Родиться среди мёртвых. Русский роман с английского

Глава пятнадцатая

Ваше превосходительство, — сказал Петров, как-то раз вернувшись домой поздно вечером, — невероятное явление. Я только что видел форму генерала Советской амии, выставленную в витрине магазина; вы знаете этот книжный магазин, который между ювелиром и магазином мехов на Avenue Joffre. Я сам это видел и не поверил собственным глазам. Вы понимаете, погоны на плечах, золото и блеск, точно как было у нас до революции.

— Погоны? — сказал генерал. — Вы уверены?

— Абсолютно уверен, видел своими глазами.

— Что же тут особенного для военной формы? — спросил Александр.

— Они убивали раньше наших людей за это, понимаешь? — закричал генерал, — убивали всякого в офицерской форме. Сдирали погоны, раздевали и вырезали их на голых плечах, как клеймо.

— Ну, это было давно, форма же просто символ.

— Да, и они уничтожили этот символ и все, что он означал. Теперь, после всей пролитой крови, они его вернули. Они не имеют на это права!

— Ваше превосходительство, — сказал Петров, — в Офицерском собрании будет срочное совещание в семь тридцать.

— Хорошо, но я на него не пойду, — закричал генерал.

— Не пойдете, ваше превосходительство?

— Не пойду, — крикнул генерал и повернулся ко мне. — Мистер Сондерс, последний раз у нас было собрание как раз после того, как Сталин объявил, что религия приветствуется в России, и все те дураки говорили: «Россия воскресла, мы можем теперь ехать домой», — и некоторые из них побежали в советское консульство, как будто сам царь вернулся.

— Да, — сказал Петров, — теперь можно ходить в церковь в России. И не только это. Даже Константин Симонов, советский поэт, говорит о Боге в своих стихах. И это в официальной поэзии. И не для того, чтобы осмеивать, вы понимаете, не для смеха, а трогательно. «Поезжайте с Богом, — говорит старая женщина в его поэме солдатам, — идите с Богом, а мы будем ждать вас». И другая строчка: как будто наши предки молятся за своих неверующих внуков.

— Что? — закричал генерал. — И вы тоже?

— Нет, нет, ваше превосходительство, я — нет. Совсем нет. Я только цитирую.

— Но религия теперь свободна в Советском Союзе, — сказал Александр.

— Видите, мистер Сондерс? Молодежь так же реагирует, как старые дураки. Александр, ты что, не понимаешь, что им надо было это сделать? Ты думаешь, грузинский жулик не знает, что русский мужик не пойдет проливать кровь за него? Сталин должен был вытащить Николая Чудотворца. Он знает, что русский мужик не пойдет в бой без Бога.

— Святой Николай — наш покровитель, — сказал Петров.

— Вы всегда говорили, что они боролись за матушку-Россию. Разве этого недостаточно? Сталину не нужно было выставлять святого Николая: они воюют прекрасно и без него. — Голос Александра звенел.

— Для русского мужика Бог и мать-Россия одно и то же. Он не может разделить их.

— Ив этом он не ошибается, — сказал Петров.

— И теперь я снова увижу сотни русских эмигрантов, бегущих в советское консульство из-за этой формы.

— Совершенно верно, ваше превосходительство, это как раз то, что они говорили в толпе перед витриной. Большая, огромная толпа стояла там. Говорят, там даже была драка сегодня утром. Один человек говорил, что жизнь в России теперь стала нормальной и, может быть, даже лучше, а другой ударил его кулаком прямо в рот. Но когда я был там, никто никого не бил, но многие кричали друг на друга.

— Боже, — сказал Александр, — Боже мой, как долго это будет продолжаться? Что-то большое, огромное происходит в России, а они продолжают разыгрывать комедию здесь. Неужели они никогда не устанут от всего этого?

— От любви, мой дорогой Александр, все это от любви и боли. Ты не понимаешь по молодости лет.

— Но…

— Вы, конечно, слышали новости, — перебил Петров. — Восьмая советская армия под начальством генерала Чуйкова сейчас подходит к Берлину.

— А что насчет Первого Украинского фронта? — спросил генерал.

Петров не успел ответить. С неожиданным треском открылась входная дверь. Японский офицер с лицом, искаженным злостью, стоял в дверях, размахивая саблей, и кричал на нас.

Он толкнул Александра, который оказался возле двери, и подошел к окну, показывая на небрежно задернутые черные занавески.

Петров подбежал к нему.

— Виноват, очень виноват, я сейчас все исправлю.

Японец ударил его дважды по лицу, и Петров отступил, виноватая улыбка все еще не сходила с его лица. Одним движением сабли офицер сбил лампу с потолка, и темнота принесла облегчение, скрыв его озлобленное лицо. Я протянул руку, зная, что Тамара была где-то близко, и почувствовал пустоту.

Свет ручного фонаря упал на меня. Я закрыл глаза. Когда я опять посмотрел, свет перешел на генерала и дальше на Тамару, которая стояла за его спиной.

— Кандру, — закричал офицер.

— Он хочет свечку, — сказал Петров. Генерал медленно пошел на кухню и зажег свечу, но Тамара взяла ее из его рук и поставила перед японцем.

— Бумагу, — сказал офицер. Он вынул из кармана записную книжку и сел за стол. Генерал подал ему лист бумаги.

— Нет, — офицер бросил бумагу генералу. — Бумаги!

Вы.

— Он хочет наши паспорта, — сказал Петров, — документы. У меня паспорт с собой, так как я сегодня выходил.

Петров показал свой паспорт.

— Я только что вернулся домой, — продолжал он повторять японцу, который его игнорировал. Пока офицер проверял Тамарины документы, я пошел доставать мои.

— Где медару? — закричал офицер, когда я дал ему мои документы. — Но медару.

— Ноу спик инглиш[41], — Петров сказал, показывая на мою грудь, — ноу инглиш.

Офицер ткнул пальцем в документы генерала, на которых была печать, похожая на медаль, и затем в мои, на которых ее не было. Я пожал плечами.

— Говорите с ним по-русски, — сказал генерал.

Я начал что-то говорить, какие-то короткие фразы, которые ничего не значили даже для меня. Японец вопросительно смотрел на Петрова.

— Видите, — сказал Петров по-английски, — мистер Сердцев говорит, что он получил эти документы до новой регистрации, а когда она началась, он… — но, вероятно, знание английского языка у офицера тоже было ограничено только несколькими словами, и он сделал знак Петрову замолчать. Японец скопировал информацию со всех документов в свою тетрадь, вернул их генералу, все, кроме моих, которые он засунул себе в карман, говоря что-то по-японски Петрову. Он встал, чтобы уйти, и тут заметил Александра, который все время стоял в дальнем углу.

— Вы. Бумагу? — Александр не двинулся.

— Пойди, достань свои документы, — сказал генерал.

— Они со мной, — Александр минуту колебался, потом быстро подошел к японцу и подал ему удостоверение. Это была маленькая желтая бумага с печатью большого серпа и молота посередине.

Японец что-то записал и оставил удостоверение личности Александра на столе. Он указал еще раз на занавески, погрозил нам пальцем и вышел. Я избегал смотреть на генерала, но слышал, как он сел и, как по сигналу, Тамара и Петров сели с ним рядом.

— Дедушка, — сказал Александр. — Дедушка, я хотел тебе это раньше сказать, но… — его слова прозвучали среди полной тишины, как мольба.

— Мама, ты можешь это понять, мама…

Александр сделал шаг в сторону Тамары, но остановился посреди комнаты, видя выражение удивления на ее бледном лице. Я хотел подойти к ней и взять за руку. Тамара придвинулась ближе к отцу.

— Дедушка, с первого дня, с самого первого мига, как я себя помню, я слышал от тебя рассказы о России. Мама мне всегда говорила, что когда я родился, ты пришел к ней в госпиталь и принес твое полковое знамя, чтобы повесить его над моей кроватью… Мама, помнишь ту первую поэму, которую ты заставила меня выучить? Когда другие дети моего возраста читали стихи о собаках и лошадях, ты учила со мной поэму о царском сыне, о том, как его убили. На мой шестой день рождения ты подарила мне книгу стихов Пушкина и надписала: «Где бы ты ни был, никогда не забывай, что ты — русский, и гордись этим». И я помнил и гордился. Помните, когда Кирилл умер в Европе и его сын Владимир был объявлен новым наследником российского престола? У нас в соборе была служба, и в конце все пели: «Боже, царя храни», — и вы позже сказали: «Теперь уже недолго!».

Александр стоял перед ними. Он смотрел каждому в лицо, как человек, дающий показания в суде.

— И вот наступила война. В день Перл Харбора нас распустили с уроков. Я, Евгений и еще два мальчика ходили по улицам несколько часов. Мы видели, как японские солдаты ставили заслоны из колючей проволоки и кричали: «Nippon». Мы видели японских офицеров, пьющих за своего императора. Мы видели, как плакали молча китайцы. Американцы говорили об эвакуации и лагерях. У нас же не было ничего, о чем мы могли бы плакать, ничего, чему мы могли бы с гордостью радоваться, ничего, за что воевать. И никто не хотел сажать нас в лагеря. В наших паспортах было сказано: «бесподданный».

Мы начали ходить на советские фильмы. Мы слушали их песни по радио — песни о молодежи, воюющей за свою родину. Потом мы начали ходить в Советский клуб на фильмы, после того, как однажды встретили одного советского человека, — он пригласил нас в клуб. Он был первый человек из Советского Союза, которого мы узнали. Он не говорил об идеологии, но когда он говорил о России, он повторял слово «наша» обо всем тамошнем: «наши реки», «наша Москва», «наш народ». Он дал нам несколько книг. Я не понял многое в них, но это было неважно. Я его не спрашивал, потому что не хотел, чтобы он сказал «ваши», когда он заговорит об эмигрантах.

Александр вдруг остановился и долго смотрел на меня. Повернувшись к генералу, он сказал:

— Может быть, вы хотели бы, чтобы я ушел?

Генерал покачал головой.