Розы на снегу

Иван Виноградов ДОПРОС

В землянку не вошел, а влетел ординарец:

— Товарищ комбриг! Самолет обнаружили. В лесу упал.

С докладом об этом в штаб бригады Васильева прибыл командир комендантской роты. Он сообщил, что в лесу найден трехмоторный гражданский моноплан «юнкерс-52». Гитлеровцы примостили к нему пулеметы. Самолет летел, видимо, на малой высоте и был пробит в нескольких местах. Пилот удачно посадил машину на лесной поляне. Это стоило ему немало труда: размах крыльев у самолета достигал почти тридцати метров. Но уйти гитлеровцам не удалось.

Вошел дежурный и доложил:

— Связной из третьего полка и конвоиры с пленными прибыли.

Васильев распорядился вызвать переводчиц Зельму Фишман и Людмилу Осокину.

Побывать на допросе захотелось и нам — работникам редакции партизанской газеты. Наборщик Вася Толчишкин тоже попросил редактора Обжигалина:

— Константин Петрович, разреши посидеть послушать.

Вскоре в землянке комбрига было трудно повернуться.

За столик, грубо сколоченный из досок, сели Васильев, начальник особого отдела Иванов и другие командиры, бывшие в лагере.

Зельма Фишман и Людмила Осокина устроились сбоку на деревянных чурках. Зельма рядом с Осокиной казалась девочкой. Невысокая, полная, с наивным ребячьим лицом и несмелым, словно обиженным взглядом. Кто мог подумать, что за плечами этой, казалось, робкой девушки была работа в рижском подполье. Да и в бригаде она находилась уже более полугода.

Первыми ввели двух фашистских летчиков с «юнкерса-52».

Допрос начали с лейтенанта.

— Расскажите о положении на вашем участке фронта, — обратился к нему комбриг.

Гитлеровец пренебрежительно поглядел на Васильева:

— Я солдат фюрера. Говорить не буду.

— Нет будете, — твердо сказал комбриг. — Для нас вы пленный. И никакой не солдат, а просто преступник.

Летчик нахмурился, посмотрел на своего коллегу, как бы ища сочувствия, и… начал рассказывать. Он сообщил, что положение у гитлеровцев на демянском участке фронта тяжелое. Несколько дивизий находятся в «котле». Снабжение идет сейчас только по воздуху. В сутки приходится доставлять двести тонн продовольствия, боеприпасов и горючего. Транспортных самолетов не хватает. Пустили в ход бомбардировщики.

Васильев пододвинул летчику карту, на которой легким пунктиром была изображена предполагаемая линия фронта. Пленный карандашом указал, где расположены аэродромы.

Второго летчика допрашивал Иванов. Пленный признался, что, выполняя приказ, жег с воздуха наши деревни. Последнее время ему было предписано следить за движением из Партизанского края к фронту. Но он не смог здесь ничего обнаружить.

— Переведи ему, Зельма, что он будет отвечать за каждый сожженный дом, за каждого убитого человека, — сказал Васильев.

Выслушав эти слова, летчик побледнел:

— Нам было приказано не сентиментальничать. Я выполнял приказ.

Ссылкой на приказ пытались прикрыть свои преступные дела и попавшие в плен каратели. Их тоже ввели сразу двоих.

Первым вошел грузный, сутулый, уже пожилой фельдфебель, с выцветшим, изрезанным тонкими морщинками лицом. Губы стиснуты, глаза глубоко запали. Было что-то зловещее в его упрятанном колючем взгляде.

Фельдфебель оказался бывалым солдатом. Ему сорок восемь лет. Он служит в фашистском карательном батальоне. В Германии у него хороший дом, несколько гектаров земли, пять коров, два работника. Русскому языку он научился еще в восемнадцатом году, когда в рядах оккупационной армии грабил Украину. На эту войну пошел вместе с сыном: тот недавно попал в госпиталь, а его, ехавшего в соседнюю часть, схватили сидевшие в засаде партизаны.

Второй каратель — тонкий, длинный, белобрысый солдат — никак не мог прийти в себя от испуга. Одет он был не по форме. На ногах — войлочные галоши, обшитые кожей. Из-под шинели виднелся полушубок. На голове — пилотка с ватными бортами. В плен сдался сам, во время боя.

Поглядывая на фельдфебеля, солдат пугливо пучил глаза, что-то бормотал, а вслух, к месту и не к месту, бестолково твердил одну и ту же фразу:

— Гитлер капут!

На вопросы фельдфебель старался отвечать осторожно, пытался представить себя жертвой гитлеровской авантюры.

Не запираясь, он рассказал о гарнизонах на северо-западной границе Партизанского края, о силах карателей, об ожидаемом пополнении.

— Давно свирепствуете в наших местах? — спросил Иванов.

— Служу здесь с осени прошлого года, точнее — с ноября.

— Значит, участвовали в декабрьском походе против партизан?

— Я только исполнитель. Нам даны очень твердые установки по борьбе с партизанами. — Пленный вытащил из потайного кармана маленькую записную книжку и передал ее Осокиной.

— Здесь выдержка из приказа генерала фон Рейхенау, — сказала Людмила. — Прочитать?

— Да, — распорядился Васильев.

— «Для уничтожения партизан, — прочитала Осокина, — вы должны применять все средства. Всех захваченных партизан обоего пола в военной форме или в гражданской одежде публично вешать. Упорство при допросе или сопротивление при конвоировании ломать самым решительным образом. Все деревни, в которых укрывались или снабжались партизаны, привлекаются к ответственности путем изъятия продовольствия, сжигания домов, расстрела заложников и повешения соучастников».

— Значит, и вы деревни сжигали? — нахмурил брови Васильев.

— Товарищ комбриг! Не могу я больше слушать, когда он овечкой прикидывается, — сказал стоявший у порога партизан-конвоир. — Это зверь, а не человек. Знаете, как он с партизанской семьей разделался? Я даже передать не могу…

Все притихли. Конвоир, уже немолодой, видно, семейный человек, вытер ладонью выступивший на лбу пот и медленно, как будто ему не хватало воздуха, начал рассказывать…

В деревне жила молодая женщина с тремя детьми. Кто-то донес оккупантам, что муж ее — партизан, по ночам приходит к семье. Фашисты решили устроить облаву. Мать только что приготовила ко сну детей, погасила лампу, как в дверь громко забарабанили прикладами. Перепуганные ребятишки вылезли из-под одеяла и, дрожа от холода и страха, прижались к матери.

— Мама! Это не папа. Это чужие, — шепотом сказал старший сынишка.

Дверь слетела с петель. Женщина не успела даже подойти к ней.

— Свет! — заорал вбежавший первым фельдфебель.

Хозяйка с трудом нащупала спички, подавляя дрожь, зажгла лампу. Пламя, колеблясь, тускло осветило комнату.

— Ушел? Или не было? — бросая по углам свирепый взгляд, кричал фельдфебель.

— Не было, — стараясь быть спокойной, ответила молодая женщина.

— Ах не было! — Фашист прошипел: — Тогда ты ответишь. Становись!

Женщина, уже давно готовая ко всему, стояла словно неживая.

— Быстрее, быстрее! — торопил ее фельдфебель, толкая в плечо дулом автомата. Потом, словно передумав, повернулся к солдатам: — Нет! Держите ее. Сначала — детей…

— Нет! Нет! Стреляйте в меня! — крикнула обезумевшая женщина.

— Мама! Мама! — заплакали ребятишки.

Мать силой оторвали от детей, крепко схватили за руки, отвели к двери. Три выстрела, один за другим… Женщину давило удушье. Она открыла глаза, рванулась что было сил из рук карателей, выпрямилась, успела крикнуть: «Палачи!» — и со стоном рухнула на пол. В нее стреляли, но она уже была мертва. Смерть наступила от разрыва сердца…

Конвоир вытер рукавом глаза и отвернулся, закрыв лицо шапкой. Несколько секунд в землянке стояла тишина. Никто не мог проронить ни слова.

Лицо комбрига, прикрытое ладонями, пылало от гнева. Он проглотил застрявший в горле комок, поднял покрасневшие глаза и сквозь зубы проговорил:

— Расстрелять.