Родиться среди мёртвых. Русский роман с английского

Глава вторая

Лето 1936 года было полно тревожных событий и в Китае, и в Европе. Посещение Зикавейского кладбища было для меня незначительным эпизодом; я не вспоминал о старом генерале и его дочери. Но мне пришлось увидеть их опять. Утром холодного и дождливого дня в феврале я нашел на своем столе записку от мистера Эймса: «Напишите статью в 500 слов об открытии памятника Пушкину в 4 часа сегодня. Джим вам даст все детали».

Джим был наш секретарь, и я не хотел признаться ему, что я смутно помню, кто такой Пушкин. Поэтому я открыл словарь Вебстера и нашел заметку: «Пушкин, Александр, 1799–1837. Русский поэт». Мне было непонятно, какое отношение к Шанхаю имеет русский поэт, живший сто лет тому назад. Джим, не объясняя ничего, вручил мне листок бумаги с адресом во Французской концессии.

Я пошел в Американский клуб, где часто завтракал, и спросил Петрова. Это был русский официант из «белых», с которым я иногда разговаривал, если бывал один. Петров жил в Китае около пятнадцати лет и иногда рассказывал удивительные истории о русской революции. После того как он взял мой заказ на завтрак, я спросил его, знает ли он поэта по имени Пушкин. Он взглянул на меня, словно я обвинил его в ужасном преступлении, и сказал:

— Ну, конечно. Как я могу не знать Пушкина, нашего великого поэта. Можете ли вы не знать… Можете ли вы забыть… не знать вашего Байрона.

Я напомнил ему, что Байрон был не американец, но Петров отклонил мое замечание:

— Все равно, все равно. Все ваши предки приехали в Америку из Англии.

— Теперь насчет Пушкина, сегодня в четыре часа…

— Да, открытие памятника, великий день. Великий день для всех нас. Завтра я буду работать две смены, а сегодня буду свободен после обеда.

— А кто же ставит этот памятник?

— Он давно уже закончен и поставлен, а сегодня, в день столетней годовщины со дня смерти Пушкина, будет открытие памятника.

— На какие деньги? — спросил я. — Кто дал деньги на все это?

— Мы дали. Русские в Шанхае. Мы собирали понемногу много лет, и теперь у нас будет памятник Пушкину.

— Когда дети… — начал я, но не закончил фразы. Я думал о русских нищих и об их детях, которых я видел на улицах Французской концессии и около русских церквей.

— Да, очень важно для детей. Самое главное — для них. Наши дети растут за границей, среди иностранцев, они должны не забывать своих национальных героев. Когда мы, старые люди, умрем, памятник будет стоять для наших детей и наших внуков.

Петров не был уверен, что убедил меня, потому что он добавил:

— Ваши миссионеры рассказывают в школах китайским детям о вашем Линкольне, не правда ли?

Его заявление мало относилось к нашему разговору, но когда он чувствовал, что ему не удавалось передать мне, американцу, какие-нибудь особые мысли о России или о русских в Китае, он всегда приводил примеры из известной ему американской истории.

— Представьте себе, — начал он, и я понял, что еще один пример будет предложен. — Представьте себе, что вы потеряли вашу родину…

Я никогда так и не узнал, что, по мнению Петрова, в этом случае произойдет, потому что в тот момент, когда он поднял палец и сказал: «Америку», — главный официант подошел к нему сзади и шепнул ему что-то на ухо. Петров покраснел и замолчал. Потом он сказал: «Простите меня», — и ушел. Он всегда говорил «простите меня» вместо «извините меня», но в этот раз он выглядел так, как если бы он действительно просил прощения. Когда он принес завтрак и потом, когда он подал мне счет, он не сказал ни слова.

После обеда дождь шел с перерывами, но город казался мрачным и серым под тяжелыми тучами. Я взял такси и поехал во Французскую концессию, приказав шоферу довезти меня до того квартала, где Route Pichon и Route Riviere[12] пересекают две улицы, названия которых я так и не научился произносить. Это был хороший район, один из лучших в городе, с большими особняками и цветущими садами. Здесь жили богатые европейцы, и, по сравнению с большей частью города, тут было тихо и просторно. Широкие улицы с тенистыми деревьями были чисты и свободны от нищих и уличных торговцев.

— Маета, — сказал шофер, — не могу ходи дальше.

Я взглянул в окно и увидел, что улицы были наполнены людьми. Мы находились в трех кварталах от места церемонии, но не могли подъехать ближе. Я вылез из машины и пошел вместе с толпой. Мой новый дождевик и фотоаппарат отличали меня от людей с серьезными лицами, большинство которых были очень скромно одеты. Они не обращали внимания на дождь, который опять пошел.

Все говорили тихими голосами, и многие несли маленькие букеты цветов и тонкие белые свечи. Толпа сгущалась по мере приближения к памятнику; скоро стало невозможно идти дальше. Я вытянул шею и стал оглядываться. Возвышаясь над толпой, на постаменте стоял памятник, покрытый покрывалом и цветами.

Некоторое время только шум ветра и отдаленный гром нарушали тишину. Но вот толпа расступилась и пропустила священнослужителя в белой, вышитой золотом одежде, который нес большой золотой крест и кадило. За ним, тоже одетый в белую одежду, шел юноша и нес икону Христа и серебряную чашу с водой. Священник поднялся на три ступени к памятнику, повернулся и произнес что-то. Все зажгли свечи. Дождь тушил их, но люди закрывали свечи руками или цветами. Священник высоко поднял крест и начал произносить молитву.

Я попытался приблизиться к памятнику, сделал несколько шагов и неожиданно увидел Петрова. Он держал шляпу над свечой, и его мокрые редкие волосы лежали на лбу, как мокрая солома. Теперь в его лице не было ни следа покорности. Глаза его смотрели на священника, и губы слегка шевелились. Я протиснулся к нему ближе. Он меня долго не замечал, а когда наконец увидел, слегка поклонился с достоинством. Священник благословил толпу, и все стали петь. В грустном мотиве я смог различить два слова, которые повторялись много раз. Когда перестали петь, я спросил Петрова:

— Что значат эти слова?

— Господи, помилуй, — сказал он.

Юноша с серебряной чашей приблизился к священнику и взял у него кадило. Священник снял покрывало с памятника, окропил его трижды водой и повторил молитву.

Все глаза устремились на памятник. Это был бронзовый бюст мужчины с серьезным лицом. Все опять запели. Радостный напев заглушил звуки дождя и грома. Я хотел спросить Петрова, что это за песня, но когда я взглянул на него, я увидел, что по его лицу катились слезы. Я поспешил отвернуться.

Священник посторонился и уступил место пожилому человеку, который стал говорить речь робким голосом, и каждый раз, когда он говорил слова «Александр Сергеевич Пушкин», он останавливался, поворачивался и кланялся памятнику, словно ожидал, что бронзовый бюст кивнет ему с одобрением. Постепенно голос говорившего стал возвышаться, мягкое выражение лица переменилось, и он больше не произносил имя поэта и не обращался к памятнику. Он повторял слова «Россия» и «большевики» несколько раз и грозил кулаком. Глаза его горели, он выглядел, как древний пророк, призывающий гнев Иеговы на грешников. Я не понимал, что он говорит, но его лицо смутно напоминало мне что-то, чего я не мог вспомнить.

Оратор кончил свою речь. Все задули свечи и стали медленно двигаться в сторону памятника. Кто-то потянул меня за рукав. Я повернулся и увидел Александра, мальчика, с которым познакомился на Зикавейском кладбище.

Он был одет в пальто для девочки, слишком большое для его узких плеч, но его волосы были гладко причесаны, и вид у него был очень серьезный.

— Вы знаете, — сказал он, — что я был назван Александром в его честь?

И он указал на памятник.

— Где твоя мама? — спросил я.

— Я не знаю, где-то здесь. Я ее потерял.

— Александр, а твой дедушка здесь? — спросил Петров. Мальчик кивнул головой.

— Вы знаете его семью? — спросил я у Петрова.

— Ну, конечно. Генерал Федоров — очень уважаемый человек.

— Ты лучше оставайся с нами, пока не найдешь маму в этой толпе, — сказал я.

— Я пойду поищу ее, — сказал Петров и исчез.

Я взял руку Александра и пробрался к тротуару. Дождь кончился, и я хотел сделать несколько снимков.

— Я никогда не видел такого большого фотоаппарата, — сказал Александр. — Вы будете снимать Пушкина?

— Да. Хочешь карточку?

— Насовсем? — спросил он и, когда я подтвердил, сказал: — Я отдам ее маме. Она меня назвала в честь Пушкина.

— Оставь себе. Я дам ей другую, если она захочет.

— Она захочет.

Я поднялся на низкую кирпичную стенку и сделал несколько снимков памятника и окружающей толпы. Я был рад, что в кадр попал священник. Его золотом расшитая белая одежда выделялась на фоне бесцветной толпы. После трех снимков я слез со стены.

— Мне надо положить это к памятнику, — сказал Александр и помахал букетом олеандров.

— Подожди, — остановил я его. — Мы подойдем вместе, когда будет меньше народа. Надо подождать твою маму. Как она?

— Она — хорошо. А он выглядит живым, не правда ли?

— Кто?

— Пушкин.

— Откуда ты знаешь? Ты же его никогда не видел.

— Я его знаю. А у вас в Америке есть такой поэт, — спросил он, — которого вы любите больше всех в мире?

— У нас есть несколько.

— Да, но кто из них лучше всех?

Я не успел ответить на этот вопрос, потому что в этот момент Петров и генерал Федоров подошли и одновременно заговорили со мной.

— Простите меня, — сказал Петров генералу.

— Ваше слово, — сказал генерал.

— Нет, нет, пожалуйста, ваше превосходительство!

— Вы присутствовали на открытии? — спросил генерал.

— Да, для газеты.

— А теперь можете ли вы пойти с нами в Офицерское собрание? Там будет небольшое празднование по случаю открытия памятника…

— Пожалуйста, — сказал Александр. — Это очень красивый клуб, как дворец.

— Хорошо, но ненадолго. А где мадам Базарова?

— Мы ее сейчас увидим, она вон там.

Мы подошли ближе к памятнику. Большинство людей уже ушло, только несколько небольших групп еще стояли и разговаривали. Я увидел Тамару. Она стояла одна недалеко от памятника. Ее темные волосы были мокры от дождя, и несколько капель осталось на ее лице. Она вздрогнула, когда Александр крикнул: «Мама», — и когда он подбежал к ней, она взяла его за руку и шепнула что-то на ухо. Он положил свой маленький букет у подножия памятника, осторожно провел пальцем по буквам надписи и прочел ее громко.

— Тамара, — обратился генерал к дочери, — ты помнишь мистера Сондерса?

— Да, помню.

На ее бледном лице я прочел тень неудовольствия.

— Добрый день, — сказал ей Петров и поцеловал ее протянутую руку. Она сказала ему что-то по-русски.

— Мистер Сондерс идет с нами в клуб, — сказал генерал и позвал внука, который ходил вокруг памятника.

— Как далеко до вашего клуба? — спросил я.

— Недалеко, кварталов пятнадцать.

Я предложить взять такси, потому что ни у генерала, ни у Тамары не было дождевиков, но Тамара решительно сказала:

— Мы пойдем пешком.

По ее тону я почувствовал, что она противоречит именно мне, и пожалел, что согласился на предложение генерала. В такой мрачный день я предпочел бы быть во Французском клубе с веселыми и учтивыми людьми.

Мы молча шли под мелким дождем.

— Смотрите, — крикнул Александр, когда мы дошли до белого здания. — Это наше Офицерское собрание.

Он побежал вперед. Недалеко от дверей стояла женщина лет сорока с опухшим лицом. Она отделилась от стены, как тень, и подошла к нам.

Она прошептала что-то по-русски Тамаре, которая взяла отца за руку.

— Мистер Сондерс, пойдемте, — сказал генерал.

Женщина повернулась ко мне и сказала по-английски:

— Джонни, дай мне денег.

Ее мокрое платье прилипло к телу, и я мог видеть, что в некоторых местах ее тело было покрыто болячками. Я сунул руку в карман за деньгами, но генерал быстро сказал:

— Не надо, мистер Сондерс! Это же просто пьяница, она пропьет ваши деньги и все равно будет стоять на улице.

— Старый дурак, — взвизгнула женщина. — Будьте вы прокляты. Я тоже офицерская жена. А вы…

Ее крик сопровождал нас до двери. Я взглянул на Тамару. Наши глаза встретились, ее взгляд был полон негодования, она закусила губу и отвернулась. Когда мы вошли, Петров дотронулся до моего плеча и сказал:

— Простите эту падшую женщину. Ее муж был офицер, но… — и он развел руками.

Генерал провел нас через полутемный зал в большую столовую. Я сразу же увидел огромный портрет царя и его семьи. Стены комнаты, украшенные флагами и знаменами, были сплошь покрыты портретами других монархов.

— Посмотрите, — Александр потянул меня за руку и указал на один из них. — Это — Петр Великий. Он был самый высокий человек в мире, и все его боялись.

Генерал шел через переполненную комнату грудью вперед, кланяясь любезно людям, приветствовавшим его. Он оглядел флаги, столы, кивнул музыкантам, которые сидели на маленьком возвышении в углу, и отдал честь старому господину в военной форме. Мы подошли к столу, где пожилая дама сидела прямо и с достоинством.

— Баронесса фон Раффе, — загудел генерал, — разрешите представить вам мистера Сондерса, корреспондента из Америки.

Ее припудренное лицо над белым кружевным воротником было похоже на безжизненную маску, но, когда она заговорила, ее голос обнаружил неожиданную живость, как будто вся сила, которая еще осталась в ее хрупком теле, сосредоточилась в ее голосе.

— Я очень рада с вами познакомиться, мистер Сондерс, пожалуйста, садитесь.

Петров поцеловал ей руку, подставил стул Тамаре, подождал, пока генерал опустится на стул, и сел сам.

— Мистер Сондерс присутствовал на церемонии открытия с нами, — сказал генерал.

— Это было довольно интересно, — повернулся я к баронессе. — Жаль, что вы там не были.

— Глупости, mon cher[13]. Я терпеть не могу толпу и все сборища. А Пушкину я могу отдать честь позже.

— Епископ Иоанн служил молебен, — сказал Петров.

— Я его не знаю. Он стал епископом уже в эмиграции, не правда ли? Мы ничего не знаем о его семье. Я лично предпочитаю епископа Нестора.

— Епископ Иоанн — большой аскет, — сказал генерал.

— Если он ascete[14], то должен жить в пещере. А у епископа есть общественные обязанности. Поэтому мне больше нравится епископ Нестор. Он у места и в церкви, и в гостиной. Какого вы мнения об этом, мистер Сондерс?

Вопрос баронессы застал меня врасплох. Ребенком я ходил в церковь с родителями довольно неохотно, а с тех пор, как стал студентом, не был в церкви ни разу. Мне и в голову не приходило задумываться о достоинствах духовных лиц.

— Я думаю, это зависит от религии, — ответил я туманно.

— О, да! Я слышала, что у вас в Америке много религий, и все ходят в разные церкви.

— А почему у вас нет одной религии? — спросил Александр.

— В от что получается, mon enfant[15], когда люди думают, что они могут самостоятельно управлять страной. Сначала они убирают монарха, потом они придумывают различные мнения о Боге, потом они строят много разных церквей. В результате получается Вавилонская башня, и люди перестают понимать друг друга.

— Давайте выпьем вина, — переменил разговор генерал. Он подозвал официанта, чтобы заказать вино.

— Разрешите мне, ваше превосходительство, — перебил его Петров. — Я бы хотел заказать шампанского.

Он повернулся к официанту и заговорил с ним тихим голосом.

— Он самый богатый из всех нас, потому что он работает у американцев, — заявил мне Александр через стол.

Его мать сказала ему что-то коротко по-русски, и он замолчал. Официант принес шампанское в ведерке со льдом и поставил его перед Петровым. Когда пробка взлетела в воздух, Александр хотел было ударить в ладоши, но, быстро взглянув на баронессу, остановился. При виде шампанского мое настроение улучшилось, и я задумался, будет ли уместно заказать другую бутылку.

— А ты что будешь пить? — весело спросил я мальчика. Он посмотрел вопросительно на деда.

— Когда родился сын у моего знакомого французского графа, — произнесла баронесса, — граф смочил губы младенца шампанским. Я думаю, мы можем это сделать Александру сегодня.

— Сейчас? — спросил Александр.

— После гимна, — ответил генерал и взглянул на музыкантов.

— Вызнаете, — сказал Петров, — у нас есть гимн «Боже, царя храни», как у вас — «Our Flag Was Still There»[16].

Все встали, и торжественные звуки наполнили комнату. Как все мужчины, Александр положил правую руку на сердце. Я взглянул на окно и увидел лицо, прижатое к стеклу. Это была женщина, проклинавшая нас у входа. В ее распухшем лице теперь не было злобы, она кусала конец шарфа, обвивавшего ее шею, и пристально смотрела на что-то в комнате. Когда мы сели, я взглянул на окно опять, но ее уже не было.

— За Россию, — произнес генерал и поднял свой бокал. — Да поможет ей Бог пережить красное ярмо и возродиться в прежней славе.

— И за Пушкина, — добавил Петров, — чтобы наши дети никогда не забывали наше сокровенное наследие, куда бы судьба их ни занесла.

Баронесса смочила губы Александра шампанским и погладила его по голове.

— Он никогда не забудет, — до сих пор молчавшая Тамара неожиданно стала оживленно говорить. — Нет, он никогда не забудет. Я не забыла. Я была того же возраста, как Александр сейчас, когда мы уехали. Санкт-Петербург, Иса-акиевский собор, Адмиралтейство с золотым шпилем. Тот день в октябре. Кровь на снегу, и солдаты везде. Александр не знает этого. Он декламировал Пушкина, когда ему было пять лет. Мы его учили всему. Когда он вернется в Россию, он не будет иностранцем. Это не важно, где он родился.

Она сидела, подавшись вперед, — ее обычно бледное лицо теперь было оживленным, и смотрела то на отца, то на сына. Очевидно, за этими отрывочными фразами был целый мир, который был понятен всем сидевшим за столом. Они кивали головой и улыбались, и опять наполняли бокалы. Я вдруг почувствовал, что завидую их способности так глубоко верить в свою правду. Но когда я подумал, насколько неопределенно их будущее, странное чувство нежности к Тамаре вызвало во мне желание обнять и приласкать ее. К моему удивлению, я заметил, что это чисто платоническое чувство, просто мне хотелось, чтобы эта хрупкая женщина посмотрела на меня с тем же доверием, с каким она обращалась к отцу.

Оркестр заиграл вальс, и хотя я не люблю этот танец, я пригласил Тамару танцевать. Она встала и неохотно подала мне руку. Она танцевала не очень хорошо и избегала моего взгляда.

— Мне бы хотелось, — сказал я, — пригласить вас на ужин или в театр.

Я не собирался ее приглашать, мои слова были неожиданными для меня самого.

— Зачем? — произнесла она.

Я был поражен ее словами. Никто никогда так не отвечал на мое приглашение.

— У нас нет ничего общего, — сказала она тихо.

Это не было сказано грубо, просто она указала на факт, в котором она, очевидно, не сомневалась. Я попытался догадаться, как она представляла себе меня. Здоровый мужчина почти тридцати лет, не обеспокоенный судьбой своей родины, без тяжелых воспоминаний и с обеспеченным будущим. Я, наверно, казался ей наивным простачком, играющим в жизнь, но было что-то еще в ее отказе. Что-то путало ее во мне, от чего она пряталась за барьером, выстроенным ею самою. Я смутно чувствовал это, и это меня беспокоило. Я сердился на себя и на нее.

Когда я подвел ее обратно к столу, Петров улыбался мне и кивал головой:

— Очень хорошо, прекрасный вальс.

— Я слышала, что вы привезли с собой какой-то ужасный танец, названный в честь лисицы, — промолвила баронесса.

— Да, фокстрот, очень популярный танец, — ответил за меня Петров. — В Американском клубе он очень популярен.

— Говорят, что это очень неприличный танец, — продолжала она.

Я посмотрел на часы и сказал, что мне нужно идти.

— Ой, останьтесь еще, — сказал Александр.

— Александр будет читать стихотворение Пушкина, — объяснил генерал. — Он хотел бы, чтобы вы послушали. Это будет частью сегодняшней программы.

Я сказал Александру, что я не пойму стихов и что мне надо сегодня же написать для газеты статью об открытии памятника.

— Почему вы не изучаете русский язык? — спросил Александр. — Тогда бы вы поняли все.

— Прекрасное предложение, — сказала баронесса. — Тамара может вам давать уроки, у нее уже есть двое учеников.

Я сказал, что это очень хорошая идея и что, может быть, я займусь этим после того, как съезжу домой в отпуск. Я поблагодарил всех и сказал Петрову, что я увижу его в клубе. Генерал проводил меня до двери. Я был рад оказаться один на темной улице. Несколько кварталов я прошел пешком. С чувством облегчения я думал, что те люди, которых я встречал по дороге, останутся навсегда мне чужими. Дойдя до Avenue Joffre[17], которая была залита светом, я подозвал рикшу. Он ждал, чтобы я сказал ему, куда меня везти, а я некоторое время не мог решить, куда ехать. Сначала я хотел поехать домой, но потом раздумал и сказал:

— Отель «Парамаунт».