Родиться среди мёртвых. Русский роман с английского

Глава шестнадцатая

В оккупированном городе даже орудия разрушения становятся вестниками радости. Когда первые американские аэропланы сбросили бомбы на Шанхай, я почувствовал только счастливое возбуждение.

— Это явно значит, что ваши аэродромы близко, — прошептал Петров. — Теперь недолго ждать.

Все остальное было неважно для нас, мысль о том, что другим это несло смерть или разрушения, быстро пронеслась и исчезла.

Я получил письмо из Русского эмигрантского комитета, предписывающее мне явиться по поводу моих документов, но, по совету Петрова, решил не ходить, чтобы не привлечь к себе опасного внимания. Я написал им письмо, что я болен и приду, как только буду в состоянии. Петров сказал, что пройдет несколько недель, прежде чем они пришлют следующее письмо, и за это время он придумает, что делать.

— Не волнуйтесь, мистер Сондерс, всегда есть выход из положения.

Однако глухое предчувствие опасности, с которым я жил теперь постоянно, было как симптом болезни, но пока я не чувствовал боли. Я не отлучался с кладбища с тех пор, как мои документы были отобраны, и Петров, потерявший службу во французской полиции, потому что он выдавал больше продовольственных карточек, чем полагалось, тоже сидел дома.

Необходимость оставаться на кладбище меня не беспокоила; мне не хотелось видеть город, его серые улицы. И даже было странное утешение в этой скучной рутине и в сознании, что я ничего не могу сделать, чтобы переменить положение. Эта полная невозможность перемены, которая так мучила меня в первый год войны, стала коварным утешением.

Но в то же время эта вынужденная изоляция еще больше увеличила мою одержимость Тамарой. Тамара, каждое ее слово и жест вызывали жгучее волнение. За семь месяцев, прошедших с тех пор, как я овладел ею силой, она ни разу не пришла ко мне, и если ее прежнее отчуждение было лишь следствием того, что она не нуждалась во мне, теперь это отчуждение имело иную причину. Я чувствовал, как вся она напрягалась, когда я подходил близко, и иногда читал в ее глазах затаенный страх. Сначала я был рад перемене — вызывать страх лучше, чем быть проигнорированным. Но когда я наконец понял, что уничтожил что-то в ее представлении о себе, я тоже испугался, — и не только за Тамару, но и за себя. Словно я разрушил что-то в самом себе, что-то, чем ее страсть наградила меня. Ее отчужденность перестала быть болью, но сделалось еще страшнее: она обезличила меня. И все же я продолжал ждать. Но не каких-либо поступков с ее стороны или перемены в собственных чувствах, а каких-то неопределенных и неожиданных событий.

Наконец я решил поговорить с генералом о Тамаре. Это решение пришло ко мне неожиданно, без долгого размышления, в то время, когда мы с ним вдвоем работали в саду, который генерал развел вокруг дома; он стал проводить в нем много времени.

Несколько раз в то утро я мысленно обращался к генералу и так увлекся этим молчаливым разговором, что в какой-то момент удивился, что он не отвечает мне. Затруднение состояло в том, что я знал, что хочу сказать генералу, но совершенно не догадывался — что же он ответит мне, и это смущало меня.

Вдруг я услышал, что он зовет меня. Я повернулся, вздрогнув от звука его голоса. Он стоял, прислонившись к стене, дергая рукой ворот своей униформы.

— Не могу дышать, — сказал он, и страх перекосил его лицо. Я расстегнул ему воротник.

— Я помогу вам дойти до дома.

— Нет, — прошептал он, — принесите мне стул сюда.

Я побежал в дом. Тамара была занята у плиты и не обернулась. Петров читал свою энциклопедию, и я поманил его, чтобы он пошел за мной. Мы вдвоем посадили генерала на стул.

— Ваше превосходительство, я позову доктора.

Генерал покачал головой.

— Ноги, — сказал он.

Петров стал на колени, снял с генерала ботинки и стал массировать его опухшие ноги.

— Вам лучше лечь, ваше превосходительство. Ненадолго, на несколько минут. Отдохнуть.

Генерал не ответил. Петров достал платок и стер пятно грязи с его лба.

— Уже лучше, — сказал генерал, — немножко задохнулся.

— Все равно следует показаться доктору. С некоторых пор у вас опухают ноги.

— Помогите мне, пожалуйста, надеть ботинки, я пойду теперь в свою комнату.

— Конечно. Прекрасно, ваше превосходительство. А я скажу Тамаре, что вы слушаете радио.

— Да, — сказал генерал.

Он медленно пошел домой. Следующие два дня генерал ни на что не жаловался, и когда Петров спрашивал его о здоровье, отвечал, что здоров, хотя оставался дома и не выходил работать на кладбище. Но на третий день генерал Федоров остался в постели. Он, очевидно, простудился, кашлял, у него появился жар. Тамара принесла ему завтрак, но он отказался, говоря, что у него болит горло и ему трудно глотать. Это было восьмого мая. С утра мы собрались в его комнате и слушали радио. Около одиннадцати часов «Голос Родины» объявил, что Германия капитулировала. Генерал слушал с закрытыми глазами, мы не знали, спал ли он, и Петров поманил меня из комнаты.

— Мы должны пойти в город, — сказал он. — Грех оставаться дома в такой день.

Мы дошли пешком до трамвая и поехали на Avenue Joffre. Главная улица Французской концессии, когда-то освещенная и нарядная, как рождественская елка, а во время войны тихая и поблекшая, была опять оживлена. Люди кричали и смеялись. Некоторые плакали, словно с объявлением о поражении Германии какие-то тайные ворота открылись и подавленная славянская экспансивность залила город. Петров потянул меня за руку к толпе, собравшейся перед немецким книжным магазином. Там, в витрине, в течение всей войны огромный портрет Гитлера смотрел с презрением на проходящих. Ведя меня за собой, как ребенка, Петров растолкал толпу локтями, х* я увидел через разбитое стекло, что Гитлер на портрете был без головы. Я повернулся к Петрову, он обнимал высокого худого мужчину. Короткие руки Петрова едва доставали до плеч этого господина, и было похоже, что Петров висит на нем. Чьи-то руки обняли меня за шею. Незнакомая женщина целовала меня в щеку.

— Ах, как хорошо, — сказала она. — Как хорошо, теперь мы можем вернуться домой.

Петров неожиданно появился между нами, и в следующее мгновение эта женщина была уже в его объятиях. Она смеялась, но когда кто-то еще обнял ее, говоря: «Кончилось! Победа!» — она заплакала.

Их радость была заразительна; возбуждение опьянило меня, и я кричал вместе с ними, обняв Петрова и пожимая руки незнакомым.

Мы ходили взад и вперед по Avenue Joffre, махали руками незнакомым и улыбались всем. Время от времени серьезное лицо японца появлялось в толпе, напоминая об опасности, и мы быстро отворачивались.

На углу Route Cardinal Mercier мы встретили Александра и Евгения. Петров кинулся к Александру, но, увидев, что Александр держит за руку молодую девушку-полукровку, остановился.

— Куда вы оба идете? — воскликнул Александр.

— Никуда, просто гуляем. А вы?

— В наш клуб праздновать победу.

— Твой дедушка себя плохо чувствует, — сказал Петров Александру, который уже несколько дней жилу Евгения.

— Что-нибудь серьезное?

— Сильная простуда.

— Мой отец тоже болел инфлюэнцей, — сказал Евгений, — но сегодня ему лучше.

— И знаете что? — сказал Александр. — Он сегодня с нами идет в Советский клуб в первый раз.

— А это Наташа, — Александр представил нам девушку. Она улыбнулась и так взглянула на Александра, что я позавидовал ему.

— Я завтра буду дома. До свидания.

Мы смотрели им вслед, пока они не исчезли в толпе. Какое-то время Петров стоял не двигаясь, разведя руки и приподняв плечи, нагнув голову.

— Николай скоро вернется, — тихо сказал он.

— Петров, дорогой! — голос, который звал его с противоположной стороны улицы, принадлежал солидному, очень высокому господину. Он надвинулся на нас как лавина, красное лицо его сияло на солнце. Петров исчез в его объятиях. Освободившись, он сказал:

— Капитан Дракунов.

Капитан пошарил в карманах и дал Петрову несколько смятых купюр.

— Вот, я вам должен.

— Вы? Мне?

— Да, вам. Я вам отдаю долг. Помните? Шесть месяцев тому назад, может быть, десять, вы мне одолжили деньги. Это — половина.

— Спасибо, спасибо. Я всегда говорю, одалживать деньги — самое лучшее помещение капитала.

— Ну, пока, не пропивайте все.

— Вы придете в Офицерское собрание вечером? — спросил Петров.

— Нет, — ответил капитан, — нет.

Когда он ушел, Петров сказал:

— Блестящая идея. Пойдемте, выпьем. Вот тут в ресторане «Кавказ».

Около «Кавказа» стояла большая толпа, но двери были заперты, и японский жандарм загораживал их.

— Что случилось? — спросил Петров.

— Пьяный русский плюнул в японского офицера и сказал, что они проиграли войну. Его арестовали. Но после этого двое русских подрались. И жандармы закрыли ресторан.

— Если вы пойдете по церквам, — сказал кто-то в толпе, — то увидите, что попы колотят друг друга, потому что один архиерей решил признать советского патриарха, а другой против этого.

— Вы слышали? Кто-то в Русской фашистской партии повесился?

— Им всем следовало бы это сделать.

— Одну минуту. Что вы этим хотите сказать?

— Уйдем отсюда, — сказал Петров. — Лучше давайте купим бутылку хорошего вина и выпьем дома с генералом. Ему это будет полезно.

Я согласился. Возбуждение утомило меня, и я хотел поскорее увидеть Тамару.

Когда мы вернулись, в гостиной никого не было, но в безмолвном доме чувствовалось чье-то присутствие. Мы оба пошли наверх. Дверь в комнату генерала была открыта, и я увидел Тамарин затылок. Она сидела прямо на стуле у кровати. Генерал спал, тяжело дыша. Слышен был свист и хрип. Мы вошли на цыпочках в комнату. Увидев нас, Тамара бросилась к Петрову, спрятала лицо у него на шее, повторяя что-то по-русски, чего я не разобрал. Петров прижал свою щеку к ее голове.

— Дорогая, — прошептал он. — Дорогая, не волнуйтесь. Я сейчас пойду за доктором.

Он побежал вниз, все еще держа бутылку вина в руке. Тамара села опять на стул, сначала она сидела очень прямо, потом ее плечи опустились, казалось, ее тело сжалось в комок. Я сел с другой стороны кровати. Генерал закашлял, открыл глаза и посмотрел на меня пристально и серьезно.

— Все хорошо? — спросил он.

— Хорошо.

— Что вы там видели?

— Много людей, все бегают и кричат, — сказал я, думая, что Тамара зря волнуется, — голос у генерала звучал ясно и энергично.

— Да, — сказал он, — у них должна быть паника. И очень мало продовольствия.

— У кого?

— У них, на той стороне, — он закрыл глаза, через минуту он заговорил опять. — Нам нужен еще один день, чтобы отрезать их. Как мы и думали.

Он повернулся, и подушка упала на пол. Я держал его за плечи, пока Тамара подкладывала подушку. Он опять пристально посмотрел на меня и улыбнулся лукаво.

— У него были голубые глаза, — сказал генерал. — Я не должен был смотреть ему в лицо, когда он прикреплял медаль мне на грудь, но я посмотрел.

Когда Петров вернулся с доктором Кориным, генерал был опять спокоен. Мы все вышли. Пока доктор осматривал отца, Тамара оставалась в своей комнате одна.

— В госпиталь его поместить невозможно? — спросил доктор, спустившись к нам.

— У нас совсем нет денег, — сказал Петров. — А что с его превосходительством?

— Я почти уверен, что это уремия, и плюс вторичная инфекция. Я приду завтра утром. А пока — лекарства в его комнате. Инструкции на бутылках.

— Мы все, все сделаем. Будем заботиться о нем, как в госпитале.

— Хорошо. Давайте ему аспирин, чтобы понизить жар. Я приду утром. Я уже поговорил с его дочерью. Я думаю, что ей нужна чашка крепкого кофе.

— У нас нет кофе. А насчет вашего гонорара… когда его превосходительство поправится…

— Об этом мы будем говорить потом, — сказал доктор.

— А пока, может быть… — Петров протянул ему бутылку с вином.

— Я не пью, благодарю вас. Дайте бокал вина мадам Базаровой.

Мы оставались в комнате генерала до полуночи. Он проснулся только один раз и попросил воды. Температура немного спала, и он лучше дышал. Тамара держала его голову, пока он пил.

— Какая ты странная, — сказал генерал, — я попросил воды, а ты дала мне лимонного соку.

Утром, по совету доктора, мы перенесли генерала на Тамарину кровать. Его сознание колебалось между бредом и явью. Он дважды просил позвать Александра, говоря, что он, наверно, у Евгения, но когда Петров сказал, что пойдет за ним, генерал улыбнулся и сказал:

— Не надо, он все еще на рождественской елке. Я отвез его туда утром. Мой бедный маленький мальчик, он не хотел надевать матроску, потому что его дед служит в армии.

Весть о болезни генерала распространилась быстро, и друзья стали навещать его. Баронесса прибыла первая.

— Скажите Александру, чтобы он спал на диване в гостиной, когда придет, — сказала она мне, — потому что я буду спать у Тамары.

Звук ее голоса был, как желанный гость, который явился неожиданно и рассеял тяжелое молчание. Она опрыскала комнату генерала одеколоном, приказала Тамаре причесаться и взяла на себя обязанность решать, кого из визитеров допускать к больному.

Петров вернулся под вечер. Он сказал, что не нашел Александра, но оставил ему записку.

— Я даже пошел в Советский клуб, да, пошел туда и написал ему записку.

— Вы привели его? — спросил генерал.

— Да. Нет, ваше превосходительство.

— Вы не понимаете, — генерал покачал головой. — Он скоро вернется домой.

Мы услышали шаги внизу. Петров спустился узнать, кто пришел, и быстро вернулся, спрашивая баронессу шепотом, можно ли адмиралу Сурину войти:

— Что мне делать? Он очень расстроен.

Баронесса посмотрела на генерала, который лежал спокойно, закрыв глаза. Она позвала его, но он не ответил.

— Скажите Сурину, что он может войти на минутку, — сказала она Петрову.

Адмирал Сурин долго стоял около кровати генерала. Казалось, он смотрел не на умирающего, а был погружен в совсем другие мысли. Тамара пришла с лекарством для отца. Генерал оттолкнул ее руку, и коричневая жидкость пролилась на простыню.

— Я этого не допущу, — сказал он строго. Его гневный взгляд с Тамары перешел на адмирала.

— Я не мог не прийти, — в голосе адмирала была не просьба, а лишь настойчивость.

Генерал махнул рукой. Было трудно догадаться, был ли это жест недоброжелательства или приветствия, но он явно значил что-то для адмирала. Его щеки вздрогнули, он открыл рот и стал похож на клоуна.

— Я только хотел быть похороненным дома на родине, — сказал он. — Больше ничего.

— Я был на связи со штаб-квартирой, — сказал генерал, — нам необходимо подкрепление.

Адмирал взял его руку и держал ее. Генерал продолжал:

— Вы знаете, есть слухи, что его высочество приедет делать смотр войскам.

Плечи адмирала дрожали.

— Как далеко до Москвы? — спросил генерал. Сурин не ответил, и когда генерал повторил вопрос, он сказал:

— Совсем недалеко.

— Хорошо, я так и знал, что близко.

Генерал вздохнул и закрыл глаза.

Он умер ночью, только Тамара была с ним рядом. Я услышал ее душераздирающий крик и нашел ее распростертой на его груди. Неизвестно, что открылось ему в его последний час в темноте, но на его лице не было умиротворения почившего от земных трудов человека. Как будто он умер от насилия. Предвидение неминуемой опасности отражалось в его полуоткрытых глазах.