Русская война 1854. Книга вторая

Глава 19

Иду, думаю о том, как повернулась моя жизнь. Мог ли я когда-то представить, что буду болтать с генералом от жандармерии о контрабанде и политических интригах? Точно нет.

— После Спенсера на наш Кавказ пыталось пробраться не меньше двух сотен провокаторов. Говорю о двух сотнях, потому что это только те, кого мы задержали, — продолжал свой рассказ Дубельт. — Иногда мне казалось, что Англия, Франция и Польша в те дни лишились всякого разумения от одной только возможности пустить русскую кровь.

— А официально они что говорили? — спросил я. — Неужели, несмотря на все перехваченные военные грузы, продолжали давить на притеснение свободы торговли?

— Вы как будто не удивлены, — генерал криво усмехнулся.

А я подумал о том, что некоторые вещи порой не меняются, и неважно, какой век сейчас на календаре.

— Знаете, что сказал Генри Джон Пальмерстон, нынешний министр внутренних дел Британии, выступая в Палате общин в 1848 году?

— Это тот, который помогает Расселу продвигать статьи с вашими речами? — усмехнулся Дубельт.

— Тот самый, — кивнул я. — Так вот он сказал, цитирую… Поэтому я утверждаю, что недальновидно считать ту или иную страну неизменным союзником или вечным врагом Англии. У нас нет неизменных союзников, у нас нет вечных врагов. Лишь наши интересы неизменны и вечны, и наш долг — следовать им.

Мы какое-то время молчали.

— Думаете, это ответ? Им плевать на истину, они видят только то, что отвечает их интересам? Возможно, если это делает Британию великой, в таком подходе есть смысл, — наконец, сказал Дубельт.

— Да, я думаю, что именно так они и смотрят на политику, но… — я замер, пытаясь сформулировать мысль. — Так ли это мудро в перспективе? Уже сейчас ради личного интереса, чтобы сковырнуть правительство Абердина и самому занять его место, Пальмерстон помогает мне печататься в «Таймс». Мне, своему врагу. А что будет дальше? Насколько далеко через пару веков личные интересы задвинут все остальное?

— Я подумаю над вашими словами, Григорий Дмитриевич, — Дубельт не стал соглашаться со мной или спорить. Удивительная черта, которую я встретил в этом времени и которой, как оказалось, мне так не хватало в будущем.

— Так что там с той шпионской историей? — напомнил я.

— Да, точно, — генерал спохватился. — Так вот враг посылал к бунтовщикам корабли с припасами, они в ответ пересылали на рынки Средней Азии рабов, а мы старались остановить это, патрулируя побережье Кавказа. Одним из кораблей, что плавал в те годы, был бриг «Аякс»…

Я кивнул, мысленно представив этот корабль. Относительно небольшой: тридцать метров в длину, девять в ширину, на борту двадцать пушек. Кажется, мелочь на фоне линейных гигантов, что стоят сейчас в порту Севастополя. Вот только даже такой корабль был очень опасен для любого неподготовленного противника. Едва я об этом подумал, как Дубельт рассказал, что конкретно вот этот самый бриг за пару лет до того случая расправился с пятью кораблями пиратов возле греческого города Галаксиди.

— А какие потери? — не удержался я от вопроса.

— Один матрос, вроде, был ранен, — задумался Дубельт. — А пираты… Два корабля «Аякс» потопил, три привел в порт.

— А дальше?

— Дальше мы получили информацию, что некая шхуна планирует передать груз с оружием черкесским бунтовщикам. «Аякс» был отправлен на перехват, но немного опоздал. Ноябрь, шторма, вы же понимаете. «Виксен» удалось перехватить только у Суджук-Кале, где сейчас стоит наш город Новороссийск. Оружия на шхуне уже не было, только соль, но по осадке было видно, что с корабля совсем недавно выгрузили что-то на несколько сотен пудов.

— Прятали под солью? — понял я.

— Скорее всего, — кивнул Дубельт. — Мы не стали сдавать назад и задержали корабль сначала якобы в рамках противочумного осмотра. Для более решительных мер нужны были санкции царя. Мы ждали и собирали информацию. Контр-адмирал Эсмонт и генерал-лейтенант Вельяминов активизировали своих лазутчиков, чтобы найти груз уже у черкесов — увы, безрезультатно. Зато интересные сведения передал Аполлинарий Бутенев, наш посол в Константинополе. Он выяснил, что шхуну отправлял лично посол Англии лорд Понсонби, что уже точно говорило об особенности груза. А еще один из пассажиров, некто Джеймс Белл, оказался очень похож на описание уже известного нам Эдмунда Спенсера.

— Вы задержали его?

— Несмотря на очевидность ситуации, прямых доказательств не было. И именно поэтому я до сих пор считаю, что враг в этой провокации сыграл сильнее, чем мы. Нас дразнили, нас хотели выставить агрессорами и добились этого. Вы бы видели, что писали в газетах тех лет… Честные английские торговцы обсуждают с мирными черкесами размер пошлины, а русские пираты берут и нападают без какого-либо повода. То, что одни контрабандисты, а другие пособники работорговцев, никого не волновало. Представляете?

— Представляю, — честно ответил я. — С победой Нахимова у Синопа они попытались провернуть то же самое. Превратили триумф в варварское уничтожение города.

— Думаете? — Дубельт поджал губы. — Синоп они использовали как один из поводов для войны. А тогда? Тоже были готовы?

— Если бы нашли тех, кто, как французы и турки, был бы готов проливать за них кровь, то почему бы и нет, — я пожал плечами. — А так — линия не меняется. Любые добродетели наших врагов возносятся до небес. Если же их нет, то можно и придумать. Те же пошлины — вроде бы мелочь, но на самом деле очень сильный маркер. Мол, смотрите, они такие же, как мы, не то что русские варвары.

— Вы необычно смотрите на ситуацию, надо будет мне тоже так потренироваться, — Дубельт оскалился в улыбке, словно обещая неприятности всем, кто попадет ему под руку.

— Так, а чем все кончилось? Я точно знаю, что войны не было, но… Неужели все просто заглохло?

— О нет, — ответил Дубельт. — Дальше в дело вступил наш царь, и сейчас я еще лучше понимаю, насколько же правильно он поступил. Во-первых, он наплевал на заграничный шум. Капитан Вульф за свои действия был награжден орденом Анны 2-й степени. Во-вторых, Россия не отдала «Виксен» обратно. Да, шхуна не несла контрабанды, но она незаконно пересекла нашу границу, и плевать, признаете вы ее или нет. Ее переименовали в «Суджук-Кале» и ввели в состав Черноморского флота.

— Назвали как город, у которого захватили?

— Да, у царя хорошее чувство юмора.

— А потом?

— Потом мы все же договорились. Черноморское побережье было признано полностью нашим, мы сумели доказать, что просто так его не отдадим. А англичане, как вы сказали, так и не нашли никого, кто был бы готов за них сражаться.

— И что, мы не пошли ни на какие уступки?

— Какие-то таможенные мелочи, которые не стоят упоминания, — отмахнулся Дубельт. — Что они могут значить по сравнению с главным — с уважением и территориями.

Я не стал спорить, и мы разошлись. Генерал отправился спать в хорошем настроении, а вот я — нет. В голове постоянно крутились мысли о том, что в этом времени как-то совершенно недооценивают экономику. Тот же эпизод со шхуной «Виксен»: мы получили признание того, что уже было наше, но где-то чуть больше пустили иностранный капитал на свою территорию. А может, как раз потерянной из-за этого гибкости или ресурса нам и не хватило в этом году, чтобы вовремя довести до ума перевооружение?

Или взять Парижский мир, который был подписан в моем мире по итогам Крымской войны. Он опять же позволил свести потери территорий до символических, но при этом полностью открыл наши рынки. Уничтожил сотни поднимающихся собственных производств, а еще… После историй об агентах я неожиданно задумался об еще одной части нашей истории.

Взять Николая — он сейчас каждое утро в одиночку гуляет по набережной Невы. Один и не боится. Потом уже год идет тяжелейшая война, которая заставляет империю выкладываться и затягивать пояс, но при этом никто не бунтует. Наоборот, нападение сплотило народ, армию, дворянство. Вот картина сейчас, а что будет через тридцать лет? В рядах оппозиции каким-то непонятным образом выделяются и находят деньги только радикалы. Их образ поддерживается, романтизируется, и после такого совсем не удивительна накрывшая страну волна бомбистов. А русско-японская война 1905 года, чем-то похожая на нашу? Вместо единства она привела, наоборот, к разобщению страны и первой революции.

Может, конечно, я все это и надумал под влиянием истории про Эдмунда Спенсера, вот только все равно. Мое мнение о том, что нельзя пускать бесконтрольно чужие деньги в свою страну, только укрепилось. А уж полагаться на приличия и этику в таких вопросах — и вовсе последнее дело.

На следующий день я уже привычно пробежался по всем своим предприятиям. Сначала стапели ЛИСа, где рос будущий дирижабль. Здесь же перекинулись парой слов с Волоховым о финансовых вопросах. Потом инженерный корпус, где Михаил с Генрихом уже начали собирать трубы в единый контур. Они как раз выяснили, что при столь малом объеме стенок пар за такт успевает так сильно нагреться, что становится сухим. Как результат, никакой конденсации в цилиндрах, и тяга стала выше. Я порадовался, а ребята стали смотреть на меня с еще большими подозрениями, чем раньше.

После были деревянный цех, склады, где Лесовский размещал все собранные заранее припасы, тренировочный полигон, наконец, собственно наши позиции. В небе привычно парили «Ласточки», пушки не менее привычно выбивали подтянутые за ночь позиции французов. И ведь те могли бы остановиться, дождаться подкреплений и нового оружия, но нет. Каждое утро синие мундиры шли вперед, словно назло всем шуткам двадцатого века про неумение французов сражаться.

— Как вы? — поинтересовался я у ефрейтора Николаева.

— Хорошо! Спасибо, ваше благородие, — бодро ответил тот. — Первая рота на передовой, а вторая сдает экзамен по первой помощи.

— Уже сдали, — из землянки выбралась и прищурилась на солнце Анна Алексеевна. — Кстати, Григорий Дмитриевич, я составила списки отличившихся. Кто проявляет интерес, кто талант, кто твердую руку. Вам нужна эта информация?

— Конечно, — меня осенило. — Вы просто гений, Анна Алексеевна. А я-то все гадал, как понять, кто из нижних чинов справится с повышением, и вот ответ. Соберем, составим списки по всем дисциплинам и оценим.

— Правильно, чем больше человек прикладывает усердия, тем большего он сможет добиться, — согласилась девушка.

— Но оценивать мы будем не только его, — уточнил я. — Теория важна, но без практики она ничего не стоит. Зачем нам академик, который может пересказать справочник, но ничего не умеет делать с этой информацией? Книжку, если что, я и сам прочитать смогу. Так и на поле боя: усердие и талант важны, но без правильного инстинкта все это не работает.

— Так точно, ваше благородие, — закивал Николаев, когда я бросил на него взгляд. — Взять рядового Игната, он ведь первую помощь завалил, но, когда идем в атаку, я точно знаю, что его отделение никогда не собьется с шага и всегда ударит в самый нужный момент. Причем я спрашивал, как он это делает, а он не знает. Просто чувствует.

Я невольно вспомнил казака Митьку, который тоже не мог объяснить, как замечает любого врага с высоты. И подобные инстинкты нельзя игнорировать. Точно не в это время, когда их просто нечем заменить. Главное, при этом помнить, за что ты ценишь каждого, и понимать их предел. Чтобы не было как в будущем, когда «идеальный начальник штаба» Белого генерала, став самостоятельным полководцем, в итоге превратился в того, кто привел к одному из самых обидных для страны поражений[1].

Да и сейчас тот же пример перед глазами. Князь Горчаков — не наш, а его брат, поставленный во главе Дунайской армии — как к помощнику Паскевича к нему не было вопросов. Но вот стоило Михаилу Дмитриевичу лишиться пригляда, и целая огромная армия словно перестала принимать какое-либо участие в войне.

— Григорий Дмитриевич, — звонкий голос Анны Алексеевны отвлек меня от мыслей. — Я сейчас собираюсь к Волохову. Говорят, туда уже приехали великие князья, может, вы со мной? Я с ними лично знакома, так что смогу вас представить.

Такого я точно не ожидал и растерялся. Да, у меня были мысли, что мы сможем пересечься с сыновьями Николая на официальном приеме, и что, возможно, они отметят какие-то мои достижения, и это поможет установить отношения в будущем. Но личная встреча — это гораздо лучше.

— Конечно, я согласен. С радостью приму ваше приглашение, — я отбросил все остальные свои дела, запланированные на сегодня. Среди них не было ни одного, что нельзя было бы перенести.

— Только не говорите первым, — уже в карете Анна Алексеевна принялась меня наставлять. — Еще… Вы же знаете, как к ним обращаться?

— К князьям? Ваше сиятельство.

— Нет, — девушка нахмурила брови. — Сиятельство — это князь из отдельного рода вроде Вяземского. Светлейшие князья вроде Меншикова — светлость. А Романовы, тем более близкие родственники царя — это Ваше императорское высочество. Можно просто Ваше высочество.

— Понял, — кивнул я.

Весь остаток дороги меня просвещали о всяких других нюансах, о которых я не имел ни малейшего понятия, но которые могли выставить меня в плохом свете. У дома Волохова нас встретил гвардейский патруль, впрочем, мою спутницу сразу узнали и сделали вид, будто не заметили нас. Анна Алексеевна только хмыкнула, а потом, пройдя мимо главного входа, двинулась куда-то дальше.

— Михаил, — пояснила она на ходу, — без ума от лошадей, так что, если его где и искать, то рядом с ними. Говорят, что он строит в Петербурге новый дворец, так там будет отдельный конюшенный двор.

Вот так меня на ходу и посвятили в первую сплетню высшего света.

А потом рядом с конюшнями, как и было обещано, я увидел молодого человека. Высокий, тощий, с узким лицом и острым носом. Он почти не отличался от многих молодых офицеров, которых я уже успел увидеть в городе. Конечно, если не считать генеральского мундира и золотых эполетов[2]. А еще взгляд: из-за высокого ворота казалось, что подбородок вскинут, а глаза все время смотрят сверху вниз.

Темно-синие фирменные романовские глаза. Как у его отца, Николая, а еще, по слухам, такие же были у Петра I.

— Аннушка, — Михаил сделал несколько быстрых шагов вперед, замер, а потом широко и искренне улыбнулся моей спутнице.

— Михаил, вы, как всегда, помните о манерах, — Анна подобралась, разом напоминая, что дочь князя Орлова совсем не случайный человек при дворе.

— Представьте своего спутника, — Михаил Николаевич посмотрел на меня. И опять я словил несоответствие добродушного тона и ледяного пронзающего взгляда. Словно я вижу не человека, а какого-то сфинкса, перед которым успела пройти целая вечность. Начинаю понимать, как он в итоге получил свою будущую славу замирителя Кавказа.

— Григорий Дмитриевич Щербачев, — Анна Алексеевна изобразила кивок в мою сторону. — Получил уже два чина за время обороны города, сейчас капитан, но я уверена, что он сможет добиться гораздо большего.

Я с удивлением посмотрел на девушку. Мы никогда не говорили вслух ни о чем подобном, но сейчас от ее слов, что она верит в меня, по всему телу побежали мурашки. Это определенно была не просто фигура речи. Михаил тоже это почувствовал, и его новый взгляд стал гораздо мягче.

— Я слышал о вас, — спокойно заговорил великий князь. — Статья в «Таймс», зубастое отступление на Альме, недавний налет на флот в Балаклаве, о котором только все и говорят.

Я невольно отметил последовательность того, что принесло мне славу. На первом месте — чужая газета, немного грустно.

— Сначала я думал, что вы просто один из охотников за славой, ухитрившийся купить себе место в газете среди английских пэров. Ловкий, но не самый удачный ход, — Михаил сумел меня удивить. — Но ваши поступки в итоге смогли подтвердить ваши слова. Кстати, вы знаете о последних слухах? Английские послы в Вене, Берлине и Стамбуле начинают уверять всех, будто победили при Балаклаве. Потеряли половину кавалерии, флота, но смогли утопить нас в крови и удержали свой лагерь.

Я не удержался и фыркнул. Анна Алексеевна вздохнула и пронзила меня уничижающим взглядом. А вот Михаил, наоборот, довольно улыбнулся.

— Действительно, чушь, — заговорил я, постаравшись прикрыть неловкий момент. — Впрочем, не удивлюсь, если уже скоро об этом будут писать те же «Таймс» и «Трибьюн». А лучше, если пара английских поэтов сочинят об этом стихи, что-нибудь вроде…

Я вспомнил и продекламировал Альфреда Теннисона.

Half a league, half a league,

Half a league onward,

All in the valley of Death,

Rode the six hundred.

'Forward, the Light Brigade!

Charge for the guns' he said:

Into the valley of Death

Rode the six hundred.

— … в долину смерти скачут шестьсот? — переспросил Михаил и уже в голос расхохотался. Все-таки он не только великий князь, но и просто молодой человек, которому лишь на днях стукнет двадцать два. — Да уж, это было бы в духе англичан превратить ошибку в подвиг.

Я не ответил, что так бывает не только у них, и от обсуждения минувших битв мы перешли к обсуждению того, что только будет. Михаил как бы невзначай принялся расспрашивать меня о генералах, отвечающих за оборону города. Об их умениях, решимости… Я отвечал, заодно делая акценты на важности связи в будущих сражениях и, в целом, о необходимости подстраивать нашу армию под условия, которые диктует оружие нового времени.

Запомнит ли он что-то из этих слов?

[1] Главный герой вспомнил Алексея Николаевича Куропаткина, который геройски показал себя у Скобелева, но вот в русско-японскую, когда лично всем руководил, провалил сухопутную кампанию.

[2] На службу Михаил поступил 1846 году в возрасте 14 лет. С 1852-го получил чин генерала-фельдцейхмейстера, то есть начальника артиллерии в Российской империи, сменив на этой должности своего дядю Михаила Павловича. Также числился командиром гвардейской артиллерийской бригады, но в боевых действиях еще не участвовал.