Русская война 1854. Книга пятая

Глава 4

Смотрю во тьму, считаю до пятнадцати. По три секунды на каждый ящик — и все. Груз флешетт улетел вниз. Частично в море, но, минимум, половина точно накрыла лагерь. Страшная смерть… Когда стреляют ракеты, то огонь словно провожает воинов в последний путь. А флешетты убивают тихо. Только свист и крики: боль тех, кого зацепило, и страх тех, кто испугался оказаться следующим.

— С внешнего лагеря многие разбежались, — заметил Лесовский, тоже вглядываясь в темноту.

— Утром вернуться, — Горчаков не верил, что одна атака может принести много пользы.

— Может, да, а, может, и нет, — я не спорил. — Но, даже если мы вправили мозги хотя бы паре человек, то уже не зря слетали. А теперь на север.

Лейтенант не стал играться с турбинами, а развернулся на одном руле по широкой траектории и направил «Адмирала» в сторону Стального. Впереди ночь, когда мы пройдем большую часть пути, и уже утром окажемся на месте. Я еще раз проводил взглядом разворошенный союзный лагерь, играющиеся рядом с ним волны, а потом постарался уснуть. Пусть и, кажется, что в полете остается только ждать, но это совсем не так…

Проснулся я от того, что кто-то спорил.

— И все же вы не понимаете главного, — голос Александра Михайловича Горчакова звучал тихо, но уверенно. — России нужны реформы. В своем текущем виде мы почти дошли до предела, а что за ним? Крах!

— Давайте не будем пугать друг друга пустыми словами, — Александр Сергеевич Меншиков тоже был предельно спокоен. — Все же сейчас не общественное выступление, а личная почти дружеская беседа. Так что оставим «крах» в стороне.

— Зачем же? Ведь именно, пока такие консерваторы как вы не верите в него, мы и топчемся на месте.

— Вы говорите про «крах», чтобы говорить про необходимость перемен. Я говорю, что это лишнее. Лучше просто расскажите, что бы вы хотели изменить в России, чтобы она стала сильнее? Я ведь не только консерватор, но и патриот.

— Нам нужно отменить крепостное права, дать стране конституцию и парламент, закрыть военные поселения и ввести всеобщую воинскую повинность, разрешить университетам самим выбирать себе деканов и ректоров, основать государственные, а не только церковные школы, убрать висящие цепями внешние пошлины и… разобраться с финансами. Второй год войны, канкринский рубль уже давно не работает, и только самые наивные верят, что смогут обменять все свои кредитные билеты на серебро.

Я невольно отметил, что будущий канцлер только что вскользь коснулся практически всех будущих реформ Александра II. Действительно, они не сами по себе появились, а витали в воздухе. Вот только Меншиков, кажется, совершенно не выглядел впечатленным.

— Это интересно, — заметил он. — Часть прожектов вы просто перечислили, а к другим добавили столько эмоций. Или пошлины и финансы касаются вас лично?

— Нет, просто в мою бытность в Вене, именно их чаще всего ругали при обсуждении России, и я невольно дал воспоминаниям себя увлечь.

— Вам стоит обращать внимание на такие моменты, — Меншиков посмотрел на Горчакова словно недовольный учитель на ученика. — Тем более в такой ситуации, просто представьте ее в реальности. Отсутствие пошлин, чужие капиталы в нашей стране, и все это можно свободно обменивать на серебро.

— В Россию хлынут огромные деньги, на которые мы проведем любую необходимую модернизацию. И это еще не все. Стабилизация курса рубля, практически полное отсутствие инфляции.

— А из России хлынет серебро. Его будут вывозить за товары, за кредиты, просто потому что какой-то подлец придумал хитрую аферу и за наш счет получил возможность обеспечить себе старость.

— Останавливать реформу только потому, что мы боимся подлецов, разве это не слабость?

— Не стоит их недооценивать, — Меншиков покачал головой. — Все же мы с вами чиновники, не инженеры, как… — князь кивнул в мою сторону, и я порадовался, что в сумраке дирижабля мои приоткрытые глаза совсем незаметны. — Мы должны учитывать не только механизмы общества, но и конкретных людей.

— Значит, учтем. Если дело только в людях, то нам всего лишь нужно будет оказаться умнее.

— Не только в людях. Я, скажу честно, не специалист в этих новых экономических теориях, но просто взгляд от незаинтересованного человека. С одной стороны, вы хотите привлекать капитал для развития страны, и это хорошо. С другой стороны, низкая инфляция внутри России сделает кредиты для наших собственных промышленников тяжелее, чем для иностранцев.

— Что вы имеете в виду?

— Допустим, вы дали по миллиону в кредит мне и Наполеону. Через год во Франции этот миллион в лирах обесценится до семисот тысяч, а я буду должен все так же полную сумму.

— Это… Тоже учтем! Но вы не против самой реформы?

— Не против, но я пока совсем не увидел ее преимуществ относительно того, что есть сейчас. Смешивание кредитных и настоящих денег, с одной стороны, может принести пользу, но и опасности точно есть. Так что если появится документ, где все это будет учтено, я с большим удовольствием его изучу…

— А что вы думаете про остальные реформы, о которых я говорил? — если до этого Горчаков собирался до смерти спорить со старым князем, то теперь… Ему на самом деле стало интересно его мнение.

— Так давайте обсудим, — Меншиков улыбнулся. — Вы начали с освобождения крестьян. Что сейчас не так?

— Несвобода и невозможность использовать их в современных производствах. Вы же понимаете, что стране нужна индустриализация, а без рабочих рук все это не имеет смысла.

У меня от этих слов чуть челюсть не упала. Вроде бы до Сталина еще восемьдесят лет, а и такие мысли уже витают в воздухе. И… Если честно, я раньше искренне верил, что реформаторы 50−60-х боролись с крепостничеством исключительно ради своих идеалов и идеи свободы, но, как оказалось, и тут не обошлось без банальной экономики. Промышленникам были нужны рабочие, и они продавили их появление.

— Двадцать процентов, — неожиданно ответил Меншиков.

— Что? — Горчаков сначала растерялся, но потом, кажется, вспомнил наш с ним разговор. — Вы про то, что крепостных стало в два раза меньше за последние десятилетия?

— Именно. И, если бы не было войны, то к новому десятилетию их количество и вовсе бы опустилось до погрешности.

Новое десятилетие — это как раз 1861 год, как иронично это звучит.

— Но у нас нет времени столько ждать. Реформа нужна уже вчера, — Горчаков не собирался сдаваться.

— И что принесет спешка? Потерю доверия дворянства? — Меншиков закусил усы.

— Если им объяснить, они поймут.

— Или нет. Обидятся и станут базой для каких-нибудь радикальных течений.

— Разве что единицы. Что они изменят?

— Возможно, но есть еще и проблема хлеба. Малые хозяйства никогда не дадут того его количества, что нам нужно…

— Полковник Щербачев мне о том же говорил, — теперь уже Горчаков глянул в мою сторону. — Но он же и предложил решение: механические машины, которые смогут облегчить труд.

— Что ж, — Меншиков задумался. — Если Григорий Дмитриевич сможет показать такое хозяйство на практике, я буду готов поверить в эту идею.

— А что насчет конституции и выборов? — Горчаков воспользовался моментом и прыгнул к самой опасной теме.

— Нет! — тут же решительно покачал головой князь.

«Упрямый осел!» — мелькнуло во взгляде Горчакова, но вслух он высказался гораздо вежливее.

— Почему?

— А зачем?

— Чтобы люди могли сами определять свою судьбу? Чтобы городами правили те, кому доверяют. Чтобы в парламенте сидели люди, которым их классы доверили право представлять свои интересы. Один человек, пусть даже и царь, не может оценить всю полноту чаяний своего народа. А выборы дадут ему для этого инструмент.

— Инструмент ухода от веры и от ответственности, — буркнул Меншиков.

Я неожиданно осознал, что, возможно, впервые — оказавшись вдали от земли и привычных дел — два таких разных представителя дворянства смогли по-настоящему искренне друг с другом поговорить.

— Причем тут вера? — не понял Горчаков. — А насчет ответственности вы и вовсе зря. Если такой человек не оправдает доверие народа, то его просто не изберут во второй раз. Так что тут, наоборот, ответственности больше, чем сейчас, когда любой генерал-губернатор отвечает только перед царем.

— Вы не понимаете? — Меншиков был искренне удивлен. — Царь — это образ бога на земле, и как в святых может быть часть небесной благодати, так только у поставленных царем людей может быть право властвовать.

— Но это же неправильно! Устарело! Вы еще вспомните времена, когда князьями могли быть только те, в ком течет кровь Рюриковичей.

— Тогда было время языческое, но суть — правильная, — Меншиков продолжил. — Вот вы говорите про свободу, выбор, но… А что делать людям, когда этот выборный их подведет? Когда они поверят словам, а он на деле будет заботиться только о себе? Ждать несколько лет, терпеть и надеяться, что новый окажется не таким? А если уже совершенные ошибки будет невозможно исправить? Станут ли слова, что «вы сами его выбрали» утешением? Мне кажется, что нет.

— А мне кажется, что вы берете частный случай.

— Хорошо, тогда посмотрим в целом. Выборная система сейчас — это уровень крестьянской общины, когда каждый знает каждого, и старосте в случае чего всегда придется нести ответ перед обществом. Натягивая ее на всю Россию, что мы теряем? Возможность знать кандидатов и возможность требовать с них за ошибки — то есть саму суть. Да и… Мне вот лично кажется, что лучше копировать себе систему управления с бога, чем с крестьян.

— Как и во всех остальных делах тут есть риски, — Горчаков потер вспотевший лоб. — Но ведь и польза есть. Я уже понял, что сама идея свободы не имеет для вас смысла…

— Почему же? Для меня важна свобода и поэтому я поддерживал начинания того же Киселева, но мне в то же время хочется, чтобы она была не сама по себе, а вела нас к богу, а не превращала в животных.

— Хорошо, вам важно, что за ней стоит. И мы с вами уже сошлись на том, что свобода крестьян даст новую кровь нашей промышленности. А что вы думаете насчет выпуска пара? — Горчаков решил сменить тему. — В стране ведь рождается новый класс — промышленники, буржуа — который в других странах, получив деньги, возжелал еще и власти, и на этом пути не побоялся замарать руки ни кровью, ни революцией. При этом отказаться от этого класса мы тоже не можем, они дают стране силу. Так почему бы не дать им иллюзию власти: малое, чтобы сохранить большее?

— Не работает.

— Что?

— Не работает такой подход. Ты можешь подкармливать хищника и думать, что вы стали друзьями, но, если покажешь слабость… Он тебя сожрет.

— Игнорирование проблемы — это тоже не решение.

— Так ее никто и не игнорирует. Разве вы не поняли, что именно делал царь Николай с этим молодым зверем?

— Я бы сказал, что промышленники пока находятся в черном теле и хотят большего по примеру того, что видят в других странах.

— И они получат это, если Россия станет их страной, — Меншиков пожал плечами. — Но пока это не так, и Николай Павлович предложил им вполне достойный способ найти свое место в обществе. Хочешь торговать — страна защитит и прикроет тебя. Но вот в управление Россией лезть нельзя. Мы же все изучали античную историю и знаем, чем закончилась подобная практика.

— Но почему? Чем промышленники хуже дворян? Не как класс, а как основа для страны?

— Тем, что их интересы — это торговля. Не Россия. Но если очень хочется, то и тут варианты есть. Стань частью общества, получи дворянство, заключи выгодный брак, и уже твои дети смогут шагнуть на ступень выше. Кто-то, впрочем, продолжит торговать, но кто-то станет и высшей аристократией империи.

— И зачем все это затягивание? Ведь те, кто не хочет ждать, превратятся во врагов.

— А такие люди и не были нашими друзьями. Зато те, кто пройдут весь путь, перестанут быть чужими. Научатся смотреть в будущее, планировать не на год вперед, а хотя бы на поколение.

— Если вы сможете их удержать… — Горчаков не удержался и тихо буркнул, оставив последнее слово за собой.

Меншиков услышал, но не подал виду, только усмехнулся в свои седые усы. А там и не до разговоров стало, когда внизу потянулись огромные квадраты обработанной пашни. Зеленые квадраты — там уже начали всходить посаженные пораньше картошка и бобы. Черные квадраты — это подготовка к пшенице. Вскопать на глубину сантиметров двадцать, насытить удобрениями и выдержать так до середины мая.

Я не устоял и, перестав притворяться спящим, поднялся и подошел поближе к окну, чтобы разглядеть поля во всех деталях. Сколько мы километров перепахали? Сколько плугов отлили? Сколько моторов пустили на трактора и сеялки?

— Гордишься, Григорий Дмитриевич, — ко мне тихо подошел Меншиков.

— Горжусь, — честно ответил я.

Вот ведь, думал, что просто завод построю, а к нему немного полей для прокорма, но не учел менталитет. Люди сейчас любят землю и готовы на ней работать. Дали им ее, дали возможность обрабатывать, и вот… Кажется, в последнем отчете Обухов что-то писал про 800 десятин. Невероятная цифра.

— И это сделали ваши машины? — к нам присоединился Горчаков. — Сколько человек тут работает?

— Тысяч пять, — ответил я на глаз, хотя, учитывая, какой поток сюда тянулся из Крыма и соседних территорий, наверняка, уже больше. Сильно больше!

— И что, соседи не протестуют? — Александр Михайлович сразу уловил возможную проблему.

— Протестуют, наверно, но мне сам Николай Павлович дал разрешение. Пока работают, пока приносят пользу — выдачи со Стального нет.

— А сколько урожая планируется? — снова спросил Горчаков.

И вот тут я уже не знал, что ответить, но неожиданно это сделал Меншиков.

— Сейчас двадцать процентов посевного клина выделена под просо, — бегло начал он. А ведь и Александр Сергеевич любит землю и все что с ней связано! — По пять процентов под бобовые и картофель. Столько же под яровые рожь и пшеницу.

— А озимых сколько будут сажать?

— Под тридцать процентов от клина, — с улыбкой пояснил князь. — И если Григорий Дмитриевич не ошибся, когда приказал выбирать для посева зерно получше — прямо специальных людей только для этого посадил — то и урожай будет больше.

— Рожь-пшеницу собирают по сорок-сорок восемь пудов с десятины… — задумался Горчаков. И этот, оказывается, в сельском хозяйстве не профан. Я невольно вспомнил, как читал Александру Михайловичу лекции про урожаи, как тот меня слушал и… Стало немного неуютно от осознания того, а как часто будущий канцлер действительно в чем-то не разбирается, а когда просто притворяется, чтобы лучше понять собеседника. Опасный человек.

Я тряхнул головой, возвращаясь к разговору, и заодно мысленно перевел названные меры в привычные. Значит, 650–780 килограммов с гектара. Вроде бы и немало, но я-то помнил и цифры из будущего. 30–40 центнеров с той же площади, и это был не лучший результат! То есть за счет удобрений и селекции можно было улучшить урожайность почти на порядок! Ладно, на полпорядка: когда в конце приписываем нолик, а потом делим на два. Но все равно!

— … итого примерно 40 тысяч пудов урожая за год, и тысяч тридцать рублей прибыли, — Горчаков продолжал считать. — И вы, Григорий Дмитриевич, все это оставите здесь? В деревне с одним заводом?

— Вы еще сено забыли посчитать, — заметил я. — Его тоже можно собирать и продавать.

— Я серьезно, — Александр Михайлович нахмурился.

— Я тоже, — я выдержал его взгляд. — Вы вот с князем обсуждали то, что промышленности и стране нужны свободные руки… — Горчаков с Меншиковым переглянулись, но я уже продолжал. — Так вот так они и получаются! Не сами по себе, а когда вкладываешь в них деньги. И этот хлеб пойдет не столько на рынок, сколько на еду для завода и всех, кто сюда приехал и еще приедет. Кстати, завод тут не один… — я принялся загибать пальцы. — Первый делает моторы. Второй собирает из них трактора для полей, третий делает оборудование для шахт, четвертый для обработки стали. Потом, собственно, сам сталелитейный, рядом с ним открыта линия для производства рельс и поездов. Будем тянуть линию к Таганрогу и выходить в море.

— Не слишком ли громко называть сараи, где собирают немного техники заводами? И что будет, когда они сделают все, что вам здесь нужно? — Горчаков пока еще не верил в Стальный и будущий Донбас.

— Сделаем тут, будем делать для всей России. Потом для всего мира. И вы сами посмотрите, такие ли это сараи, — я указал вперед, где за полями тянулись вверх огромные кирпичные трубы.

Где-то они стояли действительно над самыми обычными деревянными сараями — все же времени с тех пор, как я высадил здесь Обухова, прошло не так много. Где-то успели возвести более современные корпуса. Дерево, камень, сталь и черная рябь в воздухе от тонн сжигаемого каждый день угля.

— Настоящий ад на земле, — Меншиков грустно покачал головой.

— Или наша цена, чтобы построить новый рай, — Горчаков, словно в противовес князю, постарался взглянуть на город-кузницу по-другому.

Я ничего не сказал, ушел к Лесовскому, чтобы помочь тому правильно зайти на причальную мачту. Обычно-то мы садимся против ветра, но сейчас при таком подходе мы бы попали в идущий из труб дым. Не самые лучшие впечатления, особенно учитывая, что «Адмирал Лазарев» пока не может похвастаться герметичностью гондолы. Так что пришлось сделать лишний круг, замерить скорость ветра и потом заходить уже сбоку, стараясь ее скомпенсировать.

Ничего, вот поставим местным рацию, чтобы они могли наводить садящиеся дирижабли и самолеты с земли, и сразу станет легче. А пока пришлось попотеть, но мы справились. «Адмирал» жестко зацепился за уловитель мачты, и мы сбросили якоря, чтобы нас поскорее подтянули к земле.

— Григорий Дмитриевич, помните, вы тут только по пути на суд, — Горчаков придержал меня перед спуском. — Так что грузимся углем, как вы обещали, и летим дальше.

— Полная загрузка, — крикнул я подходящим техникам, а потом повернулся к Александру Михайловичу. — Это займет пару часов, я как раз успею вернуться.

Будущий канцлер кивнул, а я, позвав с собой Степана и Достоевского, спрыгнул на землю и открыл дверь грузового отделения. Удачно мы придумали сделать ее пониже, чтобы тяжести можно было затаскивать не через главную рубку, а отдельно.

— Что брать? — мои сопровождающие приготовились загрузиться по полной.