Родиться среди мёртвых. Русский роман с английского

Глава седьмая

В четыре часа утра 8 декабря 1941 года я проснулся от звука взрыва. Мэй Линг, которая спала рядом, только повернулась на другую сторону и закрыла голову подушкой. Я подвинулся ближе к ней, моя щека тронула ее плечо, я положил руку на ее бедро и закрыл глаза. Почти сразу раздался второй взрыв. Я сел. Голова раскалывалась от выпитого накануне. Мы спали не больше двух часов. После еще нескольких взрывов наступила тишина. Я раздумывал, идти или нет на улицу, узнать в чем дело, но усталость и теплота постели победили репортерский инстинкт. Через несколько часов я снова проснулся, на этот раз от легкого толчка в плечо. Мой бой, который никогда не входил в мою спальню, когда я спал, стоял надо мной.

— Японцы, — сказал он, — японцы.

Мэй Линг открыла глаза и посмотрела на него. Он что-то сказал ей по-китайски и вышел. Она выпрыгнула из постели и подбежала к окну.

— Японцы, — сказала она тем же тоном, как он — без страха, но с удивлением.

Я протянул руку к телефону и позвонил в редакцию. Ответа не было. Я включил радио. Взволнованный голос говорил громко по-японски. Я крутил со станции на станцию; французская станция не работала, а на английской и американской передача шла по-японски. Мэй Линг подала мне мою одежду, и через минуту я был уже на улице.

— Японцы пришли, — сказал дворник, которого я чуть не сбил с ног.

Я бежал всю дорогу до редакции. Она была закрыта, и на дверях была печать. Я постоял перед ними несколько минут и пошел в сторону Вангпу. На перекрестке вооруженный японский солдат загородил мне дорогу винтовкой. Он кричал на меня. Я повернулся и пошел по другой улице в сторону набережной, но прежде чем я дошел до конца улицы, я увидел, что она перегорожена японскими солдатами. Двое из них держали молодого китайца. Я подошел, хотя они направили свои штыки на меня. Я мог видеть, что британский броненосец, который стоял в шанхайской гавани много лет, горит. Я посмотрел на китайца. Его презрительный взгляд встретился с моим. Он что-то закричал и получил пощечину от японца. Он плюнул солдату в лицо. Через секунду молодой китаец лежал на земле без сознания. Солдат толкнул меня прикладом винтовки. Я повернулся и пошел, но японец позвал меня назад. Он ткнул пальцем в мой карман. Я понял, что он спрашивает документы. Я показал ему мой корреспондентский пропуск, напечатанный на нескольких языках. Держа штык у моей груди и смеясь, солдат провел меня немного вперед к набережной и показал на реку. Над американским броненосцем «Вэйк» развевался японский флаг.

Только когда я подошел к Американскому клубу, я понял, что больше часа блуждал по улицам, не сознавая, куда я иду. Знакомый репортер бежал через вестибюль, он крикнул мне: «Перл Харбор»[29], — и выбежал на улицу. Я пошел наверх повидать знакомого корреспондента, который много лет жил в Американском клубе. В его комнате был хаос, он складывал чемодан.

— Что вы делаете? — спросил я.

— Они велели всем нам уехать отсюда до полудня. Им нужно это здание.

— Они не могут этого сделать, — сказал я.

Он посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Куда же вы пойдете?

Он пожал плечами.

— Похоже, что теперь каждому нужно заботиться только о себе.

Вкратце он рассказал мне о Перл Харбор.

— Кто-нибудь успел послать телеграммы домой? — спросил я.

— Не знаю. Все средства связи в руках японцев. Они их захватили в четыре утра сегодня. Я на ногах с тех пор.

— А наше консульство?

— Оно тоже закрыто. Кто-то сказал, что служащие ждут репатриации в Интернациональном сеттльменте. Я хочу сказать, в японской оккупационной зоне.

Я сказал:

— Если хотите, вы можете пожить в моей квартире. У меня есть большой диван в гостиной.

— Скоро вам тоже придется переезжать. Вы видели Эймса? Что он говорит?

— Он уехал в Гонконг на прошлой неделе.

— Только Бог знает, что там происходит, — он посмотрел на часы. — Без четверти двенадцать. Они могли бы нам дать двадцать четыре часа. Проклятые желтые гибриды.

— Послушайте, — сказал я, — если вы не найдете ничего другого, приходите.

— Спасибо, — он хлопнул меня по плечу. — Возможно, мы все скоро будем сидеть в одной и той же камере.

Я вышел из его комнаты. Несколько штатских японцев бродили по зданию, словно школьное начальство накануне учебного года.

Я искал Петрова и нашел его в коридоре рядом со столовой.

— Мистер Сондерс, — сказал он, — Мистер Сондерс, мой друг, мой дорогой друг.

— Похоже, что всему конец, — сказал я.

Он пожал мою руку.

— Что будет, то будет!

Я посмотрел вокруг, куда бы сесть. На меня вдруг нахлынула тошнота.

— Вы что-нибудь ели сегодня? — спросил меня Петров.

Я покачал головой.

— Идемте, — сказал он, — идемте со мной.

Я пошел за ним на кухню. Петров вежливо поклонился японцу, стоящему у холодильника, и посадил меня за стол. Он налил две кружки кофе, дал одну из них японцу, предложил ему сигарету и подал пепельницу. Пока тот курил, Петров продолжал улыбаться, качать головой нам обоим, открыл холодильник и сделал мне бутерброд.

— Боюсь, что вы теперь будете безработным, — сказал я ему и впервые понял, что это относилось и ко мне.

— Не беспокойтесь, — сказал Петров, — не волнуйтесь.

— Куда же вы пойдете теперь?

— К генералу Федорову, на время. Это не важно. Совсем не важно.

— А что же важно теперь?

— Николай, — сказал он, — мой сын.

— Он, наверно, будет в армии.

— Да, он проявит храбрость. В этом я уверен, — Петров посмотрел на японца и понизил голос. — Он будет храбро воевать, как русский солдат. А все же это очень тяжело.

Некоторое время мы сидели молча. У меня в голове не было ни единой мысли, только какое-то тупое чувство нереальности, но Петров, кажется, продолжал разговор сам с собой.

— Но все-таки, — сказал он, — не так тяжело, как бывает, когда твой сын трус.

— Хотите другой? — спросил Петров, когда я кончил свой бутерброд.

— Нет, спасибо.

— Может быть немного супа, а? Всегда хорошо есть суп.

— Нет, спасибо.

— Нужно есть, нужно жить, несмотря ни на что.

— Да, наверно.

— Историю нельзя остановить, но также нельзя убивать себя из-за нее.

Я увидел, что японец, игнорируя пепельницу, бросил сигарету на пол и начал топтать ее со злостью. Петров тоже смотрел на него.

— Не всем дано образование, — сказал он, — тоже иногда нет матери, которая учит хорошим манерам. И потом, конечно, во время войны…

Слово «война» встало передо мной, как незнакомец, присутствие которого я признавал все время, но которого я не представлял себе до этого момента.

По дороге к выходу мы прошли мимо бара, где четыре японских офицера открывали бутылки с алкоголем; один из них пел, махая саблей, как дирижер палочкой. Я остановился на минуту послушать радио, которое передавало по-английски, и услышал последние несколько слов. «Вы теперь находитесь под японской оккупацией». Передача переключилась на китайский язык, и офицеры встали и чокнулись стаканами. «Банзай!» — закричали они, как будто достигли окончательной победы. Один из них предложил тост. Я не понял, что он кричал дальше, я только услышал «Сан-Франциско», прежде чем они стали аплодировать.

Петров прошел со мной квартал.

— Мне нужно идти обратно, — сказал он, держа мою руку в обеих своих руках. — Я еще не уволен официально. Во всяком случае, вы знаете, где я буду, если смогу вам чем-нибудь помочь…

Я поблагодарил его и еще раз пошел к запечатанным дверям нашей редакции. Наверное, я хотел реально убедиться, что за последние несколько часов не совершилось чуда, которое могло бы изменить ситуацию. На стене я прочел декларацию: «Армия и Флот Японской Империи объявляют, что Японское Императорское Правительство и Правительства Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Голландии находятся в состоянии войны».

Повернув назад, я увидел большие толпы людей, молча двигающихся в оба направления. Изолированный город никак не выражал своего горя. Без протеста он впитал горечь и не показывал злости. Лицо, которое Шанхай повернул к своему победителю, было спокойно и без всякого раболепства. Я не помню теперь, как я провел остаток дня. В пять часов я пошел в бар, куда в этот час обычно люди моей профессии заходили выпить коктейль. Это был тот час, когда деловой день закончен и планы на вечер еще не определены. В это время разговор состоял из обмена новостями, повторения сплетен, описания женских прелестей и тянулся лениво. В тот первый день войны это место было полно людей с тревожными, напряженными лицами. Я пробрался к единственному пустому стулу и сел за стол с двумя корреспондентами и бизнесменом из Коннектикута.

— Это не может очень долго продолжаться, — сказал один из них, как будто он говорил о скучном спектакле, который обязан был смотреть.

— А пока мы как раки на мели…

— Как бы то ни было, наше правительство должно что-то сделать для нас.

— Что?

— Я слышал, что будет репатриация.

— Это относится только к дипломатическому корпусу. Кто будет беспокоиться о представителях прессы?

— Возможно, есть какой-нибудь японский корреспондент для обмена.

— А Перл Харбор! Просто не верится!

— Они уже давно хвастались, что они это сделают.

— Да, но посмотрите на размер их страны.

— Вы читали декларацию?! Население должно продолжать вести себя как обычно.

— Ничего себе юмор.

— Нет сомнения, что нас всех скоро посадят.

— Это не очень-то разумно, им придется нас всех кормить.

— В общем, они могут достигнуть гораздо большего, если они не будут нас интернировать.

— Как это?

— Явно мы не можем уехать из Шанхая. Если они позволят нам опуститься до уровня нищих, подумайте, какой ценной пропагандой это будет. Великий, мощный белый европеец унижен Японией. Они смогут окончательно уничтожить мораль китайцев.

— Возможно, но я все-таки думаю, что нас посадят.

— Хватит ли у них тюрем?

— О, они не будут волноваться об удобствах.

— Как вы думаете, будет ли возможность послать телеграмму домой?

— Я думал о том же.

— Вы думаете, через пару дней они могут разрешить?

— Через пару дней мы будем в тюрьме.

Долго еще после того, как все наши рассуждения были исчерпаны, мы сидели в полутьме в наполненной дымом комнате, наслаждаясь звуком голосов вокруг нас. Позже, много позже, мы начали говорить о будущем.

— Когда это все кончится…

— Когда я приеду домой…

— Следующим для нас назначением должна быть Индия…

И от будущего мы перешли к прошлому, рассказывая, что привело нас в Азию, придумывая побуждения, находя причины полуосознанных желаний и представлений. При этом никто не сожалел о своем пребывании в Китае, никто из нас не горевал о судьбе самого Китая. Я думаю, что мы даже были немного удивлены, увидев мрачное лицо человека из нашего агентства, когда он вдруг появился у нашего стола и сказал:

— Мак-Грегора забрали.

— Кого?

— Мак-Грегора из лондонской «Таймс».

— Забрали куда?

— Японцы забрали. В тюрьму. Они пришли к нему на дом и велели идти с ними. Перевернули и разбросали все в комнате, взяли все его бумаги, письма, даже личные фото.

— Как вы узнали об этом?

— Я только что говорил с Вильямсоном: он был у МакГрегора час тому назад. Там все еще хаос. Ему рассказал бой Мак-Грегора.

Он перешел к другому столу рассказать о случившемся. Я ушел из бара.

В темноте вооруженные японские солдаты, как неловкие сторожа чужого дома, осторожно двигались по улице. Город казался пуст, словно не было китайского населения. Только нищие тихо стояли со своими чашками, облокотясь на стены зданий, облепленных прокламациями.

По дороге домой я встретил ассистента мистера Эймса и рассказал ему о Мак-Грегоре.

— Меня поражают эти чудаки, — сказал он, — такая наглость!

— А что насчет Эймса?

— Он все еще в колонии.

— А Гонконг оккупирован?

— Боже сохрани, нет. Они все еще сражаются там.

— Я видел, как ваш броненосец горел сегодня утром.

— Наши — молодцы, заминировали его до того, как японцы его взяли.

— Они взяли наш.

— Им нужно все, что они могут забрать.

— Думаете, они нас репатриируют?

— Это зависит от тех, дома, они ведут переговоры. Что касается меня лично, я предпочитаю оставаться здесь.

— Зачем?

— Чтобы быть тут, когда все это кончится. Кто-то же должен будет делать газету. И у нас будет о чем писать.

— Вы ожидаете, что это скоро кончится?

— Возможно, несколько месяцев.

— Но посмотрите на Перл Харбор.

— Да, японцы выбили дух из ваших матросов, но они скоро оправятся.

— Ну, это мы еще увидим.

— До скорого, — сказал он, — не унывайте.

Я вдруг почувствовал невероятную усталость и голод. Сторож спал на кресле у лифта; я поднялся по лестнице на четвертый этаж, где была моя квартира. В доме было темно и холодно. Отопление, очевидно, выключено уже несколько часов. Я пошел прямо в спальню и включил свет. Мэй Линг не было. Всех ее вещей тоже. Только в ванной комнате я увидел рассыпанную пудру в умывальнике и пустую бутылку из-под духов на полу. Я пихнул ее под ванну, потушил свет везде и лег на кровать, не раздеваясь. В маленькой коробке за книгами — Мэй Линг это знала, — я держал деньги. Я вспомнил, что два дня назад я разменял шестьдесят долларов и положил их туда вместе с мелочью. Шестьдесят долларов были в коробке, а мелочь исчезла.

— Моя искай другая работа? — спросил мой бой утром, когда он принес мне завтрак в постель.

— Наверно, Сун. Я не знаю, что будет со мной. Похоже, что я сам потерял работу.

— Японский скоро забирай все американ и инглиш.

— Куда?

Он расставил пальцы и поднес их к лицу, чтобы пока-зать тюремную решетку.

— Ты думаешь?

— Китайский люди говори.

— Что еще они говорят?

— Его говори, скоро американский и английский люди одинаково, как китайский.

— Как одинаково?

— Нет работы, нет деньги, скоро нет дома.

— Китайские люди думают, что японцы могут выиграть войну с Америкой?

— Не думай выиграй с Америка; говори о Китай.

— А что насчет Китая, Сун?

— Китай жди много времени, потом вставай.

Мне не удалось расспросить его об азиатской философии — зазвонил телефон и перебил наш разговор. Это был тот человек, который вчера вечером рассказал нам об аресте Мак-Грегора.

— Дик, — сказал он, — все враги Императорской Японии должны зарегистрировать себя и все свое имущество.

— Это мы, я подозреваю.

— Это мы, англичане и голландцы.

— Куда нужно идти?

— Регистрация в Гамильтон-хауз. Увидимся там.

— Куда мы должны идти после этого? — спросил я, но он уже повесил трубку.

— Я думаю, ты лучше начни искать другую службу, — сказал я Суну.

— О'кей, хозяин. Моя искай, а теперь работай здесь, не надо деньги.

Четыре часа я стоял в очереди за анкетой, а когда ее заполнил, я стал официальным врагом Японии. Я еще не научился считать себя пленным, хотя было ясно, что пожилой человек с усталым безразличным лицом, который выдал мне анкету, был врагом моей страны. Требовалось усвоить совершенно новые отношения и новые понятия, все это будоражило соответствующие чувства. Я спросил намеренно громким голосом:

— Послушайте, как скоро мы должны заполнить все это?

Японец ответил небрежно:

— Как можно скорее.

Потом, обратив внимание на мой тон, он закричал:

— Завтра утром.

Я повернулся, чтобы уйти, и увидел Мишима, корреспондента из Токио, которого я знал много лет и с кем я часто выпивал во время его приездов в Шанхай. Инстинктивно я начал улыбаться и сделал шаг в его сторону. Он поднял руку в знак приветствия, и мы оба остановились. Я сказал: «Hi». Он кивнул головой.

Из Гамильтон-хауз я быстро пошел в банк «Нью-Йорк». Я решил забрать ту небольшую сумму денег, которая была на моем счету, и держать ее дома. В большой толпе, которая собралась перед банком, я увидел много знакомых лиц. Они стояли, сурово уставившись в закрытую стеклянную дверь, за которой японцы в синих бизнескостюмах допрашивали американских служащих и проверяли книги. Не зная, чего мы ждем, мы оставались там, на улице, несколько часов, как будто последний выход был нам отрезан и мы не знали, куда и каким путем идти. Под вечер вышел один из директоров. Его моментально окружили, он стоял, как приговоренный за преступление, которого не совершил, не делая никакого усилия, чтобы отвечать на вопросы, которые бросали ему со всех сторон. В конце концов, он сказал:

— Я знаю только одно: никто не может получить деньги в долларах. Когда новая валюта будет выпущена, а я не знаю, когда это будет, вы сможете получить какие-то деньги.

Со стеклянным взглядом он старался выбраться из толпы, но люди продолжали требовать объяснения тому, что он был не в силах объяснить. Кто-то сказал: «Пора пойти выпить», — и некоторые из нас нашли прибежище в соседнем баре.

В течение нескольких дней встречи в ресторанах стали ритуалом. Заранее не планируя, каждый день в определенный час мы могли встретить друг друга. Мы обсуждали меню, медленно заказывали пищу, ели, не чувствуя вкуса, оттягивая окончание обеда, заказывали еще одну чашку кофе и закуривали сигарету. Одна из газет продолжала функционировать под контролем, и ее британскому менеджеру было приказано пока оставаться на посту, чтобы учить новых хозяев процессу оперативности. У него был допуск к новостям, не подлежавшим цензуре, и он нас информировал. Но хотя все мы жаждали узнать новости, мы продолжали питаться сплетнями, слухами и спекуляциями, как будто сама неопределенность обещала появление deus ex machina[30].

Через несколько дней после регистрации врагов Японии у нас забрали автомобили, фотоаппараты и радиоприемники. Послушно, как было приказано, мы привели наши машины в назначенное место, поменяли их на расписки и пошли домой в дождь. «Это все, что они могут забрать у нас», — сказал кто-то в утешение, но это оказалось совсем не так. Мы должны были потерять свою анонимность.

Японцам было недостаточно занести нас в свои списки как враждебный элемент. Они клеймили нас ярко-красными повязками с номером, которые мы должны были всегда носить на рукаве. Официально я стал А-721, американец — враг номер семьсот двадцать один.