозрачных, принадлежащих меньшинству участников собора, мнение которых оказалось неуслышанным? Монсеньер Спалдинг, архиепископ Балтимора, цитировал святого Григория Великого: «Мое благо… в твердой крепости моих братьев по епископскому достоинству». Монсеньер де Лас Касес, епископ Иппона, выражал сомнение в том, что «папа пребывает единственным епископом всей Церкви, а остальные лишь именуются епископами, в действительности являясь простыми викариями». Монсеньер Бравар, епископ Кутанский, выражает и уточняет ту же мысль: «…епископы окажутся лишь викариями римского понтифика, сменяемые по его желанию, тогда как Христос избрал двенадцать апостолов, которых называл Своими апостолами; мы все, назначенные на свои кафедры, когда получали полноту священства, считали, что поистине и невозвратно обручаемся этим церквям перед Богом, подобно таинству супружества». Отважный греко–католический патриарх Антиохийский Григорий II заявил, что «Церковь не является абсолютной монархией»; утверждая перед Пием IX, что заготовленные формулировки противоречат Преданию, он спровоцировал знаменитую реплику папы: «Предание это я!». Когда в конце собора, уходя в отставку, он склонился, чтобы поцеловать туфлю понтифика, Пий IX наступил ему на затылок, восклицая: «Упрямая голова! Упрямая голова!».

В 1875 г., в разгар Kulturkampf’a, Пий IX в письме немецким епископам, в котором он одобрял их толкование догмата о папской власти, сам смягчает этот догмат, выражаясь, однако, двусмысленно и не затрагивая вопроса по существу. Немцы утверждали, что папа является епископом Рима, а не Бреслау или Кельна, но он «пастырь и глава всех епископов и всех верных, его власть должна признаваться всеми и везде, а не только в отдельных и исключительных случаях».

Диалектика первенства и соборности в случае с принятием этого догмата оборачивается бессмыслицей: тот факт, что для утверждения непогрешимости папы необходим собор, является чистейшим противоречием, ибо получается, что «папа, — как пишет в своем неизданном этюде Алексис ван Бюннен, — имел необходимость в соборе, чтобы непогрешимо заявить, что никогда в нем не нуждался».

В народной религиозности (как, впрочем, и для некоторых интеллектуалов) папа оказывается отныне «единственным человеком, которого другие люди признают находящимся в прямой связи с Богом», «человеком, который представляет на земле Сына Божия. Как таковой, он действует от имени Второго Лица всемогущего Триединого Бога». Миф о центре вселенной обогащается здесь мифом о царе–священнике, единственном посреднике между людьми и небесными силами.