Русская партия. 1944-1945

Документ 2

«Тридцать лет в строю» Пьер Бийот (пер. Самохвалова), М. Воениздат 1981 г.

О нападении бошей на Советский Союз мы узнали на следующий день, 28 мая и были этой новостью изрядно поражены. Как я уже не раз говорил, только попав в эту загадочную северную страну, я действительно понял, что означает по-настоящему готовиться к войне. То же, чем занималась моя прекрасная Франция в период между Версалем и маем 1940 года, никак иначе кроме как профанацией я назвать не могу.

Отсюда и наше удивление. Как немцы, с таким трудом покорившие маленькую слабую Францию, растянув свой фронт по трем континентам и объявив войну половине планеты, решились напасть еще и на красного гиганта? Воистину, если Боги хотят наказать кого-то, они в первую очередь отбирают разум.

29 мая к нам в часть приехал человек из ГПУ [Видимо, автор имеет ввиду политическое управление РККА, однако точно установить это за давностью лет и по причине неразберихи начала войны — невозможно. — Прим. Ред.], нас вывели из бараков — да, жилищные условия интернированных были отнюдь не райские, но вероятно гораздо более приличные чем у бедолаг из Дахау — и зачитали предложение правительства Советского Союза поступить на службу в армию в качестве добровольцев. Это конечно же было пустой формальностью, ведь свое согласие поучаствовать в будущей войне, буде такая приключится, каждый из нас дал еще два года назад, сразу по прибытию на эту землю. Не зря же нас учили русскому языку, местным уставам и обращению с техникой советского производства, да и просто кормили, одевали и содержали не привлекая ни к каким работам все это время.

Советы вообще подошли к подготовке к будущей войне крайне основательно. Так, например, нас, французских офицеров, имеющих за плечами не один год реального боевого опыта, не раз и не два возили читать лекции в какие-то [согласно дошедшим до нас документов, Пьер Бийот читал лекции в московской Военной академии им. Сталина, известной сейчас как Военная ордена Ленина, Краснознамённая академия бронетанковых войск имени Сталина. — Прим. Ред.] высшие военные учебные заведения, для передачи молодым танкистам приобретенного за время войны опыта. Кроме того, нас заставляли готовить учебные материалы, воспроизводить обстоятельства проведенных боев, давать справки об особенностях немецкой техники и тактики, и вообще использовали наш опыт по максимуму.

Однако вернемся к тем трагическим событиям конца мая, начала июня 1944 года. Наша часть, вооруженная средними танками Т-34М и легкими Т-50, находилась в районе города Калинин, и уже 8 июня мы получили приказ на передислоцирование ближе к линии фронта. Куда именно, нам естественно не сказали.

За эти семь дней — с 28 мая по 4 июня — были улажены все формальности, насколько я понял между правительствами Франции и Советского Союза были подписаны какие-то договора на этот счет, и был сформирован добровольческий корпус «Нормандия», [официально днем рождения корпуса «Нормандия» считается 7 июня, однако все принципиальные вопросы были улажены на несколько дней раньше. — Прим. Ред.] в который впихнули всех перевезенных на «большую землю» французских солдат и офицеров. На полноценный корпус личного состава не хватило, поэтому нас достаточно щедро разбавили простыми советскими парнями, благо за два года мы успели выучить русский язык на достаточном уровне, чтобы не возникало проблем с коммуникацией в быту.

Перемещение танкового полка на добрые полтысячи километров, даже в военное время дело не быстрое. Тем более в военное. Московский железнодорожный узел мы преодолевали ночью, и я просто поразился этому громадному муравейнику из людей и поездов, пересекающихся в одном месте. При этом, судя по всему, светомаскировкой в столице советского государства пока не заморачивались, [обязательная светомаскировка в Москве была введена в конце июня 1944 года после первой удачной бомбежки города прорвавшимися через все эшелоны ПВО столицы немецкими бомбардировщиками. — Прим. Ред.] потому что железная дорога была ярко освещена и было видно, как туда-сюда снуют сотни работников, обеспечивая своевременную доставку войск и грузов на фронт.

Что касается вестей с фронта в эти дни, то они были весьма тревожными. Мы, французы, знали как никто другой как меняется тон пропаганды в зависимости от успехов армии на фронте. Если ты слышишь название взятых или хотя бы обороняемых городов и сел — все хорошо, если же дикторы начинают вещать о беспримерном мужестве, отваге и героизме, без упоминания конкретных населенных пунктов, значит дела плохи и фронт начал откатываться, сдавая километр за километром. Так было во Франции, так было в России и так, наверное, будет на любой войне.

13 июня нас выгрузили в районе города Орша. Настроение находящихся тут войск было несколько подавленным — никто не ожидал таких неудач вначале войны, которую собирались вести на чужой территории — однако далёким от панического. Все были полны решимости остановить стремительное продвижении вермахта и выбросить оккупантов со своей земли.

17 июня пришла весть о захвате вермахтом Минска, первого действительно крупного города СССР, что вызвало с одной стороны растерянность, а с другой какое-то ожесточение. Все вокруг буквально рвались в бой.

В ночь с 18 на 19 июня наш город бомбили, на все небо было видно зарево пожаров. У меня от этого случилось сильнейшее дежавю. Сколько горящих французских городов я видел за время войны? Уж, наверное, не один десяток.

После короткой паузы связанной с подтягиванием тылов, 20 июня немцы вновь перешли в наступление на центральном участке фронта и наш корпус приданный сверх штата 2-ой танковой армии генерал-лейтенанта Романенко, был одной из тех частей, которые должны были парировать возникающие то тут то там разрывы фронта, постепенно отказывающегося под ударами немев.

Непосредственно моему полку вступить в бой пришлось уже 22 июня в районе городка Берзино [Березино, автор, видимо, неправильно запомнил название населенного пункта. — Прим. Ред.] на подступах к Могилеву.

Как это часто бывает, сам бой сохранился в памяти урывками. Наш полк должен был контратаковать прорвавшиеся танки фон Тома, чтобы заткнуть дыру и дать время пехоте на флангах отойти и сформировать новый рубеж обороны, однако пока мы добрались своим ходом до места назначения, стало очевидно, что контратаковать уже поздно. Вместо этого мы получили приказ удерживать мост через реку до последней возможности, а в случае отступления взорвать эту переправу, дабы она не попала в руки врага целой.

Второй батальон, командиром которого я непосредственно являлся получил приказ обойти город слева и занять позицию за рекой для возможного удара во фланг наступающим. Под моей командой тогда находилось три танковые роты: две линейные роты по десять танков Т-34М и легкая рота на танках Т-50, что с одной стороны позволяло прекрасно маневрировать на поле боя, а с другой вынуждало выдумывать что-то более хитрое чем простая лобовая атака, поскольку 76-мм пушки моих машин в лоб немецкие «Пантеры» не брали совершенно. Некоторые части к тому времени уже получили танки с новой 85-мм пушкой, позволяющей воевать с «кошками» если не на равных, то близко к тому, однако до нас они тогда еще не дошли.

Если же характеризовать машину, на которой мне пришлось принять первый бой на советской земле, то эпитеты мои будут исключительно превосходного характера. Будь у меня под командой полк таких танков в 1940 году, я бы к тому времени уже довел свет до трехзначного. Отличная броня, особенно лобовая, превосходная подвижность, вполне сносная пушка, невиданная доселе надежность и ремонтопригодность. При этом очевидно, что идеальный танк как для 1941, спустя три года уже несколько устарел, превратившись из лидера по всем параметрам в крепкого середняка.

Мой батальон обойдя вышеназванный город с юга занял позицию по берегу одноименной реки, в то время как два других батальона заняли предмостное укрепление и укрепились в жилой застройке. Наша задача была — не пропустить немцев на восточный берег реки, как минимум до конца дня, что означало, что на нас движется по меньшей мере танковая дивизия противника. Положение еще осложнялось практически полным отсутствием под рукой пехоты, способной прикрыть танки, однако по приказу все того же Романенко, полковник Ожье мог задерживать и принимать под команду любые отступающие части и отдельных бойцов, следующих на восток. А таких, к слову, было не мало.

Мы заняли позиции ночью, все утро занимались окапыванием и маскировкой — спасибо немцам, они нас еще во Франции научили не торчать посреди поля мозоля глаза вражеским артнаводчикам — а с запада тем временем тянулись иногда по-отдельности, иногда небольшими группами отступающие солдаты. Помню, как у меня больно кольнуло сердце от узнавания практически идентичной ситуации, пережитой два года назад.

Так или иначе, к обеду нам — вернее стоящим перед городом батальонам — удалось собрать почти две роты солдат, из которых и сформировали часть прикрытия. Представляю, как удивлялись простые русские парни, попадая под командование французов в советской военной форме. Впрочем, именно для того, чтобы ни у кого не возникало дурных мыслей, к нашему полку был прикреплен взвод бойцов из особого отдела армии, разъясняющий непонятливым, как говорят в России, политику партии. Хотя, думается мне, что они и за нами приглядывали одним глазом, не доверяя иностранцам на сто процентов. С другой стороны, винить за это тоже было нельзя, уверен, у нас бы поступили точно так же.

Передовые немецкие отряды — сначала мотоциклисты, потом разведка на бронетранспортерах — появились перед нашей обороной в район трех часов пополудни. Первых отогнали несколькими пулеметными очередями, вторые же остановились на расстоянии около километра от крайних строений городской черты и принялись неторопливо постреливать в сторону защитников, пытаясь спровоцировать нас на реакцию. Естественно, вскрывать оборонительные порядки до подхода немецких танков никто не собирался.

Главные действующие лица появились на арене еще через час. Сначала на дороге показалась рота «Леопардов» и попыталась сходу проскочить в сторону центра города с целью занять мост через реку. Судя по вопиющей наглости, такой маневр делали они уже не впервой. Тут, однако нам уже пришлось показать бошам, что легкой прогулки у них сегодня не будет. Подпустив немецкие машины на расстояние в две сотни метров, замаскированные до того танки без особых затей, буквально как в тире, расстреляли пять машин противника, позволив откатиться обратно к лесу лишь двум.

Описывать тут весь бой я не буду, это займет слишком уж много места, да и было еще этих боев столько, что страшно даже вспоминать. Скажу только, что Берзино мы удерживали целых три дня, отбивая постоянные атаки бошей, подвергаясь регулярным налетам авиации и артиллерийским обстрелам. Справедливости ради, нужно тут сказать, что обороняли город мы не сами, и я сейчас имею ввиду не только подобранных нами окруженцев. 23 июня к нам подошел 168 стрелковый полк, занявший опустевшие — кто мог уже ушел на восток, а кто не мог — погиб под немецкими обстрелами — к тому времени руины городка.

24 и 25 июня наш потихоньку уменьшающийся в численности полк выдержал 12 атак немецких танков. За тот бой я довел свой личный счет до пятидесяти пяти машин и лишь исчерпав окончательно все возможности к обороне — немцы наладили переправу выше по течению и грозили поймать нас в окружение — в ночь с 25 на 26 июня оставшиеся боеспособными ошметки двух полков получили приказ на отход.

Лично для меня тот бой у Берзино стал еще примечательным тем, что за него я получил первую свою советскую награду — Орден Боевого Красного Знамени. Никогда не причислял себя к коммунистам [по возвращении во Францию Пьер Бийот стал видным деятелем социал-демократической партии, так что и полностью левым идеям он тоже не был безразличен. — Прим. Ред.], однако эта награда тем более ценна для меня, что в те тяжелые летние дни 1944 года советское правительство крайне скупо раздавлю награды даже своим собственным солдатам, не говоря уже про буржуев и иностранных «наемников», как нас порой за глаза называли местные. Армия отступала и гордиться тут было, в общем-то нечем.