Глава четвертая

Китай боролся четыре месяца, защищая Шанхай. Японцы бросали в ожесточенные бои танки и самолеты, сыпались бомбы и снаряды. У Китая были только люди, их выносливость, их покорность и их скорбь. Некоторые говорили о сверхчеловеческой храбрости, но у них просто не было другого выбора. В Чапэе китайские солдаты дрались за каждое разрушенное здание, за каждый дом. Японское превосходное вооружение не помогло, японцы не смогли выиграть бой и подожгли город. Пока Чапэй горел и японские флаги были подняты над скелетами обгоревших домов, единственный китайский флаг продолжал развеваться несколько дней: китайский батальон, прозванный газетами «обреченным», был подвергнут бомбардировке. Уцелевшие были взяты в плен японцами и исчезли навсегда.

В ноябре Сучао Крик[22] сдался; японцы передвинули войска из предместья Интернационального сеттльмента к границам Французской концессии и направили свои орудия на китайскую часть города Намтау. Пока они сражались в Намтау, однорукий французский священник отец Жакино Лебасанж, несмотря на опасность, добился создания нейтральной зоны, где укрывал и кормил тысячи китайских беженцев[23]. Но пока один человек защищал и спасал тысячи жизней исключительно силой своего духа, великие нации смотрели на все это, оставаясь равнодушно нейтральными. Когда военные действия кончились поражением Китая, европейские концессии в Шанхае оказались окружены японской армией.

Гражданские права, правосудие и законы были определены границами концессий: нарушение закона в одной части города не было преступлением в другой. Генералиссимус Чан Кай Ши передвинул свою главную квартиру в Чункин и призывал молодежь Китая на борьбу. В то время как китайские фабрики работали на Японию и китайские дети в школах должны были кланяться портрету японского императора, иностранный Шанхай делал вид, что никаких перемен не произошло. Иностранные суда посещали шанхайскую гавань и бросали якорь в реке Вангпу, как прежде. Моряки со всего мира приносили свои заработки в бары Интернационального сеттльмента и Французской концессии и оглашали ночные улицы непристойными песнями.

За закрытыми дверьми китайские компрадоры и иностранные коммерсанты отмечали заключенные сделки и поднимали тосты в честь торгового будущего Шанхая. Корреспонденты встречались в клубах и в вестибюлях отелей, делились новостями из дома, со всего мира, обсуждали запоздалые слухи. Чувствуя себя защищенными международными договорами, европейцы продолжали свою обычную жизнь, не задумываясь о том, что вся китайская часть Шанхая находится во власти нового хозяина. А кули относили свои ежедневные заработки в опиум-притоны, чтоб хотя бы на время забыть свою скорбь.

Но незаметные за блеском, весельем и шумом этой эфемерной жизни, зловещие силы надвигались на город. Из Маньчжурии, где Япония хозяйничала, утвердив своего ставленника во главе карманного государства Маньчжоу-го, приходили отрывочные и угрожающие вести.

Многие пытались покинуть Маньчжурию, потому что фанатизм, с которым японцы боролись против всех, кто стоял на пути их беспредельных амбиций, был поразителен в своей жестокости. В борьбе с Японией Китай, оставшись без союзников, все чаще оглядывался на Москву. Поездки в Советский Союз стали популярными среди корреспондентов, и я решил учить русский язык для возможной поездки в Москву.

В холодный январский день я отправился на Зикавейское кладбище повидать дочь генерала Федорова. Александр открыл мне дверь, прежде чем я успел постучать; в зеркале на стене я увидел отражение лица Тамары. Окруженная людьми, она стояла посредине комнаты и улыбалась.

— Хэлло, мистер Сондерс, — сказал Александр. — Я увидел в окно автомобиль, это ваш?

— Проходите, проходите, — закричал генерал. — Вы пришли как раз вовремя, на Тамарины именины.

Я почувствовал себя незваным гостем и попытался извиниться и уйти, но генерал не отпустил меня, взяв за руку.

— Входите, входите. Очень рады. Александр возьмет ваше пальто.

Пальто сняли без моего участия, и Александр убежал с ним наверх. Когда я подошел к Тамаре, все окружавшие ее перешли на английский язык, очевидно, ради меня. Я пожал ее руку и пробормотал поздравление. Лицо ее сияло, и, хотя улыбка относилась ко всем в комнате, мне показалось, что в ее радости было что-то потаенное. Как очень молоденькая девушка, не уверенная в своей светской роли хозяйки дома, она казалась и важной, и застенчивой в то же самое время.

— Благодарю вас, — сказала она мне и повернулась к усатому господину в морской форме. Он поднес ей маленький букет слегка увядших цветов и, приложив руку к сердцу, словно давая присягу, произнес короткую речь по-рус-ски и поцеловал ей руку.

— Позвольте вам представить мистера Сондерса, — сказал генерал, взяв меня за локоть и повернув в сторону господина в морской форме. — Адмирал императорского флота Сурин.

Адмирал принял представление с легким поклоном, потом пристально посмотрел на меня сквозь пенсне, как будто я был новобранцем на смотре. Я не знал, говорит ли он по-английски, его упорный взгляд показался мне неуместным, и я стал искать глазами генерала, который куда-то исчез.

— Американец? — неожиданно спросил адмирал. Я вздрогнул и утвердительно кивнул головой.

— Почему, — строго спросил он, — почему ваша страна допустила азиатов дать пощечину вашему флоту?

Я понял, что он говорил о потоплении японцами нашего военного судна «Пеней», которое случилось в декабре на реке Янцзы. Я пожал плечами, давая понять, что непричастен к этому событию.

— Ужасная драма для адмирала Ярнелла.

Каждая его фраза звучала, как венок на чью-то могилу, он наклонил голову, как будто в знак траура.

— Они никогда не слушают военных и потом расплачиваются.

Я сам был возмущен политикой Государственного департамента и тем фактом, что твердая позиция Ярнелла не получила поддержки из Вашингтона, но не чувствовал себя ответственным за ошибки моего правительства.

— Японское правительство принесло извинения, — сказал я, повторяя официальную фразу. — Лучше принять извинения и не делать шума.

— Японцы всегда извиняются. Они бомбят госпитальные пароходы, а потом твердят: «So sorry»[24]. Но когда честь страны замешана… — он не договорил свою фразу о чести, потому что генерал Федоров неожиданно оказался между нами, как рефери:

— Не слушайте адмирала, мистер Сондерс, эти моряки всегда высказывают странные идеи.

— Если бы армия слушала адмирала Колчака в 1918 году… — сказал адмирал Сурин и взглянул на генерала неодобрительно. Очевидно, это был давнишний спор между ними, и все точки зрения были известны и не нуждались в объяснениях.

— А где баронесса? — спросил я, чтобы сказать что-ни-будь.

— Она одевается, — шепнул генерал мне в ухо, — а это всегда длинная процедура.

Александр открыл дверь новому гостю. Вошел человек лет сорока, чисто выбритый и тщательно, хотя и безвкусно, одетый. Огромная коробка шоколада с ярко-оранже-вым бантом была у него под мышкой. Александр старался помочь ему снять пальто, бутылка коньяка, которую он держал в руке, на мгновение исчезла в рукаве. Когда она появилась опять, он передал ее Александру и указал на генерала. Я заметил, что генерал не встретил его у двери и смотрел с усмешкой на всю сцену.

Гость подошел к Тамаре, дал ей коробку и щелкнул каблуками. Его дорогая одежда и яркий галстук так не подходили к этому скромному дому. Поклонившись гостям, он подошел к генералу в тот момент, когда Александр всунул бутылку коньяка в руки дедушки. Гость щелкнул каблуками генералу, адмиралу и застыл в положении «смирно».

— Благодарю вас, — сказал генерал, взглянув на наклейку на бутылке.

— Рад быть здесь, ваше превосходительство, — это прозвучало по-солдатски, и генерал принял это с легкой улыбкой.

— Мистер Сондерс, — сказал генерал, — это капрал Иванов.

— Он был в дедушкиной армии, — пояснил Александр.

— А теперь успешный делец по части так называемых ценных бумаг, — добавил генерал, и я понял, что человек в безвкусном костюме был одним из тех спекулянтов, которые делали деньги на шанхайской бирже. Иванов крепко пожал мне руку и как будто с облегчением сказал:

— Рад с вами познакомиться.

Он посторонился и пропустил генерала, который спешил к двери встречать очень старого человека с медалями на груди. Я услышал шорох и увидел баронессу, спускающуюся по лестнице.

Адмирал галантно устремился вперед и предложил баронессе руку.

— Тамара, — сказала она своим звучным голосом, — felicitations[25], и дай Бог нам праздновать твои следующие именины дома.

Она дотронулась до Тамариного бледного лба губами и дала ей маленький пакетик, завернутый в розовую бумагу. В манере, с которой баронесса приветствовала того или другого гостя, была почти незаметная разница; Иванову она протянула только два пальца.

— Я только что говорил мистеру Сондерсу, — сказал адмирал Сурин баронессе, — какая ужасная для Америки трагедия с судном «Пеней» и какие серьезные последствия для будущего.

— А что вы ожидали, mon cher, когда страной управляет народ?

— Да, но его превосходительство президент может потребовать возмещение, не так ли?

— Ах, пока он будет советоваться со всеми гражданами, весь флот будет на дне.

— Ну, все равно, — улыбнулась мне баронесса, — мистер Сондерс работает в английской газете.

Ее замечание имело мало общего с темой, о которой говорил адмирал, но, очевидно, тот факт, что я работал для подданных монарха, был в мою пользу. Решив, что пришло время уходить, я отложил разговор об уроках до более подходящего времени и стал прощаться с генералом.

— Нет, мистер Сондерс, — сказал генерал с почти испуганным выражением лица, — вы не можете уйти, друг мой.

Будет непростительно, если вы не попробуете именинного пирога.

— Это просто оскорбительно! Специальный пирог для именин, как ваш торт для новорожденных в Америке.

Это был Петров. Он оказался около меня неожиданно, улыбаясь и кивая головой. Я не заметил его прихода и не ожидал увидеть его здесь. Он посмотрел с удивлением на две бутылки шампанского в своих руках, как будто бы не зная, как они очутились у него, и поставил их неловко на стол.

— Ваше превосходительство, — сказал он генералу, — разрешите мне показать фотографию, которую прислал Николай.

Он достал фотографию молодого человека с тем умышленно вызывающим выражением лица, которое бывает только в ранней молодости.

— Новое поколение, а? — спросил он, наклоняясь над плечом генерала и глядя на карточку.

— Отличный молодой человек, — генерал показал карточку мне. — Сын Петрова учится в Америке.

Я не знал, что Петров был женат, он выглядел человеком, давно живущим без семьи. Он разговаривал со мной несколько раз, когда подавал мне в Американском клубе, но разговор всегда касался или России, или Штатов.

— Его мать умерла, — сказал Петров, словно читая мои мысли. — Два года тому назад я послал его в Сан-Франциско. Он будет служить России лучше, если у него будет хорошее образование.

— Это возможно только потому, что его отец служит у американцев, — пояснил генерал. — Николай — счастливый сын отца, который посылает ему свое жалование.

— Единственный сын, — сказал Петров, — назван в честь царя. Он не только мой сын, но и будущая надежда России.

Он взял карточку и стал разглядывать ее.

— А что он изучает? — спросил я.

— Историю, как и его отец, — ответил генерал.

Петров посмотрел на меня внимательно, очевидно слово «история» должно было произвести на меня особое впечатление.

— Я готовился быть преподавателем истории, — сказал он. — Я учился в университете два года. Потом пришла революция, все студенты стали солдатами, а теперь…

Он развел руками, как будто прося извинения за настоящее.

— А что если ваш сын полюбит американскую девушку и решит остаться в Америке?

Я сразу же пожалел, что спросил о том, что для меня было только банальным вопросом, а для Петрова оказалось откровением. Лицо его покраснело, глаза умоляли меня отречься от подобного предположения. Он долго теребил галстук, пока, наконец, не нашел подходящих слов, и сказал:

— А что, если вы, мистер Сондерс, полюбите здесь, в Шанхае, иностранку? Что случится тогда?

— Я ее возьму с собой домой, — ответил я. — Но это едва ли случится.

— Так же и с Николаем, — сказал Петров. — Едва ли случится, или возьмет с собой домой.

— Пожалуйста, господа, садитесь, — сказал генерал, взял меня за локоть и подвел к столу.

Александр сел рядом со мной. Я сел напротив Тамары и опять был поражен выражением ее лица. В нем не было прежней меланхолии, оно выглядело много моложе, совсем другим, чем обычно. Отрадное чувство, которое светилось в ее темных глазах, как мне казалось, относилось к чему-то, давно минувшему. Она обращалась ко всем с лучистой улыбкой, но, похоже, замечала только своего отца. Генерал поднес ей на подносе бокал шампанского, все встали и стали петь в ее честь какую-то песню. Тамара ласково засмеялась и, сложив руки, ждала, когда отец поцелует ее в щеку. Она выпила бокал до дна, налила опять и подала его отцу. Адмирал Сурин налил еще бокал шампанского и поднес его баронессе, продолжая петь. По обычаю, нужно было повторять слова «пей до дна», пока каждый гость пил свой бокал. Это продолжалось до тех пор, пока не кончилось шампанское. Когда наступил мой черед, Петров, который протиснулся между мной и Александром, сказал мне, что это значит «вверх дном».

— Это то, что мы желаем Советскому флоту, — сказал адмирал.

— А можно мне тоже? — спросил Александр, но две бутылки были уже пусты. Капрал Иванов был последним, и он получил только полбокала. Тамара взяла свой бокал, налила в него немного чаю и поднесла его на подносе Александру.

Мальчик встал и с серьезным лицом смотрел на мать. Увидев ее улыбку, он стал улыбаться, а потом смеяться. Она взяла его голову руками и поцеловала в лоб.

— За Россию? — спросил Александр.

— Нет, в этот раз за твое здоровье и счастье, — сказал ему дед.

— Чтобы ты вырос большой, сильный и стал морским офицером, — воскликнул адмирал. Я посмотрел на генерала. Его полузакрытый глаз заставил меня снова подмигнуть ему, но он этого не заметил. Казалось, он не слышал возгласа адмирала. Он был отстранен от настоящего и, как Тамара, погружен в свои воспоминания. Это продолжалось короткий миг. Он дотронулся до своего шрама на лице, словно то был амулет, и сказал что-то по-русски баронессе. Та улыбнулась.

Тамара принесла несколько пирогов, нарезала их и стала подавать каждому гостю.

— Пироги, — прошептал Петров. — С мясом, рыбой и капустой.

Я вспомнил, что наша русская прислуга в Сан-Франциско однажды угощала меня таким же мясным пирогом, когда я пил чай в ее комнате. Может быть, она тоже праздновала свои именины в тот день, и я, не зная этого, принимал участие в этом ритуале.

— В Америке вы празднуете день рождения, а в России мы отмечаем день святого, в честь которого мы названы. Так же для нас Пасха более важный праздник, чем Рождество.

Я не видел никакой связи между Пасхой и именинами, просто Петров старался меня развлекать, потому что разговор перешел на русский язык и меня забыли.

Для меня это была непривычная и странная компания. Все, что они говорили, казалось очень важным для каждого из них. Напряженность в их голосах была непохожа на вежливые разговоры на обычных приемах. В то же время искренность их мнений казалась театральной; они были, как актеры, играющие безукоризненно свою роль, и я почти что стал ожидать аплодисментов от невидимых зрителей.

Я посмотрел на Тамару. Занятая своей тайной радостью, она слушала только, когда говорил генерал. Ее самоуглубленность делала мое чувство отчужденности менее чувствительным. Время от времени баронесса и генерал вставляли словечко по-английски, беспокойно и быстро поглядывая в мою сторону. Я предпочел бы в тот момент, чтобы они меня не замечали вовсе.

— Лучше принять помощь от Англии, чем от Японии, — говорил генерал.

— Mon cher, — сказала баронесса, — вы забываете, что Англия первая подписала договоры с большевиками. Ожидаете ли вы, что Англия, с ее коммерческой душой, может понять наши проблемы?

— Я ничего не ожидаю, но ясно, что мы никогда не сможем сделать это сами, одни. Мы должны принять помощь от кого-нибудь.

— Армия никогда не могла сделать ничего без посторонней помощи, — сказал адмирал. — Я говорю, что мы можем сделать это сами. Но нам нужно участие каждого русского в эмиграции. Объединение и кооперация.

Петров нагнулся ко мне и прошептал:

— Адмирал Сурин — глава Комитета освобождения Родины.

— Ваше превосходительство, где вы возьмете корабли и деньги, чтобы послать всех людей обратно в Россию?

— Вы забываете, генерал, что в России миллионы верных людей ждут нас. Все, что им нужно, это руководство. Организация и руководство. А кто поведет народ, если мы будем сидеть здесь и ждать помощи?

— Да, но послушайте, адмирал, — начал генерал, но был перебит громким стуком в дверь.

Александр побежал отворять дверь. Мужчина и женщина стояли в дверях. Человек посмотрел поверх головы Александра на гостей и спросил:

— Кто здесь сторож? — никто не ответил.

— Где сторож этого кладбища? — повторил он недовольным тоном. Генерал поднялся с места, но Тамара его опередила у двери.

— Он не сторож, — воскликнула она. Генерал отодвинул ее и погладил ласково ее руку.

— Я здесь заведующий, — сказал он, — идемте.

Генерал вывел их наружу и закрыл за собой дверь.

Александр шагнул к матери, но когда увидел ее бледное, расстроенное лицо, остановился молча.

— Иди наверх, — сказала она резко, — иди.

Мальчик быстро закрыл лицо руками и побежал наверх, словно от погони.

— Тамара, возьми себя в руки, — сказала баронесса по-французски. — Noblesse oblige[26].

Ее возглас прозвучал, как стрела, направленная прямо в цель. Тамара подошла к столу и села на свое место.

Некоторое время никто не сказал ни слова, а когда стали говорить, то шепотом.

— Мадам Базарова, — спросил я. — Можно мне пойти к Александру?

Она посмотрела на меня, словно удивляясь моему присутствию, и кивнула головой. Я нашел мальчика в спальне, которую он, очевидно, делил с матерью. Он лежал на походной кровати рядом с кроватью побольше, закрыв лицо чьим-то пальто.

— Послушай, — сказал я, — она не хотела тебя обидеть.

У меня не было опыта разговаривать с детьми, особенно с плачущими.

— Я не потому, — сказал он.

— А почему?

— Я не знаю. Сам не знаю.

Над его кроватью была фотография мальчика такого же возраста, как Александр, в матросской форме.

— Это ты? — спросил я, указывая на фотографию.

— О нет! Это сын царя, Алексей.

Я вспомнил, что обещал ему фотографию памятника Пушкину.

— Они его тоже убили, — сказал он неожиданно, — он никогда уже не вырос.

— Знаю. А у меня есть для тебя фотография памятника.

Я надеялся, что она еще есть в моем столе.

— Она есть у вас? Я думал, вы забыли.

— Нет, я не забыл. Я приду опять и принесу ее.

— Вы приедете в вашем автомобиле?

— Ты хочешь прокатиться? — спросил я, и он улыбнулся. — Я приеду, и мы поедем кататься.

— Скоро?

— Да, а теперь помоги мне найти мое пальто.

Когда я спустился вниз, генерал был в комнате. Он открывал бутылку коньяка и говорил подчеркнуто веселым голосом. Я сказал, что я скоро приеду поговорить с Тамарой об уроках русского языка.

— Прекрасно, — сказал он, провожая меня до двери. — Очень рад, что вы зашли, мистер Сондерс.

— До свидания, — сказал я, — спасибо.

И чуть не добавил «ваше превосходительство».

Загрузка...