Русско-турецкая война 1686–1700 годов

Глава 7 ВОЕННАЯ КАМПАНИЯ И ДИПЛОМАТИЯ В 1696 г. ВЗЯТИЕ АЗОВА. ВЕНСКОЕ СОГЛАШЕНИЕ

В новом, 1696 г. основным оказался донской театр военных действий. Петр, для которого безрезультатная осада Азова в 1695 г. стала личным поражением, предпринял огромные усилия для того, чтобы успешно завершить начатую борьбу за устье Дона. Здесь были сконцентрированы основные военные силы Российского государства. Параллельно предпринимались усилия по укреплению связей со странами антиосманской коалиции. В наиболее сильную из них — Священную Римскую империю — была направлена специальная миссия.

Кампания 1695 г. активизировала российскую внешнюю политику. Петр I «вспомнил» о международных обязательствах в борьбе с османами и татарами, принятых согласно договору о Вечном мире 1686 г. Тогда российские власти вполне осознанно полагали себя присоединившимися к борьбе Священной лиги. Наступательный союз с поляками планировалось сохранять до конца войны, причем, согласно пункту 13 договора о Вечном мире, австрийцы и венецианцы, «не обослався» с Польшей и Россией, обязывались османов «к миру не склонять»[1343]. Очевидно, что итоги кампании 1695 г. убедили Петра в необходимости более тесной координации своих действий с союзниками и укрепления союзнических отношений. Особую роль здесь играли связи со Священной Римской империей — главной силой Священной лиги.

Еще на начальном этапе войны Москва и Вена информировали друг друга о действиях против общего врага. Так, в письме от 6 (16) августа 1687 г. австрийский император сообщал российским монархам (Ивану V и Петру I) о выигранной четырьмя днями ранее битве с турками при Мохаче, в ходе которой удалось уничтожить 8 тыс. вражеских воинов и захватить всю артиллерию. В ответном послании от 26 октября[1344] того же года цесаря информировали о первом Крымском походе, объявляя «с нашие… стороны, добродетелное в воинских промыслех вспоможение вашему цесарскому величеству также и королевскому величеству полскому». Российская сторона полагала всех воюющих с турками «святым союзом обязанных» и в грамоте от 13 января 1690 г. прямо указывала: «…для того что ваше цесарское величество общей наш союзник»[1345]. О совместной борьбе с османами свидетельствовали и дипломаты цесаря в 1695 г.: «…сокрушены быти возмогут пресилнаго неприятеля силы, естли все настоящей войны товарыщи… на того же равною охотою и горением (будут. — Авт.) наступать»[1346]. На «обнадеживания» цесарских дипломатов, звучавшие на тех или иных переговорах, в Посольском приказе ссылались «позднее как на союзные обязательства, которые принял на себя император»[1347].

Представляется, что первоначально для московского правительства семантические различия «вступления» в Лигу или «присоединения» к ней не носили особого содержательного смысла в рамках борьбы с «врагом всего християнства». Все участники противостояния считались союзниками: «…цесарь обязуется с великим государем союзом, так как обязан с королем польским и с венецыяны»[1348]. Аналогичный посыл звучал в посланиях российских монархов 1686–1696 гг. в Венецианскую республику, основной темой которых являлась борьба с Оттоманской Портой. Венецианцы со своей стороны также воспринимали Россию как союзную державу, главной задачей которой являлось отвлечение отрядов крымского хана от европейского театра военных действий[1349]. Иногда о существовании широкого альянса проговаривалась и австрийская сторона: «…при нынешнем общем союзе таких славных четырех союзников»[1350].

В то же время, несмотря на выгодную для России общесоюзническую риторику с момента заключения Вечного мира 1686 г., осторожная позиция В. В. Голицына, не давшего полномочий посетившему в 1687 г. Вену посольству Б. П. Шереметева входить с австрийцами в юридически обязывающие соглашения, имела свои резоны. На первом, крымском, этапе войны руководитель русских посольских дел, как уже было показано, вынашивал планы политического подчинения ханства. Если бы их удалось реализовать, добившись от Крыма в том числе и обязательства прекращения набегов на Речь Посполитую, формальные союзнические отношения с Веной или Венецией стали бы ощутимым препятствием на пути выхода России из войны.

К 1695 г. крымские прожекты Голицына потеряли всякую актуальность. В этих условиях Россия, по мнению И. Шварц, имея лишь двусторонний договор с Польшей об участии в Священной лиге, по мере втягивания в войну начала осознавать опасность потери союзников[1351]. В декабре в Вену для предварительных переговоров был направлен посланник Козьма (Кузьма) Никитин, сын Нефимонов. Одновременно в Венецию была послана дружественная грамота. Стремление заключить письменный трактат с Австрийским государством было продиктовано не столько потребностью легитимизировать присутствие России в Священной лиге, сколько необходимостью получить письменные гарантии о продолжении совместной войны до полного разгрома турок и «общего согласия» при ведении мирных переговоров[1352]. Летом 1696 г. ситуация еще более обострилась в связи со смертью Яна III Собеского. Возможная победа ставленника Франции принца де Конти на выборах нового польского короля угрожала выходом Польши из войны. В этом случае Московское государство могло оказаться в полном одиночестве, так как союз со Священной лигой на основе договора с Речью Посполитой оказался бы дезавуирован.

Задачу укрепить отношения с цесарем возложили на дьяка Козьму Нефимонова[1353]. Его отправили в Вену в декабре 1695 г. в статусе посланника (указ о начале подготовки миссии датирован 28 ноября) в сопровождении переводчика Степана Чижинского, двух дворян — Владимира Семенова сына Борзого и Семена Иванова (взятого из подьячих Посольского приказа) и трех подьячих «для письма» из того же ведомства — Ивана Ратькова, Степана Ключарева и Гаврилы Деревнина[1354]. Нефимонов получил два наказа (тайный и большой общий) и «верющую» грамоту. Первый наказ составлялся по «наказным тайным статьям»[1355], которые были переданы вместе с «образцовой» грамотой 15 декабря Е. И. Украинцеву думным дьяком А. А. Виниусом (видимо, от самого Петра I)[1356]. Согласно тайному наказу[1357], дипломат имел право обсуждать заключение наступательно-оборонительного союза с широким разбросом по времени — от 3 до 7 лет. Петр, ссылаясь на пассивность Польши, предлагал австрийскому императору заключить прямой союз[1358]. При отказе Вены от вступления «в тот союз и оружей согласного соединения» российский монарх освобождал себя от каких-либо дальнейших обязательств.

Планируемый договор базировался на пяти статьях, которые предстояло обсудить с цесарскими «думными людми». В первой из них оговаривался вклад Москвы в борьбу с общим врагом. Отмечалось, что Россия участвовала в войне с турецким султаном и крымским ханом с 1686 г. по условиям оборонительного и наступательного союза с Речью Посполитой и «для ползы всего общаго християнства», совершала различные тяжелые походы с разорением вражеских жилищ и разгромом войск противника. В 1695 г. войска царя захватили днепровские городки (Казы-Кермен и др.) и нанесли сильный ущерб оборонительным сооружениям Азова, взяв выше по течению две «великия укрепленныя башни», которые перегораживали Дон.

Начиная со второй статьи речь шла о перспективах. Россия и Австрия при участии остальных союзников, должны были объединить усилия в боевых действиях, организовав синхронное наступление на врага (для Вены — «ранним вешним походом»), чтобы «согласным нашествием» разделить силы противника. Предстояло заключить прямой союз, а после этого вести совместную войну и затем «обще» участвовать в мирных переговорах.

Утверждалось, что, подписав «крепкое обязательство», страны будут уверены («совершенно надежны») в действиях друг друга. Запрещались сепаратные переговоры с неприятелем, а подписание мирных трактатов могло осуществляться лишь с «общего согласия». В случае наступления турок и татар «многими силами» на Российское государство цесарь должен был атаковать «места и грады турские». В качестве ответной меры Москва планировала «на татар наступать, где возможно»[1359].

Нефимонов в случае согласия австрийцев на подписание договора, должен был просить у «думных людей» по перечисленным статьям «крепости за руками и печатми». Только получив «писменное укрепление» и «любительную» грамоту Леопольда I, русский посланник мог вернуться на родину. Особо оговаривалась необходимость максимально раннего выступления войск императора в предстоящее лето[1360]. Кроме того, К.Н. Нефимонов получил специальное предписание обеспечить оперативную отправку в Россию 10 «инженеров и подкопщиков добрых и искусных» (или хотя бы 6–7), которым предстояло участвовать в военной кампании 1696 г. под Азовом[1361].

Текст «верющей» грамоты содержал схожее с тайным наказом описание походов 1695 г., дополненное обещанием «в будущую весну» вновь послать войска под «Азов и иныя места». О делах должен был сообщить посланник К. Н. Нефимонов, словам которого следовало «верить», а по результатам переговоров сделать «обнадежителное соответствование» для общей пользы и союза[1362].

По нашему мнению, царский дипломат первоначально был нацелен на проведение предварительных переговоров о двустороннем союзе, вероятно, не обладая полномочиями на подписание договора (отсутствовала полномочная грамота). Скорее всего, заключить такой договор предстояло особой дипломатической миссии более высокого ранга. Выскажем в качестве гипотезы предположение, что именно тогда могла зародиться идея Великого посольства. Второй целью Нефимонова являлась организация максимально быстрого приезда в Россию австрийских инженеров для участия в осаде Азова, запланированной на весну — лето 1696 г. Все это подтверждал его статус, прописанный в «большом» наказе: «…ехати… в посланниках наскоро, не мешкая нигде ни часу»[1363].

Об особом внимании Петра I к миссии свидетельствует личная встреча с посланником 18 декабря, которая даже не получила официальной фиксации в статейном списке. Там была отмечена только общая аудиенция 21 декабря всего состава посольства «у руки» обоих государей[1364]. Нефимонов покинул Москву 26 декабря 1695 г. Проехав через Речь Посполитую и побывав 30 января — 18 февраля 1696 г. в Варшаве, он 27 февраля достиг цесарских земель и 19 марта въехал в Вену[1365].

Еще находясь в Польше, 20 февраля, дьяк получил из Москвы дополнительные инструкции (указная грамота от 25 января) о ведении переговоров, которые разъясняли сроки предполагавшегося союза. Нефимонов должен был представить ситуацию таким образом: союз в первую очередь нужен самим австрийцам, поэтому все инициативы ожидаются с их стороны. Царский дипломат должен был спрашивать о том, на сколько лет и на каких условиях император хочет вступить в союз. В случае положительного ответа предлагалось рассмотреть предложения австрийцев и лишь затем давать «изволение наше» о союзе. В начале требовалось вести речь только о двухлетнем договоре, затем, если возникнет жесткое давление с противоположной стороны, согласиться на 3 года и стоять «накрепко». Можно было даже запрашивать отпуск для возвращения в Москву, но в последний момент, при давлении со стороны австрийцев, соглашаться на 4-летний союз, «а буде и в том заупрямятся ж и совершенно откажут, и ты б по последней мере прибавил пятой, а затем, поизмешкав, и шестой, а по самой конечной и последней мере и седмой год». Все условия должны были соответствовать тайным статьям и не иметь «лишней тягости» для России. После подписания союза не допускались какие-либо тайные («под покровом особно») переговоры с неприятелем и заключение сепаратного мира. Обо всех полученных мирных предложениях от дипломатов врага или посредников требовалось немедленно информировать союзников. Обязательно следовало указать (как по запросу австрийцев, так и без него), что включение в союз Польши не требуется, так как польский король и так уже союзник и цесарю, и царю (с 1686 г.). После «поставления» договора и обмена «крепостями» «за руками и за печатьми» (теперь мы видим разрешение на подписание трактата) необходимо было оговорить обязательное наступление цесарских войск «в пребудущую весну»[1366].

За все время пребывания в Вене (с 19 марта 1696 г. по 14 февраля 1697 г.) К. Н. Нефимонов провел более двух десятков встреч и «разговоров» с вельможами и дипломатами Австрии и Венеции, из них 11 официальных съездов с «ответными министрами» во главе с канцлером Чешского королевства графом Францем Ульрихом Кинским (Franz Ulrich Kinsky). Кроме того, посольство участвовало в двух официальных аудиенциях при цесарском дворе — на приеме (30 марта 1696 г.) и отпуске (6 февраля 1697 г.) и в одной «приватной» встрече с цесарем (7 октября 1696 г.).

Обо всех происходивших встречах, о разведанной информации, циркулировавших слухах и пр. Нефимонов еженедельно докладывал в Москву. Ответные послания, начиная с конца апреля 1696 г., он получал 1–3 раза в месяц. Основные проблемы, обсуждавшиеся на переговорах, заключались в определении срока действия союзного договора (варианты — от 3 до 7 лет или бессрочного до окончания войны) и установлении состава союза. Затрагивалось и множество иных тем. В дальнейшем при описании хода переговоров нами будет использоваться не хронологический, а проблемный подход.

Вопросы общего характера союзнических взаимоотношений удалось решить без особых разногласий на втором и третьем съездах (5 и 20 мая). Было определено, что каждый союзник организует боевые действия у собственных границ с общим врагом, а в мирных переговорах и договорах обязуется «вмещать» соратника. Вместо создания общих армий (возможных при другом способе взаимодействия) требовалось согласно совершать походы собственными войсками «как удобнее и где возможно будет». Наступательные операции полагалось проводить ранней весной «во едино время» с союзниками для рассредоточения «силы неприятелские». На четвертой конференции (15 июня) было озвучено принципиальное согласие цесаря на союз с царем, а на седьмой (4 сентября) — о равенстве действий обеих сторон при наступлении и оказании помощи[1367].

Некоторую дискуссию вызвало установление инициатора проведения переговоров, который должен был первым предъявить условия союзного соглашения[1368]. Австрийцы предлагали обнародовать свои условия московской стороне, так как ее представитель приехал в Вену. Нефимонов же припоминал прежнее «немалое прошение» о союзе, которое озвучивали «нарочные послы» Леопольда I, ранее посещавшие Москву, и его же «думные» на встречах с послом Б. П. Шереметевым в 1687 г.[1369]

Достаточно длительная полемика возникла вокруг вопроса о полномочиях российского представителя и соответствующей грамоте. На втором разговоре 5 мая 1696 г. австрийцы попросили предъявить полномочную грамоту с «отворчатой» печатью «о договоре и письмянном укреплении», поскольку союз был предложен царем. По мнению же К. Нефимонова, «полномочной особой… грамоты, сверх верющей, иной быть не для чего», так как возможность подписания соглашения (дана «вера») возложена на него, посланника, что указано в имеющемся документе[1370]. Однако российский дипломат все же послал в Москву соответствующий запрос. 19 июля Посольский приказ направил в Вену почту, где была вторая «верющая» грамота (и вновь без требуемой печати). Дело заключалось не в «непонятливости» главы дипломатического ведомства Е. И. Украинцева — указания шли с самого верха, лично от царя. Так, 4 июля из-под Азова Петр I отдал распоряжение о посылке «к цесарю о Кузме Нефимонове другой верющей грамоты» и опять «не за отворчатою печатью». В сопроводительном письме указывалась необходимость разъяснить австрийцам по их запросу о полномочной грамоте, что всем действиям посланника по новой грамоте следует в «делех… верити и постановити; а что он с ними постановит, и то от царского величества будет додержано крепко». Последнюю попытку добиться соответствующего документа представители императора предприняли 28 октября, сославшись на обычаи «всех народов» и пример венецианского посла, передавшего им свою полномочную грамоту об участии в заключении нового союза с требуемой печатью. Однако после стандартного ответа Нефимонова о «совершении» дела по «верющей» грамоте цесарские представители смирились с неизбежным и объявили, что император даже без нужной бумаги «тому верит, и договор с ним обще совершать указал»[1371]. Представляется, что данную ситуацию можно объяснить разными причинами, одной из которых, возможно, являлся низкий ранг дипломата. Видимо, полномочную грамоту в соответствии со своим статусом могли использовать только полномочные послы или в крайнем случае чрезвычайные посланники.

Наибольшую же сложность на переговорах вызвало установление длительности действия союза. Остановимся на этом вопросе подробнее. Согласно тайному наказу и указной грамоте от 25 января 1696 г., Нефимонов должен был соглашаться на любой срок от 3 до 7 лет, настаивая на минимальном варианте (3 года). Начиная с первой беседы с «цесарскими» министрами 3 апреля 1696 г., дьяк постоянно запрашивал позицию Вены о сроках и условиях соглашения, стараясь транслировать оппонентам инициативу проведения переговоров: вступит ли цесарь «во времянной союз на турка и на татар, и на много ль лет, и на каких статьях»[1372]? Однако переговорный процесс пошел по незапланированной траектории: на второй и третьей встречах австрийцы сумели дистанцироваться от обнародования конкретных сроков, призвав посланника озвучить российский вариант. По их мнению, сторона, которая направила дипломатическую миссию, первой должна была предъявить свои условия[1373].

Российский дипломат был вынужден первым (5 мая) озвучить свой вариант длительности союза — 2–3 года. Австрийские представители сразу же, не излагая своей официальной позиции, назвали срок слишком малым. При этом делегаты уточнили, что это неофициальная точка зрения и без распоряжения Леопольда I они предметно обсуждать ситуацию «не смеют». Нефимонов в свою очередь указал на легкость продления соглашения в случае необходимости через дипломатическую пересылку[1374].

На четырех следующих встречах (15 и 30 июня, 25 июля, 4 сентября) австрийцы отказывались озвучивать собственные условия об «урочных годах» до получения мнения союзников по Священной лиге — Венеции и Польши, которых они информировали об идущих переговорах после третьего съезда[1375].

На седьмом съезде (4 сентября) Нефимонов пошел навстречу австрийцам, недовольным малым сроком предложенного союза, и объявил о согласии Петра I на заключение 7-летнего соглашения[1376]. Дело в том, что с почтой 28 августа, отправленной из Москвы 22 июля, он получил грамоту, где было написано: «…а самому б тебе, будучи в ответе, цесарским думным людем времянной союз объявить по последней мере на семь лет»[1377]. Очевидно, что это было ответом Посольского приказа на информацию дьяка о недовольстве австрийцев коротким сроком договора. Нефимонов же посчитал это распоряжением выставить именно семилетний срок — не больше и не меньше. Заблуждение посланника не совсем понятно, так как такая же фраза использовалась в указной грамоте от 25 января 1696 г. (см. выше), которую он в свое время трактовал без каких-либо ошибок.

Первая официальная позиция австрийской стороны, поддержанная присутствовавшим на встрече венецианским послом Карло Рудзини (Руццини, Carlo Ruzzini), была озвучена на восьмом съезде, состоявшемся 28 октября 1696 г.[1378] Министры императора, сославшись на получение информации от союзников, неожиданно для русского дипломата объявили о решении заключить союз на 3 года. Все прежние аргументы о неудобстве «малых лет» были благополучно «забыты», а возможность продления соглашения «чрез обсылки», в случае продолжения войны сверх данного срока, аргументировалась словами самого же Нефимонова от 20 мая. Старые слова (второго и третьего съездов) объяснялись сказанными «от себя в прикладе, а не в крепость» (то есть для примера) и не имевшими значения без учета позиции союзников. Реальной причиной перемены позиции «цесарцев» явилось сворачивание войны Франции против Аугсбурской лиги[1379], что было озвучено ими в конце разговора: «…всех союзников ныне приходит со французским королем к миру, и надеются они тому совершения вскоре». Это вело к переброске австрийских войск, ранее занятых в Европе, на восток и ускорению поражения Османской империи, что сокращало и необходимое время наступательного союза[1380]. Посланник же, ошибочно полагая семилетний период единственно возможным, продолжал упорствовать, постоянно апеллируя к прежним словам самих австрийцев («выводил министром прежние их речи») о «мало надежности» короткого срока. О новых условиях Нефимонов немедленно сообщил в Москву.

Дальнейшие переговоры зашли в тупик, так как каждая из сторон настаивала на своей позиции, не желая рассматривать другие варианты. Австрийцы начали грозить «отпуском» посланника в Москву. К Нефимонову несколько раз приходил цесарский переводчик Адам Стилла (Свейковский, Швейковский), который озвучил требования канцлера завершить дела и подписать трехлетний договор. Как альтернатива был предложен вариант с заключением бессрочного союза[1381].

На девятом съезде (21 декабря) представители императора предприняли попытку «разрешить» затруднение и, чтобы «в летех несогласие успокоить», окончательно предложили не писать в будущем трактате какой-либо конкретный срок. Австрийцы, поддержанные венецианским послом, утверждали, что, узнав о бессрочном трактате, и турки «устрашатся и недолго будут воеватись», и французский король «ныне ж помирится», и в целом «как договор совершится, то у неприятелей иное намерение будет, а в замыслах своих ослабеют». Продолжив давление, 2 января 1697 г. «секретарь посольских дел» Долберк привез «образцовую запись» договора, в котором цесарь «изволил» с великим государем в союзном обязательстве быть как «с протчими союзники… а времянные лета объявленные обоих сторон отложил»[1382].

Нефимонову новый вариант подходил еще меньше, поскольку он не имел полномочий заключать бессрочное соглашение. Пребывая в полном смятении, дьяк отговаривался ожиданием дополнительных инструкций из России, которые были получены 8 января 1697 г. В них посланнику напоминали, что вся информация о сроках была прописана еще в наказе и дело он совершает «не гораздо» (плохо). Когда 28 октября будущие союзники предложили 3-летний срок, то надо было его принимать (как в наказе указано), а он же «больши описавался, а то дело не сделал». Союз «без урочных лет» однозначно отвергался, о нем даже не надо было посылать запроса в Москву. Возвращаться без подписанного соглашения категорически запрещалось. Переговоры требовалось завершить максимально оперативно, не допустив «нарочной… посылки» австрийского представителя в Россию. В противном случае — при делегировании цесарского дипломата — ситуация бы вновь затянулась «в многую проволочку и трудность»[1383].

Оказавшись в безвыходной ситуации (предписания монарха были однозначными), Нефимонов активизирует контакты с австрийской стороной, направляя многочисленные послания «не по одно время» о совершении «союзного дела» на 3 года. 16 января 1697 г. на последней (десятой) встрече с министрами состоялся крайне жесткий разговор. Посланник заявил о невозможности игнорировать указ царя о 3-летнем соглашении. В ответ австрийцы «говорили и стояли крепко и упорноза отказ от урочных лет, активно апеллируя к польским договорам (Вечного мира и Священной лиги[1384]), которыми раньше пренебрегали, и «отпираясь» от своих слов на 8-м разговоре. В конце концов русский дипломат ультимативно отказался от обсуждения бессрочного союза. Нефимонов раскритиковал непостоянство и двусмысленность действий оппонентов, которые «чего сами просили, то отменяют», вызывая подозрения, что имеют «не правдивым сердцем к союзу желание». В случае отказа в заключении союза «вскоре и немедленно» или «буде для какова вымыслу… своим упрямством и в речах непостоянством то дело опустят», дьяк грозил прекращением всего переговорного процесса. В конце концов после консультаций австрийских представителей со своим сюзереном и переговоров с К. Рудзини было решено «союз учинить» на 3 года[1385].

Еще одним камнем преткновения на переговорах стало установление состава нового объединения. Согласно первоначальному замыслу Петра I (по наказам), союз должен был носить исключительно двусторонний характер, связывая лишь Московское царство и Священную Римскую империю. 20 мая 1696 г. (третий съезд) на запрос канцлера о включении в договор других участников войны с Османской империей К. Н. Нефимонов заявил об избыточности таких процедур, поскольку польский монарх уже имеет действующие трактаты с царем и цесарем, а Венеция связана соглашением с Австрией и поэтому должна участвовать в войне до победы «по прежней крепости с цесарским величеством». При этом дьяк сразу же оговорился, что о Венеции не имеет каких-либо предписаний и говорить о ней не будет[1386]. В дальнейшем, до получения новых указаний из Москвы, Нефимонов во время официальных встреч придерживался озвученной аргументации.

Австрийские представители почти сразу показали твердую заинтересованность во включении Венецианской республики в предполагаемую конвенцию. 25 июля на шестом съезде министры настойчиво напоминали о Венеции и указывали, что без разговора (и полномочий) о ней «и договору союзному статись невозможно». И ситуация здесь определялась не только свободной волей Вены: по словам «цесаревых ближних людей», К. Рудзини в беседе сообщил Леопольду I, чтобы он «один без них с царским величеством в союз не вступал, а естли учинит, то они будут свободны» (то есть Венеция угрожала денонсировать прежние соглашения).

26 августа венецианский посол во время личной беседы указал посланнику на недовольство его страны отсутствием упоминаний о ней в предложениях о союзе, «будто б война их против турок неприятна и царскому величеству не надобна». 4 сентября на седьмом съезде Нефимонов наконец сообщил о согласии царя с пожеланием императора, «дабы в союзе… быти б и светлейшей Речи Посполитой и Венецкой»[1387]. Прийти к такому решению после продолжительного ожидания посланник смог, лишь получив долгожданный ответ из России.

Сложность решения вопроса о включении в договор Венеции объясняется исключительно трудностью пересылок Нефимонова с царем. Так, запрос о Республике Св. Марка он сделал еще в отписке, направленной в Москву 24 мая 1696 г. с отчетом о третьей встрече. Письмо получили в Посольском приказе 27 июня и переслали в Азов. Оттуда 16 июля последовал указ царя о составлении грамоты «о призывании их венетов во времянной общей… союз» и предписание посланнику, чтоб он «с венетом чинил договор так же, как и с цесарем чинить велено». По получении почты от Петра I в Посольском приказе подготовили две официальные грамоты с большой печатью (к «князю венецийскому» и к «цесарскому величеству») и грамоту дьяку. Все это отправили из Москвы 30 июля. Только 4 сентября пакет с документами достиг Вены. Таким образом, лишь спустя 3,5 месяца после запроса русский дипломат получил согласие на включение в договор третьего союзника[1388].

Ситуация с Польшей оказалась сложнее. Первоначально и австрийцы, и русский дипломат скептически оценивали военный и союзнический потенциал поляков. Обе стороны отмечали, что те уже давно не участвовали в реальных боевых действиях. Король только «обнадеживает» словами, «а на деле ничего нет и впредь не чает». Австрийцы выражали особое недовольство тем, что польский монарх привечал их «явнаго и главнаго недруга» — французов. При этом «выграждать» поляков из старых союзов никто не собирался: «пусть де хотя имянем союзник». Картина несколько изменилась после получения 13 июня в Вене известия о смерти короля Яна III Собеского, скончавшегося 7 (17) июня 1696 г. Переговорив 30 июня на пятом съезде о совместных шагах по влиянию на выборы нового правителя Речи Посполитой, на шестой встрече представители цесаря вскользь обозначили видение более широкого состава конвенции: «…при нынешнем общем союзе таких славных четырех союзников». Австрийцы полагали, что без видимого подтверждения поляками обязательств в войне в период бескоролевья следовало опасаться их полного выхода из союза, а в случае победы ставленника французской партии — возможного перехода на сторону неприятеля. Известия, пришедшие в сентябре из Варшавы, констатировали негативные для противников Турции настроения в стране: «Они и впредь не хотят обще воевать, и от сего союзу отманиваются и не обязываются». Однако К. Нефимонов, не получив ранее четкого посыла от австрийцев, лишь 13 сентября послал в Москву запрос о Польше (направив такой запрос одновременно с венецианским, он уже к началу осени мог бы иметь полный карт-бланш по составу союза)[1389].

Напрямую о необходимости вхождения Речи Посполитой в новый союз министры императора заговорили на седьмом съезде (4 сентября). Они предложили «написать и вместить» поляков, что позволит прежние договоры с ними обновить и «ствердить», и тогда отговариваться от продолжения войны им «будет нечем и стыдно». На повторные возражения посланника об отсутствии полномочий по Польше и о наличии старых соглашений представители императора предложили вписать оговорку, чтоб всем прежним договорам «быти в своей силе и мочи во всех статьях, и точках и обязательствах… вечно, так как они ныне есть». И хотя дьяку уже казалось «то их разсуждение и царского величества стороне не вредительное», но без указа царя сделать это он не мог. Давление австрийцев и подключившегося к ним венецианского посла продолжалось всю осень и особенно усилилось с 28 октября (восьмая встреча), когда было объявлено о решении Леопольда I «союз к совершению приводить и Полскую Речь Посполитую тут же вместить». 20 ноября на встрече с канцлером Ф. У. Кинским обстановка разрядилась, когда дьяку было вручено «последнее» предложение. Согласно ему в договор включались лишь записи о сохранении правомочности прежних соглашений с Польшей, что выводило ее из числа прямых контрагентов соглашения[1390].

Для К. Нефимонова спорная ситуация по польскому вопросу была снята с получением 19 декабря разрешения в царской грамоте, отправленной из Москвы еще 3 ноября. Формулировка согласия отличалась витиеватостью и носила косвенный характер. По мнению царя, так как у него «с поляки учинен мир и союз вечной», то «болши того крепить и инако писать невозможно». Но если император изъявляет желание «их поляков вписать в ту ж крепость», то в том Петр I «полагается на волю его цесарского величества». Решение было объявлено на девятом съезде (21 декабря), однако оно не вызвало особой радости у австрийцев, так как, по мнению канцлера Кинского, «та де статья уже вершена» на личной встрече с ним 20 ноября[1391].

Трехмесячное путешествие посольства Нефимонова зимой 1695–1696 гг. (обусловленное неблагоприятными погодными условиями) и, как следствие, позднее прибытие в Вену (19 марта) дезавуировали дополнительное задание посланнику обеспечить срочный приезд в Россию австрийских «инженеров и подкопщиков». Требование способствовать их выезду «нынешним зимним временем, не испоздав», утратило свою актуальность, так как еще 25 января (4 февраля) 1696 г. Леопольд I направил в Россию необходимых специалистов. Согласно предписанию, они должны были собраться в Нижней Венгерской земле 15 (25) февраля и затем следовать через Польшу «без замотчания»[1392]. По просьбе царя, изложенной в грамоте от 27 октября 1695 г., их приезд ожидался до начала весны[1393]. Однако австрийцы не особенно торопились: лишь 15 мая 1696 г. они достигли Смоленска и 30 мая въехали в Москву, затратив на дорогу чуть менее 4 месяцев. По прибытии же в лагерь под Азовом еще через 40 дней (11 июля) они объяснили свою задержку недостаточной информированностью в Австрии о новом походе. По их мнению, «русский посланник в Вене Кузьма Нефимонов совсем не был осведомлен о военных действиях под Азовом»[1394]. Однако очевидно, что «неведение» К. Нефимонова не играло никакой роли в причинах задержки «инженеров и подкопщиков». К 19 марта, когда посланник прибыл в Вену, прошло уже 2 месяца с момента их отъезда в Россию, соответственно больше половины пути должно было быть пройдено. Первые вопросы дьяку о положении на театре боевых действий были заданы лишь на третьей встрече 20 мая, то есть когда специалисты уже проехали Смоленск. Желательные сроки прибытия — «зимним путем» — были указаны еще в грамоте от 27 октября. Таким образом, длительность поездки (от Вены до Азова — за 5,5 месяцев) можно объяснить исключительно нежеланием австрийцев спешить.

21 августа 1696 г. К. Нефимонов получил новое задание по организации найма и отправления в Россию венецианских мастеров по строительству и управлению гребным флотом (указ из Азова отправлен 24 июня, грамота из Посольского приказа — 11 июля)[1395]. Последовавшие длительные переговоры и согласования были вызваны желанием специалистов получить значительные авансовые выплаты, а также письменные гарантии соблюдения условий найма и обратного выезда из Московского царства[1396]. Посланник сумел в конце концов обеспечить их приезд в Вену, а затем — отбытие в Москву 11 ноября 1696 г. в сопровождении подьячего Семена Иванова[1397].

Во время переговоров обсуждались и другие вопросы: информация о ведении боевых действий и их интенсивности, захват Азовской крепости; смерть царя Ивана V, соправителя Петра I; предстоящие выборы в Польше из-за кончины Яна III Собеского и выдвижение на них консолидированного кандидата.

После десятого съезда (16 января 1697 г.) некоторое время заняли «многие обсылки» с целью согласования текстов соглашения и условий его подписания. По настоянию австрийской стороны были созданы три одинаковые копии документа на латинском языке (все попытки дьяка составить один экземпляр на русском языке были отвергнуты). Подписание трехстороннего союзного договора с подтверждением сохранения прежних соглашений с Речью Посполитой (четвертым участником войны с Турцией) состоялось 29 января (8 февраля) 1697 г. на фактически одиннадцатом общем съезде дипломатов[1398]. Встреча прошла в доме фельдмаршала («полевого маршалка») графа Э. Р. Штаремберга, одного из австрийских уполномоченных, который из-за болезни был затруднен в передвижении. От России трактат подписал Нефимонов, от Священной Римской империи — чешский канцлер Ф. У. Кински, римский подканцлер граф С. В. Цейль и вышеупомянутый Штаремберг, от Венеции — полномочный посол К. Рудзини. Поздравив друг друга с «святого союза совершением», стороны обговорили формат ратификационных («подтверженных») документов: «…писаны… по тетратному, а запечатаны отворчатыми печатьми». Для ускорения процесса обмен этими грамотами должен был произойти в Варшаве не позднее 4 месяцев с момента подписания договора через послов-резидентов всех трех государств, находившихся в польской столице[1399].

Текст трактата состоял из обширной преамбулы, семи основных статей и заключения. В вводной части кратко освещалась предыстория подписания конвенции (просьба царя к цесарю о наступательном союзе, пересылка цесаря с союзниками, получение разрешения от Польши и полномочий для венецианского посла) и перечислялись уполномоченные для подписания документа лица. Базовые пункты содержали следующие условия.

1. Договорившиеся стороны обязались воевать с турками и татарами своими войсками, атакуя их «к преломлению и разбитию сил» и наступая на суше и на море «силами сколко можно болшими».

2. Стороны должны информировать друг друга о намерениях и совершаемых наступательных действиях, а «во время творения мира» заботиться не только о своей выгоде, но и о союзниках.

3. Ни один из союзников не должен соглашаться на прекращение войны друг без друга. Если же турки будут вступать в переговоры с кем-то одним, то разрешалось выслушивать условия и начинать контакты, одновременно извещая обо всем союзников «без мешкоты». В идущий диалог требовалось «вместить» всех остальных, постоянно информируя их о происходящих событиях.

4. В случае активного наступления врага на государство одной из сторон, остальные должны немедленно оказать помощь и атаковать неприятеля для отвлечения его внимания.

5. Союз заключен на 3 года со дня подписания. Оговаривалась возможность его продления через переговоры.

6–7. Новое соглашение ничего не меняет как в прежнем «Священном союзе» цесаря, Польского королевства и Венецианской республики, так и в договоре между Россией и Речью Посполитой 1686 г.[1400]

По нашему мнению, данный договор следует рассматривать как трехсторонний. Польшу нельзя считать его полноценным участником. Хотя 28 октября примас Королевства Польского кардинал А. М. Радзеевский «имянем сенату и всей Речи Посполитой тот союз учинить и за себя вписать вручил цесарскому величеству» и прислал о том письмо за государственною печатью, австрийцы 20 ноября, устав от несговорчивости русского посланника, постановили не указывать напрямую поляков как четвертую сторону. В итоговом тексте трактата четко обозначены три государства-участника и отсутствует указание на подписание его за поляков (они только дали «союзу толь полезному соизволение», то есть разрешение, чего с мая по октябрь и ожидала австрийская сторона). Специально удостоверяется, что прежние договоры остаются «в своей силе и во учиненных не порушимо». Ратификационными («подтвердительными») грамотами обменивались тоже только три страны.

Итогом переговоров можно считать образование следующей системы соглашений, регулирующих антитурецкую коалицию: 1) «Святой союз» между папой Римским, Австрией, Венецией и Польшей (бессрочный — до победы), 2) «Вечный мир» с оборонительным (без срока действия) и наступательным (до конца войны) союзами между Россией и Речью Посполитой, 3) «Венский союз» между Австрией, Россией и Венецией (на 3 года, с возможной пролонгацией). Сохранение действенности первых двух союзов оговаривалось в пунктах 6 и 7 договора от 29 января (8 февраля) 1697 г.[1401] Подтверждает данную позицию и благодарность кардинала Радзеевского, которую он высказал на личной встрече с русским посланником при его проезде через Польшу на пути в Россию 3 марта 1697 г.: «…в тех договорех и их осиротелая Речь Посполитая не забвенна»[1402].

В целом переговоры значительно затянулись по времени, продлившись почти год вместо 5–6 месяцев. Причины, на наш взгляд, заключались как в нечетком понимании К. Н. Нефимоновым поставленных перед ним задач и предоставленного «поля возможностей», так и в менявшейся международной обстановке, которая толкала австрийцев на периодическое изменение собственных предложений. Хозяева ко всему прочему постоянно затягивали переговорный процесс, на что обратил внимание и сам посланник[1403]. Наиболее ярко это показывает тот факт, что представители цесаря впервые озвучили срок возможного союза лишь 28 октября 1696 г., то есть через 8 месяцев после приезда дьяка в Вену. Сам русский дипломат регулярно требовал отпустить его обратно в Москву, на что получал в ответ как отказы (на встречах 15 июня, 4 сентября, 21 декабря), так и согласие (25 июля), которое не было реализовано. Например, 15 июня министры Леопольда I говорили, что не могут разрешить отъезд Нефимонова без «отповеди» союзников, а его пребывание в Вене полезно для дела, поскольку «неприятель, слыша о ссылках и о братцкой крепкой с царским величеством дружбе, страх имеет, и не так напирает». Иногда сами австрийцы грозили отсылкой посланника из Вены, в другой раз, наоборот, обещали, что «без совершения договору, не отпустят», так как «вся де Европа ожидает того»[1404].

Сыграла свою роль и достаточно длинная цепочка в логистике пересылок между посланником, Посольским приказом в Москве и Петром I, находившимся до осени 1696 г. в походе под Азовом. Почтовые отправления, связанные с запросами дьяка по тому или иному поводу и получением им соответствующих грамот с решениями монарха, проходили длинный путь: Нефимонов писал в Москву (почта шла чуть больше 1 месяца) — Посольский приказ направлял послания царю под Азов (2–2,5 недели) — Петр I принимал решение, которое формулировалось в виде указа и посылалось обратно в Москву (2–2,5 недели) — Посольский приказ готовил и высылал почту в Вену (1 месяц). Таким образом, между запросом Нефимонова и получением им ответа проходило не менее 3–3,5 месяцев (по возвращении государя в столицу процесс ускорился и стал занимать около 2–2,5 месяцев). Следует добавить, что в Азове подручным монарха по международным делам выступал Н. М. Зотов, который, по мнению М. М. Богословского, позже заведовал походной канцелярией[1405]. Именно он, как писал сам Петр I, выступал посредником между царем и Посольским приказом, получая от Е. И. Украинцева сообщения о различных делах[1406].

Случались и непредвиденные обстоятельства, говорившие о низкой надежности существовавшей системы доставки дипломатической почты. Одним из таких примеров стала пропажа почты, отправленной из Москвы 6 июня 1696 г. Нефимонов узнал об ее исчезновении 21 августа, когда получил следующую депешу, посланную из Посольского приказа 11 июля. По его мнению, бумаги были «утаены и задержаны» при их провозе через Польшу[1407]. Подозрения Нефимонова оказались беспочвенными. Еще 3 августа отвечавший за почтовое сообщение в Смоленске переводчик Иван Кулбацкий сообщил, что почта от 6 июня в его город из Москвы не приходила. Посольский приказ провел тщательное расследование, показавшее, что сумку с диппочтой захватили «воровские люди» в пяти верстах от Можайска. При этом выяснилось, что вместо почтаря корреспонденцию везли случайные люди, которые не сообщили властям об утрате документов. Все попытки отыскать пропажу оказались тщетными[1408]. В итоге с целью повышения безопасности системы обмена посольской корреспонденцией руководство внешнеполитического ведомства приняло решение о ее дублировании. Теперь пересылка всех бумаг посланнику в Вене осуществлялась двумя почтовыми маршрутами — через Вильно и Ригу. Первые грамоты по новой системе были отправлены 3 (виленская почта) и 6 (рижская) ноября 1696 г. Сам же Нефимонов получил указ о дублировании собственных депеш «двемя пути» 2 января 1697 г.[1409]

Получив на руки подписанный договор, русский дипломат на следующий день отослал через рижскую почту (виленская была отправлена еще через день — 31 января) отписку с изложением его основных условий. В Москве депеша была получена 28 февраля, то есть еще до отъезда Великого посольства (вторая почта пришла 12 марта)[1410]. По указу царя в Посольском приказе подготовили выписку об оформлении «подтверженных» грамот. Однако, проанализировав ситуацию, руководство ведомства в лице Л. К. Нарышкина решило отложить подготовку ратификационных документов до приезда посланника с подлинником договора[1411]. В итоге обмен ратификационными грамотами завершился только 12 января 1698 г.[1412]

Заключение Венского соглашения, как представляется, было первым опытом России в подписании многосторонних договоров. Сам посланник не осознавал все значение свершившегося события, которое вводило страну в общеевропейскую коалиционную политику. Гарантии совместного ведения войны и выхода на мирные переговоры давали России повышенный шанс сохранить приобретения, полученные в результате противостояния с Турцией и Крымом. Взаимная поддержка союзников способствовала ускоренному завершению боевых действий и признанию поражения врагов «креста Господня».

В историографии Азовский поход 1696 г. обычно четко отделяют от предшествующей военной кампании. Такой подход не вполне верен, поскольку в низовьях Дона оставался гарнизон Сергиева. Впрочем, следует признать, что его возможности были весьма ограниченны. Осенью и в начале зимы 1695–1696 гг. это не имело особого значения, поскольку истощенный осадой Азов не мог угрожать Сергиеву. Город возглавил новый бей. Позднее один из вновь присланных в Азов янычар утверждал, что тот до избрания беем был агой у янычар[1413]. Однако более достоверными кажутся сведения бежавшего в московский лагерь невольника, служившего в 1695 г. у янычарского сотника: «а вместо убитых бея и янычарского аги выбрали они, азовцы, и учинили беем Асана-агу, корой был началным над бешлеями, а янычарским агою учинили чюрбачея Керима-агу, и ныне в Азове в тех чинех они же»[1414]. Пленные татары говорили, что бей Асан, сын Араслана-аги, был «породы татарской» и до своего назначения жил в Азове около 30 лет[1415].

Азовский правитель при помощи бежавшего из российского стана к туркам голландца Я. Янсена организовал возведение новых укреплений взамен разрушенных. Этим его возможности ограничились. Картина начала меняться лишь после того, как в середине января в Азов начали прибывать подкрепления. 13 января 1696 г. сыновья хана Cелим-Гирея привели первый конный отряд, 16 января пришла конница Кубек-аги, а 18 и 19 числа того же месяца кафинский бейлербей Муртаза-паша и янычарский ага Осеки-ага доставили пехоту. Еще один янычарский отряд прибыл 20 января. Десять дней спустя Муртаза-паша отправился собирать дополнительные отряды в Темрюке, Тамани, Керчи, Кафе и Бахчисарае[1416]. Пришедшими из Крыма янычарами командовал Аджимурат-ага. По слухам, общее число присланных янычар составляло 1500 человек[1417]. Деятельность по укреплению Азова активизировалась благодаря тому, что сюда из Царьграда для досмотра оборонительных сооружений приезжал «бауш-чауш»[1418].

В начале апреля, по сообщениям пленных, гарнизон Азова насчитывал 3,5 тыс. человек (по другим данным, 2 тыс. человек, оставшихся после прежней осады, и 800 присланных из Кафы янычар; по третьим — 1 тыс. «старых сидельцев», 500 «работных людей рвы копать» и 1,5 тыс. вновь пришедших янычар)[1419]. В скором времени азовцы надеялись получить и вовсе беспрецедентную помощь. По словам пленного азовского янычара, из Царьграда ожидали присылки 30 каторг, которыми должен был командовать «кабытан-паша»[1420], а «везирь» Калалыкоз[1421] должен был подойти с ратными людьми сухим путем[1422]. В Сергиев даже пришла ложная информация о том, что в Азов уже прибыли 5500 человек и привезли мастеров для литья пушек[1423].

После того как в турецкой крепости появилось достаточно людских ресурсов, в глубь российских территорий начали посылать летучие отряды. 20 января находившиеся в Азове крымские султаны и Кубек-ага отправились в поход за пленными[1424]. 9 мая татарский отряд из Азова численностью в 50 человек разбил под «городком Боровским» обоз, в котором 40 казаков Харьковского полка на 50 возах ехали с запасами к Азову для продажи этих припасов в московских полках[1425].

Увеличение численности противника делало положение Сергиева опасным. В то время как азовский гарнизон получал пополнения, в российской крепости число войск постепенно уменьшалось из-за болезней. Сергиевский воевода стольник А. Я. Ржевский просил московские власти о присылке помощи еще в начале зимы. На его просьбу откликнулись. 31 января датирован указ о посылке «на промысел под Азов» генерала-майора Карла Андреевича Ригимона с белгородскими солдатскими полками. Генералу предписывалось, дойдя до Сергиева, взять у воеводы Ржевского «полкового наряду и верховых и дробовых пушек, что к воинскому промыслу и к приступу надобно». Затем, ожидая прихода боярина и воеводы А. С. Шеина, устроить «промыслу над городом Азовым и над неприятельскими людьми». Донские казаки должны были оказывать Ригимону полное содействие. Данный указ был повторен 14 февраля как именной[1426], однако фактически так и не был реализован.

1 февраля 1696 г. Петр I именным указом велел выступить в Сергиев «зимним путем наскоро» служившему в выборном полку генерала П. Гордона полковнику Томасу Юнгору с 1 тыс. тамбовских солдат[1427]. Однако посылка не состоялась. Имели место и другие попытки отправить помощь Сергиеву. Данный вывод можно сделать из письма Ржевского, который в начале февраля сообщал, что полковник Емельян Шлипербах (Шлиппенбах) с ратными людьми к 3 февраля в городок не прибыл и вестей от него нет. В том же послании сообщалось о приходе в Азов «многих» конных и пеших отрядов, а также что в гарнизоне Сергиева большое число больных и умерших. Воевода выражал опасения о судьбе крепости в случае нападения на нее. В ответ ему прислали указ жить в Сергиеве «с осторожностью», а донскому атаману Фролу Минаеву велели оказать помощь российскому форпосту[1428].

Слухи о тяжелом положении дел в Сергиеве широко распространились. В середине февраля из Варшавы даже писали о том, что его укрепления взяты войском в 10 тыс. янычар и 30 тыс. татар. И будто бы когда «гетман казацкий ведомость тое получил, головою об стену ударился»[1429].

Судя по грамоте Ржевского от 9 февраля (получена в Москве 24 февраля), к середине зимы положение дел в городе стало катастрофическим. Воевода писал, что 8 февраля из Азова вышел серб Салеко (Салейко) Николаев сын, который рассказал о приходе к туркам многих ратных людей, собиравшихся напасть на Сергиев. Казаки смогли помочь гарнизону лишь малыми силами (150 человек), поскольку многие из донцов «поехали конницей» в степь. Азовцы, пользуясь сложившейся ситуацией, стали разбирать и возить к себе спрятанные в камышах под Сергиевым струги. Используя струговый лес, османы соорудили (с 3 февраля) новые земляные валы и раскаты. Защищать спрятанные лодки Ржевский не мог из-за малолюдства. Между тем азовцы ожидали через неделю, с началом разлива Дона, новых судов с ратными людьми. Оборонять же Сергиев стало некому, поскольку те служилые люди, которые еще оставались здоровы, обессилили — караульным приходилось стоять по 7–8 суток без перемены. «И от безпокойства де такова многие помирают в день человек по трицати»[1430].

Это было последнее послание воеводы в Москву. 24 февраля 1696 г. он умер. Руководство перешло к полковникам Ф. С. Толбухину, Ю. И. Бушу и подполковнику Д. А. Лежневу[1431]. 25 февраля они отправили сообщение, полученное в столице 8 марта. Сергиевские военачальники, опираясь на сведения вышедшего из Азова итальянца Андрея Васильева, писали, что скоро можно ожидать штурма Сергиева. В послании сергиевские командиры перечисляли части, которые так и не пришли на подмогу крепости. Помимо указанных ранее отрядов, упоминались и солдаты московского выборного полка П. И. Гордона. Дополнительную помощь (600 человек) прислали только донские казаки[1432]. Таким образом, если опираться на отписки командования донского городка, складывается впечатление, что его гарнизон при сколько-нибудь серьезном натиске не смог бы оказать серьезного сопротивления. Однако, несмотря на тревожные вести, штурм Сергиева не состоялся, так как азовцы оказались слишком заняты укреплением обороны города. Тем не менее само по себе «сергиевское сидение», сопровождавшееся многочисленными тяготами и лишениями, безусловно, является одной из славных страниц отечественной военной истории.

В Москве подготовка к новому походу под Азов началась практически сразу же после возвращения войск из предыдущего. Большое внимание уделялось строительству судов. Стоит согласиться с мнением П. А. Авакова, который убедительно показал, что идея создания морского флота на Азовском море появилась у царя в период первой осады турецкой крепости[1433]. В Преображенском к февралю 1696 г. было построено 22 галеры и 4 брандера. В верховьях Дона — на его притоке р. Воронеж — в городах Воронеже, Козлове, Добром и Сокольске велось строительство 1300 стругов. Здесь же были сооружены два 36-пушечных корабля[1434].

По сравнению с 1695 г. была существенно увеличена численность войск, отправляемых под Азов. В иностранной прессе появлялась фантастическая цифра — 180 тыс. человек[1435]. Впрочем, в сообщениях из Вены со ссылкой на известие от московского посланника К. Нефимонова видим и более близкое к реальности (хотя, возможно, завышенное) число в 80 тыс.[1436] Кто-то из захваченных татарами в плен людей Лефорта рассказал им, что на Азов пришло «немец сорок тысеч, московских шестьдесят тысеч, на московских морских кораблях дватцать тысяч, да конницы дватцать ж тысеч»[1437].

М. М. Богословский определяет общее количество служилых людей во втором Азовском походе в 70 тыс. человек[1438]. В 1773 г. В. Г. Рубан опубликовал документ, содержавший роспись войск и журнал второго похода под Азов. В нем содержатся подсчеты, указывающие, что под Азовом было сосредоточено «великороссийских и малороссийских и с калмыки ратных людей конных и пеших 64 735» человек, кроме которых в осаде участвовали живущие на Дону казаки и калмыки[1439]. Складывается впечатление, что Богословский взял цифру Рубана, прибавил к ней число донских казаков и калмыков, участвовавших в походе 1695 г., а потом округлил получившуюся цифру до десятков тысяч. Такой подход, безусловно, дает общий порядок цифр, однако следует учитывать, что они весьма приблизительны. Так, численность полков, присланных с Гетманщины, определена в документе Рубана в 15 тыс. человек[1440], между тем как Гордон отмечает, что «черкасское войско» составило около 20 тыс. человек[1441]. Обычно оценки Гордона довольно точны. Вряд ли он мог ошибиться столь серьезно.

Кроме того, опубликованная Рубаном роспись не дает представления о числе войск на каждый конкретный момент осады. К примеру, войска Мазепы под командованием наказного гетмана, черниговского полковника Я. К. Лизогуба подошли под Азов 17 июня, то есть почти через месяц после начала боев[1442]. Низовая конница (500 человек) появилась лишь 30 июня, фактически ближе к концу осады[1443]. А 3 тыс. калмыков Аюки оказались у Азова лишь после сдачи города[1444]. Между тем в списке Рубана все они учтены среди российских войск наравне с другими частями. Таким образом, более точную чем у Богословского оценку численности войск на данном этапе исследования дать невозможно.

О численности противника мы имеем лишь приблизительные данные. К сожалению, точное число защитников города определить затруднительно, поскольку мы не знаем, все ли данные о приходе пополнений зафиксированы источниками и насколько точны имеющиеся цифры. Вследствие этого большое значение имеют оценочные данные общей численности гарнизона. Выше уже отмечалось, что первую осаду Азова смогли пережить около 2 тыс. воинских людей. Однако ближе к концу весны их оставалось не более тысячи, причем многие из них раненые и больные[1445]. По сообщениям перебежчика, из оставшихся к осени 1695 г. 4 тыс. к следующей весне от ран и болезней умерла половина. Остальные же «сиделцы», «чая впредь такого ж московских войск приходу… из Азова розбежались»[1446]. К началу осады «старых сидельцев» в Азове уже практически не было. Информаторы оценивали их число в осажденном городе в 200, 150, 100 и 20[1447] человек. В одном случае сообщалось, что «старых сидельцев» в Азове нет вообще[1448]. Разумеется, последнее утверждение не соответствует действительности. Тем не менее очевидно, что сколько-нибудь значимое влияние на ход обороны Азова воинские люди, пережившие первую осаду, оказать не могли. Османским властям пришлось формировать гарнизон крепости заново.

В нескольких документах упоминается о том, что после сдачи Азова в 1696 г. его покинули 3 тыс. человек[1449]. Переводчик П. Вульф сообщал в своем письме, что уходили они «с несколькими женами и с детьми»[1450]. Поскольку, судя по другим источникам, гражданское население в основном покинуло город еще до начала осады, эту цифру следует признать нижней границей при определении численности осажденного гарнизона. Однако остается вопрос, насколько больше людей было в городе в начале осады, а также каково было качество этих войск. «Сказание о взятии города Азова» свидетельствует о том, что осажденные потеряли из-за обстрела 2 тыс. «боеваго люду»[1451]. Если принять на веру эту цифру, то получается, что общая численность гарнизона к началу осады составляла 5 тыс. человек. Однако нет уверенности в том, что известие «Сказания» точно отражает действительность. 27 июня один из перебежчиков сообщил, что в Азове погибло и умерло 500 человек[1452]. За последующие дни осады турецкие потери, безусловно, возросли, но вряд ли столь радикально.

Гордон отметил в своем дневнике, что бежавший из Азова пленный 10 июля 1696 г. сообщил, будто бы в начале осады гарнизон Азова составлял 4 тыс. человек[1453]. Можно предположить, что шотландец указал те данные, которые ему казались наиболее достоверными.

Следует отметить, что в распоряжение российского командования постоянно поступали сведения от перебежчиков и захваченных пленных. Порой, казалось бы, добросовестные, информаторы могли сообщать недостоверные данные, причем как завышенные (7 тыс. человек)[1454], так и заниженные (меньше 2 тыс. человек)[1455]. В означенном диапазоне в документах можно найти почти любую круглую цифру. Поскольку о численности турецкого гарнизона спрашивали всех выходцев и пленных, то вариантов ответа получилось множество. Приведем цифры, которые кажутся наиболее заслуживающими доверия. На кораблях, повезших в Азов жалование и последнее подкрепление говорили, что в Азове находится 3,5 тыс. человек: «а слышел де от тех, которые были в Озове, и приезжали к ним на суды ради выгрузки, что в Озове служилых и всякого чина людей и с новыми присланными с полчетверты тысячи, а видели де они те силы, как озовцы против русских выходили»[1456]. С учетом вновь высаженных с кораблей янычар общая численность должна была составить 4,5 тыс. человек.

Татары, чья служба была связана с Муртазой-пашой, в конце мая указывали цифры от 4 до 5 тыс. человек[1457]. Пленный «поляк» из-под Львова, поступивший в янычары, а затем перебежавший в русский лагерь, сообщал, что слышал, будто бы в Азове 5 тыс. человек, но сам не видел больше 3 тыс. пеших и 20 конных[1458]. Яков Янсен на допросе после окончания осады сообщил, что общая численность войск в Азове достигала 5 тыс., а к концу осады, из-за того что многие погибли при обстрелах, осталось не больше 3 тыс.[1459] Следует учитывать, что при подходе российских войск служилые люди стали разбегаться. Чтобы это прекратить, азовским властям пришлось выставить караулы[1460]. Впрочем, массовым это бегство не было. Один из пленных сообщил, что служилые люди бегут из Азова «по одному человеку и по два»[1461]. На наш взгляд, 5 тыс. человек — это максимальные данные, округленные в большую сторону. Реальная же цифра находилась в диапазоне от 4 до 5 тыс. человек.

Подсчеты затрудняет тот факт, что пополнения прибывали в Азов на протяжении нескольких месяцев. Первые отряды, как уже говорилось выше, подошли зимой и в начале весны, в основном из Крыма. Один из пленных янычар этой группы сообщил, что зимой по указу султана с Муртазой-пашой и Аджимуратом-агой из Крыма явилось 1500 человек[1462]. Качество этих войск явно оставляло желать лучшего. При допросе обнаружилось, что пленный — калека: «Да он же Усейнко увечен левою ногою, и спрашиван, для чего он выслан в Озов увечен. И он сказал, что в Крыму за малолюдством того не розбирают»[1463]. Причина низкого качества контингентов состояла в том, что «в Кафу де хан присылал указ, чтоб ис Кафы старым янчаром в Озов, и воивода де кафинской их не отпустил для того, что бояца приходу фуркатов руских»[1464].

Отсутствие какого-либо отбора при формировании новых контингентов в Крыму подтверждают биографии двух перебежчиков из этой группы. Один из них, родом русский, был взят в плен в двухлетнем возрасте, продан в Кафе, «обусурманен», после чего сидел в лавке и бил хлопчатую бумагу. После смерти хозяина его отпустили на волю, где он кормился «тою ж своей работой и промыслом». Из Кафы он пришел в Азов, где и записался «в янычаны» ради жалования и одновременно желая «уйти на Русь»[1465]. Очевидно, что военного опыта у него не имелось. Другой случай кажется и вовсе вопиющим. В янычары попал православный «поляк» из-под Львова, который был взят в плен двенадцать лет назад и продан в рабство. Он «ушел» от хозяина и скитался по разным крымским городам. Беглый раб пришел из Кафы в Азов с кучук-чаушем (малым чаушем), который привел 300 турок с пятью знаменами. По утверждению перебежчика, он изначально поступил на службу, чтобы перебежать к единоверцам[1466].

Пополнения, приходившие из других мест, также не отличались особым качеством. Зимой в Азов прибыли из Константинополя (Царьграда) три отряда янычар: в 100 (с «хасеки-чюлаком» Ахмет-агой во главе), 150 (с чаушем) и 50 человек. Об этом рассказал перебежчик, русский по происхождению, захваченный еще ребенком, он провел в плену около семи лет, служа сначала в Азове, а потом в Лютике у янычарского сотника[1467]. Информатор отметил, что вновь присланные янычары «зборные, а не прямые старинные янычаня и к бою неспособны»[1468]. Среди вновь собранных артиллеристов также попадались случайные люди. В числе пушкарей из турецкой столицы мы видим и сына умершего купца, и раба «черкасские породы» (захваченного в двенадцатилетнем возрасте), получившего свободу после смерти этого купца. Последний перебежал в русский лагерь[1469].

Весной подкрепления продолжали прибывать из разных мест Османской империи. Усейн Мустафин, крымский татарин, скорняк по профессии, пришедший в Азов «для прокормления», указал, что перед приходом московских людей в крепость приплыли из Царьграда и «из иных мест» 1,5 тыс. человек на корабле и на девяти тумбасах[1470]. Присланный из Анатолии янычар сообщил, что в его отряде было 500 человек[1471].

Последнее крупное пополнение азовского гарнизона — янычары, которых успели высадить на берег с турецких кораблей и отправить в город при подходе российского флота к устью Дона[1472]. Характеристику этим войскам дал пленный, входивший в состав отряда из 30 человек, который привез в Азов казну для служилых людей: «А с воинскими припасы наперед их поезду ис Томбула посланы служилые люди из Анатолии тысяча человек, а с ними начальником урт-чауш. А збираны де те янчары все вновь. Иные из городов ва Антолии, а иные из сел иманы. И ис того де числа многие померли и бежали»[1473]. Приехавший с этим отрядом, а затем перебежавший в русский стан серб, так же как и пленный янычар, указал, что на берег вышло 1 тыс. человек[1474]. Аналогичные данные приводили беглый невольник[1475] и пленный татарин[1476]. Другие информаторы независимо друг от друга доносили, что вновь прибывших янычар 1,5 тыс. человек[1477], а один из беглых пленников сообщил о приходе 400 человек[1478]. Таким образом, гарнизон Азова был составлен из многих относительно небольших отрядов, собранных в разных регионах Османской империи. В числе защитников города видим беглого раба и калеку.

Одним из важных вопросов, касающихся состава азовского гарнизона, является определение численности участвовавших в обороне крепости ахреян. По утверждению «Сказания о взятии города Азова», наиболее яростными противниками идеи капитуляции города стали бывшие российские подданные, перешедшие на службу к османам: «а меж себя пря идет, одни хотят сдать, а другие хотят там помереть, а все держит немчин и охреяны наши»[1479]. Аналогичная информация повторяется в письмах из-под Азова, включенных в записки И. А. Желябужского[1480]. Относительно недавно Д. В. Сень обратил внимание на письмо современника событий Никишки Дружинина, который сообщал неизвестному корреспонденту о том, что в Азове находилось 500 ахреян, которых после сдачи города отдали донским казакам. Сень оценил обнаруженный источник следующим образом: «Это свидетельство о численности ахреян в Азове, подтверждавшее наш вывод об их действительно заметной роли в конфликте вокруг сдачи крепости, исключительно важно. Цифра в 500 чел. выглядит основательной даже на фоне сведений о 3000 турок-османов, покинувших крепость после капитуляции»[1481]. Тезис о важной роли ахреян в обороне города исследователь повторил и в своей недавней работе[1482]. В качестве установленного факта он вошел в специальные исследования[1483]. Поддерживали его ранее и авторы данной монографии[1484], однако, проведя детальное исследование доступных источников, мы пришли к противоположному выводу.

Проанализированные нами источники опровергают информацию, содержащуюся в письме Дружинина. Хотя московские власти настойчиво интересовались известиями об ахреянах в Азове, самые разные информаторы не подтверждали их сколько-нибудь значимой роли в обороне города: «а раскольников казаков в Озове малое число, а кочюют они, раскольники, на Кубане»[1485]; «у азовского бея были три человека охреянов, и те померли, а ныне тех охреянов в Азове никого нет»[1486]; «роскольщиков, которые называютца охреяны, видел он человека с четыре, а и всех сказывают только человек с восмь»[1487].

Вопрос о русских перебежчиках встал при допросе выданного турками при сдаче крепости Якова Янсена. Он сказал, что слышал об одном перебежчике татарине. Тогда голландцу была устроена очная ставка с «малым ахреянином» Ивашкой Федоровым, который сказал, что в Азове ахреян с 60 человек. Немчин на это ответил, что во время осады с Федоровым не встречался[1488]. Наконец, 20 июля в «Разряде посольских дел» допрашивался ахреянин, который сам пришел в русский лагерь. Он сообщил, что ушел в Азов «четвертый год», обасурманился и служил в янычарах. 19 июля, когда турки стали садиться в суда, ушел от них и пришел в табор к разрядному шатру. По его свидетельству, в Азове ахреян вместе с ним было пятеро, с турками ушло трое, а один был убит бомбой во время осады[1489]. Таким образом, находившиеся крепости в 1696 г. ахреяне были немногочисленными, не представляли собой сколько-нибудь значимого воинского подразделения и не могли существенно влиять на судьбу Азова в 1696 г.

Следует отметить, что, судя по письму Дружинина, его автор находился в Москве, далеко от стоявших под Азовом войск, и, говоря о 500 ахреянах, опирался на «вести»[1490]. Очевидно, в 1696 г. в период осады города среди осаждавших Азов служилых людей ходили слухи о том, что длительное сопротивление города связанно с изменниками. Эти слухи находили отражение в письмах, отправляемых из-под Азова, а затем и в нарративных памятниках. Таким образом, известия единичных источников о важной роли ахреян во второй обороне города следует признать легендарными.

Значительные вражеские контингенты находились вне стен Азова. Начнем их анализ с данных об отряде янычар, который должен был пополнить гарнизон Азова, но не смог этого сделать. В письме Петра отмечено, что на судах турецкого флота, прибывшего 14 июня под командованием анатолийского турночи-паши[1491], было около 4 тыс. человек[1492]. Впервые сведения о численности этого отряда привез 8 июня в татарский лагерь на Кагальнике гонец из Керчи. Российские власти получили данное известие в двух разных пересказах. Крымский татарин Бекмурза, имелдеш (молочный брат) нураддина Шахин-Гирея, сообщил о 4 тыс. человек из Анатолии[1493], однако другой татарин со ссылкой на тот же источник рассказал о 1,5 тыс. «новоприбранных» янычарах из Царьграда[1494]. Не исключено, что в первом случае информация касалась общего числа прибывших, во втором — наиболее боеспособной части отряда турночи. Гордон упоминает о том, что с турецким военачальником прибыли 1,5 тыс. янычар и 2,5 тыс. новобранцев[1495].

Подробные сведения о качестве этих войск сообщил беглый волошанин, который пробрался к Азову из Крыма через Керчь и лагерь татарской конницы на Кагальнике[1496]. Он рассказал, что на судах турночи «янычан греков, армян, сербов с четыря тысячи человек, а слышал о том в нурадынове войске, что на тех турских судах годных к бою насилу зберетца с тысячю человек, а иные все греки, армяне и сербы к бою не способны и битца не хотят, и на турначи-башу имеют поречение многое, что он задержал их напрасно, и мыслят они междо собою, чтоб им как-нибуди с турских судов выти на берег и, покупя лошадей, бежать в домы свои»[1497].

В других источниках мы встречаем крайне противоречивые сведения, касающиеся этого отряда. Взятый в плен после прихода турецкого флота татарин рассказал о 5 или 7 тыс. человек «из Анатолейские стороны», отметив, что «для славы розглошают», будто пришло 20 тысяч[1498]. Позднее данные о прибывших с турночи людях поступали неоднократно. Встречаются самые разные цифры: 500, 800, 1 тыс., 4 тыс., 5 тыс., 6 тыс., 8 тыс., а то и 11 тыс. человек[1499]. Вероятнее всего, большинство собравшихся на Кагальнике татар попросту не знали о численности приведенных турночи людей и озвучивали ходившие в лагере противоречивые слухи. Легче было оценить ту часть турецкого войска, которая высаживалась на берег.

7 июля перебежавший волошанин рассказал, что на берег высадилось 1 тыс. янычар[1500]. Пленный татарин, которого в московском лагере расспрашивали 8 июля, сообщил, что турки вышли с кораблей под 6 знаменами, а под каждым знаменем было по 50 человек с провизией и снаряжением в заплечных мешках (то есть 300 человек)[1501]. Уже 15 июля последовало сообщение о том, что турки вернулись на суда «за скудостью»[1502]. 20 июля русский выходец с Кубани информировал, что на берег выходило 5 тыс. турок, однако, узнав о сдаче Азова, вернулись на корабли[1503]. Следует учитывать, что, судя по контексту сообщения, сам беглец этого отряда не видел. Возможно, что он смешал сведения о высаживавшемся отряде с данными об общем числе войск турночи. Это заставляет предполагать, что в десанте участвовало от 300 до 1000 человек. Однако в боевых действиях этот отряд в любом случае не участвовал.

С данной группой турецких войск связан еще один вопрос, требующий дальнейшего исследования. Дело в том, что изначально эту подмогу должен был привезти Калалыкоз (бейлербей Трабзона). О том, что помощь во главе с ним уже послана, российские власти получили сведения 27 мая. 3 июня говорилось, что бейлербей уже в Керчи[1504]. Однако затем стало очевидно, что сам Калалыкоз под Азов не приедет. Об этом рассказал плененный в сражении 10 июня татарин Бек-мурза: «Тому с пять лет назад, как он салтану турскому изменил и воевал Анаталейскую страну, и салтан де турской писал к нему, чтоб он вину свою заслужил, собрав войска шол на выручку к Азову, а как де выручит, обещал ему учинить ево везиром. И ныне де слух про него есть, бутто он в городе Синопе, а иные говорят — в городе Тувате, иные — в Трапезоне»[1505]. Позднее, при сдаче города азовские власти утверждали, что именно он виноват в сдаче крепости, поскольку «послан на помощь с самой весны в марте месяце, а за своими роскошами к ним на помощь не поспешил и опоздал»[1506]. Оценить реальное влияние его поступков на дальнейшее развитие событий сложно. В любом случае если бы гарнизон крепости был вовремя полностью укомплектован, то российской армии было бы сложнее с ним справиться, а внезапный отъезд командующего из Керчи в неизвестном направлении (вместо ожидаемого движения на помощь азовцам) не мог не ухудшить настроения в стане противника.

Основной силой, действовавшей против российских войск вне стен Азова, была конница. Состав конных отрядов был крайне пестрым. Изначально она собиралась в лагере, который кафинский наместник Муртаза-паша основал в устье р. Кагальник. Первое подразделение, появившееся под Азовом еще до прихода российских войск, состояло именно из людей Муртазы-паши. Бежавший в Сергиев весной 1696 г. тума (метис, полурусский-полутатарин) Алейко сообщил, что 1 апреля Муртаза-паша пришел под Азов с конницей (2 тыс. человек) и стал ниже Азова обозом с шестью пушками[1507]. Однако к этим сведениям следует относиться с осторожностью, поскольку другие данные, сообщенные этим информатором, оказались серьезно преувеличенными. Позднее Алейка изменил свои показания, сказав, что в конце апреле кафинский наместник пришел под Азов с 1 тыс. человек конницы и двумя пушками[1508].

Сведения о большом отряде Муртазы-паши встречаются и в других источниках, однако расспросы людей, имевших к этому отряду непосредственное отношение, рисуют несколько иную картину. 28 мая крымский татарин, который служил во дворе Муртазы-паши, рассказал, что два месяца назад, отправляясь по указу султана в Азов для починки города, он взял с собой 100 конных служилых людей и 400 «работных» татар[1509]. Другой расспрошенный в этот день татарин сказал, что с пашой в лагере конных воинов всего 300 человек «и те зборные вновь, и люди плохие»[1510]. Таким образом, оценка численности кавалерии Муртазы-паши зависела от того, воспринимал ли информатор в качестве военных тех рабочих, которые остались с пашой после того, как строительные работы остановились ввиду начала осады. Один из бежавших в русский лагерь невольников определил 300 человек из лагеря Муртазы, как «ботраков»[1511].

9 июня на помощь Муртазе-паше пришел нураддин-султан Шахин-Гирей, которому кафинский наместник написал сразу же, как только казаки напали на стоявшие у Азова турецкие суда (20 мая). К моменту прихода помощи с пашой осталось лишь 200 человек. Вновь пришедший отряд включал 300 кубанских ногайцев, собранных нураддином, а также немного меньше 2 тыс. татар, которые были присланы ханом из Крыма[1512]. Хотя общее число воинов в лагере на Кагальнике должно было приближаться к 2,5 тыс. человек, пленные татары независимо друг от друга определяли его в 2 тыс.[1513]

Дополнительные контингенты экстренно собирались на Кубани. После того как нураддин ушел под Азов, сбором войск здесь занимались два ханских сына, султаны Саваз-Гирей (Шахбаз-Гирей) и Аслам-Гирей (Ислам-Гирей)[1514]. Постепенно к Азову подходили ногайские отряды. 18 июня пленный ногаец сказал, что всего в татарском лагере 3 тыс. человек[1515]. 22 июня выкупленный пленный сообщил, что число собравшихся под Азовом татар составляет 5 тыс. человек[1516]. 24 июня полоняник Илдильком Завут-мурза назвал ту же цифру, включая 500 ногайцев Кубека-аги, которых тот привел «ныне четвертый день»[1517]. Впрочем, в тот же день от пленных татар были получены и другие данные. Один указал цифру в 4 тыс. человек[1518], а другой сказал, что «разглашают, знатно для славы, что их бутто будет всех з десять тысяч, а по ево де виду насилу будет всех с нурадыном, и с ними новоприезжими, и с Кубеком с шесть или с семь тысяч»[1519]. Несколькими днями позже бежавший с Кубани пленник сообщил, что «всех нагайцов кубанских жителей старых и малых вышло с Кубани к Азову тысяч с пять или шесть, никого служилых нагайцев на Кубани не осталось, только женки и малые ребята»[1520]. Очевидно, что общая численность собравшихся на Кагальнике к концу июня татар могла достигать 7 тыс. человек. Однако в эту цифру входили не только опытные войны, но и подростки. При этом «для славы» цифра округлялась до 10 тыс. Любопытно, что, по сведениям, полученным Мазепой от пленного татарина, хан отправил под Азов нураддин-султана с 10 тыс. человек[1521]. Очевидно, что мы имеем дело с отражением известий, разглашавшихся «для славы». В ногайских же улусах на Кубани ходили слухи, будто под Азовом собралось 20 тыс. человек[1522]. Чем дальше от места событий расходилась информация, тем менее достоверной она становилась.

Кроме крымских татар и ногайцев, в лагере под Кагальником можно было бы ожидать калмыков, черкес и ахреян. Калмыки Аюки продолжали торговать с противниками России, однако оказывать помощь Азову не собирались[1523]. Один из беглых невольников рассказал, что «слышал он от нагайцов в нынешних же числех в переговоре о том имянно, что калмыки сего лета под Азов будут, только де битца ни с кем не будут, а станут смотреть того, которая сторона будет сильнее, при той стороне и оне будут»[1524]. Это не исключало присутствия отдельных калмыков в татарских отрядах[1525], однако сколько-нибудь значимой силой они не являлись. Старообрядцы, которых на Кубани насчитывалось около 300 человек, под Азов тоже не пришли, поскольку самостоятельно ходили с ногайцами для грабежа на Волгу под Саратов и под Царицын, где взяли большой полон. По данным разных источников, лишь 15 (по другим сведениям, 30 или 50) человек присоединились к отряду Кубека-аги под Азовом[1526]. Черкесов азовцы ожидали вместе с ногайцами и кумыками[1527]. Однако с 10 июня о черкесах стали сообщать, что они не придут из-за ссоры с татарами[1528]. В итоге черкесы появились в лагере на Кагальнике незадолго до сдачи города.

Выходцы и пленные постоянно сообщали российскому командованию о численности войск в татарском лагере. Цифры колебались в пределах от 4 до 10 тыс. человек. Однако с 7 июля ситуация начала меняться. Один из выходцев рассказал, что с получением известия о возможном приходе к московским войскам калмыков Аюки ногайцы стали разбегаться по 40–50 человек; а «нынешней ночью» ушло 100 человек. Кроме того, у татар кончилась провизия и начались «животные болезни»[1529]. Позднее другой выходец (волошанин) подтвердил, что татары начали разъезжаться из-за нехватки провизии[1530].

На помощь Азову из Крыма также должен был прийти калга Девлет-Гирей с отрядом в 6 тыс. человек[1531]. Действительно, калга пришел, переправившись по морю в Тамань. Однако появился он уже перед самой капитуляцией Азова. К его приходу большая часть ногайцев уже покинула лагерь на Кагальнике. Всего в распоряжении крымских военачальников оказалось около 4 тыс. человек, включая черкесов, которые присоединились к калге в Темрюке[1532].

Таким образом, число одновременно присутствовавшей под Азовом вражеской конницы вряд ли превышало 7 тыс. человек даже с учетом молодежи. Общее соотношение сил оставляло азовскому гарнизону крайне мало шансов на благополучный исход осады. Российская армия имела примерно шестикратное превосходство. Но главная причина поражения Азова состояла не в общем числе войск, а в их качестве. Значительную долю азовского гарнизона в 1696 г. составляли новобранцы, не имеющие боевого опыта.

Еще один важный опрос, связанный со взятием Азова, — состояние его укреплений. Этот вопрос был кратко затронут в недавней работе П. А. Авакова[1533]. Между тем источники позволяют дать весьма подробную характеристику проведенных накануне осады фортификационных работ. Их организационной стороной руководил Муртаза-паша, а технической («указывал и розмеривал») — бежавший в 1695 г. из московского лагеря к туркам голландец Яков Янсен[1534]. Один из беглых невольников сообщил, что тот получил у турок чин «топчиларь»[1535].

Основная часть рабочих для возведения фортификационных сооружений была нанята Муртазой в Крыму (Керчи и Кафе), а также в Темрюке и Тамани. Их число по разным источникам составляло 300, 400 или 500[1536] человек. Какое-то число рабочих было прислано из центральных районов Османской империи. Так среди пленных оказался плотник-армянин, которого послали из Константинополя (Царьграда) для строительных работ в Азове вместе с двенадцатью другими мастерами, часть из которых на момент допроса уже возвратилась домой[1537]. Один из информаторов отдельно от основной массы строителей упомянул 32 мастеровых, присланных из турецкой столицы и Кафы[1538]. Очевидно, что речь идет о высококвалифицированных работниках. До прихода московских войск строители успели проработать два месяца[1539]. Работникам платили по левку (голландскому талеру) за два дня работы, что в российских деньгах составляло «по осми алтын по две денги на день» (то есть 50 коп. за два дня)[1540].

Ремонт каменного города проводился по крайне упрощенной технологии и заключался в том, что на проломах и в разбитых местах сооружались из бревен и досок щиты, между которыми планировалось насыпать землю[1541]. Без серьезной реконструкции оставались даже ключевые точки обороны каменной крепости. В качестве наиболее яркого примера можно привести Водяную башню, разбитую во время осады 1695 г. В ней лишь на самой земле поставили пять пушек. «А буде московские войска учнут в ту башню стрелять ис пушек, и от того им, азовцом, будет утеснение немалое потому, что никакой крепости и земляных туров на той башне ныне нет»[1542]. В другом расспросе эта башня названа раскатом: «а на стене каменной к той водяной стороне был роскат каменной, и прошлого лета тот роскат каменной московские войска ис пушек збили, и зделан был в том месте земляной роскат»[1543].

Другая, ключевая для обороны каменной крепости башня, также осталась в руинах: «Копали ров от Дону реки вверх до розбитой башни, которая стоит на горе к степи. Також де и вал земляной починивали. И около того валу ставили деревянной бревенчатой стоячей тын до той же розбитой башни»[1544].

Усиливать каменную крепость пытались и во время осады. Бежавший 22 июня из плена солдат полка К. А. Ригимона, скованным «работал земляную работу» в Азове на городской стене со стороны Дона. Там старая каменная стена также была сбита еще в предшествующую осаду. Пленные трудились ночью, а днем сидели в земляной тюрьме. К тому моменту, как пленник попал на эти работы, у турок была уже поставлена вровень со стеной деревянная решетка. Пленные засыпали пространство между решеткой и стеной землей. Расстояние от решетки до стены солдат определил в сажень. Работу делали 50 человек, а надзирал за ними Янсен[1545].

Основные усилия турецких властей были направлены на реконструкцию земляных укреплений, которые опоясывали каменный город, и углубление рва. Если во время предшествующей осады его глубина составляла примерно один человеческий рост, а местами и меньше, то теперь он достигал трех саженей (у других информаторов — высоты трех человек). Благодаря этому во многих местах ров был углублен до воды, что мешало делать подкопы. Лишь со стороны моря ров углубить не успели. Вырытая земля использовалась для расширения вала. В 2–3 саженях от внутренней стороны существовавшего в 1695 г. вала был поставлен тын, бревна которого соединили при помощи гвоздей струговыми досками, принесенными из-под Сергиева. Землю засыпали в образовавшееся пространство между старым валом и тыном[1546]. Такая конструкция в русском языке не имела устойчивого наименования. Ее называли «острог, зделан по земляному городу»[1547], «осыпной деревянной город»[1548] или же просто описывали конструкцию.

Недостающие строительные материалы в Азов поставляли черкесы: «А лес на то строение имали из оставших от московских ратей будар и плотов, а большие толстые бревна на то строение привозили с Кубана черкесы»[1549]. Для большей прочности укрепления и пожароустойчивости его обложили дерном: «а они де, татаровя, возят конми дерн в Азов и кладут около острогу, которой острог зделан по земляному городу»[1550]. Работу заканчивали уже после того, как к Азову стали подходить русские войска, и, судя по всему, полностью реализовать первоначальный замысел не успели. В конце мая информатор сообщал, что «от реки Дону город не починен, им валу никакого не делано, и бревнами не огорожено, и землею не насыпано»[1551].

Одной из важных характеристик оборонительных сооружений того времени является число раскатов (площадок для установки артиллерии). На этапе строительства, до того как пушки будут установлены, сторонним наблюдателям было крайне сложно точно ответить на вопрос о раскатах. Один из информаторов в конце мая сообщил совершенно невероятную цифру в 20 раскатов[1552].

Другие сообщения этого периода в большей мере отражают истину, хотя и не полностью сходятся между собой. Один из пленных сказал, что сооружены «два великие роската», один из которых находится в 100 саженях от Дона, а другой со стороны степи. Пушки были поставлены лишь на одном из них. Он также слышал о планах соорудить и другие раскаты[1553]. Другой сообщал о трех больших раскатах «с московской стороны». Раскаты были сделаны на «старых» площадках выше и шире прежних. «Пушечный бой» на валу был только «верховой»[1554]. Данные о трех раскатах «к полевой стороне» сообщил еще один пленный: «было на тех раскатех по одному бою вровень с валом»[1555].

К середине июня в разных частях вала воздвигли уже 6 раскатов. На том из них, который находился «у Дона с каланчинской стороны», стояло 7 пушек. Их стрельбой руководил Янсен. На других раскатах имелось по 5–6 пушек. Большая «верховая» пушка названа одна — та, которую привезли из Царьграда[1556]. Эти сведения близки тем, что приведены в «Дневнике похода Шеина» при описании захваченных орудий. К сожалению, в документе целенаправленно перечислялись найденные пушки, а не описывались укрепления. Из-за этого данные о местоположении раскатов и их отношении к земляному городу могут быть интерпретированы по-разному[1557]. Возможно, что число раскатов на земляном городе в итоге увеличилось, поскольку турки могли возводить их на протяжении всей осады.

В валу, по сообщению разных информаторов, имелось от трех до шести «тайников», которые позволяли «выбегать из города на вылоску»[1558]. Со стороны Дона за каменными стенами с «прошлого лета» оставили частокол, который засыпали землей и вновь укрепили новым частоколом[1559]. Кроме того, в городе выкопали два новых колодца, дополнительно вычистив два прежних[1560]. В качестве временного жилья внутри города использовали «кибитки юртовские»[1561].

После начала осады, когда гарнизон стал нести большие потери, под валом со стороны степи сделали подкопы глубиной и шириной в сажень. Верхняя часть этих укрытий укреплялась досками на опорных столбах. Входы в них заслоняли деревянными дверями и камнями, укрывавшими сидящих от гранатных осколков. В каменном городе также устроили ямы, где прятались женщины. Немногие деревянные строения, имевшиеся внутри каменной крепости, разобрали во избежание пожаров. Для борьбы с гранатами устроили специальную яму: «да в том же де каменном городе выкопано у азовцов до воды длиною и шириною сажень на сорок, и которые гранаты мечют ныне в тот каменной город из московских обозов, те все гранаты падают в то копаное место в воду, а иные в пустые розбитые полаты»[1562].

Мирное население Азова в большинстве своем было эвакуировано из города до начала осады. Многие стали разъезжаться сразу после того, как первая осада (1695 г.) была снята. Те, кто решил остаться, высылали семьи. Еще зимой из крепости выслали основную часть женщин и детей в степь к ногайцам, после чего в ней оставалось около ста женщин. Когда пришла весть о приходе российского войска, остававшихся представительниц слабого пола также отправили к степнякам[1563]. В путевом дневнике певчих, следовавших под Азов, со ссылкой на расспрос пленника утверждается, что из города вывозили еще и стариков[1564]. Наибольшее число людей покинуло город 27 мая, когда жен и детей вывозили на ста телегах[1565]. После чего «остались женска полу небольшое число, и то незнатных худых и убогих людей, а богатые все вывезены вон»[1566]. Некоторые информаторы вообще утверждали, что женщин в Азове не осталось[1567]. Последнее мнение, несмотря на его ошибочность, ярко свидетельствует о том, что гражданского населения в городе практически не было.

Российская армия появилась под Азовом раньше, чем в предыдущем году. К тому же она была лучше подготовлена к осаде. Обращает на себя внимание тот факт, что Петр изменил структуру командования идущими под Азов войсками. Теперь они делились на Большой полк Алексея Семеновича Шеина и морской караван Франца Яковлевича Лефорта. Шеину были подчинены Гордон и Головин, а также другие военачальники[1568]. В результате осаждавшие турецкую крепость войска получили единое командование. Указ о походе под Азов был дан Шеину 9 февраля 1696 г.[1569]

Отдельной военной силой в 1696 г. стал морской караван. В него входили только те суда, которые предназначались для выхода в море. Его состав приведен в записи об отправке судов от Воронежа: «А морского каравана, плавного пути адмирал Франц Яковлевич Лефорт со всем караваном на морских, имянуемых галиясах и галерах, и брандерах, которых числом тридцать, потому ж с войсками и с огнестрельными и зажигательными снаряды, пойдет маия 3 дня». Из военных подразделений в «караване» находились солдаты Преображенского и Семеновского полков, а также «новоприбранные» солдаты[1570]. С. И. Елагин насчитывал в составе нового флота 29 судов — 2 корабля, 23 галеры и 4 брандера, отмечая при этом, что один из кораблей не участвовал в походе, поскольку его не достроили вовремя[1571].

Поскольку судостроительные технологии в разных уголках Европы и Средиземноморья в рассматриваемый период оставались близкими, то в общих чертах новопостроенные российские корабли были схожи с турецкими. Более того, азовцы подумали, что образцом для строительства послужило их собственное судно. Один из пленных на допросе сказал про московский флот: «и те суды азовцы видели и говорили, что зделаны те суды с их турского образца, что прошлого лета прибило морем х каланче их турской фуркат»[1572].

Донские казаки начали боевые действия против турок еще до прихода основных сил. В начале марта они посылали 260 человек конницы «под нагайские улусы», а в конце марта отправили «войска на море в судах»[1573]. В апреле донские казаки и калмыки вновь ходили для захвата языков «на нагайскую сторону под азовские шляхи». В этом походе они пленили 6 турок и татар[1574].

15 мая морской караван пришел под Черкасск, а 18 мая суда подошли к Сергиеву[1575]. К этому времени стало известно, что 250 донских казаков под командованием Леонтия Поздеева выходили в море, обнаружили там два турецких корабля и попытались их захватить. Сделать это не удалось, поскольку казаки не смогли влезть на высокие борта судов. Донцы попытались прорубить борта кораблей, однако были вынуждены отступить, поскольку в них стреляли и бросали камни. Один казак погиб и трое получили раны[1576].

Важные сведения о дальнейшем развитии событий узнаем при обращении к дневнику Гордона. 19 мая в Сергиев пришло сообщение о том, что на рейде под Азовом стоят два турецких корабля. Петр предложил захватить их. Было решено, что царь на галерах и донские казаки атакуют вражеские суда. В случае же, если турки попытаются оказать помощь кораблям, Гордон должен был выступить против них с тремя полками. В поход к морю отправились 9 галер, а также казаки на 40 лодках (800 человек) во главе с атаманом Фролом Минаевым[1577].

Судя по дневнику морского каравана, утром 19 мая нападавшие стали в устье впадающей в Азовское море донской протоки Малой Котюрмы[1578]. Однако в море суда не вышли. В письме Ф.Ю. Ромодановскому царь объяснил это тем, что «за мелиною (мелью. — Авт.) на море галерам вытить было невозможно»[1579]. Петр вместе с казаками вышел на разведку и с Каярского (Караярского) острова наблюдал за турецким флотом, в состав которого входило не менее 9 кораблей. Значительное число небольших галер шло к Азову с войсками и артиллерийскими боеприпасами[1580].

Казаки остались следить за выгрузкой, а галеры Петра вечером 20 мая вернулись к Сергиеву. На следующий день царь рассказал Гордону, что «побывал на море и видел около 20 парусных галер и кораблей и очень много легких судов; он нашел неудобным отважиться против них и приказал галерам вернуться»[1581]. Таким образом, битва состоялась без участия царя, Лефорта и построенного по европейским образцам флота. Любопытно, что позднее из-под пера Н. Витсена вышли выдуманные описания личного участии царя в атаке на турецкий флот[1582].

Низкий уровень воды осложнял высадку турецких войск и выгрузку припасов. Орудия и запасы оставались на судах «для того, что де была вода мелкая, суды не пошли»[1583]. Это сделало положение турок уязвимым для внезапного удара. Прибывших из-за моря янычар перевезли на побережье за Кагальник, откуда они добрались в Азов на телегах[1584]. Стоящие на рейде корабли остались без достаточной охраны. Это дало находившимся в засаде казакам шанс нанести внезапный удар.

Картину состоявшегося 20 мая сражения можно восстановить, опираясь на написанное уже по итогам морского боя письмо Петра I князю Ф. Ю. Ромодановскому, «Сказание о взятии города Азова», а также на официальное описание сражения, которое было послано по дипломатическим каналам в Варшаву и Вену. К началу сражения на рейде Азова стояло уже 13 турецких морских кораблей. Поскольку из-за мели они не могли подойти близко к берегу, то выгрузку боеприпасов и снаряжения производили на 13 тунбасах (небольших грузовых судах) под охраной 11 ушколов (малых парусно-гребных судов) с янычарами на борту.

Тунбасы первыми подверглись атаке казаков. 9 тунбасов удалось сжечь, предварительно разграбив. По поводу захваченных тунбасов в источниках существует расхождение. В письме царя говорится, что захватили и привели один тунбас, а в официальном сообщении за рубеж и «Сказании» — два. Остальные тунбасы ушли к стоявшим на рейде кораблям. Преследуя турок, казаки атаковали и их. Из 13 морских кораблей один был сожжен. По поводу еще одного источники приводят различные сведения. В письме Петра говорится, что турки затопили его при уходе от Азова; в других источниках — что его пустили на дно сами казаки из-за невозможности увести в Дон. На тунбасах было захвачено 26 пленных, 85 бочек пороха, 300 бомб, 5 тыс. гранат[1585]. Сбором трофеев после победы занялся Гордон со своими людьми[1586]. О первой победе под Азовом в морском караване, стоявшем под Сергиевым, узнали 21 мая, когда был дан салют в честь разгрома турецкого флота[1587].

Петр, описывая в письмах победу, пишет о нападавших на турок: «мы, холопи твои, в малых судах, а казаки в лотках»[1588]. Однако очевидно, что это «мы» не могло относиться к царю или Лефорту. Таким образом, основные трофеи достались донским казакам. Тот факт, что новопостроенный морской флот отошел, не вступая в сражение с турецким караваном, выглядит вполне естественно. Если бы корабль с царем на борту сел на мель на виду у турок, те смогли бы выиграть кампанию одним ударом.

Описываемые события показали, что для морской блокады Азова ввиду мелководья устья Дона был нужен не морской флот, а небольшие суда привыкших к войне в этих местах донских казаков. Однако основную роль в блокировании морского и речного сообщения с Азовом сыграли не суда, а форты, снабженные артиллерией. 19 мая Гордон начал возведение первого форта на острове, образованном протокой Каланчей. 2 июня генерал приступил к постройке бастиона, который должен был блокировать Азов со стороны моря[1589].

Первые части основных сил русской армии выступили из Москвы 2 марта, 8 марта отправился Гордон, 15 марта — воевода Большого полка А. С. Шеин. Местом сбора войска стал Воронеж. 26 апреля после сбора основных полков армия отправилась «от Воронежа с пристани в плавной ход». К середине мая войска собрались под Черкасском, неделей позже (23 мая) выступив под Азов. Уже 28 мая передовые отряды генерал-майора К. А. Ригимона с донскими казаками и калмыками встали обозом под турецкой крепостью. В тот же день произошли первые стычки с врагом. В целом сосредоточение войск под Азовом было закончено 7 июня[1590].

Осажденные время от времени устраивали вылазки, чтобы помешать осадным работам[1591]. Однако бросается в глаза, что, в отличие от 1695 г., особых успехов во время этих нападений туркам достичь не удавалось.

Противник также атаковал российские войска со стороны степи. 10 июня на обоз Большого полка напала конница нураддин-султана Шахин-Гирея и кафинского паши Муртазы[1592]. Сражение подробно описано в расспросах пленного татарина Бекмурзы и других пленников, захваченных в этом сражении. Войска нураддина численностью до 2 тыс. человек подошли к р. Кагальник 9 июня и встали в степи. Муртаза с нураддином устроили военный совет. При допросе языков они получили сведения о том, что на русский лагерь можно ударить внезапно, поскольку в нем еще не навели порядка и войска «стоят оплошно». Ночью около 1 тыс. (по другим сведениям — 800) человек переправились через р. Кагальник и 10 июня на утренней заре пошли к Азову. Остальные остались за рекой на временной стоянке (коше). Неожиданного нападения не получилось, русские войска сумели предупредить атаку ответным ударом, вызвавшем отход татар. В момент отступления нураддин и Муртаза находились на кургане, от которого поскакали к Кагальнику. Однако в какой-то момент Шахин-Гирей отстал с несколькими приближенными. Одному из догонявших калмыков удалось даже ранить его копьем и сбить с лошади. Лишь самопожертвование Бекмурзы, оставшегося, чтобы прикрыть отступление командира, спасло нураддину жизнь[1593]. Любопытно, что в одном из писем, содержание которого отразилось в дневнике И.А. Желябужского, число участвовавших в нападении татар определено в 600 человек, а также ошибочно утверждается, что они хотели пройти в Азов[1594].

14 июня к Азову подошли турецкие корабли с подмогой[1595]. Российское командование направило 18 июня в море на разведку казаков, однако им навстречу были высланы турецкие лодки, и казаки возвратились[1596].

В следующем нападении татарской конницы, 18 июня, по подсчетам Гордона, участвовало 2 тыс. татар, нападение которых отражало 5 или 6 тыс. конных[1597]. Однако взятый в этом бою ногаец сообщил, что нураддин послал на московские обозы лишь 300 человек для захвата языков. Они успели поймать только одного человека с телегой, который ездил за травой. При этом татар вновь заметили московские люди, направили против них конницу и гнали до Кагальника[1598].

Приведший часть подмоги (около 500 человек) кубанский ага Кубек упоминается среди тех, кто командовал вражеской конницей в сражениях 24 июня и 1 июля[1599]. 24 июня, по сообщению одного из пленных, татары ударили под московские таборы «со всею конницею», чтобы взять языков[1600]. Правда, по словам другого пленного, непосредственно в налете с Кубеком участвовало только 500 человек. Не доезжая до московского обоза, Шахин-Гирей и Муртаза остановились, а Кубек с ногайцами пошли вперед. Их атаковала российская конница, заставившая противника отступить[1601]. Несколько отличается рассказ о битве третьего пленника. Согласно его повествованию, небольшой отряд Кубека (300 человек) лишь заманивал российскую конницу к основным силам противника: «Наперед выслали ныне для стравки Кубека с тремя сты человеки, а сами нурадын со всеми нагайцы залегли, перешед реку Кагальник, за караульным курганом в яру для того, как московская конница за Кубеком погонит х Кагальнику, и тогда б им с стороны всем вдруг ударить, и тем упадок московской коннице учинить»[1602]. Бой продолжался около восьми часов[1603]. Нанеся заметный урон российской коннице, татары отошли. Это сражение стало первой сколько-нибудь значимой удачей противника под Азовом в 1696 г. Любопытно, что в одном из писем из-под Азова численность отряда Кубека увеличена до 6 тыс. человек, а об участии в деле других военачальников противника не упоминается[1604]. Судя по всему, Кубек-ага в какой-то степени приобрел черты легендарного героя, чья слава преувеличивалась молвой.

Бой с московской конницей 1 июля оказался для ногайцев провальным. Некоторые татары потонули при отступлении за Кагальник. В стычке погиб один из знатнейших кубанцев — Дулак-мурза. В числе раненых оказался Азамат-мурза Наврузова улуса, который был «застрелен из пищали» в голову. Несмотря на тяжесть столкновения, российская кавалерия значимых потерь не понесла[1605].

Более удачным для татар был набег Шахбаз-Гирея (в источниках Шибас-Гирей, Саваз-Гирей), который в конце июня пришел из Крыма в Лютик сухим путем с припасами на 15 телегах в сопровождении сотни татар. Отдав пшеницу, татары подошли к донскому берегу, где около каланчей на сенокосе взяли 50 человек пленных, после чего направились в Крым. В татарском лагере в связи с этими событиями распространился слух о том, что Шахбаз пришел с подмогой в 3 тыс. татар, с которыми хочет перейти Дон между каланчой и Черкасским городком и прийти в лагерь к нураддину[1606].

13 июля татарская конница вновь ударила по казачьему табору, пытаясь прорваться в Азов[1607]. 18 июля Гордон отметил в дневнике, что «турецкая и татарская конница явилась в полях в великом числе»[1608]. В этот день татары приходили под гетманский обоз[1609]. Все атаки были успешно отбиты. Таким образом, татары сражались до последнего, но их было слишком мало, чтобы изменить ход событий.

Командование противника в лагере на Кагальнике неоднократно обдумывало вопрос о том, как использовать против московских сил тех янычар, которых привез турночи. Пополнить ими гарнизон Азова было невозможно из-за того, что подходы к городу были перекрыты осаждающими. Турки придумывали различные планы, часть из которых становилась известна в московском лагере. К примеру, рассматривалась возможность отправить под московские обозы татар, которые выманили бы московскую конницу, завлекли ее к турецкой пехоте, а та постаралась бы нанести врагу максимально большой урон[1610]. Слабая сторона этого плана состояла в том, что в степи пешие янычары оказались бы беззащитными перед конницей. В случае неудачи пехота была обречена на уничтожение. Вероятнее всего, именно это заставило отказаться от идеи засады. Позднее появился модифицированный вариант данного плана. Предполагалось сделать в степи раскат, поставить на нем пушки и пехоту с кораблей, а уже оттуда бить по московским ратям[1611]. Однако возвести укрепления в тайне было невозможно. У российской конницы не имелось причин подставлять себя под удар.

В соответствии с наиболее поздним планом янычар все-таки собирались провести в Азов. Предполагалось, что 7 июля в полночь татарская конница зайдет со стороны степи в камыши близ каланчей и будет там скрытно стоять до рассвета. Тем временем 1 тыс. янычар тайно пройдет по берегу и заляжет в камышах поблизости от города. Утром татарской коннице предстояло ударить по российским позициям для отвлечения внимания. После этого предполагалась атака турецкой пехоты на казачий раскат. Возможно, что турки даже начали реализовывать данный план. Утром 7 июля турецкий десант с запасами в заплечных мешках высадился на берег в урочище Акчакум, откуда татары привезли их на лошадях к нураддину. Получив известие о возможном нападении, российское командование заранее предприняло меры. В дневнике Гордона сообщается, что форт, который выбивался из общей линии укреплений, снесли, а новые укрепления спешно возвели в более удобном месте. Однако в итоге нураддин отказался от задуманного предприятия «для того, что те янычаня пропадут напрасно»[1612]. Таким образом, в сложившейся обстановке турки попросту не могли использовать в боях доставленные на судах воинские контингенты из-за их малочисленности.

Как видим, нападения татарских войск на российский лагерь со стороны Кагальника не могли существенно замедлить осадные работы. О том, кто конкретно занимался организацией инженерных работ, информации мало. Гордон в своем дневнике неоднократно упоминает о том, что те или иные сооружения возводились по его приказу.

В документах Разрядного шатра Большого полка отмечено, что 17 и 22 февраля 1696 г. было дано жалование для «азовской службы» инженерам: Ивану Брыкалю (400 руб.), Крестьяну Руэлю (150 руб.), Ивану Адлеру и Ото Фридериху Фаншфенгелю (по 100 руб.)[1613]. Последний был известен тем, что в 1695 г. успешно взорвал укрепления Казы-Кермена[1614]. Вместе с Шеиным под Азов направлялся «инженер и поручик прусской земли Рейнгольт Трузин»[1615] (Тросин). Очевидно, что его планировали задействовать в осадных работах. Жалование в 100 руб. из Разрядного шатра Большого полка он получил 29 мая[1616].

К 16 июня вокруг Азова были установлены орудия и началась бомбардировка города[1617]. По данным Ю. Е. Манойленко, крепость обстреливали 42 пищали и пушки, а также 27 мортир. Их дополняли 12 пушек и 17 мортир, которые были поставлены на правом берегу Дона. После того как русские войска возвели вал, на нем установили 25 орудий[1618]. Осажденным пришлось прятаться в земляных укрытиях: «А они, враги, в то время в норы в свои в землю убегают, землею себя от страха закрывают, многих в то время, когда они из нор выползают, гранатами и пушками побивают. А в городе раненые и больные многие лежат, и от гранатов горят, и от того в городе у них великой смрад»[1619]. Еще в начале осады получил ранение Асан-бей. Он умер от раны 7 июля или немного раньше[1620].

Обстрелы усиливались по мере прибытия призванных на службу под Азов иноземцев. 25 июня приехали посланные курфюрстом Бранденбургским инженеры Розен и Боцман, а также «огнестрельные мастера» Я. Я. Шустер, Э. Кобер, С. Гак и К. Г. Гизеветтер[1621]. Однако турецкая артиллерия Азова была в основном подавлена еще до их появления. Перебежавший в русский стан 27 июня янычар сообщал, что стоящие на угловых раскатах (к Дону и каланчам) батареи из шести пушек уже давно не стреляют из-за постоянного огня московской артиллерии. От пушечной стрельбы осыпался азовский вал, одновременно заполняя землей ров. Турецкое командование предлагало по половине левка за ночь работы тем, кто согласится чистить ров, но все отказывались. Осажденные сидели под земляным валом в укрытиях, откуда командиры «выбивали» людей на вал силой[1622]. В дневнике похода воеводы Шеина рассказ о разрушении раскатов на турецком земляном валу российской артиллерией помещен между событиями 17 и 18 июня[1623]. Очевидно, что артиллерийская дуэль продлилась очень недолго. Эти сообщения подтверждали слова перебежавшего 29 июня пушкаря: «все азовские пушечные бои на роскатах отбиты и разорены, естли когда и одинова ис которой пушки из Азова стрелять, и в то место из московских обозов бывает пушечных дватцать выстрелов и болши»[1624]. И все же турецкие пушкари продолжали вести огонь, по крайней мере со стороны Дона, где число московских орудий было меньшим, а их действие менее эффективным из-за большого расстояния. 4 июля один из русских офицеров был убит ядром в крепости на противоположной стороне Дона[1625].

Между тем военный потенциал российской армии постепенно возрастал. 9 июля в Новосергиевск прибыли «инженеры, минеры и фейерверкеры, присланные Римским императором»[1626]. 11 июля они добрались до осадного лагеря и на следующий день, после рекогносцировки, предложили поставить 6 пушек на новых батареях. 14 июля Гордон отдал распоряжение об их установке, дополнительные орудия были также отправлены на другой берег Дона. 15 июля с новых батарей были «разбиты все частоколы на угловом болверке»[1627].

Как и в прошлом году, велись минные работы. К 17 июня были начаты 3 минных подкопа[1628]. Однако подорваны они так и не были. Пленные и перебежчики свидетельствовали, что особую опасность для обороны Азова представлял вал, который осаждавшие двигали к городу[1629]. Его отсыпку начали 23 июня[1630]. Судя по дневнику Гордона, это была инициатива рядовых служилых людей. В записи от 22 июня он сообщал: «Все солдаты нижнего чина и состояния просили [их выслушать], и, когда их совет был испрошен, пожелали и согласились насыпать земляной вал и подвести оный к городскому валу. Мы соизволили на их желания»[1631]. К середине июля осадные валы были подведены к Азову так близко, что земля с них начала ссыпаться в город. Ров вокруг Азова был уже заполнен во многих местах. С 13 июля начались бои непосредственно на городских укреплениях[1632]. 17 июля казаки Лизогуба и Минаева смогли ворваться в неприятельский раскат и после кровопролитного сражения унести с укреплений поставленные там пушки. Их атаку поддержал Гордон[1633]. Письмо, отправленное из-под Азова 17 июля, утверждало, что турки оставили земляную крепость и отступили в каменный город[1634].

По мере ухудшения положения города, турки все больше думали о сдаче. Принимать решение пришлось уже новому бею Али-аге, двоюродному брату скончавшегося бея Асана Арасланова[1635]. В записках Желябужского встречается полный вариант его имени: «Шаабан-беин сын Алли-ага»[1636]. Любопытно, что в издании Рубана указано, что договор о сдаче города подал «новоучен(е)ной бей Али-ага», а в подписи под опубликованным ниже договором указан предшествующий «Гасан-бей Арасланов сын»[1637]. Надо полагать, что новый бей не успел изготовить новые тугру и печать, вследствие чего вынужден был воспользовался оставшимися от предшественника. Переговоры о капитуляции начались 18 июля, и уже 19 июля азовцы покинули город[1638].

Передавал Азов российскому командованию Ахмет-ага[1639], которого источники называют вторым, а зачастую и первым лицом в иерархии азовского гарнизона. Так, еще при подготовке города к осаде «началной над всем Азовом хасеки-чюлак Ахмет-ага» перевел из Азова на службу в Лютик ода-баши (янычарского сотника) Мустафу[1640]. Московские власти проявляли большой интерес и за время осады неоднократно получали о нем сведения от разных информаторов. Один из выходцев сказал, что начальник в Азове «хасеки, то есть спальник салтана турского, а имя ему Ахмет-ага, он же и чюлак, то есть без дву перстов, прислан он от салтана в Азов прошлою зимою»[1641].

После сдачи Азова в руках турок осталось единственное укрепление в устье Дона — Лютик. К концу осады его гарнизон составил 115 человек[1642]. Шеин послал туда «сухим и водяным путем» казаков и калмыков. Этот укрепленный пункт представлял собой небольшую крепость в виде прямоугольника с четырьмя башнями, размером 18 на 19 саженей. В системе турецких укреплений она играла ту же роль, что и взятые в 1695 г. каланчи. От нее через Донец перекидывалась цепь, мешающая проходу судов. 21 июля Лютик сдался без боя[1643].

В планах командования появлялась даже идея о походе на Кубань вслед за отступившими туда татарами. Для этого предполагалось направить калмыков Аюки. Население Кубани, узнав о падении Азова, бежало в горы. Однако поход так и не состоялся. Калмыки попросили себе в сопровождение российский отряд с артиллерией. Им отказали и отпустили со службы[1644].

Уже 21 июля началась починка и перестройка укреплений Азова. Для этого в городе был оставлен цесарский инженер Антоний де Лаваль. Одну из мечетей переделали в соборную церковь во имя Похвалы Пресвятой Богородицы. Кроме того, была «поновлена» существовавшая ранее церковь во имя Усекновения главы Иоанна Предтечи.

Вскоре отдельные подразделения начали покидать окрестности Азова. 31 июля наградили и отпустили со службы гетманские войска. 16 августа двинулась в обратную дорогу основная часть армии. В городе был оставлен восьмитысячный гарнизон во главе с воеводой и стольником Петром Григорьевичем Львовым[1645]. О численности азовского контингента имеются и другие официальные цифры. К. Н. Нефимонову в Вену для сообщения «цесарским думным людем и венецийскому послу» посланы иные данные: «солдат и стрелцов 10 тыс. человек»[1646].

Успех российской армии под Азовом в 1696 г. оказался обеспечен в первую очередь подавляющим численным превосходством и отсутствием боевого опыта у большинства солдат турецкого гарнизона. Вторым по значимости фактором стало то, что неприятелю так и не удалось справиться с последствиями нападения 1695 г. — осадные сооружения не были уничтожены, а подступы к Азову контролировал гарнизон построенного осенью 1695 г. Сергиева. Были учтены ошибки предшествующей кампании — у армии появился единый командующий, Азов был сразу полностью блокирован. Проблемы с обеспечением осадных работ инженерными кадрами до конца так и не были решены, так как не удалось обеспечить своевременное прибытие к месту боевых действий нанятых за рубежом специалистов. Цесарские инженеры были отобраны на московскую службу в конце января 1696 г.[1647] Известия о том, что цесарь и бранденбургский курфюрст пошлют Петру инженеров и артиллеристов, попали в европейскую прессу с начала января и потом неоднократно повторялись[1648]. Тем не менее большая часть осады прошла без них.

Трудно сказать, повысилось ли качество минно-взрывных работ, которые все-таки были проведены. До подрыва мин дело так и не дошло, поскольку большое число рабочих рук позволило обойтись насыпкой вала, что не требовало сложных технологических навыков. Морской флот, на сооружение которого были потрачены огромные силы и средства, также не сыграл особой роли в осаде. Даже относительно небольшие галеры не могли эффективно маневрировать в виду противника из-за мелководья в устье Дона. По сути, морские суда играли роль плавучего штаба, обеспечивающего комфорт командованию. Однако эта ошибка не сказалась на ходе осады. Против турецких кораблей на море успешно использовалась традиционная тактика донских казаков. Морские же суда можно рассматривать лишь в качестве дополнительной угрозы противнику, который мог бы попытаться деблокировать Азов со стороны моря.

Днепровский театр военных действий в 1696 г. стал второстепенным. Однако активные события происходили и здесь. Уже 22 января из городка Орла (на р. Орели) Василий Городчиков сообщал, что крымские татары стоят в 10 верстах от города, а оборонять город некому, поскольку многие солдаты бежали, а некоторые на службу не явились[1649]. В итоге татары, воспользовавшись тем, что значительная часть войск была распущена, разорили селения вдоль Орели. Нападениям подверглись земли Миргородского и Полтавского полков. Против них выступили войска И. С. Мазепы и Б. П. Шереметева. Узнав о движении войск, татары начали отступать вместе с добычей. Внезапная оттепель мешала быстрому движению российских и украинских войск. Однако и степняки пострадали от капризов погоды. Крымские татары понесли потери при переправе через р. Ворсклу[1650]. По слухам, циркулировавшим в Азове, в Ворскле утонули «тысеч до пяти» татар, а в плен попали два крымских царевича[1651]. Весной также имели место набеги небольших татарских отрядов — в мае татары приходили под Тор и взяли пленных[1652].

На днепровском направлении российское командование первоначально планировало проведение активных боевых действий. 6 февраля Б. П. Шереметев получил именной указ о выступлении в поход «для обороны малороссийских и украинных городов и для промыслу и поиску над ними, неприятели». Отправка войск из столицы изначально была назначена на 9 февраля[1653]. 25 февраля в Москве подал «статейный список» побывавший у Мазепы думный дворянин Василий Борисович Бухвостов. В этом документе он изложил предложения, которые «приказывал с ним гетман Иван Степанович донести великому государю»[1654].

Мазепа предлагал сделать основным направлением удара Очаков: «А боярину б и воеводе Борису Петровичю Шереметеву с войсками и ему, гетману, с Войском Запорожским для отвращения ж неприятелских сил от Азова итить плавною под Ачаков и чинить над Ачаковым воинской промысл. И для того походу зделать во Брянску, сметясь по людем, струги и байдаки, и согнать вешнею полою водою под Киев»[1655]. В ответ на это предложение 10 марта царь писал из Воронежа: «О походе боярском и гетманском под Очаков, и тот поход велено положить на их разсуждение: если когда то учинить, и суды к тому времени поспеют ли, а есть ли суды не поспеют, и им итить в иные места, или стоять в пристойных местех, и каким делом нибудь конечно неприятеля отвращать»[1656]. Как видим, царь фактически переложил вопрос о выборе направления удара на Шереметева и Мазепу.

Днепровские городки, добытые в походе 1695 г., оказались на периферии внимания российских властей. Расквартированные на острове Тавань войска к декабрю 1695 г. возвели вокруг турецкого форта земляные укрепления, позволившие превратить его в крепость существенно большего размера. Однако гарнизон испытывал острый дефицит дерева для строительства. Вместо удобных для жилья домов пришлось соорудить плетеные курени, которые плохо защищали от зимней непогоды[1657].

В статьях, посланных Мазепой с Бухвостовым о Тавани, говорилось, что Таванский городок мал и не крепок и отсидеться в нем даже от небольшого отряда невозможно. Как только в него начнут кидать гранаты, запорожцы из него «выбегут». Посылать хлебные запасы в тот городок было сложно. Гетман предлагал отстроить вновь и укрепить Казы-Кермен, поскольку основание того города «зело крепкое», а стены и башни разрушены не до конца. Для того предлагалось привезти из Брянска 10 тыс. бочек извести. Старого камня должно было хватить для строительства, а при необходимости можно было разорить укрепления на Таванском острове и стругами перевезти материалы к Казы-Кермену. Также следовало вешней водой согнать из Брянска на связи и избы 20 тыс. бревен. Мазепа предупреждал, что если на месте Казы-Кермена не построить нового города, то его нужно разорить до основания, сделав под него подкопы и взорвав в них 50 бочек пороха. Иначе город мог занять противник[1658].

В период подготовки к осаде Азова Петр посчитал несвоевременным заниматься восстановлением укреплений на Днепре. Единственное, что царь считал необходимым, — это не допустить захвата брошенных городков противником: «Таванскому городу в такое краткое время строитца невозможно, а выручать сколко мочно, а естли нелзя держать по-прежнему, и ево разорить, а людей из него вывесть. А естли придет паша силистрийский в десяти тысячах янычан, и ево ни до какова дела, как до строения Таванского городка, так и х Казыкерменю, сколко возможно не допускать и отвращать»[1659].

Между тем в марте 1696 г. положение дел в Тавани стало тяжелым. Оставленный там со своим полком полковник Борис Беник писал в Москву, что в его распоряжении имеется всего 400 человек, в том числе сердюков, поскольку городовые казаки Гадяцкого и Лубенского полков с Тавани бежали, а запорожские казаки — «таванские сидельцы» разъехались из города «по лугам» для промыслов. Между тем противник регулярно появлялся недалеко от крепости. 8 марта на р. Ингулец приходили неприятели и захватили в плен рыбаков. 13 марта татары разбили отряд, посланный с письмами из Тавани. Позднее, как сообщили выходцы из Перекопа, 14 человек из этого отряда привезли в Крым и частично распродали по 40 левков за человека[1660]. Таким образом, без дополнительной поддержки российские укрепления на Днепре могли перейти в руки противника в любой момент.

Указ о новом большом походе было велено «сказать» 19 марта в Разряде. Среди прочего в документе говорилось, что «для розрыву их бусурманских сил пристойно послать его, великого государя, ратных людей пехоты плавною вниз рекой Днепром»[1661].

В послании в Разряд Шереметев предложил послать против неприятеля и для охранения городков «плавною вниз рекою Днепром» сводный отряд в 2 тыс. человек, включавший стрелецкий полк Ильи Дурова, Белгородский солдатский полк, донских кормовых казаков Белгородского полка. Он также отметил, что и гетману нужно отправить «немалое число» своих людей. Для этого требовалось до разлива весенних вод изготовить в Брянске или Смоленске или «для поспешения» купить «вольной ценой» в гетманских городах 100 лодок и челнов, чтобы в каждый из них можно было посадить по 20 человек. Суда Шереметев предлагал согнать к Переволочной или к Орлу (на Орели)[1662]. Как видим, идея предложенного Мазепой похода на судах под Очаков превратилась стараниями Шереметева в операцию по переброске новых войск для гарнизона Тавани.

Разряд предложение Шереметева поддержал, решив увеличить численность отряда. 3 апреля последовал указ послать Днепром думного дворянина и воеводу С. П. Неплюева и курского помещика Дивея Уколова. Под их начало выделялись Белгородский солдатский полк, Московский стрелецкий полк Ильи Дурова, «донские кормовые» казаки, солдаты «из ыных белогородцких ж салдатцких полков, ис которых пристойно», общей численностью в 2,5 тыс. человек, а также пушки[1663]. Таким образом в Москве решили просто увеличить общее число отправляемых войск на 500 человек и усилить это войско артиллерией. Неплюев прибыл в Тавань уже летом. Осмотрев город, он указал увеличить размер его укреплений, а также предложил восстановить Шингирей, что и было сделано[1664]. В октябре 1696 г. В. Бухвостовым было начато восстановление Казы-Кермена[1665].

Планируя кампанию 1696 г., Мазепа предлагал выделить для 2 тыс. запорожских казаков 1000 руб. жалования и хлебные запасы на три месяца, построить для них 100 челнов (вмещавших по 20 человек) и отправить в поход на Черное море[1666]. Царь согласился с этими предложениями и указал передать запорожцам суда, деньги и хлеб «для воинского их походу на море»[1667]. В апреле запорожский кошевой атаман Иван Гусак отправил на море атамана Чалого, под командованием которого находилось 500 человек[1668]. По сведениям Н. И. Костомарова, этот отряд захватил 9 турецких судов, шедших в Очаков с припасами[1669]. «Сказание о взятии города Азова» со ссылкой на «лист от гетмана чрез гонца к Москве июня 19 числа» дает несколько иное описание происходящего. В нем указывается, что шедший к Очакову турецкий флот включал 8 военных кораблей и один торговый, груз которых предназначался для подготовки города к осаде. В качестве участников набега названы 2 тыс. запорожцев и 2 тыс. «компанщиков» — наемных казаков Мазепы[1670]. Запорожцы также действовали и на суше. В июне бывший кошевой атаман Иван Гусак вышел на конях к Конским Водам, где столкнутся с татарским отрядом и разбил его[1671].

Более поздние походы этого года были для запорожцев не столь удачны. Чалый с 340 людьми (по данным Гордона, 300 человек) совершил нападение на Козлов (Гезлев, совр. Евпатория). Он разорил оседлых татар, взяв в плен 62 человека[1672]. Однако на обратном пути удача изменила казакам. После длительного преследования турки и татары зажали отряд Чалого в низовьях Днепра. Атаман был убит, а 340 казаков захватили и отвезли в Очаков[1673]. 30 июня на юг отправилось 1740 запорожцев под командованием Якова Мороза. Они на 40 судах действовали на Черном море, напали на 3 турецких корабля, которые шли с товарами в Кафу. Два из них захватили. При возвращении в Днепр казачий отряд столкнулся с турками и татарами. Морозу удалось вернуться в Сечь по суше[1674].

Осенью ватага запорожцев числом в 80 человек ходила на Азовское море. В начале ноября они удачно разорили недалеко от Темрюка «черкеское знатное» село. Однако внезапный шторм разбил казачьи суда. Тогда казаки перекололи уведенных из села пленных и спрятались на берегу. Однако на следующий день собралось большое число черкес, на помощь которым пришли находящиеся в то время на Кубани крымские татары и турки во главе с керченским Али-пашой. В ходе начавшегося боя большая часть запорожцев была убита, а оставшихся взяли в плен[1675].

Основная часть войск под командованием И. С. Мазепы и Б. П. Шереметева большую часть летней кампании простояла на речках Орчик и Берестовая, карауля войска крымского хана. Сам хан в это время находился на Молочных Водах[1676]. В источниках встречаются различные известия о действиях хана. К примеру, о том, что он оставил на Молочной две трети войска с ширинским беем, а сам с третью орды пошел к Азову[1677]. Однако слухи о ханском походе к Азову так и не стали реальностью. Ни та, ни другая сторона не рискнули ввязываться в сколько-нибудь масштабные сражения. Сорвав татарские планы помощи Азову, Мазепа и Шереметев сами не пошли под Очаков, как это планировалось изначально. Воеводе было указано распустить своих людей по домам с 1 сентября[1678].

Поскольку разведывательные отряды высылались навстречу противнику, отдельные боевые столкновения все же имели место. В июне Мазепа послал 160 человек под командованием сотников Микиты Плячника и Игната Юрченко на р. Конскую стеречь шляхи, которыми татары ходят из Крыма в Азов за языками. Отряд обнаружил свежий шлях, двинулся за противником и в верховьях реки Молочной ударил на татар, шедших с пленными. В пылу погони преследователи внезапно вышли на войско крымского хана. Столкнувшись с неизмеримо большим по численности врагом, казаки засели в терновнике. Конница долго не могла пробиться к ним. Тогда татары направили к месту боя 20 знамен сейменов. Те ружейным огнем из янычарок убили 40 человек, а остальных 110 заставили сдаться в плен[1679].

Следует отметить, что, хотя движение на юг крупных воинских контингентов российской армии оттянуло на себя основные силы противника, боевые действия продолжались по всей линии соприкосновения противоборствующих сторон. Так, в конце апреля — начале мая 1696 г. Кубек-ага со своими людьми ходил на Волгу и 9 мая в 30 верстах от Царицына в урочище Перелойном захватил пленных и увез их «в Кубецкие улусы»[1680]. Весной ногайцы (200 человек) под командованием Темиря-мурзы ходили на Волгу и взяли под Царицыным трех пленных и 150 коров. Во второй половине мая 1696 г. 23 ногайца и 4 калмыка с Кубани из улуса Улы Эльмурзы пошли под русские низовые города «для добычи». Калмыки были подданными Аюки и выступали проводниками. По дороге они встретились с татарским отрядом численностью около сотни человек, который шел в поход под руководством сына тарковского шевкала мурзы Салпыка и Тунгата-аги. Татары решили объединиться и вместе пойти под Саратов, где после удачного налета захватили пленных и скотину. Однако на обратном пути они столкнулись с донскими казаками и были разбиты[1681]. 19 июля отряд ногайцев Кубека-аги численностью в 100 человек находился недалеко от Царицына, где захватил калмыка хана Аюки, отправившегося в одиночку на охоту[1682]. В период осады Азова в 1696 г. кубанские старообрядцы ходили в поход на Волгу[1683]. Вряд ли можно сомневаться в том, что другие вражеские отряды также совершали набеги в глубь российских земель.

Главным итогом кампании 1696 г. стало взятие Азова. Для османских властей это событие имело целый ряд негативных последствий. Как справедливо отметил В. А. Артамонов, падение Азова фактически отрезало Кубань и Черкесию от Крымского ханства[1684]. Это стало очевидным еще в период осады, когда конницу из Крыма на помощь городу пришлось перевозить через Керченский пролив. Происходящее вызвало смятение среди подданных турецкого султана, живущих на Кубани. У кубанских старообрядцев возникли опасения, что горские черкесы могут поддаться царю и «побить» их. Среди ногайцев и горских черкесов стали обсуждаться идеи о возможности в той или иной форме перейти под власть московского царя. Жители спешно покидали «московскую» сторону Кубани, а калге и нураддину пришлось остаться в Прикубанье, чтобы помешать развитию событий по худшему для Османской империи и Крыма сценарию. Возникшая паника помогла многим пленным бежать с Кубани в русский Азов[1685]. Смятение в стане противника создало крайне благоприятные условия для похода на Кубань, особенно с учетом подошедшей к Азову в конце осады и не утомленной боями калмыцкой конницы. Быстрое падение Азова оставляло время для продолжения кампании. Однако по какой-то причине Петр не стал развивать достигнутые успехи. Боевые действия в регионе оказались приостановленными и даже начался размен пленными[1686]. Позднее российские власти Азова попытались использовать благоприятную ситуацию, чтобы добиться перехода хотя бы части ногайцев в российское подданство. Началась дипломатическая переписка с ногайскими мурзами, однако ближе к концу 1696 — началу 1697 г. паника на Кубани утихла, после чего дипломатические контакты прекратились. В кампанию 1697 г. ногайцы участвовали в нападении на Азов[1687].

Захват Казы-Кермена и Азова стал пиком успехов России в войне 1686–1700 гг. После безуспешных попыток подчинения Крыма и пятилетней пассивности Москва смогла громко заявить о себе, нанеся удары по владениям Оттоманской Порты в Северном Причерноморье. Указанные крепости, хотя и расположенные на далеких окраинах, играли важнейшую роль в блокировании выходов из крупнейших речных артерий — Дона и Днепра — во внутренние моря Османской империи. Несмотря на сохранение контроля над Керченским проливом (в 1699 г. здесь начато строительство крепости Еникале) и Днепро-Бугским лиманом (Очаков и Кинбурн), перед турками и татарами замаячила угроза возобновления активных набегов донских и запорожских казаков на Черноморское побережье. Взятие Казы-Кермена, контролировавшего одну из важнейших татарских переправ на нижнем Днепре, дополнительно осложняло для Крыма связь с Белгородской Ордой и возможность осуществления набегов на слабо защищенные юго-восточные воеводства Речи Посполитой. Падение Азова дезорганизовывало связи османов и крымцев с народами Восточного Приазовья и Прикубанья, негативно повлияло на торговые отношения региона центральными черноморскими провинциями империи. Последнее приобретало особое значение в условиях ведения активных боевых действий на Средиземном море. Об этом четко говорит сообщение из Стамбула, извещавшее о взятии Азова московскими войсками: «По приходе из Азова осадных наших ратных людей в здешнем граде великое смятение учинилось. И чают, что все татары поддатца московским силам. И тем нашим силам великой перелом учинится, ибо казаки и москва Черное море опасным чинят. И ни какова хлеба не пропускают. И от того здесь великая драговизна чинитца во всем»[1688].

И Азов, и Казы-Кермен являлись отдаленной периферией империи, поэтому их падение было для Порты не таким чувствительным, как сокрушительные поражения от австрийских войск и утрата обширных густонаселенных территорий на балканском театре военных действий. Тем не менее общую угрозу продвижения России к устьям Дона и Днепра при султанском дворе прекрасно осознавали. И если экспедиция по отвоеванию Азова представлялась в тех условиях малореальной (трудности в снабжении крепости гарнизоном и припасами отчетливо проявились зимой 1695/96 г. и в ходе второй осады), то попытки отбить Казы-Кермен и остальные днепровские крепости были предприняты османами уже в самом скором времени.