Русско-турецкая война 1686–1700 годов

ВВЕДЕНИЕ

В последние полтора десятилетия отечественная историография переживает взрывной рост исследований, посвященных войнам и военному делу в России раннего Нового времени. Особенно это касается судьбоносных событий середины XVII в., когда Русское государство оказалось вовлечено в конфликты практически со всеми крупнейшими странами региона — Речью Посполитой и союзным ей Крымским ханством (война 1654–1667 гг.), а также Швецией (война 1656–1658 гг.). Появляются новые исследования и по военным событиям эпохи Смуты, Смоленской войны и Русско-турецкой войны 1672–1681 гг. Основная часть их посвящена детальному описанию отдельных кампаний, но встречаются и обобщающие работы[1]. Нельзя сказать, чтобы подобный научный интерес, отражающий в том числе и запросы современного российского общества, совсем не затрагивал «последнюю» войну Московского царства — Русско-турецкую войну 1686–1700 гг., однако внимание исследователей к данной теме на фоне остальных военных конфликтов следует признать явно недостаточным.

И дело здесь даже не в задачах изучения частных событий указанной войны, которые постепенно решаются отдельными исследователями. Основной лакуной, на наш взгляд, является отсутствие концептуального осмысления войны как целостного военно-политического процесса от момента заключения Русским государством союза с Речью Посполитой 1686 г. до подписания Константинопольского мира 1700 г. В отечественной науке это противостояние до сих пор дробится на отдельные крупные кампании: «бесславные» Крымские походы 1687 и 1689 гг. В. В. Голицына и «удачные» Азовские походы 1695–1696 гг. Петра I. Одной из очевидных причин этого является устоявшаяся традиция противопоставления «петровского» и «допетровского» периодов истории России, водораздел между которыми как раз проходит по рубежу конца 1680-х — начала 1690-х гг. И хотя общее понимание того, что юридически Россия находилась в состоянии войны с Османской империей и Крымским ханством все эти годы, несомненно, присутствует во многих работах, в том числе современных, оно мало влияет на сложившуюся историографическую традицию.

Само представление о данной войне в научном и общественном сознании, отраженное в таких системообразующих сводах человеческого знания, как энциклопедии, словари и учебные пособия, долгое время было (а частично и остается) весьма нечетким и противоречивым. В изданиях XIX — начала XX в. военные операции 1687–1689 и 1695–1696 гг. определялись исключительно как локальные события. Крымские походы объяснялись ответными действиями на нападения татар, Азовские — пониманием Петром важности владения Азовом и желанием получить выход к морю «по кратчайшему направлению»[2]. События же войны Священной лиги с Турцией 1683–1699 гг. никак не сопоставлялись с действиями России. Впервые о взаимосвязи боевых действий различных государств против Османской империи сказано в обобщающей статье «Турецкие войны России», написанной А. Василенко для «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. Автор прямо указал на «присоединение России к священному союзу против турок» и на ее обязанность после заключения Вечного мира с Речью Посполитой вступить в войну и напасть на Крым. Действия Петра против Азова соотнесены с «исполнением священного союза», а поездка в Европу, переговоры в Карловицах и подписание Константинопольского мира представлены звеньями единой цепи событий[3].

В советский период авторы словарных статей постепенно перешли к системному описанию самой войны 1686–1700 гг. Так, в первом издании «Большой советской энциклопедии» в разделе, посвященном русско-турецким войнам, в перечислении действий русских правителей упоминается, что Петр I «продолжал неоконченную Софьей войну с Турцией»[4]. Первое же выделение конфликта в качестве самостоятельной «Русско-турецкой войны 1686–99 гг.» состоялось в 1969 г. в «Советской исторической энциклопедии»[5]. Аналогичное описание обнаруживается в «Советской военной энциклопедии» 1980 г.[6] «Русско-турецкую войну 1686–1700 гг.» видим в новом справочнике по военному делу[7] и электронной версии Большой российской энциклопедии[8].

Подобная эволюция словарно-энциклопедических дефиниций определенным образом свидетельствует о формировании общественно-научных представлений о войне как о целостном феномене, пусть и в самом общем, справочном, виде. Это, как представляется, дополнительно свидетельствует о необходимости появления комплексного научного описания ее событий, тем более что как факт российской истории война до сих пор отсутствует в специализированных учебных пособиях. В качестве примера можно привести новейшее издание книги «Военная история России», где упоминаются лишь Крымские и Азовские походы, а о самой войне — не сказано ни слова[9].

А. И. Филюшкин — известный отечественный специалист по истории Ливонской войны 1558–1583 гг. — отмечал, что ее изучение идет путем накопления «критической массы» работ, позволяющей изложить в обобщающем фундаментальном труде новую концепцию предмета исследования[10]. Однако, учитывая историографическую специфику избранной темы, авторы настоящей книги решили пойти иным путем, видя свою основную задачу в формировании целостной картины войны 1686–1700 гг. на основе комплексного описания и анализа событий, происходивших на разных театрах военных действий. При этом, что важно подчеркнуть, многие из них, включая походы на Крым, Азов и днепровские городки, рассматриваются с привлечением значительного количества малоизвестных либо не введенных в научный оборот источников. Предложенная работа, таким образом, сочетает и концептуальное обобщение, и новый фактический материал и поэтому может стать дальнейшим импульсом для более детального исследования отдельных кампаний Русско-турецкой войны и связанных с ней событий политического или экономического характера.

Изучение Русско-турецкой войны 1686–1700 гг. как единого процесса может способствовать преодолению ее недооценки в историографии. Например, в сравнении с Северной войной 1700–1721 гг., начавшейся немедленно после подписания мира с Портой. Между тем война 1686–1700 гг. продемонстрировала не только исключительно военные, но и военно-экономические и военно-организационные возможности, которых достигло в своем развитии Московское царство первых Романовых и которые потом подверглись фундаментальной трансформации в ходе Петровских реформ. С другой стороны, война, несомненно, повлияла на систему взглядов самого Петра I, и в первую очередь — касавшихся вопросов внешней политики и военного строительства. Именно в ходе нее он получил первые навыки ведения боевых действий, а также опыт реализации крупных инфраструктурных проектов, в дальнейшем пригодившийся в ходе Северной войны. Достаточно вспомнить, что одним из итогов данной войны стало создание военно-морского флота. Кроме того, в те годы Россия впервые в своей истории выступила членом международной коалиции — Священной лиги. Важность этого опыта для российской дипломатии трудно переоценить.

В связи с этим в рамках основной исследовательской задачи авторы не замыкаются лишь на описании военных действий, но и затрагивают, по возможности, военно-мобилизационные усилия, логистику, специфику малой войны в отдаленных и периферийных регионах, идеологическое обрамление кампаний и военно-дипломатическую активность русского правительства. Последняя, в частности, имеет определяющее значение для понимания причин войны, оценки ее результатов и осмысления ключевых итогов противостояния. Может быть, не все указанные аспекты в рамках обобщающей работы удалось рассмотреть в равной степени систематически, однако в целом представленный материал выполняет задачу обеспечения комплексного взгляда на историю войны.

В процессе работы удалось выделить три основных хронологических периода хода войны, обусловленных как активностью в ходе боевых действий, так и внутригосударственными конфликтами — борьбой за власть между Милославскими и Нарышкиными, движением старообрядцев, стрелецким восстанием и др.: 1) «Крымский» период — 1686–1689 гг.; 2) «Оборонительный» период — 1690–1694 гг.; 3) «Османский» (или «Турецкий») период — 1695–1700 гг. За рамками данной хронологии остались боевые действия на Кавказе, специфика которых заставила выделить их в отдельную главу.

Русско-турецкая война не была первым столкновением России и Османской империи и в определенном смысле предопределялась наследием предыдущего конфликта, разворачивавшегося в 1672–1681 гг. В более широком смысле истоки этого противоборства были обусловлены ростом международного влияния Русского государства в Восточной Европе и нараставшим вмешательством Порты в дела региона, начиная со второй половины XVII в. Сам исследуемый конфликт стал частью Великой турецкой войны 1683–1699 гг. — многолетнего противостояния Османской империи и ее сателлитов, с одной стороны, и участников Священной лиги (римский папа, Священная Римская империя германской нации, Речь Посполитая, Венеция и Россия) — с другой. На завершающем этапе конфликта активные действия России подтолкнули Османскую империю к миру, повлияв, таким образом, на ход европейской истории. При подготовке мира Московское государство, опять-таки впервые, участвовало в качестве полноправной стороны в международном конгрессе — Карловицком (1698–1699 гг.), итоги которого стали составным элементом так называемой Вестфальской системы международных отношений. В войне 1686–1700 гг. Россия не была главным противником Порты, а днепровский, донской и прочие театры военных действий являлись для Стамбула почти до самого окончания боевых действий военно-политической периферией. Тем не менее этот конфликт стал прелюдией многочисленных русско-турецких войн XVIII–XIX вв., имевших для обеих стран уже решающее значение. Неудача Прутского похода 1711 г. свела на нет большую часть достижений России на южном направлении, достигнутых в результате войны 1686–1700 гг. Последнее стало и причиной того, что этот конфликт редко привлекал внимание ученых, изучавших формирование противоречий между Россией и Турцией в Северном Причерноморье и последовавшее геополитическое противостояние двух держав.

Как уже отмечалось, акцентирование внимания исследователей на Крымских и Азовских походах как на отдельных кампаниях не позволило ученым адекватно оценить реальные масштабы войны. Между тем боевые действия затронули огромные пространства. На западе они достигали территории Белгородской (Буджакской) орды и Очаковского вилаета Османской империи; на севере — городов и крепостей засечных черт Московского государства; на юге — акватории Азовского моря и Северного Причерноморья. На юго-востоке и востоке отдельные события проходили на Северном Кавказе, Каспийском море и в Поволжье.

В ходе войны 1672–1681 гг. Россия ограничивалась отстаиванием своих позиций на Правобережной Украине и стремлением объединить все казацкие земли под властью царя. В связи с этим именно османам пришлось посылать значительные массы войск далеко за пределы своих границ, чтобы взять обороняемый русскими войсками Чигирин, а затем поддерживать вооруженной рукой марионеточного гетмана на Правобережной Украине — Юрия Хмельницкого. В ходе конфликта 1686–1700 гг. положение принципиально изменилось. Теперь Россия вела наступательные действия сначала на Крым, а затем на Азов и турецкие крепости в нижнем течении Днепра. Последние имели для османских властей большое значение с точки зрения блокирования выхода донских и запорожских казаков в Черное море. Данные крепости также позволяли контролировать наиболее удобную для татар днепровскую переправу. Первоначально были построены два укрепления: на правом берегу Днепра — Казы-Кермен (Дуган, Казикермень); на левом, крымском берегу — Ислам-Кермен (Аслан, Аслам-Кермен, Шах-Кермен, Шингирей, Шахин-Керман, Ислам-городок и др.). Между крепостями лежал Таванский остров, омываемый Днепром и его протокой — Конскими Водами. В 1679 г. турки дополнительно соорудили на Таванском острове вспомогательные крепостицы — Мустрит-Кермен (Тавань) напротив Казы-Кермена и Муберек-Кермен (Шингирей) напротив Ислам-Кермена. В период паводков на острове между Мустрит-Керменом и Муберек-Керменом появлялась еще одна протока. Очевидцы строительства укреплений на Таванском острове сообщали о намерении османов соединить их цепями с городами на берегах Днепра, перекрыв таким образом русло и Днепра, и Конских Вод[11]. Устье Днепра и его лиман контролировались из Очакова и Кинбурна, сооруженного напротив. Дельту Дона перекрывали укрепления Азова и связанные с ним форты (крепость Лютик и башни-«каланчи»). Последним из опорных пунктов, за который шла упорная борьба, был город Терки в низовьях Терека, недалеко от побережья Каспийского моря. Город оставался единственным опорным пунктом русского правительства на Кавказе. Он позволял контролировать важные торговые пути данного региона.

В связи с уже отмеченными особенностями восприятия Русско-турецкой войны 1686–1700 гг. в науке и общественном сознании сложно говорить о существовании разветвленной историографии этого конфликта. Войне в целом посвящено лишь небольшое число публикаций, среди которых нет ни одной научной монографии.

Одним из первых общий обзор военных действий 1686–1700 гг. через призму участия в них украинского казачества сделал харьковский историк В. Н. Заруба. В концептуальном плане его изложение несет отпечаток, с одной стороны, советской историографии о прогрессивности борьбы России и Украины с турецко-татарской экспансией, с другой — не лишено тенденций, свойственных находившейся в 1990-е гг. в процессе становления современной украинской историографии, гиперболизирующей и героизирующей роль запорожского (украинского) казачества в истории Восточной Европы[12].

В исследовательской литературе достаточно подробный анализ всех событий с 1686 по 1700 г. впервые осуществил В. А. Артамонов, который рассмотрел их в рамках политико-дипломатических взаимоотношений Речи Посполитой, России и Крыма[13], а затем в качестве составной части более масштабного события — Великой турецкой войны 1683–1699 гг.[14] Позднее понятие «Русско-турецкая война 1686–1700 гг.» стало регулярно использоваться в статьях, посвященных локальным сюжетам военной истории данного периода. К примеру, походам калмыков[15], боевым действиям казаков[16], российской дипломатии[17] и проч.

Здесь надо отметить, что не все историки согласны с принятыми нами хронологическими рамками войны. К примеру, П. А. Аваков в своих работах пишет о «Русско-турецкой войне 1686–1699 гг.»[18] Вопрос о том, считать ли завершением войны 1699 или 1700 г., по-разному может решаться даже внутри одного справочного издания. Так, в электронном варианте Большой российской энциклопедии в статье «Русско-турецкие войны» имеется раздел «Война 1686–1700»[19], а в тексте статьи «Азовские походы 1695–96» говорится уже о войне 1686–1699 гг.[20]

Разница в датах связана с тем, что одни исследователи считают окончанием войны официальное прекращение боевых действий по Карловицкому перемирию 1699 г., а другие — Константинопольский мир 1700 г., окончательно утвердивший итоги конфликта. Нам представляется более правильным использовать вторую дату, поскольку в промежутке между перемирием 1699 г. и миром 1700 г. стороны активно готовились к возможному возобновлению боевых действий, российские войска высылались на рубежи для отражения возможных нападений, экономика не переводилась «на мирные рельсы», по-прежнему имели место отдельные вооруженные столкновения. Кроме того, поддержанная нами датировка более широко распространена в текущей историографии. Подчеркнем, что указание на 1699 г., как на время окончания войны, нельзя считать ошибкой.

В целом ныне существующая историография войны 1686–1700 гг. по сути является суммой историографий отдельных ее кампаний, часто никак друг с другом концептуально не связанных. Некоторые из них, как, например, победоносные и поэтому наиболее значимые Азовские походы, относительно неплохо исследованы, другие, такие как события осады Терков, не знакомы даже специалистам по военной истории второй половины XVII в. В связи с этим авторы не видят смысла анализировать во введении все работы, касающиеся отдельных эпизодов четырнадцатилетнего конфликта, либо исследования, затрагивающие его опосредованно, в связи с анализом иной, хронологически смежной темы. Те из них, что сохраняют научное значение для комплексного изучения Русско-турецкой войны 1686–1700 гг., читатель обнаружит в примечаниях, снабженных при необходимости критическими комментариями.

Остановимся поэтому на ключевых, наиболее дискуссионных проблемах войны 1686–1700 гг., связанных в первую очередь с ее самыми заметными составляющими — Крымскими и Азовскими походами.

Говорить о серьезном научном изучении Крымских походов можно, пожалуй, только начиная с Н. Г. Устрялова, чей нарратив до сих пор задает тенденции отображения этого события, причем сугубо в хронологических рамках правления царевны Софьи Алексеевны и князя В. В. Голицына. Причины походов историк излагал на основе официальных царских манифестов, говоривших о необходимости покончить с татарскими набегами, захватом пленных, выплатой казны (первый поход) и желанием воспользоваться сложным положением Крыма и Турции, которые терпят поражения от христианских государей на остальных фронтах (второй поход). Желая оттенить успехи и прогрессивность петровских преобразований, историк не жалел черных красок для характеристики правления Софьи и Голицына, что нашло свое отражение и в оценке Крымских походов. Первый поход, закончившийся поспешным отступлением, был, по мнению ученого, попросту «бесславным». Устрялов подробно (на материале розыска по делу Ф. Л. Шакловитого) рассмотрел переговоры Голицына с крымцами под Перекопом во время второго похода, однако, не увидев в них никакой логики, объяснял их как реакцию русской стороны на крымские предложения о мире на условиях 1681 г. Голицын, по мнению Устрялова, только и ждал завершения переговоров, чтобы поспешно отступить. Действия главнокомандующего под Перекопом для него «странны и непостижимы». Очень много в оценке событий упирается в личность боярина, «малодушие» которого заставило войско отойти назад с такой поспешностью[21].

С. М. Соловьев в рамках своего фундаментального труда пытался нащупать основы политики голицынского правительства в отношении ханства (военный натиск на Крым с целью заставить его согласиться на выгодные условия мира), однако в последующей историографии эта тенденция развития не получила. Историк трактовал причину первого похода в духе официального манифеста, целью второго — считал взятие Крыма, имевшего для Голицына важное значение и с точки зрения внешней политики, и для победы над «внутренними врагами». Он частично очертил политическую стратегию боярина («освободиться от дани татарской»), отметив недооценку им военных аспектов всего предприятия: «Голицын испытал эту трудность в первом походе, избежал ее во втором, достиг Крыма и тут только увидал, что не решен был заблаговременно главный вопрос: что такое Крым и как его завоевывать? Думали, что стоит только вторгнуться в Крым с большим войском, татары испугаются и отдадутся на волю победителя; не подумали об одном, что и за Перекопью та же безводная степь, как и на дороге к полуострову, что татары могут истребить все и заморить врага голодом и жаждою». Мирные переговоры под Перекопом Соловьев считал вынужденными, начатыми в надежде, что хан, «испугавшись нашествия, согласится на выгодные для России условия». В целом, резюмировал ученый, «результаты движений русского войска были ничтожны»[22].

Известный русский военный историк князь Н. С. Голицын именно Крымскими походами завершил в своем обширном нарративе военную историю «Древней России». Описав достаточно подробно походы на основе данных Н. Г. Устрялова и С. М. Соловьева с использованием дневника П. Гордона, он вынес, пожалуй, самый суровый в дореволюционной историографии приговор военным предприятиям царевны Софьи и канцлера В. В. Голицына, оценив участие России в антиосманской коалиции как «ничтожное и жалкое в сравнении с употребленными на то силами, средствами и пожертвованиями». Единственную пользу походов Н. С. Голицын видел в отвлечении крымского хана «от подания помощи турецкому султану». Для историка «неискусные и потому неудачные походы» символизировали очевидный кризис и упадок военного искусства «старой» России, подчеркивая необходимость и своевременность Петровских реформ[23].

Из специальных трудов особенно ценным в дореволюционной историографии является статья А. Х. Востокова, сохранившая научное значение до сих пор. Автор сумел отыскать текст тайного наказа В. В. Голицыну в первый Крымский поход, который раскрывал истинные цели московской политики: путем переговоров добиваться перехода крымского хана под верховную власть царей. Помимо этого, А. Востоков привел и ряд других уникальных фактов, не указав, правда, ни фондов (предположительно это архив Разрядного приказа), ни архивных шифров документов, которыми он пользовался[24]. К сожалению, эта замечательная заметка практически не привлекала внимания исследователей Крымских походов.

Оценки Крымских походов советской историографией были весьма противоречивыми. С одной стороны, историками советской эпохи была воспринята устряловская тенденция негативной оценки политики регентства, в том числе военной, в качестве противопоставления ее последующим Петровским реформам. С другой — в их работах международная роль России в коалиции держав Священной лиги всячески гиперболизировалась и неоправданно преувеличивалась.

Оригинальную, но мало соответствующую действительности концепцию походов в 1949 г. привел в своей статье М. Н. Белов, оперировавший донесениями нидерландского резидента Г. фан Келлера и материалами польских посольских книг. По его мнению, первый поход в Крым носил разведывательный характер, поскольку царские рати «не имели плана движения по степи» (на самом деле имели и разрабатывали) и шли на Крым крайне медленно. Главная задача похода 1687 г., с его точки зрения, состояла в том, чтобы «лишить союзников всякого предлога обвинить Россию в неисполнении взятых на себя обязательств». Автор полагал, что московский двор не отважился атаковать Крым из-за трудностей мобилизации и недостатка средств (на самом деле мобилизация и сбор ресурсов прошли довольно успешно); боязни восстания в тылу царских войск нерусских народов и населения южных окраин; отсутствия помощи от союзной Речи Посполитой (ее и не ждали, и это ясно из русско-польских переговоров конца 1686 — начала 1687 г.). Причины неудачи второго похода Белов совершенно безосновательно видит в отказе союзной Польши поддержать действия армии Голицына. Анализируя переговоры под Перекопом, исследователь ошибочно утверждает, что Крым якобы уже заключил сепаратный мир с Польшей при участии Австрии, что давало Голицыну «право на аналогичные действия». Условия, которые обсуждались на переговорах, остались Белову неизвестными[25].

По сравнению со статьей М. Н. Белова более взвешенной и основательной выглядит работа Г. К. Бабушкиной, опубликованная в те же годы в рамках подготовки кандидатской диссертации. Автор уже традиционно трактовала главную причину походов как постоянное нарушение мира Крымом, не совсем обоснованно рассуждая о возможности заключения ханом союза со Швецией и Польшей. Причину неудачи походов она видела в природных условиях, прежде всего в степном пожаре 1687 г. и в плохой подготовке Голицыным всего предприятия. В духе общей линии советской исторической науки она подчеркнула и отказ союзников — Польши и Австрии (последняя, на самом деле, не имела официального соглашения с Россией) — от выполнения своих обязательств. Традиционным является и общий вывод, сформулированный в виде распространенного в советской историографии утверждения, что, предпринимая походы, Голицын пытался «осуществить назревшую задачу борьбы с турецкой опасностью»[26].

Примерно также, то есть предельно обще (ликвидация угрозы России и Украине со стороны Крымского ханства), была сформулирована основная причина Крымских походов и в текстах советских специалистов по внешней политике России раннего Нового времени А. Н. Мальцева и И. Б. Грекова. Они также подчеркивали, что походы оказали существенную помощь «союзникам» России по Священной лиге. Совместный раздел Грекова и Мальцева в «Очерках истории СССР» подводил своего рода черту под разработками советской историографии в отношении событий 1687–1689 гг. В нем констатировалось, что завоевание Крыма оказалось сложной задачей, но одновременно подчеркивалось важное международное значение Крымских походов[27].

В новейшей российской историографии (после 1991 г.) обозначенную проблематику напрямую затрагивают в своих работах А. С. Лавров и В. А. Артамонов. Первый автор, учитывая основную направленность его монографии (политическая борьба в 1682–1689 гг.), описывает историю Крымских походов как необходимый, но второстепенный сюжет. В связи с этим исследователь не пытается выяснить военно-стратегические цели походов. Он констатирует неудачу первого похода, называет второй «бесславным», а переговоры с крымцами под Перекопом в 1687 г. по каким-то причинам объявляет «тайными». Историк пишет о них на основе лишь показаний капитана Филиппа Сапогова от 30 августа 1689 г., но почему-то опускает все остальные свидетельства участников переговоров, которые также опубликованы в третьем томе «Розыскных дел о Федоре Шакловитом и его сообщниках». Лавров не совсем точно реконструирует обсуждавшиеся на них условия, по свидетельствам иностранцев И. Давида и де ла Невилля, проигнорировав официальную отписку Голицына с сообщением о переговорах, опубликованную Н. Г. Устряловым[28].

Наиболее объективными и научно обоснованными на сегодняшний момент являются оценки Крымских кампаний В. В. Голицына, данные В. А. Артамоновым. Он отметил, что при подготовке первого похода были допущены серьезные просчеты: не намечено промежуточных баз (это все же не совсем так), не проведено учений. При этом ученый подчеркивает высокий потенциал русской мобилизационной системы. Справедливым стоит считать его замечание, что одна из ошибок Голицына состояла в отказе от атаки на османские крепости на Днепре. Второй поход, с точки зрения В. А. Артамонова, был вынужденной платой правительства Софьи за мир с Польшей 1686 г. Оценивая его, автор, пожалуй, впервые сформулировал цели, которые хотело достигнуть правительство на минимальном уровне: заставить Крымское ханство отказаться от поминок и набегов. Важным, но заслуживающим конкретизации, стало также наблюдение, что экспедиции Голицына мало чем помогли Священной лиге[29].

Помимо В. А. Артамонова, из современных исследователей, чьи труды значимы для изучения истории Крымских походов, следует выделить А. П. Богданова. Его работы помогают получить представление о формах и содержании пропаганды русского правительства, призванной сформировать представление о военных акциях России у союзников по антиосманской коалиции. Кроме того, они содержат ряд интересных наблюдений о том, как воспринимало Крымские походы само русское общество[30]. Следует, однако, с осторожностью относиться к попыткам проецирования этих публицистических оценок на реальный ход военно-политических событий. В отличие от своих коллег, Богданов считал, что отряды «царственной печати оберегателя» (В. В. Голицына) смогли полностью выполнить в 1689 г. задачу блокады Крыма: «Политическая цель похода была достигнута: хан молил о милости и обещал “покориться под державу великих государей”»[31]. Последнее не находит подтверждения ни в дипломатических документах, ни в материалах Разряда.

Из работ зарубежных историков следует выделить монографии англоязычных русистов — Л. Хьюз (Великобритания) и П. Бушковича (США). Цели походов Л. Хьюз характеризует, основываясь на царских манифестах, подчеркивает, что Голицын стремился к славе завоевателя Крыма, а в оценке первого похода принимает точку зрения М. Н. Белова. Описывая обстановку под Перекопом с опорой на донесения Голицына, опубликованные Устряловым, исследовательница, тем не менее не сообщает содержание переговоров и считает, что военный аспект покорения ханства составлял основное содержание голицынской политики[32]. П. Бушкович считал, что первый Крымский поход по вине Голицына обернулся «позорным провалом», так же как, впрочем, и второй. Неудачу переговоров под Перекопом он связывает с отказом Голицына заключить предложенный ханом мир, поскольку якобы это противоречило союзу с Польшей[33].

Таким образом, Крымские походы и как часть Русско-турецкой войны 1686–1700 гг., и как самостоятельный ее этап до сих пор не изучены на уровне, отвечающем современному развитию исторической науки. Несмотря на конкретные факты, присутствующие в вышеупомянутой работе А.Х. Востокова, и свидетельства о переговорах 1689 г., содержащиеся в издании «Розыскные дела о Федоре Шакловитом…» и в опубликованных Н. Г. Устряловым отписках В. В. Голицына, в историографии по-прежнему отсутствует внятное понимание того, зачем В. В. Голицын ходил на Крым, какие цели были скрыты за пресловутой «ликвидацией крымской/османской угрозы» и какими средствами «оберегатель» планировал их добиться. Военные меры главнокомандующего воспринимаются чересчур буквально, их военно-дипломатический аспект либо игнорировался, либо рассматривался (переговоры 1689 г.) как некая случайность, побочное, вынужденное обстоятельство неудачной кампании. Отсутствие достоверных и подробных сведений о том, как вело себя Крымское ханство во время и после походов Голицына, вызывает веер конъюнктурных оценок от указания на важное международное значение якобы «бесславных» и «провальных» походов (тезис этот до сих пор жив в некоторых учебниках истории) до отрицания их существенного значения в борьбе Священной лиги против османов. Причем оценки эти в обоих случаях не подкреплены анализом конкретно-исторического материала.

В отношении событий 1695–1696 гг. (Азовские походы)[34], пожалуй, наиболее сложным остается вопрос о том, почему же для Петра приоритетом стал именно Азов, а не Перекоп или Казы-Кермен? Первоначально выяснить ответ на него пытались через определение автора идеи: кто из соратников Петра I предложил юному государю идти на Азов?[35] Однако такая постановка проблемы оказалась необоснованно упрощенной. Беспристрастный взгляд на военно-политическую историю России того времени позволяет убедиться, что в случае начала наступательной войны против Османской империи и Крыма у московского командования при выборе объекта нападения имелось всего три варианта — Азов, Перекоп и Казы-Кермен. У всех этих городов российские войска уже успели побывать между началом войны в 1686 г. и петровскими походами. Соответственно специально привлекать к ним внимание царя не требовалось, но выбор одного из трех направлений удара все равно предстояло сделать.

Утверждалось также, что Азов стал первоочередной целью, поскольку царь желал построить там флот. Однако П. А. Аваков в недавней работе убедительно показал, что строить морской флот в Азове Петр до лета 1695 г. не планировал. По крайней мере, в современных событиям источниках об этом не говорится. Появление идеи о строительстве флота стало результатом первого похода, а не его причиной. Целью же похода было активизировать участие России в войне с Османской империей[36]. С тем, что Петр хотел возобновить активные боевые действия, трудно не согласиться, но выбора направления удара это не объясняет.

Не удалось найти ответа и в указе о начале первого Азовского похода от 12 февраля 1695 г., приведенном в главе 6[37]. В нем причиной похода названы «неправды» крымского хана. Крымские набеги действительно разоряли окраины России. Татары убивали и уводили в плен множество русских людей. Нападения со стороны Крыма были хорошим объяснением повода для походов, обращенным к подданным, которым приходилось платить дополнительные налоги. Однако бросается в глаза, что русские войска отправлялись не к Перекопу, являвшемуся воротами в Крым, а к османским крепостям, хотя турецкий султан в документе не упомянут.

С. М. Соловьев писал о причинах похода на Азов следующее: «Лефорт хотел, чтоб Петр предпринял путешествие за границу, в Западную Европу; но как показаться в Европе, не сделавши ничего, не принявши деятельного участия в священной войне против турок. Не забудем, что тотчас по взятии Азова предпринимается путешествие за границу: эти два события состоят в тесной связи»[38]. При таком подходе получается, что Азов был выбран в качестве наиболее легкой добычи, призванной создать для Петра славу победителя турок. Против высказанной Соловьевым гипотезы выступил еще А. Г. Брикнер, отметивший, что не существует данных, позволяющих утверждать, что Петр планировал поездку за границу до похода на Азов[39]. В результате вопрос о выборе направления удара в кампанию 1695 г. так и остается открытым.

Одним из важнейших эпизодов Русско-турецкой войны стала оборона днепровских городков в 1697 г. Боевые действия этого года получили освещение в основном в работах по украинской истории. Впервые описание оборонительных действий вокруг днепровских городков мы встречаем в работе Д. Н. Бантыша-Каменского, охарактеризовавшего ключевые события осады Казы-Кермена и Тавани на основе документов из архива Коллегии иностранных дел («Малороссийские дела»)[40]. Более объемно их осветил Н. И. Костомаров в труде «Мазепа», впервые опубликованном в 1882 г.[41] Автор расширил источниковую базу исследований и высказал некоторые критические замечания в оценке действий российских и украинских военачальников: «Поход под Таванск гетмана и князя Долгорукова никак не может быть признан славным подвигом. Правительство, однако, не поставило гетману на вид неудачи этого похода…»[42] Д. И. Яворницкий (Эварницкий) в трехтомной монографии о запорожских казаках привел новые факты о походе по Днепру войск белгородского воеводы и украинского гетмана, о нюансах обороны Тавани, высказал несколько предположений о причинах отхода от городков основных сил Я. Ф. Долгорукова и И. С. Мазепы, называя его для последнего «бесславным»[43].

После долгого перерыва исследования событий 1697 г. были продолжены уже упомянутым В. Н. Зарубой. В своей монографии, используя новый архивный материал, историк вновь остановился на основных эпизодах боев июля — сентября 1697 г., уточнив несколько дат и количественные характеристики войск[44].

Из работ последнего времени следует выделить параграф «Кампания 1697 г. на Днепре» в справочнике О. А. Курбатова и Ю. В. Селезнева. В нем перечислены основные действия войск обеих сторон, обозначены ключевые воинские формирования, участвовавшие в кампании, указано, что «летом 1697 г. русско-казацкое войско кн. Я. Ф. Долгорукова и гетмана Мазепы отразило масштабное наступление турецко-татарских сил». Авторы подвергли критике прежние оценки событий, отвергнув ее «бесславный» характер для гетмана и князя. По их мнению, «своими продуманными действиями царские командующие сковали главные силы крымского хана и сераскер-паши в низовьях Днепра», а героизм защитников Тавани и Казы-Кермена способствовал провалу всего наступления турецкой армии в Причерноморье[45].

В целом же историография событий 1697 г., по сути, не получила серьезного развития после работ XIX столетия. Исключением является последняя работа, в которой была обобщена информация предшествующих исследований и предложена принципиально иная оценка действий руководства российско-украинских войск. Вместе с тем до сих пор остается малоизученным сам ход обороны городков, взаимодействие их гарнизонов, численность войск, атаковавших российские опорные пункты. Исследователям не удалось найти объяснение того, как воевода В. Бухвостов сумел отразить натиск почти десятикратно превосходящих сил врага.

О боевых действиях на Северном Кавказе систематических исследований до настоящего времени вообще не проводилось. Между тем упоминания об отдельных событиях встречаются на страницах разных публикаций уже более столетия. В частности, о походе крымских татар в черкесские владения в 1688 г. писал П. Л. Юдин[46], а Д. И. Яворницкий публиковал документы об аналогичной акции 1692 г.[47] Тем не менее даже в обобщающих работах последнего времени данному сюжету уделяется не более одной-двух страниц[48]. Отдельные эпизоды фигурируют в исследованиях на смежные темы. К примеру, в работах по калмыцкой истории данного периода[49]. Исключением является вопрос об участии в войне бежавших с Дона на Аграхань казаков-старообрядцев. Исследования по этой теме были начаты еще В. Г. Дружининым[50] и успешно продолжаются в наше время. Значительный вклад в изучение данного вопроса сделан Д. В. Сенем[51].

Спорные темы имеются и при обращении к вопросам дипломатии периода Русско-турецкой войны. Особо следует выделить вопрос о вхождении России в состав Священной лиги. Он имеет значительную историографию, группирующуюся вокруг двух точек зрения. Часть исследователей полагали, что заключение Вечного мира с условием проведения военных операций против Крымского ханства, вассала Османской империи, обусловило присоединение России к войне Священной лиги, что приравнивалось к включению в ее состав[52]. Еще С. М. Соловьев писал, что с 1686 г. «Россия вступала в общее действие с европейскими державами, с Польшей, Австрией и Венецией, явилась членом этого союза, который назывался священным»[53]. Ему же приписываются слова, что в 1686 г. Российское царство вступило «в концерт европейских держав»[54]. Данной точки зрения придерживается и ряд современных исследователей[55]. Причем, по мнению одного из них, «платой за ее (России. — Авт.) вхождение в антиоттоманский союз с европейскими державами была ненужная ей война с крымцами, однако она соглашается на “меньшее зло”, чтобы оставить за собой завоеванные земли Украины и Смоленщины»[56]. Кстати, некоторые авторы без тени сомнения доходили до утверждений, что Москва внесла основополагающий вклад в борьбу с «бусурманами» в 1680–1690-х гг.: «Своими успехами союзники были в значительной степени обязаны России»[57].

Оппоненты вышеизложенной концепции утверждали, что помощь полякам и военные операции против Крыма и Азова являются «внешними действиями» по отношению к конфликту и лишь в 1697 г. с подписанием Венского договора К. Нефимоновым Россия стала полноправным членом Священной лиги[58].

Точка зрения второй группы представляется более аргументированной, однако не такой однозначной. Дело в том, что представление о деятельности антиосманского союза во многом исходит из понимания системы международных отношений более поздней эпохи. Обязательность выполнения условий договоров, надежность союзнических обязательств, их содержание, гарантии участникам переговоров — все это в XVII в. находилось еще в процессе становления. Представляется, что для московского правительства смысловые различия «вступления» в Лигу или «присоединения» к ней не несли особой содержательной нагрузки в рамках борьбы с «бусурманами». Все участники боевых действий против османов и турок — и в 1687, и в 1689, и в 1695, и в 1696 гг. — полагались соратниками по борьбе. Поэтому российские дипломаты вполне осознанно заявляли в 1690 г.: «ваше Цесарское Величество общей наш союзник»[59]. Таким образом, по нашему мнению, стремление исследователей однозначно определить точную дату вступления России в антитурецкую коалицию не может быть реализовано.

Остаются дискуссионными или малоисследованными и многие другие вопросы. Например, миссия К. Н. Нефимонова, результатом которой стало заключение первого в истории страны многостороннего соглашения, до сих пор не являлась объектом специального исследования. Единственным исключением стал анализ действий российского посланника, носивший, впрочем, вспомогательный характер, в работе Д. и И. Гузевичей, посвященной истории Великого посольства[60].

В заключение остановимся на вопросе источников по истории Русско-турецкой войны 1686–1700 гг. Попытка осуществить общую характеристику использованных источников показала, что они гораздо более многочисленны и разнообразны, чем предполагалось перед началом работы над книгой. Нам пришлось отказаться от намерения полностью охватить даже выявленный источниковый материал и сосредоточиться на документах, которые позволяют систематически изложить основные события.

Совокупность источников, использованных в работе, включает походные журналы, мемуаристику, но в первую очередь — актовый материал военного и дипломатического характера[61]. Публикация походных журналов была начата еще в XVIII столетии. Журналы 1695 и 1696 гг., составлявшиеся в походной канцелярии Петра I[62], изучены с источниковедческой точки зрения Т. С. Майковой[63]. В числе их недостатков — крайняя лапидарность. Кроме того, журналы велись лишь во время крупнейших походов. К источникам данного типа примыкают Дворцовые разряды, которые также ограничены сведениями лишь о важнейших событиях и назначениях[64].

Из мемуарной литературы наиболее ценны дневники П. Гордона. Благодаря личности составителя они во многом остаются непревзойденным источником информации по важнейшим военным предприятиям исследуемого периода. Тем более что в настоящее время все тексты Гордона стали доступны широкому кругу исследователей благодаря блестящей публикации Д. Г. Федосова[65]. Следует, однако, помнить, что и у этого источника есть свои недостатки. Во-первых, в ряде случаев Гордон тенденциозен, что для источников личного происхождения естественно. Во-вторых, далеко не все данные сам генерал получал из первых рук. Иногда доходившая до него информация оказывалась сильно упрощенной, а то и искаженной. Это следует учитывать, когда речь идет о тех событиях, очевидцем которых Гордон не являлся. В целом же дневниковые материалы и другие нарративные источники оказались для нашей темы существенно менее ценными, чем делопроизводственные документы, поскольку последние содержат более полную и точную информацию. К примеру, изначально мы широко привлекали такие источники, как «Дневные записки» И. А. Желябужского[66], «Сказание о взятии города Азова»[67] и др., однако постепенно, по мере расширения знакомства с документами РГАДА, отказались от них в пользу документов Разрядного приказа. Из опубликованных эпистолярных материалов широко использовались письма Петра I, Лефорта и Мазепы[68].

Основой работы стал актовый и делопроизводственный материал, хранящийся в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА). Базовым следует считать фонд № 210 «Разрядный приказ». Именно в нем аккумулировались документы, связанные с самыми разными аспектами боевых действий — от шпионских донесений и расспросов пленных до ведомостей о выдаче жалованья и росписей полков. Поскольку важнейшую роль в войне играло украинское казачество, то еще двумя опорными собраниями стали фонд № 124 «Малороссийские дела» и фонд № 229 «Малороссийский приказ». Важным участником конфликта являлось донское казачество, что потребовало глубокой проработки фонда № 111 «Донские дела».

Второй по значимости блок — коллекции дипломатических материалов, из которых систематически опубликованы лишь документы по связям с Австрией[69]. В исследовании активно использовались архивные материалы фондов «Сношения России с Турцией» (№ 89) и «Сношения России с Крымом» (№ 123)[70]. Особое внимание к ним связано с тем, что именно Османская империя и Крымское ханство выступали основными противниками России. Из других собраний нами привлекались дела из фонда № 79 «Сношения России с Польшей».

Были использованы также отдельные документы из фондов № 115 «Кабардинские, черкесские и другие дела», № 119 «Калмыцкие дела», № 155 «Иностранные ведомости (куранты) и газеты», № 138 «Дела о Посольском приказе и служивших в нем» и № 248 «Сенат и его учреждения».

Специфической источниковедческой проблемой стал поиск документов, освещающих события войны на Северном Кавказе. Данный регион ведался в приказе Казанского дворца, документы которого не сохранились. В какой-то мере их удалось заменить материалами Терской и Астраханской приказных изб, дела которых отложились в Научном архиве СПбИИ РАН в фонде № 178 и частично опубликованы Е. Н. Кушевой[71].

Привлеченные источники, в том числе и впервые вводимые в научный оборот, позволили создать целостную картину Русско-турецкой войны 1686–1700 гг., выявить ее основные этапы и обосновать предлагаемую нами периодизацию. В работе показано, что выступление России на стороне антитурецкой коалиции обусловлено совокупностью политических, экономических, военных и иных факторов. Рассмотрен вопрос о вовлечении в события различных социальных, религиозных и национальных групп населения — казаков, старообрядцев, калмыков, татар, башкир, горских народов Кавказа и др. Проанализированы связанные с войной политические, дипломатические и идеологические, военно-организационные и другие вопросы.

Исследование дополняют карты и иллюстрации. Карты Крымских и Азовских походов неоднократно публиковались как в учебной, так и в научной литературе. Есть такие карты и в данной монографии. Их принципиальная новизна состоит в том, что мы поставили перед собой задачу представить походы в комплексе с другими боевыми действиями, отразив не отдельные походы, а кампании соответствующего периода в целом. К примеру, походы В. В. Голицына дополнены рейдом Г. И. Косагова по Арабатской Стрелке, походы Петра к Азову — действиями армий И. С. Мазепы и Б. П. Шереметева и турецко-татарских войск и т. д. (рис. 2–5). Впервые в историографии подготовлена карта, дающая общее представление о театрах боевых действий, на которых разворачивались события Русско-турецкой войны 1686–1700 гг. Поскольку поместить на одну карту все походы и сражения технически невозможно, мы отметили населенные пункты, которые непосредственно подвергались нападению противника, а также те, в чьих окрестностях появлялись отряды врага. Карта не является полной, особенно в части городков донских казаков, а также поселений Османской империи и Крымского ханства. Добиться желаемой полноты не позволяет характер источников. Тем не менее карта позволяет в полной мере оценить масштабы исследуемых событий. Здесь же отражены территориальные изменения, произошедшие по итогам войны (рис. 8). Проведенные границы основаны на статьях заключенного в 1700 г. Константинопольского перемирия и материалах размежеваний, осуществленных пограничными комиссиями в 1704–1705 гг. Из-за отсутствия точной привязки объектов граница показана с большой степенью допущения (например, относительно ее западной части указывалось, что линия разграничения давалась «на письме» без установки межевых знаков и шла «через степь», пересекая несколько рек без каких-либо ориентиров места их пересечения). Найти документальные свидетельства того времени по размежеванию территории в центральной части (от р. Днепр до устья р. Миус), к сожалению, не удалось. Поэтому картографирование данного отрезка проводилось по информации, приведенной А. И. Ригельманом[72].

Изначально авторы планировали подготовить целый ряд карт, посвященных отдельным сражениям и осадам. Однако в ходе работы выяснилось, что составлению таких карт должны быть предпосланы масштабные историко-географические исследования. Поэтому мы ограничились схемами обороны Тавани 1697 г. (рис. 6, 7). При ее подготовке впервые реконструирован общий план Таванской переправы (в настоящее время о. Тавань скрыт водохранилищем) и находившихся здесь укреплений. Недостаток карт в определенной степени компенсируется публикацией планов XVII–XVIII столетий. В их числе — планы месторасположения новопостроенных городов Новобогородицка и Новосергиевска (рис. 9, 10), план построенной в 1698 г. новой крепости Казы-Кермен (рис. 15), а также план осады Азова в 1695 г. (рис. 11), который в значительной степени является основой для представленных в научной литературе схем осады города.

Несколько иллюстраций посвящено теме идеологического «сопровождения» боевых действий. Из имеющегося обилия иллюстративного материала мы остановились на малоизвестных гравюрах Л. Тарасевича, восхваляющих Б. П. Шереметева за взятие Казы-Кермена и других городков на Таванской переправе (1695 г.). На первой из них изображено изготовление победоносного меча для воеводы (рис. 1), а на второй — «Ликование днепровских вод» по поводу освобождения от иноверного ига (рис. 17). Тема триумфа продолжена гравюрой А. Шхонебека, изображающей фейерверк в Москве в честь взятия Азова. Она лучше всего показывает, какие новации внес царь Петр в дело прославления своих побед. Иллюстративный ряд продолжен портретами полководцев Русско-турецкой войны 1686–1700 гг. — В. В. Голицына, Б. П. Шереметева и Я. Ф. Долгорукова (рис. 12–14).

Авторы выражают свою благодарность за помощь, советы и ценные замечания при написании монографии: П. А. Авакову, О. Г. Агеевой, В. А. Артамонову, Н. В. Башнину, А. В. Белякову, Н. Ю. Болотиной, А. В. Виноградову, Э. Зицеру, Д. Ю. Козлову, О. А. Курбатову, Д. В. Лисейцеву, А. В. Малову, С. Б. Манышеву, Я.В. Мартыновой, Е. Е. Рычаловскому, Д. В. Сеню, А. В. Топычканову, И. А. Устиновой, В. Г. Ченцовой, И. Шварц.

Отдельную благодарность за поддержку издания книги авторский коллектив выражает издательству «Русское слово» и его генеральному директору Марине Ивановне Лобзиной.