Русская война 1854. Книга вторая

Глава 16

Я неловко завершил разговор и поспешил отойти в сторону. Не потому, что испугался Дубельта, а потому что чуть не забыл, что мои слова могут услышать не только свои. Прошел мимо картежников, которые тоже не стали тянуть с возвращением к своему увлечению, хотел было пообщаться с Тотлебеном, но они с Корниловым, Нахимовым, Истоминым и временно присоединившимся Новосильским снова обсуждали конфигурацию защиты города. С ней ведь как… У нас есть линия обороны, у врага есть укрепления, но каждый день то англичане, то французы, а то и все вместе выводят в разных местах новых батареи.

Тут как в день штурма бастионов кораблями. Если правильно расположить орудия — а наши враги умели это делать — можно получить на каком-то участке десятикратное преимущество. А такое непросто компенсировать ни мужеством солдат, ни воздушной разведкой. Оставалось подтягивать свои батареи, располагать их так, чтобы уже враг оказался в слабой позиции и был вынужден отойти. И так день за днем.

— Христиан Людвиг, как у вас дела? — я заметил доктора Гейнриха, одиноко стоящего у окна, выходящего на Южную бухту.

— А? — доктор отвлекся от каких-то своих мыслей. — Григорий Дмитриевич, вы спросили, как дела? Простите… Получил письмо из столицы и вот позволил себе расслабиться.

— О чем пишут? — я начал догадываться, что так выбило из колеи нашего доктора.

— Меня заменят, — Гейнрих махнул рукой. — Слухи давно ходили, но у меня были надежды, что после всех недавних успехов решение будет изменено… Нет, Николай Иванович — отличный специалист. Вы бы видели, каких успехов он добился во время последней Кавказской войны. В столице от него все в восторге, и для меня будет честью работать под его началом…

Кажется, он про скорый приезд Пирогова.

— Но? — подсказал я.

— Но все наши начинания теперь будут тоже закончены им. Не мной! Впрочем, вам не понять…

Я улыбнулся. Доктор сначала нахмурил лоб, а потом неожиданно осознал, что часть идей, которыми он так гордится и которые боится упустить в чужие руки, пришли к нему от меня. И я при этом никогда не покушался даже на часть медицинской славы.

— Я ошибался, вы понимаете?.. — он задумчиво закусил губу. — Но почему? Как можно так легко отказаться от подобных открытий? Организация первой помощи в ротах на местах, зеленка, та плесень — любая из этих разработок может войти в историю медицины, а вы каким-то невероятным образом просто радуетесь, что это поможет людям. Вы один из тех святых, которые половину жизни живут вдали от людей, едят акрид и дикий мед?

— Мед — люблю, саранчу — нет… Акриды — это ведь саранча? — уточнил я и, получив растерянный кивок Гейнриха, продолжил. — Если же отвечать серьезно, то мне нужны и слава, и деньги, потому что только с ними я смогу добиться того, что задумал. Того, чего на самом деле хочу.

— И чего вы хотите? — доктор замер, словно сейчас я должен был сказать ему ответ на самый главный вопрос во вселенной.

— Помочь людям, помочь стране, сделать так, чтобы те беды, что могут ждать нас в будущем, не собрали свою кровавую жатву.

— Вы про вашу теорию о страшном оружии, которое будет создано в ближайшие годы? — доктор показал, что слышал ту мою речь.

— Не годы, десятилетия, но да… Я верю, что человеческая мысль уже скоро сможет вырваться на такой простор, создать столь страшные вещи, что весь мир окажется на грани гибели. И тогда мне бы хотелось, чтобы наша страна смогла себя защитить, чтобы наша сила была столь велика, чтобы никто даже подумать не мог на нас напасть. А если бы это и случилось, то чтобы война была именно войной армий, а не уничтожением народа.

— Вы молоды… — доктор неожиданно произнес ту же фразу, что я уже однажды услышал от Меншикова. И что характерно, оба они вспомнили о моем возрасте не из-за странных придумок, а из-за наивных надежд, будто мир может стать лучше.

— Молод для чего?

— Чтобы избавиться от иллюзий, — доктор на мгновение замолчал. — Григорий Дмитриевич, вы же помните, как закончится история рода людского?

— Что, простите? — мне на мгновение показалось, что Гейнрих сейчас расскажет мне, что тоже пришел из будущего, только еще более далекого. Но все оказалось гораздо проще.

— Апокалипсис, судный день… Весть о нем принесут четыре всадника, и имя одного из них — это Война. Понимаете? Это не случайность! Четыре всадника, четыре беды, что они олицетворяют — это то, что было и будет всегда связано с нами, с людьми.

— Чума, война, голод, смерть, — задумался я. — А вы не думали, доктор, что мы с вами похожи? Вы боретесь с первым всадником, я со вторым, и все люди, вместе и каждый по отдельности — с последним.

— И никто так ни разу и не выиграл…

— Но мы боремся, — напомнил я. — Вы не сдались, когда узнали, что есть болезни, от которых нет излечения. Я не сдался, когда понял, насколько сильным мне нужно стать, чтобы воплотить свою мечту. У меня к вам предложение, доктор… — идея пришла случайно. — Если после приезда Николая Ивановича вы поймете, что вам не хватает свободы воли, приходите ко мне.

— Как к капитану Щербачеву? — Гейнрих все понял, но предпочел уточнить.

— Нет, как к одному из акционеров ЛИСа. Мы ведь взялись покорять третью стихию, и я уверен, что в процессе вылезет много проблем, связанных со здоровьем. И умный человек, который поможет нам заметить эти проблемы и найти способы лечения, точно пригодится.

— Человек, который первым в медицине возьмется за совершенно новое направление? Григорий Дмитриевич, спасибо! Не уверен, что я оставлю город в такое время, но… Само понимание, что у меня есть эта возможность, помогает легче дышать.

— Вот и дышите, доктор. А я всегда буду рад, если вы скажете «да», — я улыбнулся. — Кстати, а что насчет яда, который вам передал Дубельт?

— Скажу, что вам повезло, — Гейнрих совсем забыл о своих волнениях. — Возможно, другой врач вам бы и не помог, но я, так уж вышло, в свое время увлекся работами Евгения Венцеславовича Пеликана.

— Кого? — мне показалось, что послышалось.

Но нет, Гейнрих повторил, и действительно оказалось, что есть профессор с таким именем. Между прочим, глава кафедры судебной медицины в Императорской медико-хирургической академии, который уже больше десяти лет продвигает развитие токсикологии. В общем, не современная мне научная школа, но точно лучше, чем исследование методом тыка.

Гейнрих действовал последовательно. Отделил яд от тела, попробовал его классифицировать с помощью внешнего изучения, потом проверил реакции с другими веществами и даже подложил паре подопытных куриц. Сначала он попросил слугу поймать мышей или крыс, благо они часто мелькали, особенно в татарских кварталах, но тот уж слишком затянул. А доктор, желая помочь, не хотел терять времени.

— В общем, обе птицы выжили, — закончил он. — На других живых организмах тоже не было реакции, так что стало очевидно — это яд животного происхождения, причем с довольно коротким активным циклом. Органическая химия, как называл подобное Берцелиус.

— Значит… — задумался я. — Кто-то мог поймать змею, смазать ее ядом рукоять кинжала убийцы…

— Нет, — покачал головой доктор. — Змеиный яд так не работает. По крайней мере, от яда наших змей никто не чернеет.

Я кивнул. Получается, некто привез яд неизвестного животного из какого-то дальнего уголка мира… И тут вопрос, яд или само животное. Потому что если второе, то это может стать ниточкой. Животное нужно кормить, его мог кто-то заметить, обратить внимание. Гейнрих тем временем продолжил рассказ про змеиные яды. Как оказалось, после извлечения они сохраняют токсичность до трех недель, но и это не предел. Если яд высушить, то в таком виде им можно будет отравить и через десятки лет. Доктор так увлекся, что принялся размышлять, могли ли таким вот образом сохраниться яды в египетских пирамидах, в которых после захвата страны Наполеоном успело умереть уже немало грабителей и ученых.

В общем, моя теория, что на убийцу можно будет выйти через экзотического питомца, подверглась серьезному удару. Но я все же решил обращать внимание на возможные следы, если получится их заметить.

Распрощавшись с доктором, я вернулся в зал. Здесь уже все серьезные разговоры подошли к концу. Офицеры теперь говорили о дамах и столичных сплетнях, которые пополнялись с каждым новым полком, что прибывал в город. Сейчас самым главным был слух, будто к нам собираются великие князья, Николай и Михаил… Я аккуратно, чтобы не привлекать внимание, отошел в сторону. Сплетни мне были уже совсем не интересны, лучше поспать, чтобы завтра сохранилось больше сил на действительно важные дела.

На мои маневры никто не обратил внимание, я тихо выскользнул на улицу и уже почти было ушел домой, когда услышал пару знакомых голосов. Они тоже обсуждали сплетни, но при этом совершенно не стеснялись в выражениях.

— Как всегда, трусы и карьеристы, — вещала Ядовитая Стерва. — Пока было непонятно, выстоит город или падет, предпочитали сидеть в стороне и выжидать. А сейчас, стоило нам выдержать бомбардировку, доказать, что силой Севастополь не взять, и более того, ударить самим, принеся славу русскому оружию, они вдруг осознали, какие карьерные возможности тут открываются.

— Ты так говоришь, будто сюда не едут те, кто на самом деле хочет защитить Россию, — отвечала Стерве Анна Алексеевна. Обе девушки стояли под сенью небольшой беседки на заднем дворе и периодически бросали взгляды по сторонам, словно проверяя, не появится ли кто. И если бы я не крался, сбегая из дома, то и меня бы заметили…

— Конечно, есть и такие идиоты. Вроде тебя, меня, того идиота-капитана, который готов голову себе свернуть ради каких-то своих идеалов, — продолжала Стерва. — И в дальнейшем такие тоже будут приезжать. Те, кто не слышал раньше, те, кто не успел сразу, те, кого просто не отпускали, потому что они были важны на своем месте. Но их будет меньшинство!

— Меньшинство? Я слышала, что все идущие в Крым дороги забиты крестьянами, которые готовы сражаться за родину.

— Ха! Крестьянами, которые поверили слуху, что тут дают свободу. Кстати, не могу не оценить изящество врага, который запустил его. Глупость, на первый взгляд, но эта глупость забила все дороги. Петр Дмитриевич рассказывает, что его брату даже на Дунай сложно подтягивать продукты для армии, что уж говорить про нас. Не удивлюсь, если скоро Александру Сергеевичу придется урезать нормы.

Я слушал эту речь и, несмотря на отношение к Стерве, был с ней в чем-то согласен. Я слышал об этой крестьянской волне еще в будущем. Действительно, слух, мечта, но сколько вреда она принесла.

— Юлия, — я на расстоянии почувствовал, как Анна Алексеевна улыбнулась. — Ты опять пытаешься своими речами нарушить все основы логики. Обобщение — перенос части мотивов, которые наверняка есть у кого-то из идущих сейчас на юг России, на всех остальных. Вывод из этой предпосылки и создание теории на основании этого вывода. Не забывай, что и меня, и тебя учили по одним и тем же книгам. Мы вместе читали и Аристотеля, и «Логику» Макария Петровича, и Гегеля…

— Тогда с чем ты не согласна? — Стерва вздохнула.

— Я не согласна с тем, что все люди корыстны, — ответила Анна. — А еще нет ничего плохого в том, что мы подарили стране надежду. Да, кто-то приедет в Севастополь только потому, что мы выстояли, так что в этом дурного? Всегда есть те, кто прокладывает путь, чтобы идущим следом было легче. Кто мы такие, чтобы упрекать людей за то, что они недостаточно сильны? Наоборот, почему бы не гордиться теми, кто, несмотря на слабость, решился на поступок?

— Нынче так называется желание сделать карьеру? — иронично возразила Ядовитая Стерва. — Ты можешь говорить красивые слова, но мы обе знаем, что очень многие поедут сюда именно за ней. Чтобы выслужить ускоренный ценз,[1] чтобы открыть себе дорогу к генеральским званиям, чтобы показаться на глаза детям Николая в боевой обстановке.

— И опять, — не согласилась Анна. — Царь дал людям шанс проявить себя, отправил сюда своих сыновей, чтобы этих причин стало еще больше. Конечно, хорошо, когда люди сами по себе совершают великие поступки, но разве не задача правителя направить в нужную сторону тех, кто пока не решился на них? Дать возможность добиться чего-то не взятками, а добрым делом.

— Пастырь для тупых баранов.

— Люди грешны, и церковь учит нас, что двигаться к свету самому и помогать двигаться туда другим — это нормально.

— А еще церковь учит нас каяться, то есть признавать ошибки перед богом. Так, может, пора признать ошибки перед собой, перед людьми? Не делать вид, что все правильно и хорошо.

— А что делать?

— Смотреть на тех, кто добился большего, кто сделал свои страны, свой народ богаче и свободнее, чем мы. Так почему надо ссылаться на бога и продолжать упрямо биться головой о стену? — Стерва говорила шепотом и при этом почти кричала.

— То, что хотел сделать твой отец? — неожиданно зло спросила Анна. Кажется, последний выпад Стервы на самом деле задел девушку. — Убить царя, скопировать Англию и Францию, забыть все, ради чего жили наши предки?

— Отец не хотел убивать царя! Он и остальные декабристы просто хотели конституцию, свободу народа!

— Или, как ты сама недавно предлагала смотреть в корень, они просто хотели власти? Для себя, для своих семей, и плевать на закон, который един для всех кроме них?

— Да как ты смеешь? — Стерва любила выводить из себя других, но, когда кто-то бил по ее собственным больным мозолям, тут же теряла контроль.

Девушки еще пару мгновений общались на уровне свиста и шипения, а потом фыркнули и разошлись. К счастью, чтобы не столкнуться, они двинулись в сторону других входов в дом Волохова, и это хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы они знали, что я подслушал их разговор.

Дождавшись, пока они отойдут, я двинулся в сторону своего дома. По дороге в голове крутились мысли об услышанном споре. А не получится ли так, что я делаю только хуже, защищая царя и загоняя нашу страну в еще больший тупик, чем тот, в котором она была в моей истории? С другой стороны, стоит ли воспринимать всерьез слова дочери декабриста Кюхельбекера? Одного из тех, кто взялся застрелить царя, но так и не решился это сделать. При том, что Николай тогда половину дня провел на площади, ходил прямо рядом с ним и двумя другими заговорщиками, которые заранее приняли на себя эту роль. Что их остановило? Страх? Провидение?

Плевать! Я неожиданно понял, что будет глупо опираться в своих решениях на события давно минувших дней или на личность того, кто говорит приятные или неприятные тебе вещи. Стерва считает, что мы должны повернуться лицом к западу, но я видел, чем это обернется в будущем. Предательством после Первой и Второй мировых войн, когда бывшие союзники за считанные дни стали врагами… Я видел, к чему приведет мир страсть рваться вперед, невзирая на цену. Но и желание понимать и прощать всех вокруг, как у Анны Алексеевны, я тоже не разделяю.

Так чего я хочу? Не знаю… Не хочу себе врать, и поэтому пока ответ будет именно таким.

В небе мелькнула тень дежурного «Карпа». В темноте с него почти ничего не видно, но само наличие пригляда с небес придавало людям уверенность. Помогало держаться.

Следующий день после Балаклавы я начал с того, что посетил больницу. Как оказалось, упавший при взлете Коля Доманов выжил — переломался и выбыл из строя на полгода минимум, но выжил — и нужно было его проведать. Помахав рукой Стерве и Анне, которые делали вид, что вчера не было у них никаких споров, я заглянул к парню. Пожелал выздоровления, а потом предложил, как встанет на ноги, присоединяться к Митьке, который занимался обучением полицейских летчиков.

Да, это не самому летать, но зато — дело. Потухшие глаза Коли разом загорелись, и в итоге я оставил в палате уже не бледный еле теплящийся труп, а человека, который хотел жить. Мелькнула мысль, что чем-то эта ситуация похожа на суть всех вчерашних споров, а потом мне пришла в голову еще одна идея. Волохов вот все время жалуется, что в городе нет свободных рабочих, а те, что есть, или ничего не понимают, или не хотят понимать. А что, если привлечь к нам в ЛИС людей вроде Коли?..

Не пилотов, а обычных солдат, которые после раны не смогут вернуться в строй или смогут, но не сразу. А так мы получим тех, кто понимает, для чего он делает дирижабли, тех, кто обучен дисциплине, и, главное, тех, кому хочется чего-то большего, чем просто жить для себя. Ускорившись, я свернул к доктору Гейнриху, с которым мы очень быстро договорились, потом к Волохову, который оказался в восторге от этой идеи, а потом и к Корнилову, чтобы тот дал свое добро на привлечение людей, которые все-таки проходят по военному ведомству.

Владимир Алексеевич тоже согласился, и процесс пошел. В мастерские ЛИСа только в течение дня прибыли почти три десятка новых рабочих, и сроки появления первого дирижабля из туманных стали гораздо более реальными.

[1] Действительно была практика считать в военное время один год сразу за несколько. Так в итоге вышло и с Крымской войной. В 1856 годе Александр II выпустит указ, считать месяц обороны Севастополя за год, что позволит многим солдатам вернуться домой гораздо раньше, чем они того ожидали. Яркий пример: один из героев города матрос Петр Кошка. Впрочем, он потом опять отправится в армию, но уже исключительно по собственной воле, и это будет уже совсем другая история.