Русско-турецкая война 1686–1700 годов

Глава 4 ВТОРОЙ КРЫМСКИЙ ПОХОД 1689 г

19 сентября 1688 г. на Постельном крыльце «всяких чинов ратным людям» был объявлен именной царский указ о втором походе на Крым[589]. В тот же день с Постельного же крыльца «московских чинов людей, которым по наряду довелось быть на их государской службе в полкех з бояры и воеводы, имена чтены». 20 сентября из Разряда в другие приказы были посланы памяти о сборе войск и об отсрочке судных дел. В первой отмечалось, что войско будет собираться «против наряду 195-го году опричь тех, которые в прошлом во 196-м году и в нынешнем во 197-м году были на их великих государей службе в Белегороде и в походе на Коломку в полку з боярином и воеводами з Борисом Петровичем Шереметевым с товарыщи, с околничим и воеводами с Леонтьем Романовичем Неплюевым с товарыщи»[590]. 28 сентября были посланы царские грамоты в города с объявлением о походе на Крым всем служилым чинам, за исключением тех, кто упомянут в рассмотренной выше приказной памяти. Содержание грамот во многом повторяло «манифест» от 19 сентября, в том числе международные условия новой кампании против ханства[591].

28 октября была утверждена новая роспись командующих разрядными полками с местами их сосредоточения. Большой полк В. В. Голицына должен был собираться в Сумах; Новгородский разряд боярина А. С. Шеина — в Рыльске; Рязанский разряд боярина князя В. Д. Долгорукова — в Обояни; Севский разряд окольничего Л. Р. Неплюева — в Межиричи; полк низовых городов окольничего И. Ю. Леонтьева — в Чугуеве[592]. 29 октября датирована образцовая грамота для рассылки из Разряда по городам с указанием собираться в полки к обозначенному времени. Сроки сбора устанавливались: 1 или 10 февраля, крайний срок — 20 февраля «безо всякого переводу». Воеводы должны были всеми доступными способами информировать служилых людей, чтобы они съезжались в полки вовремя и «людей своих, которых они в прошлых годех на смотре и у розбору писали за собою, своих с указных крестьянских и бобыльских дворов с боем и в кошу имали с собою всех и с надежным и з добрым ружьем»[593]. Отдельным указом были определены сроки сбора войск в полк к Б. П. Шереметеву «на черте в Белгороде» (позднее — в Казанский разряд). Грамота Шереметеву была послана 21 ноября 1688 г. Согласно ей назначенным к нему в полк московским чинам, «городовым дворяном и детем боярским и иных чинов ратным конным и пешим людем» следовало прибыть в Белгород к 1 мая 1689 г., в крайнем случае — к 9 мая[594]. Этот срок впоследствии неоднократно корректировался. 12 января 1689 г. казанцам — дворянам и детям боярским «полковые службы», назначенным первоначально в Рязанский разряд, велено было выехать в полк Шереметева для службы на черте по общим февральским срокам[595]. В наказе Голицыну (от 10 февраля) отмечалось, что московским чинам, определенным в Казанский разряд, необходимо прибыть в Белгород к 25 марта, остальным («копейщиком и рейтаром, и салдатом») — в феврале[596]. Однако 19 февраля в Разряде была подготовлена образцовая грамота, которой устанавливался общий срок сбора для всех служилых людей в полк Б.П. Шереметева, назначенный «по вестовым письмам», — 25 марта «безо всякого переводу не отымаясь ничем»[597]. Однако позднее и он был частично скорректирован: помещикам и вотчинникам Новгорода, Пскова, Великих Лук и Торопца разрешалось приехать в Белгород «на прежней срок» к 1 или 9 мая[598]. Видимо, назначение мартовского срока и распространение его на весь Казанский разряд было вызвано пониманием, что собрать его в феврале не получится.

1 декабря появились указы о срочной отправке по городам «высыльщиков» — стольников и дворян в сопровождении подьячих для раздачи денежного жалованья ратным людям и высылки их в полки. Особо отмечалась необходимость вписать в наказы высыльщикам требование объявлять ратным людям при выдаче жалованья, чтобы они «покупали лошади добрые и служилую рухледь, а на иные никакие домашние росходы не держали и не тратили, а буде хто из них в полкех бояр и воевод объявятца на худых лошадях и безоружны и тем за то быть в смертной казни». Вместе с высылщиками для сбора ратных людей «без всякого прекословия» должны были ехать полковники и начальные люди. Первые партии ратных людей им следовало высылать на место сбора, а «с достальными» ехать в полки лично[599].

Еще в декабре была подготовлена образцовая грамота для рассылки по подведомственным Разряду городам о том, что товарищи воевод разрядных полков, которым велено записывать приезды ратных людей, из Москвы «в указные места отпущены будут кончае генваря с 6 числа». Воеводам в связи с этим требовалось в очередной раз поторапливать служилых людей с выездом[600]. 13 января последовал указ о выезде дьяков для записи приездов: в Сумы из Курска — Ильи Колпакова, в Рыльск из Москвы — Михаила Власова, на Обоянь из Курска — Любима Судейкина, в Межиреч из Путивля — Петра Исакова[601]. 18 января отправлена грамота воеводе Курска думному дворянину А. И. Хитрово срочно ехать для записи приездов в Обоянь. С этой же целью в Сумы был назначен товарищ В. В. Голицына в Большом полку — окольничий В. А. Змеев[602]. В Рыльске приезды должен был фиксировать местный воевода Емельян Давыдович Неплюев (отпуск грамоты ему датирован 3 февраля)[603].

24 января 1689 г. последовал указ об изменении места сбора Низового полка — вместо Чугуева ему следовало сосредотачиваться в Харькове, а 30 января чугуевскому воеводе С. Б. Ловчикову была послана грамота с указанием направлять туда тех служилых людей, которые уже прибыли или прибудут в Чугуев[604]. В. А. Змеев прибыл в Сумы 1 февраля и в тот же день выслал в Москву перечневую роспись московских чинов, прибывших на место сбора к указанному времени (154 стольника, стряпчих, дворян и жильцов; 6 «иноземцов кормовщиков»). В ответ Змееву 12 февраля послали царскую грамоту «с милостивым словом» и указанием похвалить ратных людей, прибывших «до первого указного сроку»[605].

13 февраля разрядный подьячий Михаил Гуляев в сопровождении 15 стрельцов двинулся из Москвы с грузом «денежные и соболиные казны и шатровых и полковых всяких припасов» для нужд Большого полка. В городах воеводы должны были обеспечивать Гуляева дополнительными вооруженными конвоями из служилых людей (стрельцы ехали только до Калуги)[606].

19 февраля последовал указ о замене командующего Низовым полком (фактически решение было принято раньше, до 10 февраля, см. об этом далее). Вместо И. Ю. Леонтьева назначался стольник Василий Михайлович Дмитриев-Мамонов, бывший в списке московских чинов, выехавших с В. В. Голицыным в Большой полк из Москвы. На следующий день соответствующая грамота была послана «оберегателю», который должен был объявить Дмитриеву-Мамонову об указе и велеть ехать к своему полку в Харьков «без мотчанья»[607]. Получив грамоту, Голицын выслал Дмитриева-Мамонова к месту сбора Низового полка после 21 февраля, вручив ему образ великомученика Дмитрия Солунского, «с которым ему, Василью, в том полку быть»[608]. Наказ и списки служилых людей из Разряда ему отправили со стольником Г. Ф. Балакиревым 25 марта[609].

Определенный итог военно-организационных мероприятий русского правительства был подведен в наказе В. В. Голицыну, который датирован 10 февраля 1689 г.[610] Черновики наказа сохранились в трех столпиках («частных столбцах») столбца № 733 Московского стола (столпики 1, 3, 5), каждый из них по-разному озаглавлен составителями описи, хотя все это, безусловно, один и тот же документ. Все черновики относительно не полны, местами представляют собой отдельные выписки и подготовительные материалы, написанные разными почерками, листы часто перепутаны (особенно в столпиках 3 и 5). Черновик, содержащийся в столпике 5, судя по всему, самый первый вариант, в основу которого легли статьи 1687 г., с необходимыми замечаниями, исправлениями и обширными дополнениями. Об этом, в частности, свидетельствует замена в нескольких местах гетмана Ивана Самойловича на Ивана Мазепу[611]. Сравнение правки столпиков 1 и 3 показывает, что более поздним был вариант, содержащийся в столпике 1[612].

В составе наказа можно выделить несколько содержательных частей:

1) мотивировочная, содержащая подробное описание целей похода и внешнеполитических обстоятельств его осуществления, сходная с царским манифестом от 19 сентября 1688 г.;

2) собственно военная, включающая краткое описание отправляющегося с Голицыным войска и общих принципов ведения военных действий;

3) дипломатическая, касающаяся возможных контактов с представителями противника, и в первую очередь с посланцами крымского хана.

Рассмотрим вторую и третью части (первая анализируется в главе 10) более подробно.

Военная часть наказа включала перечисление войск Большого полка и остальных соединений (Новгородский, Казанский, Рязанский, Севский разряды, полк низовых городов), переданных под команду В. В. Голицына, очерчивала его полномочия, а также определяла механизм подготовки армии к выступлению, сроки сбора войск (см. о них выше) и др. Вместе с Голицыным в Большой полк на службу были записаны товарищи: стольник князь Я. Ф. Долгоруков и окольничий В. А. Змеев, а также думный дьяк Е. И. Украинцев, дьяки Е. Полянский, К. Алексеев, Г. Посников, Е. Чорной. В Большом полку также воеводами были назначены: «великих государей у знамени» стольник князь И. М. Кольцов-Масальский; посыльные воеводы — стольники М. А. Головин и Б. А. Змеев[613]; воеводы «у большого наряду» — стольники М. П. Беклемишев и его сын Иван. Новгородский разряд возглавляли боярин А. С. Шеин и его товарищ стольник Ф. Ю. Барятинский, а также дьяки А. Яцкий и Г. Молчанов; Казанский — боярин Б. П. Шереметев и его товарищ думный дворянин А. И. Хитрово, а также дьяк Л. Судейкин; Рязанский — боярин князь В. Д. Долгоруков и его товарищ стольник В. Я. Хитрово[614], а также дьяки В. Макарьев и А. Хрущов; Севский — боярин Л. Р. Неплюев и думный дворянин Г. И. Косагов, а также дьяк П. Исаков; Низовой полк — стольник В. М. Дмитриев-Мамонов и дьяк П. Тютчев.

Воеводы разрядов именовались как «сходные товарыщи» Голицына. Дополнительно «в сходе» с ним писались воеводы ключевых городов на юге — Новобогородицка (И. Ф. Волынский)[615], Киева (М. Г. Ромодановский), остальных городов Малой России и Белгородского разряда[616]. Все они должны быть «послушны» главнокомандующему, когда он будет писать им «о полковых и о иных делех»: «о том в те во все городы к ним бояром и воеводам и к приказным людем их великих государей грамоты из Розряду и из иных приказов посланы».

Для высылки в полки служилых людей из Разряда, Иноземского и Рейтарского приказов и Приказа княжества Смоленского были высланы нарочные стольники и московские дворяне, «а с ними на тое дачю денежная казна многая». Раздав жалованье, царские посланники должны были «отвесть» служилых людей на места сбора. Всех приехавших московских и городовых дворян, а также их боевых слуг Голицыну следовало пересмотреть и расписать по ротам, смотры стрелецких, солдатских, копейных и рейтарских полков должны были проводить их полковники и генералы. После сбора войск и смотра В. В. Голицын должен был составить и направить в Разряд «перечневую роспись» ратных людей всех чинов.

Перед выступлением Голицыну следовало издать три приказа по Большому полку. Первый — о запрете отпуска «лишних людей» (челяди и др.) и лошадей из армии после выхода из Сум (см. подробнее далее). Второй касался перехода царских отрядов через украинские города и взаимоотношений с казаками и другими национальными формированиями. Оба этих указа дублировали положения статей 1687 г. Однако третий приказ, адресованный генералам, полковникам и начальным людям, там отсутствует. Им запрещалось использовать подчиненных «для своих прихотей и корысти», «теснить» их каким-либо образом, чинить «обиды и налоги», заставлять работать на свои или своих друзей личные нужды, тем более отпускать солдат с этой целью из полков. Со статьями 1687 г. сходны также рекомендации наказа 1689 г. об обращении с пленными.

Как и в 1687 г., время выезда к войскам, начало марша, его направление, место и время соединения с украинскими казаками, ведение боевых действий против крымских татар и прочие действия главнокомандующий должен был определять «по своему разсмотрению», но непременно информируя о своих действиях государей «с нарочными посылщики». Тождественны «тайным статьям» 1687 г. были и рекомендации по подъему духа московского войска, которое теперь должен был обеспечивать сретенский протопоп Федор.

Главнокомандующему следовало не допустить крупного крымского набега на русское пограничье во время второго похода: «Киева и малороссийских и украинных городов оберегать и над теми воинскими людми промышлять по своему разсмотренью»[617].

Дипломатическая часть наказа в плане переговоров с Крымским ханством слово в слово дублировала тайные статьи 1687 г., предусматривая мирные переговоры по условиям союза с Польшей и переход хана в подданство царей. Далее следовала рекомендация о необходимости поддерживать в ходе похода корреспонденцию с польско-литовской стороной (королем и гетманами Речи Посполитой). Завершался наказ следующим характерным пассажем: «А настоящее Божие и их великих государей и всего государства дело по их, великих государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича и великие государыни благоверные царевны и великие княжны Софии Алексеевны, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцев милостивому изволению положено на нем, ближнем боярине и оберегателе и дворовом воеводе князе Василье Васильевиче с товарыщи»[618].

1 ноября появился указ о взимании нового чрезвычайного налога на жалованье служилым людям по прибору по аналогии с указом 1686 г. Крайний срок поступления средств назначался на 6 января[619]. Осенью была проведена ревизия оставшихся после первого похода продовольственных запасов в Ахтырке, Сумах и Хотмыжске. К указанному времени там хранилось 7420,5 четверти муки, 7234,5 четверти сухарей, 1853,5 четверти толокна, 1344 четверти «с получетвериком» круп, 266 четвертей овса, 1909 пудов и 1 четверть соли, 5 бочек сбитня, 7 бочек рыбьего кавардака, 6 бочек рыбьего жира, 36 пудов 20 гривенок коровьего масла, 30 кулей снетков[620]. 2 октября в Разряде был дан указ об отправлении продовольственных запасов (рыбьего жира, рыбьего кавардака, снетков, коровьего масла, соли) по наряду прошлого похода в те же города: 1 тыс. пудов рыбьего кавардаку, 2 тыс. пудов рыбьего жира, «снятков псковских добрых и сухих» 1 тыс. четвертей, 3 тыс. пудов коровьего масла, 6 тыс. пудов соли, 24 577 четвертей сухарей. Лишь 1 ноября последовал указ дать новые памяти об отпуске «зимним путем» в войско царского жалования «и на корм ратным людям» из Большого дворца и Большой казны новых запасов с указанием актуальных мест сбора Большого полка, Новгородского и Рязанского разрядов. Дополнительно в Севске следовало подготовить и отправить в войска 1 тыс. ведер сбитня и столько же уксусу. Все указанные запасы должны были быть разделены между соответствующими пунктами сосредоточения войск (см. таблицу)[621].

Таблица 4.1. Распределение продовольствия по городам/разрядным полкам

* В росписи отдельно по Большом полку ошибочно указано 32 577 четвертей.

17 декабря из Москвы в Рыльск и Обоянь со стряпчим Сытного дворца И. Бутримовым было отправлено по 250 пудов рыбьего кавардака. Сохранился отпуск грамоты рыльскому воеводе князю А. А. Волконскому, которому следовало груз принять, «устроить в анбары и беречь» до царского указа[622]. Волконский получил груз из 12 бочек кавардака 15 января, расположив его «в ряду в двух анбарах», обоянский воевода Абрам Иванович Мантуров 5 числа того же месяца принял 13 бочек «без весу для того, что терезей (весов. — Авт.) в Обоянском нет» (по сказке Бутримова весь груз «с деревом» весил 258 пудов). Бочки Мантуров «устроил… в укрытом холодном месте и приказал беречь накрепко»[623].

В январе 1689 г. Приказ Большой казны закупил 2000 тыс. пудов коровьего масла. 500 пудов «в заорленых бочках» было отправлено в Обоянь с целовальником Воронцовской слободы Микишкою Тихоновым и подьячим Московской померной избы Петром Трубицыным в сопровождении пяти стрельцов. Воеводе Мантурову были посланы инструкции, полученное масло «устроя, поставить в особое место». Воевода должен был дать «подьячему и целовальнику караулшиков сколко человек пригож», велев им масло «надсматривать почасту, чтоб над ним никакой порухи и истери не было», сохранив продукт «в целости до приходу на Обоянь» князя В. Д. Долгорукова[624]. 8 февраля Мантуров сообщал, что принял у стряпчего Большого дворца Федора Толстого 250 пудов снетков «с рогожи». При этом воевода сокрушался: «а мерять, государи, было мне, холопу вашему, нечим для того, что в Обоянской сняточной меры не прислано, а в таможенной в московской четверик он, Федор Толстой с товарыщи тех снятков мерять мне, холопу вашему, не дал, и дал он скаску за рукою, что тот де таможенной четверик сняточной меры болши и в такую де таможенную меру снятков не меряют». Мантуров принял объяснение, «устроил» груз «в анбарех» и отпустил Толстого в Москву[625]. Примечательно, однако, что 10 февраля воевода Хотмыжска (где запасы собирались к походу в 1687 г.) Михаил Домнин сообщал о получении от того же Ф. Толстого 100 четвертей (60 «по московской таможенной мере») сухих снетков, которые он «устроил в сарай в крепкое место». В. Г. Семенов отметил на воеводской отписке: «подписать, в которой полк те снятки послать велено». Выяснилось, что по указу 1 ноября рыба предназначалась для Рязанского разряда князя В. Д. Долгорукова[626]. Таким образом, выходит, что из Обояни (нового места сбора Рязанского разряда) Толстой выехал в расположенный за 100 км Хотмыжск (либо послал туда заранее кого-то из товарищей), где указанный разрядный полк концентрировался в 1687 г. Вряд ли тут перед нами пример приказной неразберихи с отправкой продовольствия, скорее — стремление рационально распределить запасы для будущей кампании, чтобы не испытывать проблем с отсутствием мест хранения.

Основной базой для заготовки по нормам похода 1687 г. смолы, дегтя, пеньки, сена должны должны были стать города Севского и Белгородского разрядов. Упомянутые запасы необходимо было свезти в Севск и Белгород «по нынешнему зимнему первому пути безо всякого мотчанья тотчас». Собранных для похода из этих же разрядных округов подъемных лошадей и волов следовало «кормить сеном и овсом, чтоб были выкормлены и к походу готовы»[627]. Сена в городах Белгородского и Севского разрядов предполагалось заготовить 23 688 возов[628]. Дополнительно к этому летом и осенью 1688 г. гетман Мазепа готовил запасы сена на пути следования армии в районе р. Ворсклы и других местах[629].

Помимо мест сосредоточения разрядных полков, важным пунктом в продовольственном снабжении армии стал расположенный на ее пути Новобогородицк, куда летом — осенью 1688 г. свозились хлебные запасы из Киева (помимо упомянутых в третьей главе 10 тыс. четвертей, доставленных И. Личковским, оттуда же в Новобогородицк были позднее привезены еще 5 тыс. четвертей ржаной муки «смоленской присылки» 1687 г.), из Севска и с Кодацкого острова. По расчетам Разрядного приказа за вычетом жалованья гарнизону, воеводе И. Ф. Волынскому, разовой выдачи продовольствия В. В. Голицыну и др. подобных раздач к 1 сентября 1689 г. в Новобогородицке все равно должно было остаться почти 57 тыс. четвертей хлебных запасов (более 29 тыс. четвертей муки, почти 25 тыс. четвертей сухарей, около 1,6 тыс. четвертей толокна, около 1,2 тыс. четвертей круп). Они, несомненно, предназначались для действующей армии[630]. Помимо этого, в Киеве, даже после отпуска 10 тыс. четвертей хлеба в Новобогородицк, оставалось на 10 февраля 1689 г. 4615 четвертей «бес получетверика» ржи, 7983 четверти 3 четверика ржаной муки, 88 четвертей с осьминой овсяной крупы, 98 четвертей с осьминой и с четвериком толокна, 39 четвертей с осьминой и с четвериком овса; всего «всяких вышеписанных хлебных запасов» было 12 825 четвертей «с получетвериком». Все это было продовольствие — «брянские присылки прошлых лет», к которым было добавлено закупленное в Киеве. Отдельно были отмечены 2913 кулей овсяных круп и 2909 кулей толокна «смоленской присылки» 1687 г. Указанный провиант также при необходимости мог быть отправлен вниз по Днепру для наступающей на юг армии Голицына[631].

8 февраля в Разряд были присланы назначенные в поход (в Большой полк, в Рязанский и Новгородский разряды) доктора, лекари, аптекари и др. — всего 25 человек, включая доктора Андрея фан Келлермана, лекарей-иноземцев Ягана Терманта (Термонта), Андрея Бекера, Адольфа Эвенгагина, Александра Квилона, Ягана фохт Диштинларта, Романа Шлятора, — русские врачи «чепучинного дела» Артемий Петров, Кузьма Семенов, Василий Подуруев, Андрей Харитонов, Еким Алексеев, Данило Лебедев, Фрол Семенов, Алексей Григорьев, Яков Иванов, Тимофей Петров, Роман Гарасимов, а также врачи-«костоправы» Иван Федоров и Алексей Феофанов и др. По царскому указу всем им было велено быть в распоряжении разрядных шатров, то есть в распоряжении В. В. Голицына, А. С. Шеина и В. Д. Долгорукова «и кому до них будет нужда, и тем людем бить челом о них и имать к себе от розрядного шатра, а у сходных таварыщей у бояр и воевод в полкех великие государи быть им указали у розрядного ж шатра». Более того, поскольку «против прежняго отпуску ныне лекарств в отпуску многое число», велено было выделить для врачебных нужд подводы под «лекарственную казну… против отпуску прошлого 195-го году крымского ж походу с прибавкою»[632]. 25 февраля в Разряд дополнительно был прислан лекарь Христофор Карстен с указом отправить его «в полки бояр и воевод»[633].

Для переправы армии через Самару в Новобогородицк загодя, с целью изготовления стругов, были назначены 7 человек «струговых мастеров» или «карбасных плотников» из северных уездов России: из Мезени (Е. Окладников, С. Петров), Холмогор (Н. Зиновьев, М. Дмитриев, С. Федоров), Вологды (И. Ильин, И. Федоров). Им было велено «делать… струги, согласяся с прежними струговыми мастерами» — с М. Виноградным «с товарыщи»[634]. Воевода Волынский сообщал о прибытии 10 февраля в город пяти из назначенных мастеров (не прибыли «волог жане» Ильин и Федоров), которые «суды делать почали» с помощью приданных им «плотников и работников из салдат». Работами руководил стрелецкий подполковник И. Лешуков, направленный ранее, в ноябре 1688 г., в Новобогородицк для приема транспорта сухарей из Севска. «Карбасы» по пяти и по шести сажен длиной, рассчитанные на 15–30 человек, следовало делать с «великим поспешением», чтобы успеть изготовить нужное количество судов «к приходу в Новобогородицкой город бояр и воевод». Забегая вперед, следует сказать, что северяне, включая приехавших позднее Федорова и Ильина, справились со своей задачей, за что по распоряжению Голицына 23 апреля 1689 г. им было выдано жалованье по рублю на человека[635].

Одним из важнейших организационных моментов подготовки именно второго похода стал контроль за поджогом степей на пути возможного следования русской армии. В наказе В. В. Голицыну 1689 г. организованный крымцами степной пожар рассматривался как одна из главных неудач первой экспедиции против ханства. Поэтому первые акции по выжиганию степей были предприняты уже в сентябре 1687 г., после окончания первого похода. Определенное значение это, видимо, имело и с точки зрения воспрепятствования осенне-зимним набегам крымских и азовских татар на южное пограничье Россиии.

27 сентября острогожским казакам во главе с полковником Иваном Сасовым, находившимся в составе расположенного на южном пограничье воеводского полка М. Г. Ромодановского (подробнее см. об этом в главе 2), было приказано выдвинуться в район Нового Оскола, оттуда послать казацкие разъезды «до вершин реки Сосны и до Усерда и до речек Кабылей и Матронки и меж Олшанска и Острогожска до речек Полубенок и до реки Дону», чтобы «в тех местех» выжечь травы «без остатку, опричь тех мест, которыми украинных городов жители про свои домашние нужды удоволствуютца»[636].

В самом начале года 1688 г. Мазепа по приказу сверху послал на юг «подлинных людей» для выяснения, действительно ли «на прошлолетних пожарных местех знатные травы наросли» (гетман сообщал Неплюеву об этом 11 марта 1688 г.). В случае необходимости гетман выражал готовность выжечь степи заранее, после того как прогреется земля[637]. В апреле Мазепа приказал выжигать травы ниже Самары полтавскому и кодацкому полковникам, хотя приезжавшие оттуда люди свидетельствовали, что после прошлогодних пожаров растительность в этих местах редкая и чахлая. Уже в мае прибывшие в Батурин полтавчане сообщали, что выжгли сухие травы везде, где только возможно, — в районе Конских Вод, Карачекрака и Самары, при этом растительность, выросшая на местах прошлогодних пожаров, горела плохо «зелености ради своей»[638]. В сентябре 1688 г. необходимость выжечь степи обсуждалась в ходе переговоров Мазепы и Ф. Л. Шакловитого[639], в том же месяце в Новобогородицк Косагову был послан царский указ «степи все к Перекопи и к Сече и на самой Самаре и по Самаре вниз и вверх обжечь, остерегая того, чтоб запорожцы о том не ведали». В октябре 1688 г. Косагов отчитывался, что посылал с этой целью сумских казаков за р. Самару, в степь, «в ближние и далние места траву выжигать». Однако вернувшиеся 1 ноября казаки сообщили, что степные травы «не горят для того, что подросли зеленые травы, а сверху от морозов трава мокра и ни коими меры зажечь они не могли»[640]. Получив это известие, из Москвы выслали указ воеводе И. Ф. Волынскому в обязательном порядке выжечь траву весной, чтобы степи «к походу нашим великих государей ратным людем… были способны»[641]. Наконец, в феврале 1689 г. по распоряжению В. В. Голицына Мазепа направил казаков с распоряжением выжечь степи от левого берега р. Самары до Перекопа там, где уже растаял снег. В марте, правда, выяснилось, что поджогу степи препятствуют запорожцы, и гетману пришлось писать им специальное письмо с увещеваниями не мешать посланным за Самару гетманским казакам выполнить порученное задание[642].

Большое значение в Москве придавали и сбору новой информации о возможном новом маршруте похода, более удобном, чем в 1687 г. 18 сентября 1688 г. в Посольском приказе был допрошен присланный Мазепой опытный ватажник Антон Рудый (Рудов), а также новокрещеные курские калмыки «про путь, належащий от Карачекраку к Перекопи, которым возможно б обозовым ополчением идти». По их словам, перейдя Карачекрак вброд, войско могло двигаться «полем ровным и неболшими балками без трудности до Плетенинских Рогов» (3 мили[643]). Здесь армии рекомендовалось разбить лагерь и ночевать, «потому что место ровное и вод много» из-за разлива Днепра, «и лесу довольно». Оттуда путь (около 5 миль) вновь шел «полем ровным» в верховья лимана, где Косаговым был сооружен Каменный Затон. Лиман этот был одновременно устьем р. Белозерки, которое армии следовало оставить с правой стороны, заночевав возле реки. Здесь, как утверждали Рудый и его товарищи, также «лесу достать мочно, есть терновник и груши», а саму Белозерку «обозом перейти мочно без трудности, потому что она не топкая и мелка, да и камышник около ее есть и травы достаточно». Далее от Белозерки следовало пройти 2 мили «ровным местом» до р. Рогачихи (Рогачик), где также было место, пригодное для ночлега, а оттуда — на р. Елпатиху (2,5 мили). Возле нее было «зело удобно ночевать, понеже поля ровные и дров достать мочно». От Елпатихи предполагаемый путь войска (1,5 мили) лежал «по вершинам балок ровными месты до речки Каирки Мечетной», далее, огибая ее исток справа, — «до речки Середней Каирки» (2 мили), где следовало остановиться на ночевку («ночлег доброй, понеже вод и дров и травы много»). От Средней Каирки, по свидетельству Рудого и его товарищей, можно было «еще ближе к городкам турским податись до речки Последней Каирки с полмили и перешед ее, притти до урочища Вуливола с версту», где были «ровные места и воды много». С этого места можно было невооруженным глазом обозреть турецкие крепости на Днепре, расположенные менее чем за милю. Далее следовало взять влево, на Черную долину, оставив османские крепости справа, «и идти ровным местом все степью» около 45 верст. Здесь начинались засушливые территории: «в тех местех вод и лесов нет, все степь и трава неболшая». С Черной долины армии надо было двигаться «лощиною» около 3 верст и далее «ровным местом» до верховьев Каланчака (4 мили) по дороге, «которою ездят ис Перекопи в Казыкермень». На Каланчаке был только один «каменной колодезь», но есть и другие «готовые колодези», кроме того, как полагал Рудый и его товарищи, «войску для воды около той речки податись вправо и поделать возможно без всякие трудности колодези», добравшись до воды на глубине около 2 аршин. Поэтому, полагали они, «в тех местех обозом стоять зело пристойно и колодезей зделать надобно много», чтобы создать запасы воды для марша к Перекопу (около 3 миль). Путь должен был пролегать через небольшой холм («пригор») «ровным местом» до урочища Кугайлик, где «колодези есть ж готовые, так и зделать мочно вновь, а до воды будет сажень и болши, и менши, толко де на войско вод такого достатку, как стоять на Каланчаке от Перекопи за 3 мили не будет, да и травы на Каланчаку и около много, а блиско самой Перекопи трав мало»[644]. В целом путь должен был пролегать практически вдоль Днепра, поскольку «вышеписанные все речки впали в Днепр, а вершины их от Днепра только по миле и по полторы»; в ходе марша сам Днепр будет справа «от обозу», в 1–2 милях. Резюмируя, Рудый и его товарищи заявляли, что от Карачекраку до Последней Каирки (15 миль) войску будет идти скорее комфортно («никакие трудности в воде и в лесах и в конских кормех не будет»), указанный путь оно сможет преодолеть за 4 дня; от Каирки до Каланчака дорога труднее — «в воде и в дровех скудость, потому что нет, а бывает де в тех местех вода на весне, а летом, когда дожди великие, а мочно ль в тех местех колодези выкопать и сколко глубоко будет до воды, того не ведают, однако ж де копанки татарские на тех милях от Каирки до Колончаку есть, а воды они в них летом не заставали». 9 миль по указанному безводному участку обоз и армия могли пройти за сутки («место все ровное и переправ и балок никаких нет»). «А иного пути от Карачекраку к Перекопи быть невозможно, потому что степи безводны и бездрожны», — утверждали следопыты, заканчивая свое описание[645].

Отдельно со слов днепровских следопытов были записаны расстояния для переходов между речками от Новобогородицка до Карачекрака[646], причем Рудый и калмыки отметили, что путь русской армии в 1687 г. до Карачекрака труднее описанного ими, потому что на их маршруте «нигде переправ чрез реки также и трудных мест нет и балок, а которые есть и те неболшие, а иные мочно обойтить, а то обход болшой»[647].

Подготовительные и организационные усилия русского правительства по организации второго Крымского похода следует оценить весьма высоко. Московская военно-бюрократическая машина не только смогла повторить масштабные организационные шаги двухлетней давности, мобилизовав огромные запасы продовольствия, фуража, транспортного скота и др., но и учесть опыт предыдущей экспедиции. Большую роль в совершенствовании военно-логистической системы сыграло строительство Новобогородицка, что позволило сосредотачивать там запасы в течение лета — осени и позволяло обойтись без лихорадочного и трудоемкого единовременного отпуска сотен стругов с хлебом и крупами из Брянска и Смоленска. Наконец, продолжился сбор и тщательный анализ информации о возможных маршрутах движения к Перекопу с целью обеспечить огромные массы двигающихся войск более обильными запасами воды и травы, нежели ранее. Однако все эти усилия не дали бы нужного результата, если бы правительству не удалось провести в намеченные сроки сбор войск и выступить в поход, как и планировалось — в марте. Поэтому, шаги, предпринятые с целью окончательной мобилизации вооруженных сил, имели для судеб всей кампании решающее значение.

Данные по численности и структуре армии, собранной для экспедиции на Крым в 1689 г., были подробно приведены еще в сочинении Н. Г. Устрялова — в тексте и в приложениях в конце книги[648]. В последних были расписаны численность и структура разрядов и отдельно численность полков и их командиры. Историк указывал, что эти данные были извлечены из книги Московского стола № 143, однако подобные сводные ведомости там отсутствуют. Текст наряда, близкий к тому, которым пользовался Н. Г. Устрялов, обнаружился, однако, в следующей по нумерации книге — № 144. Историк именует его «перечневой росписью», которая составлялась после сбора и смотра войск по разрядным и воеводским полкам, однако, судя по всему, перед нами именно наряд на второй поход. Сравнение архивного документа с публикацией Устрялова обнаруживает в последней ряд неточностей. Вот некоторые из них. Историк правильно указывает численность и количество стрелецких полков в составе воеводского полка Голицына (4 московских и один белгородский), однако неправильно дает суммарную численность — 4035 вместо 4305. К числу назначенных в поход 6 тыс. сумских казаков он добавляет 85 старшин и урядников, хотя последние относятся не к числу определенных в Большой полк людей, а ко всей росписи Сумского полка. Командующий Низового полка И. Ю. Леонтьев был заменен В. М. Дмитриевым-Мамоновым в феврале 1689 г., однако в роспись Устрялова попали оба воеводы, причем первый — как товарищ Голицына, хотя Низовая рать, также как и Севский разряд, считалась составной частью Большого полка. Леонтьеву и была приписана указанная в наряде численность низовой рати (1514 человек; сама по себе цифра ошибочна, см. об этом далее). Некоторые несовпадения не могут быть как-то однозначно объяснены. Так, в частности, наряд из книги № 144 и публикация Устрялова содержат совершенно различные данные по московским выборным полкам. Однако значительная часть данных, включая численность полков нового строя, совпадают.

Наряд из книги № 144 не содержит имен командиров полков, за исключением имен стрелецких полковников. Их Н. Г. Устрялов, судя по всему, взял из памяти, направленной Иноземским приказом в Разряд от 3 января 1689 г., где перечислялись все гусарские, копейные, рейтарские и солдатские полки, которые предполагалось снарядить в поход или расположить вторым эшелоном на черте[649]. Память, в свою очередь, не содержит цифровых данных, но полки в целом расположены в ней в том же порядке, что и в наряде. Совмещение двух документов позволило Н. Г. Устрялову дать полную роспись участвовавших в походе полков с именами командиров и численностью. Кроме того, в памяти полки названы по городам, которые давали основную массу или относительно наибольшее количество солдат, тогда как в наряде к названию полка (часто, но не всегда) приписано название разряда, в котором он ведался, а далее следует роспись солдат по городам. Это позволяет получить дополнительные основания для отождествления полков из памяти и наряда. Итоговые результаты подобной работы, повторяющей труд, проделанный Устряловым с от дельными важными дополнениями и уточнениями, изложены ниже в табличной форме. Они представляют структуру армии, которую планировалось отправить второй раз на покорение Крыма. Названия полков в таблицах даны по памяти из Иноземского приказа, порядковые номера (нумерация техническая, постоянного характера не имела) — по наряду. По нему же в скобках указаны служилые города (те, которые открывают список), откуда набирали рядовых. Разночтения между памятью и нарядом, отдельные несовпадения с публикацией Н. Г. Устрялова, а также с наказом В. В. Голицыну, где также была отражена структура Большого полка[650], отмечены в комментариях.

Таблица 4.2. Наряд для Большого полка (воеводский полк В. В. Голицына)[651]

¹ В наказе В. В. Голицыну полковником 2-го копейного полка указан Тобиас Колбрехт, судя по всему, командовавший им в 1687 г., а Василий Братцев указан как полковник рейтарского полка (Там же. Л. 251 об. — 252).

² В памяти не указан, реконструируется по наказу (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 252). Численность этого полка была ошибочно приписана Устряловым тульскому полку Рыдара (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388), хотя имеющаяся в наряде роспись (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 697 об. — 698) однозначно указывает, что это московский полк Лукина.

³ Н. Г. Устрялов ошибочно приписал численность этого полка полку А. Гулица (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388).

⁴ Н. Г. Устрялов ошибочно приписал численность этого полка Московскому рейтарскому полку (указан без командира — И. Лукина). См.: Там же.

⁵ Здесь же отмечено, что всего «черкас» в Сумском полку 8800 человек, включая 85 старшин, сотников и урядников.

⁶ У Н. Г. Устрялова командиром указан А. А. Шепелев (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388).

⁷ Фамилия командира установлена на основе наказа (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 252 об. — 253).

⁸ В наряде ошибочно — 3559 (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 701).

⁹ Имя установлено по наказу (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 253).

¹⁰ В наряде ошибочно — 4908 (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 700 об.).

¹¹ Имена всех полковников полка Косагова установлены по иным источникам; см. об этом далее.

¹² В наряде ошибочно — 39 268 (Там же. Л. 702). Цифра не сходится даже с учетом погрешностей, допущенных при подсчете солдат и стрельцов Белгородского разряда (100 человек) и московских стрелецких полков (40 человек).

Таблица 4.3. Наряд для Большого полка (полк товарища воеводы князя Я. Ф. Долгорукова)[652]

¹ Здесь же отмечено, что всего «черкас» в Ахтырском полку 5096 человек.

² У Устрялова имя полковника не указано (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388).

Таблица 4.4. Наряд для Большого полка (полк товарища воеводы В. А. Змеева)[653]

¹ В памяти ошибочно — «ливенский» (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 85 об.).

² Здесь же отмечено, что всего «черкас» в Харьковском полку 7557 человек.

³ У Устрялова — 1096 (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 389).

Таблица 4.5. Наряд для Севского разряда[654]

¹ Сводной цифры нет, подсчитано по росписи служилых людей полка. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 711–711 об.

² Сводная цифра указана ошибочно (3398), возможно, сбой произошел из отсутствия общей цифры по пятому солдатскому полку, включавшему в том числе солдат, набранных в Крапивенской волости Севского уезда (202 человек), недрыгайловских казаков (21 человек) и т. д. См.: Там же.

³ Далее следует помета: «А приписаны те половинщики в Севской разряд вместо салдат, что взяты в подачю в московские в стрелецкие полки и которые салдаты из Севского уезду и из Севских городов сошли в розные уезды и которые отставлены, занеты в Новобогородицке» (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 712 об.).

⁴ Из-за ряда погрешностей итоговая цифра наряда (11 284) не точная. См.: Там же. Л. 713.

Таблица 4.6. Наряд для Низового полка[655]

¹ Пропуски в наряде из-за повреждения текста. Восстановлены с опорой на наряд 1687 г.

² Итоговая цифра ошибочна (1514) из-за того, что составитель прочитал общую цифру служилых людей по Теркам как 380 вместо 313. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 713 об. — 714.

Таблица 4.7. Наряд для Новгородского разряда (воеводский полк А. С. Шеина)[656]

¹ В памяти полк отсутствует. Указан Иван Лопухин, возглавлявший полк в 1687 г. См. главу 2, с. 83.

² У Устрялова — 1791 (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388).

³ По-видимому, этот полк как полк Степана Остафьева записан в наказе В. В. Голицыну в составе Большого полка. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 253.

Таблица 4.8. Наряд для Новгородского разряда (полк товарища воеводы князя Ф. Ю. Барятинского)[657]

¹ В наряде помета: «Да ныне велено написать вместо костромского и галицкого полку с вологжаны рейтар, которые были в прошлом во 195-м году на черте в полку боярина и воеводы князя Михайла Андреевича Голицына» (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 144. Л. 720 об.).

² В том числе 105 копейщиков (Там же. Л. 721).

Таблица 4.9. Наряд для Рязанского разряда (воеводский полк В. Д. Долгорукова)»[658]

¹ Текст утрачен. Восстановлено на основе вычета из общего числа рейтар суммарной численности первого и третьего полков.

² У Устрялова — 1172 (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388).

³ В наказе В. В. Голицыну записан в составе Большого полка. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 253.

⁴ Текст утрачен. Восстановлено на основе вычета из общего числа солдат суммарной численности первого и третьего полков.

Таблица 4.10. Наряд для Рязанского разряда (полк товарища воеводы А. И. Хитрово)[659]

¹ У Устрялова — 994 (Устрялов Н. Г. История… Т. 1. С. 388).

² Из-за повреждения текста заголовок с названием полка отсутствует. На л. 725 об. сохранилась частичная роспись его состава. Причем на полях в начале списка присутствует помета, предположительно читающаяся как «белогородцкой», что означает принадлежность полка к Белгородскому разряду. Далее идет текст в столбик: «нижегородцов 170, муромцов 26, гороховлян 14, атемарцов 15, арзамасцев 187, пензенцов 140, ядринцов 44, керенчан 21, ломовцов 41, санчюрцов 16, кокшажен 9, яранцов 28, чебоксарен 105, кадомцов 16, темниковцов 6». Всего — 838 человек. Перечень не полный, так как далее текст тоже поврежден. Между тем 23 ноября 1688 г. из Разряда в Казанский приказ была послана память с росписью ведавшихся в последнем служилых людей по полкам армии, формировавшейся для похода на Крым. Воеводский полк А. И. Хитрово должен был быть среди прочего укомплектован 2-м рейтарским полком, состав которого в точности совпадает с вышеперечисленным перечнем служилых людей, но без чисел и за исключением нижегородцев, муромцев и гороховлян, которые в Казанском разряде не ведались. Кроме того, сравнение этого списка с нарядом показывает, что в последнем из-за повреждения текста отсутствуют также рейтары Цивильска и Козьмодемьянска (РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 52, 61 об. — 62). Имя полковника установить не удалось, поскольку в памяти из Иноземского приказа он не упомянут; в росписи Устрялова данный полк также отсутствует.

³ Текст утрачен. Цифра получена вычитанием численности всех подсчитанных формирований из общей численности воеводского полка А. И. Хитрово так, как она была указана составителями наряда.

⁴ Текст утрачен. Восстановлено на основе вычета из общего числа солдат суммарной численности первого и третьего полков. Причем в случае третьего — так, как она была подсчитана составителями наряда (1611 человек), что не совпадает с реальной численностью (см. примечание 7).

⁵ В памяти из Иноземского приказа 3-м солдатским полком у Хитрово указан Хотмыжский солдатский полк Я. Эрнеста, однако по наряду он записан в Большой полк, в воеводский полк Г. И. Косагова. Кроме того, вряд ли он был укомплектован служилыми людьми поволжских городов. Устрялов в данном случае отдал предпочтение памяти. Он «записал» в него указанный в наряде основной состав полка — 563 человека из Касимова и Козьмодемьянска, не смутившись, что среди солдат полка отсутствуют выходцы из Хотмыжска и иных белгородских городов. Между тем это касимовский полк Я. Ловзина (см. с. 192).

⁶ Цифра в некоторой степени условна, поскольку получена путем сложения всех групп солдат полка из разных городов (523 человека из Касимова, 40 человек из Козьмодемьянска) с теми, кто был записан в полк как нетчики и беглецы первого Крымского похода (188 человек из Касимова, 415 — из Чебоксар, 166 — из Цывильска, 103 — из Санчурска, 16 — из Царевококшайска), а также с теми, кто был за поздние приезды отправлен в 195-м году на черту (330 человек) и ныне также зачислен в полк. Причем цифры сложения в оригинальной ведомости не совпадают во всех случаях. Сложение основного состава (563 человека) с нетчиками и беглецами дает 1471 человек, а в ведомости указано 1048 человек, сложение обеих вышеперечисленных групп с высланными на черту дает 1781 человек, а в ведомости указаны 1611 человек.

⁷ В оригинальном тексте — 2940 человек. Причины несовпадения цифр объяснены выше.

⁸ В наряде другая цифра — 5372. Причины расхождений объяснены выше.

Прежде чем перейти к оценке общих показателей численности и структуры войска, следует сказать несколько слов о Казанском разряде Б. П. Шереметева. Из документов известно об участии этого формирования во втором Крымском походе, однако в наряде оно не упомянуто. Н. Г. Устрялов судил о его численности приблизительно, а состав полков установил на основе уже многократно цитировавшейся памяти из Иноземского приказа (соответственно, их численность также не была историком установлена)[660]. Между тем в последней формирование под командованием Шереметева определяется как назначенное находиться «на черте» с четырьмя рейтарскими (Костромским полковника Мартина Болмана, Галицким полковника Данилы Цея, Курским полковника Ивана Гопта, Козловским полковника Христофора Ригимона) и пятью солдатскими (Касимовским полковника Якова Ловзына (Ловзина), Казанским полковника Юрия Литензона, Симбирским полковника Ефима Липстрома (Линстера), Воронежским полковника Андрея Девсона, Старооскольским полковника Петра Гасениуса) полками[661]. То есть изначально участие Шереметева с Казанским разрядом в походе не предполагалось (поэтому указанный разряд отсутствует в наряде). Идея разделить войска, предназначенные для обороны черты, и отправить часть из них в экспедицию на Крым появилась позже.

Наряд для службы на черте («Роспись рейтарских и салдацких полков и иных чинов ратным людем, которых ныне велено выслать на службу великих государей на черту») был подготовлен в Разряде 28 декабря 1688 г. Состав упомянутых в нем рейтарских и солдатских полков полностью совпадает с приводившимся выше. Явиться служилые люди должны были к 1, 10 или 20 (последний срок) февраля. Приводим его данные ниже в табличной форме[662].

Таблица 4.11. Наряд для службы на черте

¹ В наряде ошибочно — 502, эта же ошибка попала в общее число рейтар двух полков (указано 1172, должно быть 1165).

² В наряде ошибочно — 1073.

³ В наряде сначала в двух местах указана ошибочная цифра — 767; но на л. 236 об. дано верное число.

Роспись служилых людей для службы на черте свидетельствует об изменении структуры главной армии уже после составления основного наряда. Так, воеводский полк Г. И. Косагова в составе Большого полка был фактически расформирован. Курский рейтарский полк Гопта и солдатский Старооскольский полк Гасениуса были переданы под командование Б. П. Шереметева. Ему же еще ранее, до составления основного наряда, из Большого полка передали солдатский Воронежский полк Девсона. Из Рязанского разряда на черту решили отправить солдатский Касимовский полк Ловзина, а еще ранее — рейтарский Козловский полк Ригимона. Взамен Касимовского полка в Рязанский разряд в начале декабря был приписан Хотмыжский солдатский полк (входил в воеводский полк Косагова), которому ранее велено было служить на черте[663]. Кроме того, 18 января из Разряда в Казанский приказ была послана память о переводе на основе указа от 12 января дворян и детей боярских Казани из Рязанского разряда в полк Б. П. Шереметева[664].

Окончательное оформление Казанского разряда произошло лишь в феврале, когда товарищем разрядного воеводы из Рязанского разряда в Казанский был переведен А. И. Хитрово[665]. Он приехал в полк к Шереметеву 16 марта. Накануне выступления Казанского разряда из Белгорода Шереметев выслал в столицу его перечневую роспись, которая дает представление о его окончательной структуре. В составе Казанского разряда насчитывалось 2 стряпчих, 3 жильцов, 131 человек казанских дворян и детей боярских, 22 казанца-иноземца «нового выезду» и др.; рейтарские полки М. Болмана (25 начальных людей, 678 рядовых), Д. Цея (23 начальных человека и 574 рядовых), И. Гопта (15 начальных людей и 1008 рядовых) и Х. Ригимона (12 начальных людей и 793 рядовых); солдатские полки Я. Ловзина (3 начальных человека), Ю. Литензона (5 начальных людей), Юхана (Ефимия) Липстрома (7 начальных людей), А. Девсона (7 начальных людей и 271 рядовой) и П. Гасениуса (20 начальных людей и 615 рядовых), «очередная половина» солдат и драгун белгородских городов, включая нетчиков прошлогодней кампании (786 человек). Всего численность составила 5009 человек. При этом, как видно из перечневой росписи, неявка была катастрофической — в солдатских полках был практически полный некомплект, а всего ратных людей по наряду не прибыло в полк почти в два раза больше, чем явилось, — 9815 человек, в том числе московские чины (114 стольников, 163 стряпчих, 9 дворян, 245 жильцов), городовые дворяне и дети боярские «розных городов» (1941 человек). Полностью не явился стрелецкий полк Семена Кровкова (620 человек), который должен был прибыть из Батурина[666].

Следует, таким образом, заключить, что ратных людей, первоначально вписанных в наряд для мобилизации на черту, в итоге было решено включить в главную армию в качестве самостоятельного разрядного полка, даже усилив его дополнительными формированиями. При этом, несмотря на наличие перечневой росписи на конец марта, окончательной численности Казанского разряда мы не знаем. То, что она выросла, свидетельствуют хотя бы списки убитых и раненых данного разрядного полка, составленные в мае 1689 г.[667] Включенные в него потери солдатских полков А. Девсона, Е. Линстера (Ю. Липстрома), Б. Беника, копейной шквадроны А. Шарфа и стрелецкого полка С. Кровкова указывают на то, что, во-первых, отдельные солдатские полки все же были доукомплектованы явившимися позднее рядовыми и начальными людьми (при этом полк С. Кровкова также прибыл на службу и заменил в итоге полк Г. Нелидова), а во-вторых, под командование Б. П. Шереметева были переданы новые формирования, не упоминавшиеся в наряде: солдатский полк Б. Беника и копейная шквадрона Александра Шарфа.

Итоговая численность армии, по данным составителей наряда, должна была составить: в Большом полку — 73 248, в Новгородском разряде — 16 106, в Рязанском разряде — 14 280, всего — 103 634 человека[668]. Если допустить, что при составлении сводных цифр были допущены отмеченные в таблицах ошибки, то более точная цифра составит: в Большом полку — 73 009, в Новгородском разряде — 16 106, в Рязанском разряде — 14 508; всего — 103 623 человека. К этим цифрам можно прибавить самую последнюю цифру наряда для Казанского разряда, вычисленную путем сложения бывших «на лицо» и нетчиков мартовской перечневой росписи с вычетом из нее полка И. Гопта, который уже учтен в составе воеводского полка Г. И. Косагова. Таким образом, ориентировочная численность Казанского разряда по последнему известному наряду, с которым сверялся при проведении смотра Б. П. Шереметев, — 13 909 человек (без полка Гопта). Общая численность войска, которое планировалось поставить под ружье в 1689 г., будет, таким образом, насчитывать 117 547 или 117 532 человека. Это наиболее точная цифра, несколько большая, нежели та, которая была рассчитана Н. Г. Устряловым (более 112 тыс. человек)[669], и получившая затем отражение в других работах, касавшихся второго Крымского похода[670].

Структура и численность армии, основу которой составили три главных «дивизии» — Большой полк, Новгородский и Рязанский разряды, таким образом, не сильно изменились по сравнению с 1687 г. Основу главной армии В. В. Голицына составляли полки нового строя — 1 гусарский, 3 копейных, 25 рейтарских, 2 московских выборных полка и 29 солдатских. Артиллерия насчитывала около 350 полевых и осадных орудий[671]. Воеводский полк Г. И. Косагова, действовавший в 1687 г. автономно на Запорожье, был в итоге расформирован. Помимо этого, был создан еще один разряд — самый малочисленный, если не считать Низовой рати. Речь идет о Казанском разряде Б. П. Шереметева. Его формирование было завершено почти перед самым началом похода и может быть объяснено желанием властей перераспределить войска между первым и вторым эшелонами, усилив главную армию за счет сил, которые изначально должны были прикрывать южные границы.

Сосредоточение войск в указных местах началось в феврале — марте 1689 г. К сожалению, перечневых росписей всей армии, составленных по итогам сбора и генерального смотра войск, отыскать не удалось. По каким-то причинам они не были включены в разрядную книгу второго похода. В нашем распоряжении имеются лишь отрывочные данные по московским чинам и перечневая роспись Новгородского разряда. Роспись московских чинов по разрядным полкам была отправлена Голицыным в Москву в приложении к грамоте от 17 марта 1689 г. В итоге в Большом полку насчитывалось 1211 стольников, 611 стряпчих, 695 дворян, 969 жильцов, всего — 3486 человек; в Новгородском разряде — 168 стольников, 254 стряпчих, 120 дворян, 350 жильцов, всего — 892 человека; в Рязанском разряде — 14 стольников, 22 стряпчих, 12 дворян, 15 жильцов, всего — 63 человека. Всего «в тех вышеписанных 3-х полкех» состоял на службе 4441 человек[672]. Это гораздо больше, чем было предписано по наряду, согласно которому в Большом полку числилось 3287 человек московских чинов (включая Севский разряд), в Новгородском разряде — 79 человек, а в Рязанском их не было вообще! Известно, впрочем, что позднее цифры наряда по московским чинам были увеличены, составив для Большого полка 1209 стольников, 740 стряпчих, 1034 дворян, 1156 жильцов, всего — 4139 человек[673]. Недобор на смотре 17 марта, таким образом, все же был, составив около 15 %. Он, впрочем, по крайней мере частично мог быть покрыт за счет тех, кто ни в каких списках не значился. В. В. Голицын, приехав в Сумы, в ходе смотра московских чинов выявил множество прибывших на службу их представителей «сверх списка». Главнокомандующий писал в Разряд, прося выяснить, в какие разрядные полки они были записаны в службу и были ли записаны вообще. Всех, кто нигде не записан, Голицын планировал оставить у себя. Всего сверх списка явилось 652 человека, из них 297 были в Большом полку в походе 1687 г., а остальные либо числились в других полках, либо нигде не значились[674].

Общий смотр всех войск проводился после соединения армии под Новобогородицком 24 апреля. Составленная по его итогам перечневая роспись Новгородского разряда, отправленная А. С. Шеиным в Москву, включала 33 человека ротмистров, поручиков и хорунжих, 92 стольника, 167 стряпчих, 91 дворянина, 211 жильцов (т. е. значительно меньше, чем по росписи Голицына от 17 марта, — возможно, часть была перераспределена по другим разрядам и Большому полку), 1 полковника гусарского строя, 1 генерала, 5 полковников и 6 подполковников копейного и рейтарского строя, 176 начальных людей «розных чинов», 232 гусара, 310 копейщиков, 4521 рейтар. В московских стрелецких полках начитывалось 4 стольника и полковника, 18 капитанов, 1596 стрельцов; в смоленских стрелецких полках — 2 полковника; 13 капитанов, 984 стрельца; в солдатских полках — 6 полковников; 7 подполковников, 160 начальных людей «розных чинов», 5416 солдат. Ратных людей всех чинов насчитывалось 14 052 человека[675]. Недобор по сравнению с известным нарядом составил 13 %. Даже подобные ограниченные данные позволяют осторожно предположить, что неявка на службу была вполне сравнима с первым Крымским походом, и общая численность выступившей против ханских войск армии более-менее соответствовала количеству тех войск, которые отправились в поход два года назад.

25 февраля из Москвы вслед выехавшему из столицы Голицыну отправился стольник Ф. М. Пушкин со списками ратных людей Большого полка и наказом публично похвалить службу тех из них, кто прибыл на место сбора вовремя[676]. 27 февраля Голицын прибыл в Севск, где встретился с гетманом И. С. Мазепой, для обсуждения плана похода[677]. По итогам встречи было решено, что 17 марта Голицын «с указного места из Сумина», а гетман — из Батурина двинутся в поход с «великих государей ратными людьми»[678].

Атмосферу, царившую ранней весной в слободских городах — центрах концентрации русских войск, — и хлопоты по приготовлению армии к походу по крайней мере частично отражает «Дневник» П. Гордона. 1 марта он добрался до Сум, расположившись недалеко от города, в Нижней Сыроватке, где квартировал его 2-й Московский выборный полк. Находясь там, Гордон отрядил в лес солдат в сопровождении плотников для изготовления 210 рогаток, 280 пик, 100 осей, 18 осей для орудийных лафетов. 4 марта Гордон дал смотр полку, а на следующий день выслал в Ахтырку первые 10 телег полкового обоза. 6 марта он выехал в Сумы, где был «любезно» принят прибывшим туда из Севска В. В. Голицыным. 7 марта в ставку главнокомандующего прибыл стольник Ф. М. Пушкин с похвалой Голицыну «за такое поспешение к назначенному сбору». В тот же день Голицын и «начальные особы» обедали у окольничего В. А. Змеева, на следующий день Гордон беседовал с главнокомандующим «о разных вещах относительно полков»[679].

К этому времени шотландец сочинил «меморандум», очерчивавший его предложения касательно стратегии русской армии в предстоящем походе. В основе его лежала идея закладки укрепленных фортов через равномерные отрезки пройденного русским войском пути в низовьях Днепра, начиная от р. Самары. Укрепления предполагалось основывать на каждый четвертый день марша, совмещая это с отдыхом после долгих переходов. Каждый форт должен был располагаться как можно ближе к Днепру и состоять из земляных укреплений (наружные редуты и цитадель) и гарнизона в несколько сотен человек с одним-двумя орудиями. Помимо идеологического значения подобной цепи укреплений («это породит великий ужас у неприятеля», будет способствовать распространению молвы, что «вся сия сторона Днепра охраняется» царскими силами, наконец, подчеркнет выполнение условий союза с Польшей, по которому Россия должна была «охранять» татарские переправы на Днепре), Гордон отмечал и ее практическое значение: в фортах можно будет оставлять больных, раненых, ненужные или по каким-то причинам не поддающиеся транспортировке грузы; они станут центрами заготовки сена, леса и воды, ремонта снаряжения и поддержки армии на обратном пути. Другие предложения Гордона заключались в необходимости наличия достаточного количества 8- и 6-фунтовых орудий для бомбардировки укреплений, лодок для перевозки людей и легких пушек, сборных мостов, надежных штурмовых лестниц, подготовки роты обученных гренадеров для каждого полка и легких двухколесных повозок для артиллерии «для быстроты и подвижности». Генерал также подчеркивал возможность захвата расположенного на левом берегу Днепра Ислам-Кермена, что даст русским судам «свободный проход вниз по Днепру», в том числе для солдат, которые будут располагаться в новопостроенных фортах[680].

В. В. Голицын, покинув Севск 3 марта, прибыл в Сумы вместе с назначенными в Большой полк дьяками 6-го числа. При «отпуске отписки» туда же прибыл товарищ главнокомандующего — князь Я. Ф. Долгоруков[681]. 11 марта главнокомандующий издал указ прибывшим ротмистрам и стольникам: тем из них, которые «написаны в завоеводчиках и в ясаулех, и тем быть до похода ево (В. В. Голицына. — Авт.) в Сумине». Остальным предписывалось ехать в Ахтырку «безо всякого мотчания», где «ожидать ево боярского приходу». По пути запрещалось «чинить» обиды и разорения «тамошним жителем» и занимать уже занятые стрельцами дворы. Поступившим подобным образом грозили, что они «будут с тех дворов сосланы з бесчестьем»[682].

Часть войск Большого полка концентрировалась в Ахтырке. 10 марта Новгородский разряд А. С. Шеина выступил из Рыльска к Рублевке. Спустя два дня Гордон отправил отряд из Сум в Ахтырку для охраны «боевых припасов» и изготовления подвод, а 12 марта выступил туда сам[683]. 14 марта В. В. Голицын получил письмо Мазепы (выслано из Батурина двумя днями ранее). Гетман сообщал, что еще из Севска в Новобогородицк им был послан глуховский казак «для проведывания поль диких… есть ли на них снеги или нет и есть ли уже травы». Ныне казак вернулся и донес, что в данный момент «толко по долинам неболшие снешки окрест Самары есть». Мазепа сообщал, что посланные гадячские и полтавские казаки «хотя испытовали по степям жечь траву, сыры не горели, а по вышним местам еще осенью выжжены» по гетманскому приказу. Гетман уверял, что, как только земля подсохнет, высланные в поля казаки немедленно «совершат дело». Пока же, по сообщениям казаков, в районе Новобогородицка все «речки полевые в теплые дни розплылись»[684].

В назначенный день — 17 марта — к войскам из Сум выехали Голицын и его товарищи, прибыв в Ахтырку спустя два дня, где главнокомандующий получил письмо гетмана Мазепы о его выступлении из Батурина. Соединение московских и гетманских войск планировалось у р. Коломак. Зима в этот год задержалась, Голицын сетовал, что «походу нашему чинится мотчание за великою стужею и за снегом». Из-за заносов застряли повозки с денежным жалованьем: «денежная… великих государей казна марта по 20-е число в полк ко мне не пришла, — писал Голицын в Москву, — и Белгородского полку… ратным людям и городовых полков солдатом дать нечего»[685]. В ответной грамоте Голицыну (от 26 марта) сообщалось, что к нему из Приказа Большой казны с подьячим Григорием Молчановым 22 февраля отправлено 55 321 руб., а в марте — с подьячим Григорием Подгорским — 22 тыс. руб.[686]

Накануне выступления главнокомандующий издал приказ с разрешением отпускать слуг из Ахтырки и Красного Кута (там намечалось дальнейшее сосредоточение армии) «к Москве в домы свои» тем, «кто похочет». Сделать это надо было до переправы через р. Мерло, поскольку «из-за Мерла и из ыных мест людем вашим отпуску не будет». Тем участникам похода (главным образом стольникам, стряпчим, московским дворянам, жильцам), кто имел свой личный обоз, следовало подать в Разрядный шатер собственноручно заверенные сказки о количестве телег. Дата выступления назначалась на 24 марта, на цветоносную неделю. В связи с этим служилым людям рекомендовалось отпускать «запасы свои наперед»[687].

22 марта в Разрядном шатре Большого полка в Ахтырке был допрошен житель Константинополя, грек Иван Маркош, который приехал в царский лагерь с товарами военного назначения (240 луков, 1 сабля «с каменьи», 1 аргамак «небольшой») и русским пленником, которого он выкупил за 310 ефимков. Он поведал, что Османская империя находится накануне социального взрыва: в Адрианополе назревает восстание из-за тягот войны и больших потерь, казна пуста, войску платить нечем, многие районы страны охвачены бунтами, взбунтовались греки в Македонии и даже янычары в Каменце из-за невыплаты жалованья. Турки, свидетельствовал Маркош, «ныне подупадли и в казне оскудали, и пришло на них великое разорение и упадок, какова на них разоренья никогда не бывало, и которые прежде сего к прежним салтаном бывали присылки от християнских и магометанских государей в дарех лохани и иная какая посуда серебреная, и то все в прошлом году отдано в денежной передел, однако ж и то все пропало, а денежной казны не прибыло и теперво все турки в великом страхе и впали в отчаяние». Он полагал, что османская армия не боеспособна и османы желают как можно скорее заключить мир с членами Священной лиги.

В Крыму, согласно его рассказу, дела обстояли тоже не слишком благополучно. Селим-Гирей с калгой и нураддином зимовали в «Белгородчине». Туда же «от скудости и от великого голоду» якобы мигрировали с полуострова и многие татары, которых хан теперь намеревался обратно «выслать и выбить назад в Крым на житье». Греческий купец и вовсе заявлял, что ныне Селим-Гирей «взят» в Адрианополь, поскольку, по слухам, попал в опалу по двум причинам. Первая состояла в том, что он «Белогородчину хотел разорять и татар в Крым выгонять», вторая — в ссоре и последовавших боях крымцев с румелийским бейлербеем Йегеном Османом-пашой из-за раздела ясыря во время обороны от австрийцев Белграда в 1688 г., в ходе которой был ранен ханский сын, калга.

Помимо этого, Маркош сообщил, что венецианские галеры недавно атаковали Салоники и нынешней весной собираются это сделать вновь, ставленник османов в венгерских землях И. Текели потерпел поражение от австрийцев, а войска его разбежались, наконец, «мултяня говорят, что есть ли услышат они, что войска царского величества учнут воевать Крым, и они в то время тотчас пойдут, собрався великим собранием, в турскую землю». Грек уверял, что если царские войска придут на Крым «войною», то «он чает, что от того в Цареграде и во всей турской земле великой будет страх и ужас и взочнутца великие бунты и побегут во Анатолию и во Азию», хотя и в этих регионах «ныне великие бунты и всякой город и страна о себе живут и нихто никого не слушает». Он нахваливал недавно построенный Новобогородицк, о котором в Молдавии якобы рассказывают, что это мощная крепость на утеснение неприятелю[688].

Речи И. Маркоша, которому необходимо было реализовать привезенный товар по наилучшей цене, вне зависимости от своей правдивости (часть известий, например, о Текели, были верными, другие однозначной проверке не поддаются), очевидно, подыгрывали тем настроениям, которые отражены были в осеннем манифесте о втором Крымском походе и скопированы в полковой наказ. Так или иначе, все эти известия должны были подкрепить надежды главнокомандующего на благоприятный исход предпринятой экспедиции и достижения поставленных им военно-политических целей.

Вместе с тем трудно сказать, насколько Голицын поверил сообщенным сведениям, поскольку результаты состоявшегося в тот же день допроса татарина Бекера, взятого в плен под Царичанкой на «шляху Перекопском» в начале марта, заставляли оценивать ситуацию более трезво. Пленник сообщал, что «в Крыму прошлого лета всем татарам был смотр, которые к войне способные и ныне тако ж был смотр во всем Крыму за 15 дней перед их выездом, есть ли все в Крыму суть или не все, которых хан оставил в Крыму». Калга и нураддин действительно находились в Белгородской орде, а хан был в Адрианополе, но уже, по слухам, возвратился назад, хотя и «слышно было, что хотели его задержать было, а иного (хана. — Авт.) в Крым отпустить». Зимовка хана и остальной знати в Белгородской орде могла означать, по мнению пленного, что весной они отправятся в поход по приказу султана, но возможно было и то, что Селим-Гирей отправит в Крым калгу и нураддина «в ту пору, как воды весенние умалятся» в том числе и, видимо, в связи с тем, что «зело мало орды ныне в Крыму». О начале похода русской армии в ханстве, по словам Бекера, еще известий не было, но он высказывал соображения, что в случае необходимости Крыму может быть оказана османская помощь по морю — турецкие войска при попутном ветре дойдут туда быстро, чуть ли не за сутки. Продовольственная ситуация, по его мнению, в ханстве была достаточно благоприятной: «хлеб всякой в Крыму дешев и много де есть для того, что прошлого лета зело родился». Прошедшей зимой снег в Крыму «толко три дни лежал, теплая погода есть и скотина всякая уже на поле пасется, в Крыму и блиско Перекопи уже пашут, будто посреде лета». Начавшаяся на полуострове зимой эпидемия («приморок») уже затихает[689].

26 марта, спустя два дня после объявленной даты выступления, передовые отряды Большого полка двинулись в путь, совершив однодневный переход до Красного Кута и встав у р. Мерло[690]. 30 марта, «в праздник тридневнаго живоносного Христова воскресения», В. В. Голицын получил через почту письмо от сына Алексея из Москвы с объявлением о рождении у царя Ивана Алексеевича дочери Марии. Главнокомандующий объявил столь важную новость в войсках и на следующий день в стане на р. Мерло, «в соборной церкве великого чюдотворца Николая», сретенским протопопом Федором был отслужен благодарственный молебен[691].

3 апреля вслед за Голицыным из Ахтырки вышла артиллерия («большой наряд»), которая добралась до Красного Кута спустя два дня[692]. Продвижение войск затруднялось начавшейся оттепелью (согласно П. Гордону, началась 21 марта[693]). Снег, выпавший в ходе недавних метелей, стал стремительно таять, реки и ручьи вздулись. Из Ахтырки, как писал Голицын, «шли с великим трудом, за великими грязьми и за располнением малых речек», в связи с чем часть войска осталась за Ворсклой «для того, что переправиться за великою водою невозможно и соединиться с нами в скорых числех нельзя»[694]. Среди таких отставших были регименты П. Гордона, которые, получив деньги и припасы, выступили из Олешни 22 марта. Его отряды с трудом переправились через «ручей Груню», но накрепко застряли под Ворсклой, мост через которую был «затоплен и унесен половодьем». Генерал собрал все наличные лодки, но теперь переправе мешали шедшие по реке «огромные льдины». Лишь к 27 марта река очистилась, но ее форсирование все равно заняло несколько дней (30 марта разразилась «сильная буря») и продолжалось до 3 апреля (в этот день к Гордону прибыл генерал Г. И. Косагов с приказом ускорить движение). Лишь 4 апреля войска Гордона подошли к Красному Куту и сразу переправились через Мерло[695]. В Красном Куте к Большому полку присоединился Севский разряд Л. Р. Неплюева[696].

Переправа через Мерло также вызывала немало трудностей. Как доносил Голицын, река разлилась «зело», больше чем на версту, мосты «разнесло». Главнокомандующий приказал строить новые «переправы не омедля». Они были готовы к 1 апреля, и стрелецкие и солдатские полки приступили к переправе. К 3 апреля Голицын с частью войск сумел переправиться, разбив за рекой лагерь. Здесь в течение нескольких дней проходило сосредоточение Большого полка, подходили обозы, отставшие подразделения (выборные, копейные, рейтарские полки)[697]. На 4 апреля планировался смотр московских чинов Большого полка, в связи с чем все они должны были к этому времени быть «за Мерлом у розрядного шатра к смотру». Не явившихся Голицын «никогда справливать (то есть смотреть отдельно и записывать как прибывших. — Авт.) не указал». В связи с этим 3 апреля главнокомандующий распорядился всем московским чинам немедленно выезжать из Красного Кута «в обоз» и становиться в ротах «где кто написан… подле ротмистров своих». Располагаться в лагере предписывалось следующим образом: «а станов своих… искать против прежнего, столники и стряпчие с правую, а дворяня и жилцы с левою сторону, а завоеводчики и ясаулы в меншом и в другом обозе подле меншого». При этом следовало строгое предупреждение соблюдать установленный порядок: запрещалось самовольно стрелять из огнестрельного оружия и кричать «ясаками». Всех лишних слуг предписывалось отпускать из лагеря тотчас же, снабжая их проезжими памятями. Людям московского дворянства, которые будут находиться «у конских стад», под угрозой смертной казни запрещалось жечь траву[698]. Большинство отставших солдат подтянулось к 6 апреля, на следующий день прибыл последний из региментов П. Гордона[699]. 7 апреля в Большом полку был объявлен приказ главнокомандующего участвовавшим в походе московским служилым чинам, частично повторявший предписания от 3 апреля:

1) «Чтоб завтра апреля 8-е число к походу были все готовы, а обозы свои приготовя, нихто б с мест без указу не сводил. А как указ будет и в обоз их введут, и вам бы становитца всякому в своей роте, а не в чюжой, столники и дворяне на правой стороне, стряпчие и жилцы на левой, а воеводы посылные и завоеводчики и все чиновные на середине, за боярским обозом. А в сколко рядов на правой стороне и на левой ставить и о том тут скажут обозные. А нихто б в чюжых ротах кроме своих не ставился».

2) «Так же б приказывали людем своим, чтоб не стреляли и ясаки не кричали, а есть ли хто так станет делать и тому будет безо всякого милосердия смертная казнь».

3) «Так же бы приказывали людем своим, которые в стадах, чтоб не жгли степей, а огни б клали в ямах и гасили».

4) «Да вам же будучи в обозе, на отходы велеть копать ямы немалые, и чтоб промеж телег никакова помету не было, и те ямы засыпать землею».

5) «А на станех для воды посылать людей и велеть воду с рек брать, чтоб вода была вся в зборе и не взмучена, и людем своим приказывать, чтоб лошадей поили и лошадми воды не мутили»[700].

Хотя формально указанные распоряжения касались московских служилых чинов: стольников, стряпчих, дворян московских и пр., однако они, несомненно, могут трактоваться как общие принципы организации движения огромных масс русского войска, включая снабжение движущихся войск водой, соблюдение санитарных норм и пожарной безопасности на привалах.

3 апреля в лагерь Голицына на р. Мерло прибыл стольник и есаул М. Миклашевский с сообщением, что гетман пришел в Зиньков, но «стоит на той стороне реки Ворскла и переправлятца за великими водами не может, а велит делать с великим поспешением поромы и плоты». С Мазепой были лишь «немногие полки, а досталные остались за великими водами за Пслом и за Хоролем реками». Мазепа просил главнокомандующего дождаться его у Коломака, как было условлено, однако Голицын заявил, что не будет ждать гетмана дольше конца Фоминой недели (то есть до середины апреля) и «приказывал, чтоб он шол не омедля»[701]. 5 апреля в русский лагерь прибыл ближний стольник Василий Семенович Толочанов с царским милостивым словом Голицыну и всему войску за скорый сбор в Сумах и своевременное отправление в поход. Войско, услышав о подобном объявлении, по словам Голицына, было готово и далее служить великим государям «с радосными сердцами»[702].

Казанский разряд Б. П. Шереметева выступил в поход из Белгорода 26 марта. Однако воевода сообщал в Разряд, что ко времени выступления «ратных московских и иных чинов людей в полку у него… самое малое число и затем малолюдством походу… чинитца мотчание». Получив это известие, в приказе немедленно разослали новую серию грамот по городам с выговором воеводам за слишком медленный сбор назначенных в Казанский разряд ратных людей. От них требовалось высылать служилых людей в полк Шереметева «тотчас всех до одного человека, не дожидаясь к себе впредь о том иного… великих государей указу с опалою». За любую задержку в высылке ратных людей воеводам грозили «великой опалой» и «разореньем»[703].

Из лагеря на р. Мерло войска Большого полка, «построя обоз четвероуголной», выступили 8 апреля, не дожидаясь отдельных, оставшихся за Ворсклой подразделений. 9 апреля армия пришла на р. Коломак, и здесь уже главнокомандующий не стал ждать гетмана, как было условлено, но вновь двинулся дальше, перейдя Коломак к 10 апреля по трем мостам: сначала авангард, затем артиллерия, после остальные войска[704].

10–13 апреля войска двигались вдоль речки Орчик, не переправляясь через нее, прошли Черные Могилы, разбили стан в 10 верстах за ними, на лугу, не доходя Орели. Здесь войскам был дан двухдневный отдых[705]. Здесь же 13 апреля к Большому полку присоединился Казанский разряд Б. П. Шереметева. Остальным сходным воеводам (А. С. Шеину, В. Д. Долгорукову, В. М. Дмитриеву-Мамонову) Голицын написал грамоты с приказом поспешать «безо всякого мотчанья». 15 апреля подойдя к Орели, войска начали переправу (длилась до 17 апреля). Голицын объяснял задержку при переправе болотистыми и затопленными берегами реки, через которые более чем на 2 версты пришлось делать «мосты и гати». Преодолев водную преграду, войска разбили лагерь «в степи у курганов», простояв там до 18-го числа. 15 апреля, еще до начала переправы, в войска прибыл ближний стольник И. С. Салтыков теперь уже с официальным объявлением о рождении великой княжны Марии Иоанновны, по случаю чего позже у Разрядного шатра был отслужен торжественный молебен[706]. 19 апреля войска перешли (либо обогнули) местность у истоков р. Кильчень и, пройдя вдоль левого берега реки за два дня 19 верст, 20 апреля прибыли к р. Самаре, на которой располагалась Новобогородицкая крепость. За 10 верст до крепости, в лагере у Кильчени, приказом Голицына по Большому полку был объявлен последний отпуск слуг «к Москве». Ратных людей предупреждали, что «у Новобогородицкого стоянье в обозе будет недолго», им рекомендовалось оставить в крепости «лишние тежары», беря с собой лишь «нужное, а болши всего хлеба и иных запасов, а где… остаточное класть и тому место отведено будет». При желании с лишней поклажей разрешалось оставить слуг и лошадей. У Новобогородицка состоялось объединение всех остальных войск: подошли полки Мазепы (около 40 тыс. человек[707]), за ними Новгородский разряд А. С. Шеина (прибыл 21 апреля) и Рязанский В. Д. Долгорукова. От основных сил отстал (находился за Орелью) малочисленный в силу значительной неявки служилых людей Низовой полк В. М. Дмитриева-Мамонова[708]. Как сообщал воевода Чугуева С. Б. Ловчиков, туда к назначенному крайнему сроку — 20 февраля «приехали одни царицынцы, а астраханцы и иных городов пришли после указного сроку». Воевода по ранее данному указу должен был высылать их в Харьков, но теперь отправлял прямо в полк Дмитриева-Мамонова[709].

Под Новобогородицком в течение четырех дней, 20–23 апреля, проводился смотр прибывших частей, они получали денежное[710] и хлебное жалованье на 2 месяца[711], после чего переправлялись через Самару. После завершения переправы объединенных сил 24 апреля они, пройдя 15 верст, достигли р. Татарки. Здесь состоялся военный совет, на которым одного из воевод, боярина И. Ф. Волынского с товарищем В. П. Вердеревским (должен был расположиться в Новобогородицке), новгородцами и псковичами было решено оставить со сводным отрядом в верховьях Самары для прикрытия пограничья от возможных татарских набегов. В его же соединение должны были влиться отставшие отряды «всех розрядов», которые «по реку Самарь не бывали» и не успеют прийти до 29 апреля (из Москвы с указом подгонять отставших был выслан подьячий Т. Красный). Тех, кто придет раньше этого срока, следовало переправлять через Самару вдогонку за основной армией[712]. С 10 апреля по 23 мая в полк к Волынскому прибыло 139 стольников, 45 стряпчих, 15 дворян, 118 жильцов, 503 человека новгородцев, псковичей «и иных городов дворян и детей боярских», 13 «началных людей рейтарского строю и салдатцкого», 136 рядовых копейщиков и рейтар, 1544 человека «салдат, стрельцов, казаков, пушкарей и пушкарского чину людей». Из последнего числа по приказу В. В. Голицына 724 солдата было отправлено в Малую Россию, в Переяславль, в пехотный полк Афанасия Чубарова. По причине малолюдства, «покаместа ратные люди сойдутца», Волынскому пришлось взять из Новобогородицка 400 рейтар и 326 солдат. В итоге всего его сводный полк насчитывал к концу мая 2515 человек[713]. 24 апреля наличным людям полка боярина И. Ф. Волынского было выдано жалованье: по 2 руб. человеку копейщикам и рейтарам, а также кормовые деньги солдатам (по 10 алтын на 2 месяца каждому), всего 1750 руб.[714]

25 апреля перед дальнейшим маршем по армии был объявлен новый приказ главнокомандующего. Сообщая, что получены вести о приходе многочисленного татарского отряда под Кодак, служилым и ратным людям запрещалось «на всех станех» отпускать лошадей далеко «от водных городков и сторож отъезжих». «А лошади б всякой велел треножить, — говорилось далее, — и без треножбы нихто не пускал; а в станех бы у вас без лошадей не было, так же бы и люцких держать не по большому числу». Запрещалось посылать слуг косить траву «наперед обозу», «а велеть косить поза обозом и подле обозу». Гнев Голицына вызвало несоблюдение дворянами запрета их слугам открывать стрельбу по любому поводу. В связи с этим заявлялось, что «нынешняго числа, которые ваши люди учнут стрелять, а поиманы будут и тем вашим людем наказания никакова и казни не будет, а будет то чинено над вами, что было довелось чинить тем вашим людем, безо всякого милосердия!»[715].

На следующий день, 26 апреля, поход продолжился. От речки Татарки войско к 27-му добралось до р. Вороной (Вороновки), 27 апреля достигло р. Оскоровки (Сокаревки)[716]. 29 апреля по Большому полку был объявлен новый указ (ротмистрам, стольникам, стряпчим, дворянам московским, жильцам прочим «всяких чинов ратным людям») с предписанием днем пасти лошадей только «за обозом», а «к ночи, как пробьют гаст, велеть приводить в обоз и держать и кормить в обозе». Тем, кто «к ночи лошадей в обоз не возмут и у кого объявятца за обозом», угрожали смертной казнью, особенно если «от тех лошадей учинитца какая тревога»[717].

30 апреля голицынское войско перешло р. Вольную (Н. Г. Устрялов ошибочно полагал, что это река Волчья, которая на самом деле протекала восточнее и впадала в р. Самару), затем армия форсировала р. Московку и 2 мая дошла до реки Конские Воды. 3 мая русская рать прошла от Конских Вод до р. Янчокрак. 4 мая армия подошла к р. Карачекраку (до которого дошли в 1687 г.), где стояла 2 дня[718].

4 мая с берегов Карачекрака В. В. Голицын выслал подробное письмо сыну Алексею[719]. Он сообщал о намерении двинуться далее к р. Маячке «без замедления». Далее главнокомандующий писал: «Посылаем посылки непрестанные х каиркам и к иным местам, не можем нигде татар найтить, что у них здумано Бог весть, мним, что в Крыме совершенно про нас не ведают или хана тут нет. Идем все дай Бог здорово, травы ныне милостью Божию зелены, как Бог даст впредь, толко дождей мало, тучи ходят великие и поморосит маленко, а дождя нет. Сайгаков и коз толь много, что несметные тысячи, не токмо конные, но и пехотные многих побивают. Тому дивимся, от крику бежали бы в даль, а то все к людем и в обоз бегут. Впредь что у нас станет делатца, о том писать буду, будет мочно будет, потому что уже с ними будет, шляхи их почали видеть близ себя почасту»[720].

4 мая, двинувшись к Маячке и Белозерке, Голицын выслал вперед, «х Крымским юртам, х каиркам и к иным местам» передовой отряд из русских ратных людей и украинских казаков[721]. 6 мая армия прошла через верховья р. Маячки к Талыковой долине, на следующий день достигла р. Белозерки, где был разбит лагерь «при добром запасе травы, но без леса». Сюда возвратились «в целости» отправленные тремя днями ранее разведчики, приведя с собой трех пойманных татар, захваченных в ходе стычки с противником «за Белозеркою» (об их допросе см. далее). Отсюда же небольшой русско-украинский отряд под командованием Г. И. Косагова был послан для взятия укрепления Горбатик (Арабат) на Арабатской косе[722].

На следующий день лагерь был перемещен к р. Рогачик (трава и вода здесь были в изобилии), где состоялся совет о боевом построении войск на случай столкновения с татарами, а 8 мая — обсуждение маршрута дальнейшего пути. 9 мая совет собрался вновь для обсуждения вариантов дальнейшего марша: вдоль Днепра на Казы-Кермен или к Перекопу. В итоге все же решили идти к Перекопу, поскольку последний был ближе (хотя путь был «менее удобен», — отмечал Гордон). 10 мая войско двинулось к Днепру, переправившись через Рогачик. Здесь была произведена заготовка кольев и прутьев для габионов (плетеные корзины, набитые землей, для оборудования артиллерийских позиций, по всей видимости на случай штурма Перекопа; позднее их пожгли за ненадобностью у перешейка). 11 мая пройдя 7 «тележных» верст вниз по Днепру, форсировав пересохшую речушку Мечеть-Каир, войско разбило новый лагерь, где на следующий день были встречены суда, сооруженные ранее на р. Самаре, по всей видимости с продовольствием и иными запасами. Далее войско двигалось вдоль днепровского русла, где на всем пути были хорошие запасы травы, воды и леса. В своей отписке Голицын отмечал, что 12 мая «крымские орды» стали появляться вблизи русских войск. Вечером 13 мая главнокомандующий отправил небольшой конный разъезд (60 человек) на разведку. С этой же целью к Ислам-Кермену (Шах-Кермену) — одной из османских крепостей в низовьях реки — отправился двухтысячный отряд. При его приближении турки зажгли посад, но русские отказались от штурма и на следующий день возвратились в основной лагерь. 14 мая войско, пройдя 13 верст, расположилось лагерем в Зеленой долине, где было обилие травы и воды. Возвратившийся конный разъезд сообщил о появлении татарских отрядов в двух милях от основного лагеря, а доставленный в русский лагерь язык поведал о прибытии в крымское войско Селим-Гирея с 4 тыс. белгородских татар. Выступив из Зеленой долины на следующий день в Черную долину, где, по сведениям языков, располагался хан с войском (около 70 тыс. человек, по оценке В. А. Артамонова[723]), армия Голицына была атакована татарами[724].

Прежде чем перейти к описанию решающих боев между армиями России и Крымского ханства на подступах к Перекопу, необходимо остановиться на двух моментах. Во-первых, нужно реконструировать военно-политическую позицию Крыма накануне этих сражений и его приготовления к отражению неприятельского нашествия. Во-вторых, выяснить, что знали о положении дел в ханстве, его силах и намерениях в ставке главнокомандующего. В связи с отсутствием в нашем распоряжении документов делопроизводства условно понимаемой крымской канцелярии или корреспонденции находившихся при ханском дворе лиц, единственным типом источников, который может осветить оба обозначенных аспекта, являются допросы захваченных языков. Их анализ путем сопоставления позволяет выделить повторяющиеся (и, следовательно, взаимно проверяемые) описания событий и таким образом сформировать более-менее достоверную общую картину, дополняемую рядом конкретных (и часто уникальных, а потому непроверяемых) деталей.

9 апреля гетман Мазепа прислал в полк к Голицыну языка — татарина Шебанко Бекташева Наймана («житель он Крыму от каменного мосту села Сарбаша от Перекопи верстах в полтретьятцать»), которого казаки во главе с полтавским полковым есаулом Иваном Искрой[725] взяли ниже Самары, на р. Чаплинке.

Пленник сообщил, что где-то в середине марта он был послан от Перекопа в составе отряда «загонщиков» в 200 человек «под государевы украинные малороссийские городы и под Новобогородицкой город… чтобы взять подлинного языка» и «уведать подлинно, какое царского величества намерение и на юрт их наступление имеет ли быть и о котором времяни». Загон был отправлен в связи с тем, что «еще с самые зимы ведомо им учинилось от взятых руских языков» о мобилизации царских войск, которые после Пасхи «конечно пойдут на Крым». Поэтому в Крыму «от тех языков о том слыша, с самые осени и по се время войска свои збирают, таким способом, которые у них люди бесконные и безоружные и те чтоб ис пожитков своих, хто что у себя имеет продавал, а покупал бы себе всякой лошади и оружие и пишут их всех, кому быть к бою готовым и с чем, на роспись». Кроме того, по всему Крыму ходила «розголоска», что «взятые руские языки говорят, будто царского величества войска собраны со всего государства не токмо которые служилые конные и пешие люди, но и крестьяном дано их великих государей денежное жалованье и все из домов своих в войско высланы». «А намерение крымских татар ныне таковое, — свидетельствовал Шебанко, — что всеми своими силами против войск их царского величества битися будут, не допуская в блиские места до Крыму», намереваясь встретить русскую армию на р. Самаре «или в ыных около Самари в блиских местех».

Пленник подтвердил мартовские известия, что Селим-Гирей вместе с калгой и нураддином живут в Белгородской орде с осени якобы для того, что «чинитца у них договор о миру с полским королем», который прислал к хану двух послов. От людей перекопского бея Шан-Гирея, которые живут недалеко от него, Шебанко слышал, «что как хан был у салтана турского, и он де с салтанского изволения то постановил, есть ли король полской станет искать у них бусурман миру, и согласной с царским величеством на Белгородцкую орду воинской поход свой оставит и станет просить себе Каменца Подолского и тот Каменец полскому королю чаять отадут», правда, лишь при условии сохранения выплаты поминок хану. За день до выезда татарского отряда из Перекопа туда пришла весть, что калга и нураддин возвращаются в Крым, «а крымского войска с ними тысячь з десять, а турского войска с ними никого нет, а есть ли ж хан уведает о царского величества войсках, что они будут в ближних х Крыму местех, и он хан и сам в Крым будет вскоре и может из Белогородчины в Крым поспешать в шестой или в седьмой день».

По сообщению пленника, на наем войск Селим-Гирей якобы получил от султана «червонных золотых многое число», при этом хану приказано, «что б он тою казною сам не корыстовался, а збирал бы болше войска и сажал бы в городки, в те, х которым чаять приходу царского величества войскам»[726]. Сообщалось о надеждах крымцев, что турки заключат перемирие с цесарем и тогда к хану в помощь против русской армии придет Белгородская орда, в противном случае, если «от белгродцкой орды помочи им никакой не будет», то «совершенная помочь им будет из Азова и из черкеской стороны от нагайцов». К калмыкам крымцы за помощью не посылали, и от них никто в Крым не приезжал.

Русское командование особенно интересовало, будут ли татары выжигать степи навстречу идущей московской армии, поэтому Шебанко расспрашивали, видел ли он выжженные степи на пути от Перекопа до Конских и Овечьих Вод. Пленник ответил отрицательно, но предположил, что перекопский бей «для зжения степей уж выступил, а станет де он степи жечь в то время, как царского величества войска к ним приближатца», заранее же «степей выжигать они не будут для того, чтоб тем войскам учинить трудность и конскую бескормицу».

Особенное внимание Голицын должен был уделить известию, что якобы все жители Крыма «миру зело желают и молят о том всенародно Бога непрестанно» и если бы «от их царского величества была к хану хотя малая присылка», Селим-Гирей немедленно согласился бы на переговоры.

Кроме того, Шебанко подтверждал слова предыдущего пленника, татарина Бекера, о хороших запасах провианта и конских кормов: «Хлеб прошлого лета в Крыму родился и сена к зиме наготовлено у них доволно и те сена у них ныне в целости». Этому способствовала прошедшая зима, когда «снегу у них ничего не было и скотина ходила вся по полям»[727].

В целом и эти, и предыдущие известия пленников давали противоречивую информацию. Они показывали, что, несмотря на ослабление Османской империи, Крымское ханство не собирается уступать перед военным натиском русской армии, который уже, как выяснилось, не являлся секретом для хана и его окружения. Селим-Гирей намеревался дать отпор наступающим войскам, собрав для этого все наличные турецко-татарские силы в регионе (татар и турок из Азова, Белгородскую орду, вассальных ему черкесов и ногайцев), несмотря на то, что оказание серьезной военной поддержки (финансовая, судя по всему, была оказана) со стороны Порты было весьма сомнительно. В рамках подготовки Крыма к обороне проводились смотры крымской конницы, предпринимались меры по увеличению ее численности, а теплая зима и хорошие урожаи позволяли татарам как следует откормить коней для будущей кампании. Все эти сведения показывали, что начатая военная экспедиция вряд ли обернется легкой победоносной прогулкой, а известия о готовности Селим-Гирея к переговорам должны были склонять Голицына к мысли, что дипломатическое разрешение конфликта на приемлемых для России условиях вполне возможно.

Вместе с тем главнокомандующий в письме сыну от 4 мая несколько легкомысленно трактовал полученные в начале апреля разведывательные данные, успокаивая себя тем, что высылаемые вперед разъезды не находят татар, признаваясь, что не имеет четкого представления о планах крымского командования и выражая уверенность, что в Крыму о русском наступлении ничего не знают, а сам хан туда до сих пор не прибыл. И если последнее утверждение было правдой, в целом ситуация не выглядела так радужно (см. об этом выше). В этом Голицын должен был убедиться уже через 3 дня, когда в русский лагерь доставили новых языков.

7 мая были допрошены еще двое крымских татар, Агметко Чумалеев («черной татарин» из крымской «деревни» Кок-Сакал, располагавшейся недалеко от Перекопа, ныне не существует) и Аджачко Кочекаев («черной татарин Карасовского уезду деревни Копчаки»). Согласно речам пленных, их отряд из 36 человек (по сведениям Кочекаева — 33 человека) во главе с Тювень-агою был отправлен калгой и нураддином 3 мая «для проведывания войск царского величества, где они ныне». 5 мая «о полудни», съехав с пути, татарские всадники «поехали… к воде поить лошадей» на Горьких Водах. Здесь «внезапну напали на них руские люди, которых им показалось тысячь с пять и болши, и они де убоясь их, от них побежали, а те де руские люди за ними гнали», взяв трех пленных (остальным удалось уйти). При этом Кочекаев отбивался: «учинил с ними бой и они де ево ранили из ручницы в подпазуху и, раня, взяли ево в полон»[728].

Оба пленника подтверждали зимовку ханского двора «в Белогородчине», а также сообщали о прибытии нураддина и калги в Перекоп в первой половине апреля (хану в Крым якобы не разрешал выехать султан). Они расположились, не доходя 10 верст до перешейка, и были заняты мобилизацией войск, которых на данный момент уже насчитывалось (без учета белгородских татар) якобы больше 100 тыс. человек, включая тех, «которые ис Крыму к ним высланы… и с теми, которые с ним же ис Перекопи вышли с перекопским Шан-Гиреем салтаном». По сведениям Агмета, около 12 дней назад калга и нураддин «послали от себя семеней да писарей в Крым для высылки ис тритцати из дву городовых и волостных уездов всех воинских татар, а в кождой по писарю да по семеню и приказали им чтоб они выслали их тотчас, а хто будет выслан, тех бы имена те писари записывали». Однако мобилизация проходила туго: «И татаровя служивые тем высылщиком сказали, что им ныне, не видя московских войск никакова наступления, ехать за Перекопь и проедатца в степи не для чего, а как де будет подлинная ведомость о московских войсках и они де все станут на указном месте того часу, на которой срок будет им назначено». Одной из причин трудностей со сбором войска было то, что «многие татаровя от прежних в Крыму хлебных недородов и з голоду розбрелися многие в Белогородцкую орду».

Калга и нураддин уже знали, что русские войска добрались до Конских Вод, однако не имели точной информации о дальнейшем маршруте их движения — пойдут ли они под османские крепости на Днепре или прямиком на Крым. В случае, если царские войска «пойдут прямо к Перекопи на Молочные Воды и они де хотели встретить у Молочных Вод, а буде те войска пойдут под Шахкермен (Ислам-Кермен. — Авт.) и они де хотели встретить в ближних местех, чтоб тех войск под Шахкермен не допустить». В последнем случае в Ислам-Кермен планировалось «для помочи и осадного сиденья» прислать отряд из Гезлева.

Нахождение Селим-Гирея в Белгородской орде А. Кочекаев объяснял приказом султана, который опасался наступления австрийских войск на Софию. Тем не менее хан намеревался выехать в Крым с 15 тыс. белгородской орды по первому известию о приближении к нему армии Голицына, чтобы «свой юрт… оборонять». И Кочекаев, и Чумалеев считали, что Селим-Гирей сможет «из Белогородчины поспеть в Перекопь» за 4–5 дней. Собственно, 2 мая, получив вести от пленных о приходе русского войска, калга и нураддин послали к хану «нарочно», требуя, чтоб он шел в Крым «немедленно». Посланец должен был приехать к Селим-Гирею 6 мая, соответственно, у Перекопа хана ждали к 11–12 мая[729].

Из допроса Агмета видно также, какие сведения особенно интересовали русское командование, давая общее представление о тех вариантах дальнейшего ведения кампании, которые разрабатывались в ставке Голицына. Пленника подробно расспрашивали о состоянии Перекопа и крымских крепостей. Ответ был скорее обнадеживающим: «А в городех во всем Крыме никаких крепостей не строят и не починивают и перекопской вал по обеим сторонам ворот прежней и починки ему никакой не бывало и чрез тот вал во многих местех лошадми ездят и скотина ходит, а пушак де на Перекопской башне и в Перекопском городке и на раскатах видел он ныне толко всех з десять пушек (при этом А. Кочекаев утверждал, что перекопская артиллерия насчитывает 100 орудий. — Авт.), а в городех в Кезлове и в ыных пушек много, а до нынешняго времяни жили они в Крыму безо всякого опасения». Это свидетельствовало о том, что вопрос о вторжении на полуостров по крайней мере обсуждался и не снимался с повестки дня дальнейших действий русской армии. В связи с этим Голицын уже в который раз проявлял интерес к ситуации с хлебными запасами и конскими кормами на самом полуострове и прилегавших к нему с севера землях, включая и сведения о поджогах степей. Агмет сообщал, что «хлеб ныне в Крыму уже спеет блиско х колосу, да и по сю сторону сеяного хлеба много, а хлеб у них ячмень, рожь, пшеница и просо». По его сведениям, «на речке де Колончаке, которая идучи к Перекопи обретаетца в левой руке, конские кормы были, толко де ныне те кормы обиты едисанцы и горскими черкесы, которые к ним ныне приезжают с табуном». Еще одним важным пунктом для русского командования был вопрос о состоянии османских крепостей на Днепре. План активных действий против них вряд ли существовал, но Голицын явно боялся их усиления и ударов из этого района во фланг или тыл наступавшей русской армии. В связи с этим о гарнизонах крепостей был подробно допрошен А. Кочекаев[730].

Особенно интересовало Голицына то, к какому варианту решения конфликта — военному или дипломатическому — склоняется Селим-Гирей и насколько он в первом случае может рассчитывать на поддержку Порты: «Он же Агметка спрашиван, хан крымской у великих государей милости искать желает ли или он хочет поступать против царского величества войск обороною и от салтана турского помощи он себе надеетца ль и в каком он ныне намерении». Здесь, однако, пленник четкого ответа не дал, заметив лишь, что хану «у султана помочи просить неколи, потому что буде ему салтану ныне пришло время и самому себя оборонять от войны цесарской, как у них в Крыму слух обноситца». При этом якобы польский король присылал хану в Белгородскую орду предложения о перемирии (А. Кочекаев добавлял к этому, что польская сторона требовала Каменца, а Селим-Гирей — не только сепаратного мира, но и якобы участия в боевых действиях против «цесаря»), но было ли оно в итоге заключено, не известно, тем более что военные действия продолжались («нынешние весны которы(е) от салтана турского посланы были в Каменец Подолской запасы и те запасы поляки у них отбили»). Помимо польско-крымских отношений, главнокомандующего интересовала и позиция Запорожской Сечи, недовольной строительством Новобогородицка. Здесь сведения были скорее успокоительными: с запорожцами не только нет никакой «пересылки», но более того, «ныне де казыкерменские татаровя у них запорожцов отогнали с восмсот лошадей»[731].

Указанные выше сведения в основном подтверждались позднейшими более краткими известиями других источников — пленного «черного татарина» Ненисупки (допрошен в Батурине в октябре 1689 г.) и Алексея Ишкова, сына боярского из Ефремова, попавшего в плен в юном возрасте еще во время Конотопского поражения русских войск 1659 г. (отпущен из Запорожской Сечи 31 июня 1689 г.). Ненисупка сходно описывал зимовку ханского двора в Белгородской орде, подготовку крымского войска к отражению русского нашествия и прибытие Селим-Гирея к войскам в последний момент («хан де из Белогородчины наскоро к ним прибежал на другой день, как с государскими войск бои зачалися»). Ишков, повторяя в целом эти сведения, добавлял одну ценную деталь: хан «и прочие с ним воинские люди» прибыли к своей армии уже на пятый день после отправки гонцов и еще до начала боев с русскими войсками, то есть 11–12 мая[732].

Указанные источники позволяют достаточно полно охарактеризовать ситуацию в Крымском ханстве в конце 1688 г. — первых месяцах 1689 г. Ханский двор находился в сложном положении. Селим-Гирей, зимовавший в Белгородской орде, должен был поддерживать интенсивные контакты с османским правительством (даже ездить в Адрианополь в декабре 1688 г.), активно использовавшим татар во главе с калгой на венгерском и сербском театрах военных действий и заинтересованным в их участии в кампании 1689 г. Угроза русского нашествия и необходимость оборонять свой «юрт» требовала от Селим-Гирея значительной дипломатической гибкости: не испортив отношений с султанским двором (здесь уместно напомнить о слухах о его возможной отставке, ходивших в начале 1688 г.), хану было необходимо добиться не только освобождения крымцев от похода на Балканы, но и получить хоть какую-то поддержку со стороны Порты перед лицом столкновения с русской военной машиной. Однако если дипломатическая активность ханского двора реконструируется в самых общих чертах, то сведения о мерах подготовки крымского войска носят вполне конкретные очертания: смотры и усиленная мобилизация с привлечением всех возможных резервов активно проходили в Крыму зимой и весной 1689 г. Оборонительная стратегия крымской верхушки исходила из тех задач, которые поставила себе армия Голицына — именно поэтому калга и нураддин всеми силами старались получить сведения о том, куда будет направлен ее главный удар — на само ханство или приднепровские крепости. В первом случае крымская сторона собиралась дать русскому войску генеральное сражение на подступах к полуострову, во втором — усилить оборону османских крепостей (особенно расположенного на левом берегу Ислам-Кермена) и по возможности не допустить их взятия противником.

Показания пленных и выходца из крымской неволи А. Ишкова, которые служат основой вышеуказанной реконструкции, практически не противоречат друг другу, что позволяет, несмотря на отсутствие источников из крымско-османского лагеря, признать ее в целом верной. Все эти сведения, несомненно, были осмыслены и проанализированы в Разрядном шатре Большого полка, который, таким образом, имел исчерпывающую информацию о сосредоточении противника и его готовности к отпору. Как Голицын использовал эти данные для определения своих дальнейших шагов, показали события середины — второй половины мая.

Сражения в Зеленой и Черной долинах стали главными военными событиями второго похода. Четкая хронологическая канва русско-крымских боев, развернувшихся 15–17 мая[733], основывается в первую очередь на сеунчах В. В. Голицына (о механизме их подготовки и влиянии на информационное поле войны см. в главе 10). Однако с точки зрения описания сути событий донесения главнокомандующего и его сходных товарищей не во всех случаях вызывают доверие и могут быть сущест венно дополнены другими источниками.

Согласно первому сеунчу, вооруженные столкновения с крымцами начались 15 мая в Зеленой долине. Селим-Гирей выступил со всей ордой, калгой и нураддином, вассальными отрядами белгородских татар, черкесов и яман-саадаков (джаман-саадаки)[734], а также в сопровождении турецких отрядов из приднепровских крепостей. 15 мая бой шел несколько часов («со 2 часа дни до 10 и болши»), русские войска «бились мужественно и храбро и побили многих знатных мурз», взяв немало пленных, знамен и иных трофеев. Крымские татары также бились «жестоко», крымцы «не токмо на мушкетныя дула, но и на самыя пушечныя, к самым рогаткам напусками приезжали». По рассказам языков, сам нураддин в этом бою якобы был ранен, а другой знатный татарин — «Кае-абилев сын Мансурова Кантемир» убит, так же как и «иные многие». Поле боля осталось за русскими, которые, неприятеля «сбив», в тот же день пришли в Черную долину[735]. Сеунч Мазепы отдельно отмечает, что здесь войско расположилось на ночлег[736].

Доступные авторам османско-крымские нарративные источники описывают бои 15 мая еще в более общих чертах, чем сеунчи. Современник событий османский историк Силахдар Фындыклылы Мехмед-ага (в пересказе В. Д. Смирнова) отмечает, что к Селим-Гирею на помощь пришли турецкий комендант Азова Шегбаз-Герай султан с кумыками, черкесами и яман-саадаками (всего 50 тыс. человек, численность очень сильно преувеличена). В течение трех дней боев крымское войско отчаянно сражалось «сперва в окопах[737], а потому в открытом поле» против огромной московской армии в 300 тыс. «гяуров»[738]. В «Краткой истории крымских ханов», которую составил Хурреми-челеби Акай-эфенди на основе знаменитого сочинения крымского историка Сейида Мухаммеда Ризы («Семь планет в известиях о татарских царях») во второй половине XVIII в.[739], сообщается, что «лишь только взорам» Селим-Гирея открылся «лагерь проклятых неприятелей» (200 тыс. человек и 1 тыс. орудий), как он тотчас «ударил на них с своими верными и бесстрашными татарами». В разгар боя к хану прибыли новые подкрепления, и «это придало смелости сердцам мусульманским». Сражение длилось до вечера, причем татары атаковали «неприятеля с неистовою храбростью и львиным мужеством», нанеся ему значительные потери[740].

В отличие от вышеприведенных свидетельств источников, из сообщений очевидца П. Гордона следует, что в первый день сражения бои имели скорее разведывательный характер (что в целом логично): в крупных и мелких стычках противники, в первую очередь крымцы, пытались выяснить размеры и расположение войск друг друга, испытывали его боевой дух и готовность сражаться. В письме к графу Д. Х. Эрроллу шотландец пишет о появлении 15 июля передовых отрядов крымского войска со стороны Казы-Кермена. «Мы имели с ними стычки около 3 или 4 часов с кое-каким, но не великим уроном у обеих сторон». В ходе них русское командование даже не получило полного представления о размерах ханской армии. «Мы рассудили, что их сила не составляла и 10 000», — пишет Гордон[741]. Его дневник дополняет это описание рядом иных деталей: стычки проходили главным образом с авангардом Новгородского разряда А. С. Шеина. Русские дали залп по гарцевавшим татарским всадникам из пушек, а затем добровольцы выезжали пикироваться с ними в поле. Гордон отмечает неорганизованность и сумятицу в царских отрядах в ходе сражения 15 мая[742]. Возможно, в этих стычках Новгородский разряд понес большую часть своих потерь, которые в целом, начиная с 15 мая, были довольно небольшими: 20 человек убитых, 31 раненый, 10 без вести пропавших, 15 пленных. Более всего пострадали рейтары полка А. Ф. Траурнихта, чьи потери составили 11 раненых и 8 убитых[743]. В стычках с татарами 15 мая участвовали также московские чины Большого полка и их боевые холопы. «На первом бою» пали вооруженные слуги поручика стольника С. П. Бахметева и В. В. Шипалова (оба из жилецкой роты стольника Г. М. Бахметева) Тимошка Яковлев и Андрюшка Обросимов[744]; человек Ф. С. Карцова Пименко Пахомов (рота князя С. Ю. Жирово-Засекина) был «на бою» взят в плен[745]; человек командира роты князя Ю. Щербатого «пропал на бою без вести»[746]. В этот же день был убит один из представителей столичной знати — стольник А. И. Голенищев-Кутузов[747].

Русско-крымские бои подробно описывает французский дипломат Фуа де ла Невилль (хотя и не дает четкой хронологии), получивший информацию от польского резидента в Москве, который, в свою очередь, мог общаться с какими-то участниками похода, главным образом служилыми иноземцами-католиками. Согласно Невиллю, 15 мая (у французского дипломата — 13 мая) московское войско выступило из лагеря в следующем порядке: «Обозы в сопровождении пехоты и артиллерии находились справа, а конница и дворяне держались с левой стороны каждого полка. Московский (Большой. — Авт.) полк под командованием Голицына был в середине, Новгородский — справа, полк гетмана — слева. Левее гетмана стояли Шереметев и Долгорукий, Неплюев находился в арьергарде». Сначала крымцы отвлекающим маневром атаковали авангард Новгородского разряда, а затем нанесли основной удар по левому флангу, где располагался малочисленный Казанский разряд, обратив его в бегство и захватив часть обоза. После контратаки русских сил они ото шли, открыв путь армии на Черную долину, где войска расположились лагерем «ввиду близости воды»[748]. Это описание подтверждает свидетельство Гордона об участии в боях Новгородского разряда. Что касается упомянутой французским дипломатом атаки на Казанский разряд, то шотландец ничего о ней не пишет. Более того, это событие совершенно не подтверждается именной поденной росписью потерь Казанского разряда, согласно которой 15 мая в войске Шереметева погиб один человек — жилец Аника Парфеньев сын Шубин, застреленный из лука, и еще один — стряпчий Владимир Родионов сын Пофиснев (Похвиснев) был таким же способом ранен («левой кострец пробит насквозь»)[749]. Скорее всего, Невилль дважды ошибочно описал одно событие — нападение крымцев на Казанский разряд — как случившееся 15 и 16 мая, хотя в действительности оно произошло во второй из этих дней.

Изложенный выше общий ход событий 15 мая подтверждается и еще одним источником — письмом брацлавского стольника С. Глосковского, который был выслан коронным гетманом С. Яблоновским в войско Голицына в качестве резидента и 17 июня находился в Кременчуге. Свои сведения он получил от переяславских казаков, ехавших из русского войска во главе с наказным переяславским полковником Момотом (сопровождал до Новобогородицка сеунщиков от Голицына, бояр и Мазепы). Глосковский также пишет о боях с участием Новгородского разряда. Татарское войско «uderzyło tedy naprzod wielkim impetem na dywizią Szehona (Шеина. — Авт.), [ale ci] o samę czostki oparszy sie piechotą, bardzo dobrze i sprawnie ognia gęsto dając, nie mało ordy narażyli» («ударило тогда вперед с большой силой на дивизию Шеина, но их пехота, укрывшись за рогатками, очень хорошо и ловко открыла густой огонь и положила немало орды»)[750].

16 мая, когда русское войско выступило вперед по Черной долине, «в 5 часу дни пришел на… великих государей рати… хан же крымский со всеми вышеупомянутыми ордами и имел с нами бои великие и жестокие на пути весь день», — сообщал Голицын. В ходе кровопролитных боев крымцы, как и в предыдущий день, были «принуждены боевое место, на котором жестокими напусками стояли упорно… оставить». Армия расположилась на ночлег, «не дошед до Колончака в степи»[751]. Мазепа об этом бое писал: «хан крымской со всеми ордами зашол нам дорогу и имел с нами бой силный и зело великие чрез весь день чинил напуски, хотя упорною дерзостию разрывати полков наших обозы». Татары отступили лишь «в вечернее время», дав возможность русскому войску разбить лагерь «на ночь в диких полях, не дошед Каланчака, на безводных местех»[752]. «Записка… мерным верстам» добавляет, что 16 мая войска прошли с боем 9 верст, в этот день прошел дождь, а «Ахтырской и Сумской полки много татар побили в обозе у себя»[753].

Даже эти скудные сведения, пробивающиеся сквозь бравурный тон официальных реляций, показывают, что второй день битвы был значительно более напряженным. Крымцы не просто пытались задержать продвижение русских войск, маневрируя вокруг «вагенбурга», а предприняли на него несколько атак, пытаясь разорвать кольцо обозных телег и ворваться внутрь русских боевых порядков. Более того, они даже сумели сделать это в месте расположения Сумского и Ахтырского слободских полков.

Эти предположения подтверждаются, если обратиться к другим источникам. «Краткая история крымских ханов» изображает бой в Черной долине как отчаянную попытку Селим-Гирея дать русским генеральное сражение. Решение об этом было принято в ходе ночного военного совета (в ночь с 15 на 16 мая), на который были собраны «эмиры и высшие чиновники и султаны». По общему согласию было решено «оставаться на месте, ночь провести в молитве, а с наступлением утра ударить на неприятеля». «“Мы воины, — говорили они (участники совета. — Авт.), — за царство мусульманское и за веру Магометову не пожалеем ни голов, ни душ наших. Нагрянем на презренных врагов, как день последнего суда, покроем головы их позором, и спасем народ правоверный!” Глаза хана при этих словах наполнились слезами, а сердце жаждою крови. “И я вместе с вами положу живот мой за веру Магометову”, — сказал он»[754]. Подобное поэтическое описание, может и не достоверное в конкретных деталях, в целом, как представляется, адекватно передает намерение крымского войска попытаться дать русской армии крупное сражение на подступах к Перекопу.

Крымско-татарское войско было поделено на три части («полка»): первую возглавил Селим-Гирей, вторую — калга Девлет-Гирей, третью — нураддин Азамат-Гирей и племянник хана — Шагин-Гирей (сын Селямет-Гирея). «С криками: Бисмиллах (во имя Божие), Ла илаг иллаллах (нет божества, кроме Аллаха) и Аллах, Аллах, Аллах! (во всех случаях курсив переводчика. — Авт.) устремились мусульмане на стан неприятельский и произвели такое поражение, что зеленую равнину Ферхкерманскую обратили в цветник красных тюльпанов или, вернее, в море крови», — повествует «Краткая история». Особенной храбростью отличался нураддин Азамат-Гирей (он же наиболее решительно высказывался в пользу генерального сражения). Крымцы сумели захватить у неприятеля тридцать пушек, нанести ему тяжелые потери и взять в плен 1 тыс. казаков[755]. Другой историк Крымского ханства, Халим-Гирей (1772–1823), описывая трехдневные бои более обще, сообщает, что именно Азамат-Гирей, спешившись, возглавил воинов, атаковавших русский обоз, ворвавшихся в его центр и захвативших пушки и пленных[756].

В целом это не противоречит известиям Невилля, который дает, пожалуй, наиболее подробную картину боя в Черной долине. Русское войско продвигалось укрепленным обозом, который сначала «татары не могли прорвать». Поэтому первоначально главным объектом татарской атаки стала русская конница, остававшаяся «за пределами укреплений», которую атаковали три-четыре татарских отряда по 1 тыс. человек каждый. Московские всадники не выдержали натиска и бросились под защиту укрепленного обоза, преследуемые крымцами. Чтобы остановить последних, из лагеря открыли огонь из пушек и мушкетов, уложив на месте не только немало татар, но и «множество московитов», которые, таким образом, «были убиты своими же». В этот момент крымцы под командованием нураддина атаковали расположение Большого полка со «стороны казаков из Сум и Ахтырки». По утверждению Невилля, этот участок обороны лагеря был поручен Е. И. Украинцеву. Тот, «неопытный в военном деле, как истинный московит, так смешался, что не смог выдержать натиска неприятеля». Начался жестокий и кровавый бой: слободские обозы «были опрокинуты, множество убитых лошадей перекрыло путь к бегству». Крымцы захватили 20 пушек вместе повозками, на которых они были расположены, и запряженными в них лошадьми. От еще большего ущерба Сумский и Ахтырский полки спасли части Рязанского разряда В. Д. Долгорукова (по свидетельству И. Рейера, бывшие в арьергарде, то есть рядом), подоспевшие на выручку. Невилль писал, что, если бы не Долгоруков, «все эти казаки были бы изрублены в куски»[757]. Крайне скромные боевые потери Рязанского разряда за май 1689 г. — 3 убитых, 12 раненых и 1 попавший в плен[758] — свидетельствуют, впрочем, что указанная поддержка если и была оказана, то скорее ружейным и пушечным огнем.

Несколько иначе сражение в письме графу Эрроллу описывает П. Гордон (дневниковые записи за этот день не сохранились). Согласно его свидетельству, 16 мая «хан предстал перед нами самолично со всеми своими силами», двигаясь «по правую руку» от русского войска. Около полудня татары воспользовались внезапно разразившимся ливнем и «с изумительной быстротой и отвагой ударили в тыл нашего левого крыла и загнали всю нашу конницу и пехоту в вагенбург, откуда пушечным и ружейным огнем были отражены с большим уроном». Вторая фаза боя, согласно Гордону, состояла в удачной атаке крымцев, двигавшихся «вдоль тыла армии по нашу левую руку» на Сумский и Ахтырский полки, расположенные в тылу наступающей армии и не имевшие «надежной охраны» и защиты в виде обозных телег. «Татары прорвались, — пишет Гордон, — перебив много людей и еще больше лошадей и скота, но задержались недолго. При отходе они понесли великий урон от непрестанного грома из пушек и мушкетов»[759].

Свидетельство еще одного очевидца боя 16 мая приводит Епископ Филарет (Гумилевский) в своем краеведческом труде о Харьковской епархии. Это послание, полученное чугуевским воеводой С. Б. Ловчиковым 7 июня 1689 г. с Карачекрака (у автора ошибочно — Карапарчак), то есть через короткое время после боя, от некоего Ивана Артемьевича (видимо, кто-то из слободских старшин). Текст этот довольно сумбурно и в целом неверно описывает события второго Крымского похода, однако его известие о погроме сумцев и ахтырцев по крайней мере частично заслуживает доверия, как согласующееся с другими источниками: «орда, выбачивши час, в дождевую тучу ударили на зад войска, на полк Сумской и на полк Ахтырской. И с тех двоих полков заледво полтриста (250. — Авт. ) человек осталось в живих. И самаго полковника ахтырского (И. Перекрестов. — Авт.) ранено в плечи (в спину. — Авт.). И на том бою полковники бубны и пушки, и знамена втратили»[760]. Учитывая, что во втором походе 1689 г. численность Сумского полка составляла 6 тыс. человек, а Ахтырского — 4 тыс.[761], данные грамотки об оставшихся в живых казаках следует признать преувеличенными. Но все же потери были значительными. В общем списке потерь русского войска львиную долю убитых и раненых составили именно «черкасы» Сумского и Ахтырского полков: 142 убитых, 12 пленных, 563 раненых[762].

Похожее описание крымской атаки на Сумский и Ахтырский полки, данное Глосковским, новых подробностей для описания сражения не содержит[763]. Вместе с тем этот резонансный эпизод сражения 16 мая получил отражение в казацких летописях, добавляющих к его описанию ряд деталей. Самовидец отмечает, что татары сначала начали ложную атаку на Стародубский и Прилуцкий полки, однако затем «отвернувши» и «скочивши на полк Сумской и Охтирский, там шкоду великую учинили»[764]. Самуил Величко добавляет, что хан решил ударить на слобожан как раз во время разразившегося ливня, усмотрев «нестроение» в их рядах, а от окончательного поражения их спас не Рязанский разряд, а присланные Мазепой (в ответ на «слезное прошение» ахтырского и сумского полковников) сердюки, которые отогнали татар, открыв по ним огонь из мушкетов[765].

Погромом слободских полков дело 16 мая не кончилось. Невилль сообщает также, что другой татарский отряд прорвался к русскому обозу в месте дислокации войск Казанского разряда Б. П. Шереметева, но тот «перенес удар поистине с большим мужеством, чем Емельян, и, наконец, принудил татар отступить»[766]. Судя по сводной именной росписи потерь, полку Шереметева действительно пришлось нелегко в этот день, однако масштаб столкновения и понесенный русской стороной ущерб не стоит преувеличивать. Характер ранений показывает, что крымцы осыпали полки Казанского разряда тучей стрел, но на прямое столкновение с русскими боевыми порядками решились немногие из них. Подавляющая часть ранений солдатами и офицерами была получена от выстрелов из лука, и лишь единицы были ранены от ударов копьями («пробита голова копьем») или саблями[767]. Эта информация позволяет уточнить рисунок боя, сводившийся именно к интенсивному обстрелу из луков полков Шереметева татарскими отрядами, поочередно приближавшимися к боевым порядкам Казанского разряда на необходимое расстояние[768] при довольно спорадических рукопашных схватках и интенсивном ружейном и пушечном огне с русской стороны по гарцующим татарам. Особенно в этой атаке досталось рейтарскому полку Данилы Цея, укомплектованному служилыми людьми из Галича, Вологды и Белоозера, Курскому рейтарскому полку Ивана Гопта (куряне, ефремовцы и козловцы), Касимовскому солдатскому полку Б. Беника и копейной шквадроне полуполковника Александра Шарфа.

Тяжело был ранен подполковник полка Цея Л. А. Сытин («ранен тяжелую раною»). Ранения получили еще ряд офицеров: ротмистры И. С. Фандерберхов («пробита левая рука в мышку да правая нога, икра пробита») и Ф. С. Гневышев, капитан-поручик А. А. Остолопов, поручики Д. А. Кольчугин, В. И. Брянченинов («голова пробита со лба, а [стрела] вышла в правое ухо, рука правая пробита насквоз»), С. М. Полозов, прапорщики В. М. Чернавский («правая рука, плесно насквозь пробито, да левая нога ниже колена пробита насквозь же, раны тяжелы») и Д. С. Баскаков[769]. Рейтар было ранено 48 человек (и лишь один записан как раненый копьем), некоторые получили по две стрелы, а галичанин Ларион Щулепников имел «шесть ран стрелных в спину, раны тяжелы». При этом убитых в полку было не много: 5 человек — трое галичан и двое вологжан[770]. У рейтар Гопта потери в офицерском составе были не так значительны, но все же заметны: ранены оказались 4 поручика (С. Ю. Сангер, П. Н. Процкой, Г. И. Карен, Ф. П. Мей) и 2 прапорщика (Д. И. Букреев и Г. К. Веневитинов). Причем Федор Петров сын Мей, судя по описанию его ран, попал в серьезную переделку: «ранен на шее в дву местех, поколоно копьем, да на правом плече да на локте порублено саблею, да на спине по правую сторону поколоно копьем наискось, да на левом плече в двоем месте подле шеи и по суставу порублено саблею, да на правой ноге выша колена в двоем месте поколоно копьем наискось, раны тяжелы». Рядовых в полку Гопта было ранено 67 человек (из них — 62 из лука), при этом многие легко, а в шквадроне А. Шарфа — 22 копейщика (из них 21 — из лука)[771]. В полку Б. Беника ранены были двое офицеров, майор-иноземец С. Ф. Федоров («ранен копьем по горлу») и поручик «из руских» В. Д. Инин («ранен из лука в кишку выше пупа»), а также и 27 солдат (26 — из лука)[772]. При этом убитых во всех трех формированиях не записано ни одного.

В меньшей степени татарская атака затронула другие полки Казанского разряда: рейтарский Христофора Ригимона, стрелецкий С. Кровкова и два солдатских полка — Воронежский А. Девсена (Девсона) и Симбирский Е. Линстера (Липстрома). Полк Ригимона понес заметные потери ранеными в офицерском составе: легко ранен из лука майор О. В. Линенбек, «из лука в голову выше затылка» — ротмистр И. Д. Некрасов, из луков же были ранены поручики Н. Я. Кулагин и Г. Т. Безпорточной («в левую ногу в стегно против естества»), а также пятеро прапорщиков. Рядовых рейтар было ранено 11 человек (10 — из лука), убито — пятеро (каким образом — не указано)[773]. В стрелецком полку Кровкова были ранены капитаны Е. А. Бехтеев, Л. Т. Шестаков и М. И. Шестаков и двое стрельцов (все из лука, причем Бехтеев — 2 раза)[774]. В Симбирском полку Линстера (Липстрома) был ранен поручик В. К. Ванцев (из лука «ниже левой титки» в двух местах и копьем в спину) и 7 солдат (все из лука), 2 убиты, 2 пропали без вести; в Воронежскому полку А. Девсина (Девсона) ранен был и вовсе один солдат[775].

Об ответе на татарские стрелы интенсивным ружейным и артиллерийским огнем свидетельствуют ранения нескольких служилых людей: трое стрельцов полка С. Кровкова были «на бое опалены зельем», у одного солдата полка Беника — И. К. Щедрина было «из пушки ополено лицо»[776]. При этом огнестрельные ранения присутствовали и у ратных людей Казанского разряда: 16 мая из пищали были ранены городовой дворянин из Ржевы-Володимеровой А. И. Болкавин, рейтары полка Гопта П. В. Григорьев («ранен в левое плечо ис пищали и пулка стоит в нем») и А. В. Поминов, рейтар полка Ригимона Я. М. Мишуков («в голову выше правой брови») и солдат Воронежского полка А. И. Миронов[777]. Были ли это результаты «дружественного огня» либо редкого обстрела русского войска немногочисленными вспомогательными османскими отрядами, остается только гадать.

Вышеописнный характер боя определил небольшое число потерь, которые полк Шереметева 16 мая понес убитыми (16 человек) при впечатляющем количестве раненых — 234 человека. Это среди прочего показывает и невысокую эффективность обстрела из луков боевых порядков противника с целью нанесения ему именно безвозвратных потерь (впрочем, при тогдашнем уровне медицины, когда значительная часть тяжелораненых впоследствии умирала из-за сепсиса, часть санитарных потерь могла в скором времени превратиться в безвозвратные), в то время как русский артиллерийский и ружейный огонь должен был быть в этом плане гораздо более результативным, о чем свидетельствует и такой заслуживающий доверия наблюдатель, как Гордон.

Невилль тем не менее замечал, что крымцы, несмотря на отступление и, следовательно, поражение в битве, добились «преимуществ» и захватили добычу, а русским, разбив лагерь, еще предстояло озаботиться поисками воды[778]. После битвы состоялись похороны тел погибших сумцев и ахтырцев. Эти полки везли на своих повозках легкие суда, возможно для десанта за Перекоп, но теперь из-за массовой гибели полковых лошадей в ходе сражения их пришлось изрубить и сжечь[779].

17 мая, переночевав, русское войско выступило к р. Каланчак. В официальной отписке Голицын вновь сообщает о тяжелых боях с татарами, которые пытались не допустить продвижения армии вперед. По словам главнокомандующего, его войска тем не менее крымцев «побили многих и живых поймали» и «то поганство с жестоким и кровавым боем прогнано». В итоге московские отряды, ведя «во весь день кровавые бои», вышли к Каланчаку, а татары «побежали за Колончак к Перекопи»[780]. Мазепа в третьем сеунче писал, что в результате натиска царской армии татары, «не могуще отстоятися, скорым скоком ушли за Каланчак и бежали за самой Перекоп, а мы с войсками вашего царского пресветлого величества, того ж числа став на Каланчаке, ночлег отправили»[781].

П. Гордон характеризует бои 17 мая как гораздо менее интенсивные. Русское командование, учитывая урок предыдущего дня, поместило всех конников «внутрь вагенбурга, ибо они были неспособны противостоять налетам татар». Армия двигалась «в добром строю», неприятель появлялся в видимости войск, но не шел на сближение. Весь день крымские отряды кружили вокруг, уйдя вечером в сторону Каланчака. Войско Голицына разбило на Каланчаке лагерь «при желанном запасе травы и воды, но без леса»[782]. Гордону вторит сообщение Невилля, сообщающего, что внутри обоза была помещена не только вся конница, но и «все войска, которые до той поры шли раздельно, объединились в одно, которое составляло более 200 000 повозок, расставленных в каре» (число повозок явно преувеличено). Повозки двигались в сопровождении артиллерии и пехоты, которая «несла на плечах рогатки, чтобы быть готовой сразу поставить укрепление». Крымцы «появились вновь и обошли всю армию кругом», но, не найдя конницы «вне обозов», ушли к Перекопу[783]. Самовидец, также сообщая, что ханское войско кружило возле московской армии, подобрав трупы погибших накануне татарских воинов, добавляет к этому, что русские артиллеристы «моцно» обстреливали гарцевавшие невдалеке татарские отряды из пушек[784]. Все остальные источники специально никак не описывают бои 17 мая, а известия Гордона и Невилля заставляют усомниться в сообщении официальных сеунчей о кровавых сражениях в этот день. Речь в лучшем случае могла идти о мелких стычках и перестрелках. Это подтверждают отчасти и данные о потерях русской армии[785]. Так или иначе, 17 мая следует признать последним днем, когда русская армия входила в прямой контакт, в том числе огневой, с противником на своем пути к Перекопу.

В целом на основе имеющихся источников, совпадающих во многих деталях либо содержащих уникальные данные, не противоречащие друг другу, сражения 15–17 мая могут быть реконструированы более-менее целостно. Важную роль в них играют данные о боевых потерях русской армии, распределенные по главным формированиям — разрядным полкам, показывающие вовлеченность в бои с татарами каждого из них (подробный разбор этих источников см. далее в специальном разделе). Помимо уже отмеченных потерь Новгородского и Казанского разрядов, следует отметить потери Севского разряда за 15–16 мая: 28 тяжелораненых, 77 легкораненых, 4 убитых. Возможно, что он также подвергся обстрелу из луков в ходе атаки татар на Сумский и Ахтырский полки 16 мая. Еще более незначительными за весь май были потери копейных, рейтарских и солдатских полков Большого полка — 8 убитых, 35 раненых, 7 пленных и 13 без вести пропавших (среди последних — квартирмейстер одного из полков); Низовой рати — 11 убитых, 13 раненых, 2 пленных. В свете всех этих данных несколько блекнет пафос голицынских сеунчей и крымско-османского нарратива о трехдневных ожесточенных боях и «напусках», оросивших степи морем крови. Как видно, полномасштабного полевого сражения не состоялось — основные русские формирования (Большой полк) в ходе марша 15–17 мая в столкновениях с татарским войском практически не участвовали и атакам крымцев не подвергались.

15 мая подошедшее со стороны Казы-Кермена крымское войско решило провести разведку боем, попытавшись нащупать слабые места двигавшейся к Перекопу голицынской армии. Татары сделали попытку сблизиться с русскими войсками на правом фланге, где располагался авангард Новогородского разряда, но, встретив сильный артиллерийский и ружейный огонь, отступили. Бои первого дня должны были дать достаточное представление Селим-Гирею и его советникам о мощи русской армии и ее решимости дойти до Перекопа. Не случайно османско-крымская нарративная традиция в столь драматичных тонах описывает состоявшийся накануне битвы в Черной долине военный совет хана и татарской знати, настроенной дать противнику генеральное сражение на подступах к полуострову. Оно, впрочем, свелось к попыткам татар атаковать на отдельных участках уверенно продвигавшийся вперед вагенбург, осыпая его стрелами и пробуя на прочность обозы каждого из разрядных полков в попыке выбрать место для прорыва. Тактика эта широко использовалась армией Крымского ханства[786]. И все же бой в Черной долине был самым крупным сражением второго Крымского похода. Оно началось со стычек татар с шедшей рядом с возами русской конницей. Ее отступление, временами превращавшееся в беспорядочное бегство, открывало крымцам возможность прорваться сквозь цепь телег на плечах противника. Подобные попытки отбивались ружейным огнем, однако разразившийся ливень позволил прорвать порядки Большого полка с тыла, там, где располагались казаки Сумского и Ахтырского полков, боеспособность которых источники характеризуют не лучшим образом. Ожесточенное сражение в обозах слободских полков, среди опрокинутых возов и трупов лошадей стало кульминацией битвы и первоначально принесло крымцам успех в виде захваченных орудий и пленных. На помощь тылу Большого полка пришли, видимо, расположенные на флангах сердюки Мазепы и отряды Рязанского разряда В. Д. Долгорукова. Они отогнали противника ружейным огнем, однако, думается, что последний мог ретироваться и сам, захватив досаточные трофеи. Второй такой попыткой была атака на Казанский разряд, однако здесь, осыпав русские полки тучей стрел, крымцы прорвать обоз не сумели. Главной причиной этого, судя по всему, стал плотный ружейный и артиллерийский огонь. Сражение в Черной долине показало хану Селим-Гирею и его приближенным невозможность не только переломить ход кампании военным способом, нанеся войску Голицына крупное поражение, но даже остановить его продвижение к Перекопу. Тем более что 17 мая это стало еще труднее сделать, чем в предыдущий день, когда русская армия объединила все «вагенбурги» в один, поместив внутри и конницу, что лишало татар возможности завязать кавалерийский бой на подступах к укрепленному обозу. Видимо, поэтому Селим-Гирей решил в более крупное сражение с войсками Голицына не вступать, а крымские отряды кружили вокруг продвигавшейся к Каланчаку армии не столько в стремлении атаковать ее, сколько для сбора тел погибших. Крымцы в течение этого дня обстреливали из лука отдельных солдат и офицеров, отбившихся по каким-то причинам от основного войска, и вступали в схватки с выезжавшими за пределы обоза добровольцами. Русские, укрывшиеся за рядами телег, обстреливали подходивших на небезопасное расстояние татар из ружей и пушек. К концу дня хан и его войско отступили за Перекоп, планируя оборонять его перед наступающей армией Голицына.

Мы не знаем потерь атаковавших крымцев, однако они, как представляется, должны были быть значительными. Именно с боями 16 мая казацкая летописная традиция связывает гибель ханского сына, труп которого Селим-Гирей сумел подобрать (вместе с телами других знатных татар, в том числе сына перекопского бея) на следующий день[787]. Не исключено, что крупные потери татар стали одной из причин формирования героического нарратива об упорном и кровавом сражении в Черной долине (это, как показано выше, было не совсем так). Уже в первые дни после боев 15–17 мая в Крыму циркулировали многочисленные слухи и сообщения на этот счет, впоследствии доходившие до ушей русского командования через посредство выходцев из крымской неволи и разведчиков, специально высылавшихся в расположение противника для сбора информации (хотя никто из них очевидцем сражения не был). Наиболее подробное описание принадлежит А. Ишкову: «А как де царского величества ближние бояре и воеводы, а имянно ближней боярин и оберегатель князь Василей Васильевич Голицын с товарыщи, пришед с ратными людми близ крымских юртов на урочище Зеленую Дуброву и Черную долину и на иные места и под самою Перекопю, имели с ним ханом и калгою и нурадыном и при нем будучими многими ордами великие и кровавые бои, и на тех боях милостию Божиею и счастием великих государей побили тех поганцов множество, самых знатных особ и посполитых людей, также и ранено множество, которые едва от тех ран будут живы, а имянно у самого хана на тех боях ис пушки у левой руки кисть оторвало (курсив наш. — Авт.), а нурадын салтан[788] да ханской зять и иные ближние ево побиты до смерти, да знатных мурз и приводцов добрых побито с 9 человек, которых привезли в Крым на телегах мертвых». Ишков уверял, что про все это он «ведает подлинно», добавляя, что «которые татара менших чинов и на тех ж боях побиты и тех за множеством в Крым не возили, а зарывали на тех же местех в полях»[789]. Некий Петрович, ездивший с запорожского коша в «Белгородчину», сообщал, что хан якобы «ранен под Перекопью дважды в плечо да в ногу»[790]. Ему вторят известия татарина Ненисупки, который, хотя и не был очевидцем боев («на тех боях не был, а был в жилище своем»), слышал, что Селим-Гирей, присоединившийся к своим войскам около 16 мая, «сам на всех боях был»[791]. Другие пленники утверждали, что в бою был ранен нураддин (это известие дружно пересказывали русские военачальники в своих сеунчах). Подобные разнообразные свидетельства о мужестве Селим-Гирея, не только участвовавшего в сражениях с русскими, но и получившего ранение (и даже не одно), достаточно логично сочетаются с последующими известиями о его «болезни». Последняя вполне могла быть результатом ранения (см. об этом далее).

18 мая, как сообщал Мазепа, наступающие войска «того поганства, с ханом за Перекоп внутрь Крыму загнанного, под обозами своими не видели, ибо хан велми во отчаянии своем устрашенный, не выпустил против нас никого из орд своих, но видя уже блиское наступление многочисленных… царского величества сил, стал посады перекопские и деревни ближние жечь, готовяся якобы за валом перекопским… царского пресветлого величества силам отпор давати»[792]. Невилль пишет, что армия перешла Каланчак вброд, «не встретив ни одного татарина»[793]. 19 мая войско прошло 6 верст от Каланчака, разбив лагерь в степи «без воды». 20 мая русская армия встала под Перекопом, пройдя от р. Самары 214 верст[794].

Крымское войско укрылось на полуострове, население которого охватила паника. Поляк Федор Зароса, попавший в крымскую неволю еще подростком во время взятия Каменца (1672), бежавший оттуда в 1689 г. и допрошенный 27 октября в Батурине, оставил подробное описание тех настроений, которые царили в Крыму во время приближения к нему русских войск: «Когда силы монаршеския их царского пресветлого величества к Перекопу приближились, в то время по всему Крыму меж татарами великой страх и трепет о своей обороне были и с которого страху все к судам воденым, хто на котором мог спастися, которые знатные и богатые татарове собралися были и совершенно бежать хотели на море, толко бы видели вход войск государских в Перекоп, а убогие татарове, которые отнюдь не имели, чем и за чем побежать, мыслили одни в горы, а другие в городех, на море стоячих, сиречь Кафе, Карасун и иных уходить, неволников также всех вырубить хотели нещадно»[795]. Это подтверждается и другими, менее подробными свидетельствами. «Страх в Крыму… учинился великой, — сообщал А. Ишков, — и перекопские, и бакчисарайские, и иных мест жители из домов своих з женами и з детми и со всеми пожитки, покиня все свои жилища, побежали в далние места за море и в Козлов, и в ыные крепкие места»[796]. Селим-Гирей и крымская знать, по его словам, также были напуганы: «хан и все при нем татары будучие говорили, что таких великих побежденей страшных над собою никогда не видали и ныне не чаяли, и побежали в далние места, оставя все пусто»[797]. Татары, взятые в бою у Новобогородицка в июне 1689 г., сообщали, что русское нашествие вызывало панику в Крыму: «в Крыму был великой страх и никто не чаял, что им против таких войск устоять», даже торговцы и землепашцы, «оставя домы свои», бежали «в горы дикие, взяв с собою малую рухлядь». Хан «видя такую боязнь и страх, велел те их дворы и деревни жечь и около Перекопи посады и села, и деревни все вызжены без остатку»[798]. Вышедшие из крымской неволи осенью 1689 г. Дмитрий Волошанин и Хвеско Донец говорили, что «великая зело тревога была в Крыму», когда стало известно, «бутто войска руския идут в Крым Днепром и Дорошенка[799], сказали, бутто с москвою идет и того ради зело сполошены были так, что мало у иных духу было»[800]. Согласно слухам, которые собрали участники похода на Арабатскую косу во главе с лубенским полковником Л. Свечкой, гражданское население Крыма, как и в 1687 г., эвакуировалось с северных районов полуострова в страхе перед русским вторжением: «весь Крым возмутился великою боязнию, жен своих и детей, и невольников повезли даже в Козлов»[801]. Вышедший из крымского плена в 1690 г. казак Никита Барабаш рассказывал чугуевскому воеводе, что, когда Голицын подступил к Перекопу, «крымские орды все были в страхе, в великой боязни, и хотели с женами и детьми бежать за море, а иные в горы от наступления великих ратных людей. А полоненников всех в то время перековали и пометали в ямы и хотели в тех ямах жечь»[802].

Первоначально, по-видимому, Голицын рассматривал возможность прорыва за перешеек. В сопровождении Мазепы и других военачальников он даже выехал на рекогносцировку к расположенной на перешейке Орской крепости, желая «чинить над городом промысл и розъезжали, где б ошанцоватца, так и откуды имать… ратным людем воду и кормы». Однако «по осмотру» оказалось, что гетманским казакам и царским ратным людям «конских кормов взять негде, от самого Коланчака все потравлено и выбито, а наипаче воды достать невозможно, ни речек, ни колодезей нет по сей стороне Перекопи, а с правую сторону подле самыя стены перекопской облило Черное море, а с левую Гнилое, в которых обретаются воды соленые». Селения перед укреплениями на перешейке были выжжены для удобства обороны[803]. С. Глосковский сообщал даже о подготовке ночного штурма перекопских укреплений[804].

Крымцы, как представляется, уже проявившие упорство в ходе сражения в Черной долине, намеревались оказать сопротивление и после перехода противника через Перекоп, который также не собирался капитулировать. «Краткая история крымских ханов» повествует, что Селим-Гирей и татары, «держа наготове сабли и ружья и ожидая с отчаянием подступления неверных, стали по окраинам рва» Орской крепости, небольшим гарнизоном которой командовал Бегадир-ага[805]. Как отмечал А. Ишков, «и около Перекопи села и деревни, и слободы выжгли все сами для того, чтоб царского величества войскам в тех жилищах не было пристанища»[806]. По другому, также несколько преувеличенному, свидетельству пленного донского казака, Селим-Гирей, услышав о приближении московских войск, «зело испужался и велел перекопским жителем жен своих и детей с пожитки отсылать за море, а скот всякой метать, а дворы и всякое строение жечь», что в тот же день и было осуществлено[807]. Все это делалось, чтобы затруднить русским войскам приступ к Орской крепости.

Еще в январе 1689 г. в Москве были получены уже упоминавшиеся данные от пленных о состоянии перекопской артиллерии (100 больших и малых орудий). И хотя те же языки сообщали, что после работ по укреплению вала двухлетней давности «около де Перекопи и по валу перекопскому вновь ничего не построено и починки никакой не бывало»[808], штурм укреплений на перешейке не обещал быть легким. Ф. Зароса свидетельствовал, что татары собирались оборонять Перекоп, и, хотя в расположенной на перешейке крепости «немного было для обороны янычан», ее гарнизон усилили. По приказу хана туда «силою татар, годных к бою, с оружием побрали и осадили, обещаяся им всякому по пяти левков дати, толко за то самое время, сколко дней в осаде будут от войска государского боронитися»[809]. По свидетельству Мазепы, Селим-Гирей, «согнав со всего Крыму, как татарской, так греческой, армянской и жидовской породы, с каким хто могл быти оружием, посполство, застановился боронити города и валу перекопского, для чего и посадное поселение перекопское и деревни все ближние, готовящися ко обороне (о чем все языки сказывали), велел выжечь»[810].

По свидетельству выходца из крымского плена, смоленского дворянина Поплонского, хан надеялся, что после вторжения в Крым русское войско постигнет катастрофа из-за отсутствия еды и припасов, и потому не принял сражение перед Перекопом[811]. «Записка государевым мерным верстам..» отмечает безводье земель возле Перекопа[812], о том же свидетельствовали гетман Мазепа[813], татарские пленные, взятые в июне 1689 г.[814], а позднее — один из военачальников похода, В. А. Змеев[815], хотя, по свидетельству другого его участника, капитана Василия Сапогова, «нужды никакой ратным людем с первого дни (прихода под Перекоп. — Авт.) не было», в том числе и с запасами воды[816]. Однако даже если это было так, проблемы с водой, несомненно, бы начались в ближайшие дни, и тем более в случае перехода русских войск через Перекоп. Крымско-османские хроники также отмечают нехватку воды и продовольствия у подошедшего к Перекопу русского войска[817]. Таким образом, весь комплекс источников, как давно введенных в научный оборот, так и ранее неизвестных, однозначно свидетельствует в пользу крайне сложной ситуации с запасами пресной воды у русской армии на подходе к Перекопу и возле него. В ближайшей перспективе это грозило массовым падением лошадей и ростом числа людских смертей от обезвоживания. Вариантов было два: попытаться прорваться через Перекоп, вступив в новое сражение с армией хана, либо отойти в более безопасное место с расчетом на начало переговоров.

В итоге В. В. Голицын выбрал второй вариант. Он не решился перейти Перекоп, рассудив, что войско постигла бы судьба окруженного поляками и крымцами в 1660 г. под Чудновом В. Б. Шереметева[818]. Главнокомандующий полагал, что хан попытается завязать мирные переговоры. Эти надежды оправдались. Какого-то подобия статейного списка русско-крымских переговоров, по-видимому, не существует[819], но ход их с достаточной полнотой можно восстановить на основе показаний переводчиков Польского приказа Сулеймана Тонкачеева и Петра Татаринова, толмача Полиевкта (Полуекта) Кучумова, слуги В. В. Голицына, крещеного астраханского татарина Ивана Тинбаева, а также окольничего В. А. Змеева.

Все началось 17 мая, когда во время вооруженных стычек с крымцами один из татар крикнул участвовавшему в пикировке астраханскому татарину Караману Кутлубееву о готовности хана к мирным переговорам. Последний сообщил об этом князю В. В. Голицыну. Главнокомандующий хотя и усомнился в правдивости слов астраханца, но велел тем не менее переводчику Посольского приказа Сулейману Тонкачееву написать письмо с сообщением о согласии России на переговоры и предложением прислать в русский лагерь своих посланцев. Кутлубеев подъехал к крымскому лагерю и выпустил послание, привязав его к стреле. 20 мая, после подхода русской армии к Перекопу, в русской ставке (через выехавших из лагеря Кутлубеева, Тинбаева, Татаринова и Кучумова) получили ответ самого общего характера, написанный прямо на тексте письма, составленного Тонкачеевым от имени Кутлубеева, что мир-де нарушили не крымцы, но русские. Голицын не слишком был доволен такой отповедью, заявив: «знатно де по тому писму миру не будет». Однако вечером же указанные переводчики, встретившись с крымцами, привезли еще одно письмо, подписанное неким Бигельди Батыром, с более конкретными предложениями, что переговоры готов вести он (в итоге не приехал) и мурза Кеман Сулешев, при этом предлагая Кутлубееву, через которого начались контакты, прибыть в расположение крымской орды[820].

В. Д. Смирнов, анализировавший оригинальные документы русско-крымской переписки под Перекопом, считал В. В. Голицына инициатором переговоров, исходя из того, что послание русской стороны было написано первым. Подобным же образом освещают это событие и крымско-османские хроники[821]. Однако свидетельства русских участников переговоров об устных предложениях крымской стороны были получены в ходе розыска уже после свержения Голицына, более того, они приводятся в записках Невилля[822], что скорее указывает на достоверность данного факта.

Первая встреча состоялась на нейтральной территории после обмена заложниками между уполномоченными Голицыным князем Федором Барятинским, Андреем Змеевым и Сулешевым. Стороны формально подтвердили полномочия и готовность к переговорам, после чего Сулешев отъехал в свой лагерь, чтобы получить разрешение на выезд в русский стан. Вернувшись через 3 часа, он попросил за себя более знатного заложника (им стал брат окольничего В. А. Змеева — И. Змеев) и после этого встретился с русским главнокомандующим. Стоит отметить, что встреча, так же как и обсуждение ранее доставленных крымских писем, проходила совершенно гласно, при участии всех воевод (Я. Ф. Долгорукого, Л. Р. Неплюева, В. А. Змеева, Б. П. Шереметева, В. Д. Долгорукова, А. С. Шеина и др.) и И. С. Мазепы с казацкой старшиной. О ней было сообщено в официальной отписке (сеунче) Голицына в Москву (а следовательно, и в сеунчах остальных русских воевод и гетмана). Характерно, что русский главнокомандующий предписал им всем не вставать и не снимать шапок при появлении крымского дипломата, поскольку крымцы никогда на приемах в Москве этого не делают.

Голицын объявил Сулешеву русские условия: 1) освобождение всех находившихся в ханстве русских пленных; 2) прекращение крымских набегов на российские и польские территории; 3) отказ Крыма от получения с России ежегодной казны. Крымский представитель ничего конкретного на это не ответил, попросив срок до утра. После этого он уехал восвояси.

21 мая русская армия отошла от Перекопа, встав среди безводной степи новым лагерем, куда и прибыл Кеман-мурза Сулешев. Однако все надежды на счастливый исход переговоров не оправдались. Крымский дипломат заявил, что хан «миру желает против прежней шертной грамоты, а болши того хан миритца не хочет»; что требуемых Россией пленных вернуть невозможно — многие приняли ислам; что от дани отказаться ханство не желает. Сделал Сулешев и еще одно примечательное заявление: «подданным де хану писатца невозможно». Оно, несомненно, свидетельствовало о том, что идеи русской дипломатии добиться признания со стороны ханов верховной власти русских царей не потеряли для Москвы своей актуальности и были озвучены на переговорах с Сулешевым. Однако на второй встрече Голицыну было уже явно не до них. Он выразил желание пойти на уступки, предлагая отложить вопрос об освобождении пленных и заключить мир на условиях отказа ханства от ежегодной казны и от набегов на «украйные и полские городы». На вопрос крымского представителя, куда отходит русское войско, Голицын отвечал, что переход совершается для поиска кормов для лошадей. Сулешев уехал, чтобы сообщить эти условия в крымской ставке, но, возвратившись в тот же день, опять заявил Л. Р. Неплюеву (Голицын от личной встречи отказался), что Крым хочет мира на условиях договора, заключенного восемь лет назад Василием Тяпкиным[823]. Это перечеркивало все дипломатические планы русского «канцлера».

Польский резидент, направленный в русскую армию, сообщал 17 июня из Кременчуга, что «jakoby chan poddać się miał» («якобы хан поддался»), однако весть эта совершенно не соответствовала действительности[824]. Разочарование Голицына в переговорах с Селим-Гиреем нашло отражение в публичном объявлении о переговорах по армии, сделанном уже 21 мая, видимо, сразу после визита Сулешева в русский лагерь. «Хан крымской, — сообщал главнокомандующий “всяких чинов” ратным людям, — присылал будто миритца, а по всему знатно стало, что на искус чем обмануть государские рати и миру с ним никакова не сошлось, и вы б о том ведали и какое от них бусурман на государские полки наступление будет и вы б билися с ними прежнею храбростию своею, а сами б с ними не розговаривали и людем своим разговаривать не велели». В связи с близостью татарского войска запрещалось отпускать слуг и солдат «в далние места от обозу» и отгонять далеко от лагеря лошадей. В приказе констатировалось также, что у ратных людей «в телегах… много усталых лошадей почало быть». В связи с этим им предписывалось «телеги свои перебрать и лишните телеги и столы, и скамьи пережечь», а о наличии «лишних запасов» следовало объявить самому Голицыну, который обещал передать их «в пехотные полки», а затем, после окончания похода, возвратить обладателям[825].

После завершения переговоров с Голицыным в крымском стане предприняли попытку переманить на свою сторону украинских казаков и гетмана Мазепу. 25 мая на пути отступавшей русской армии, на Днепре, в двух милях ниже от Шах-Кермена (Ислам-Кермена), были обнаружены «прелестные листы» от Батырши-бея, подписавшегося братом Тугай-бея. Письма были написаны / переведены каким-то выходцем из украинской среды, находившимся, видимо, на службе / в неволе у крымцев уже длительное время, поэтому текст их местами не совсем ясен. Батырша выражал желание Крыма жить с Войском Запорожским мирно и подчеркивал, что пишет Мазепе лист «щирым серцем». Он обращал внимание казаков, что «Москва» не доверяет им, разместив украинские полки якобы в середину походного порядка русской армии («Москва… веры вам не мает, по середини вас водит»), и даже хочет уничтожить все казацкое войско во время похода («мы так разумеем, що вас лише до Днепра дойшовши, ни одного доброго казака не заставлят, всих вас погублят»), тем более, что оно исполнило свою задачу, доведя армию Голицына до Крыма. Об этом свидетельствовали попавшие в плен к крымцам русские: «которыя москва тут впала, то на вас кажуть, що заднепрское войско нас до Крыму привело барзо добре». Соответственно Батырша указывал гетману, что теперь самое удобное время для разрыва украинских казаков с Россией, поскольку позднее уже такой возможности не будет: «тепер сами бачите и наши пути, чи коли тепер москве що не учините, то вже до самого света не учините». Крымцы готовы были помочь в организации антироссийского выступления, предлагая казакам дать знать, в какой момент и в каком месте можно атаковать голицынскую армию («зь якого боку нам до вас припасти позволяете, то мы на той край ударимо, чтоб вас вызволити»). Подобная акция, по словам Батырши, обеспечит казакам славу «на весь свет». В случае согласия он обещал прислать и письмо от самого хана, а казаков просил подать сигнал путем поднятия белого флага. В ответ крымцы должны были продемонстрировать свою хоругвь: «А вы свой знак, белую корогв укажите, коли хочите з нами до смерти мешкати, и свой знак вам оказую, жовтый конь, грива черная и хвост черной и корогва в три парусы, середней парус зеленой, а крайние парусы белые»[826].

Помимо гетмана, отдельное письмо, похожее по содержанию, предназначалось старшине и казачеству. Батырша писал к ним «с ширым серцем», посылая «унижене поклон свой всей громаде малому и великому». Так же как и гетману, казакам сообщалось о речах русских пленных, радовавшихся, что казаки привели московское войско на Крым. Указывалось, что это не причинит вреда Крымскому ханству («нам война ничего не завадит»), но грозит погибелью всему войску: «саме о себе годайте, вас москва на якую речь водит, што водят вас за злость». Крымская сторона уверяла, что сочувствует казачеству и поддерживает его, напоминая о прошлых временах украинcко-крымского союза («мы за для вас барзо жалуем, бо сами знаете килко в товаристве были есмо, за для того нам жаль»). Завершая письмо, Батырша обращался к Войску Запорожскому, предупреждая его об угрозе превратиться в московских невольников и подчеркивая, что потом, когда русское войско отступит, татарской поддержки казакам уже не будет: «Памятайте, что будете в лыченых (видимо, лапти, от слова «лыко». — Авт.) по столах ходить, бо бунты лепше тут з нами вкупе чинити, неж меж городами, за сим войском мы не застанемся до самой Москвы»[827].

Несмотря на то что ответа на указанные тексты, судя по всему, не последовало, Селим-Гирей все же отправил гетману Мазепе послание. В 1705 г. гетман в письме руководителю посольских дел Ф. А. Головину вспоминал, что уже после переправы через Конские Воды хан, находившийся за 10 верст от русского лагеря, прислал к гетману пленника, казака Полтавского полка, с «коварственным своим писмом». Он призывал соединиться с ним и «на рати» царского величества «союзным оружием ополчитися и устремитися», либо хотя бы просто «отступить» от русских войск, «не дая им ни единой помощи» и тем самым позволив крымцам «свободнее» их «преодолети и в намерении своем поганском совершенство получити». Мазепа якобы передал это письмо В. В. Голицыну[828], хотя обнаружить его текста в архиве пока не удалось.

В. А. Змеев спустя год заявлял, что русская армия отошла от Перекопа только лишь для того, чтобы запастись конскими кормами и водой, намереваясь подступить к перешейку вновь[829]. Однако ухудшавшееся состояние войск, неудача крымских переговоров подвигли Голицына на то, чтобы объявить совершенное отступление. По выражению главнокомандующего, «если бы перестоять под Перекопью еще один день, и… ратных людей невозможно б вывесть… без великого страшного упадку». Отходить пришлось по усилившемуся безводью (Голицын писал, что «на Зеленой и на Черной долинах вод нет, а и в Колончаке самая нужная вода, копаны колодези, что невозможно таким ратем водою из тех колодезей удовольствоваться ни единого дня»), с боями переправляясь через Каланчак, поскольку отряды противника преследовали русское войско, вступали с ним в мелкие стычки и поджигали траву в окрестных полях[830].

Отступавшие русские войска несли спорадические потери от обстрелов из лука и охоты татар на небольшие группы либо одиноких ратных людей, нередко отстававших от основного лагеря в поисках фуража или воды. Так, 24 мая «з боем и з лошедью» был взят в плен человек стольника И. И. Яковлева (из роты И. А. Дашкова) Петрушка Кондратьев сын Белой, попали в плен А. Иванов, человек стольника Ивана Большого Лихарева, двое людей стольника А. А. Мешкова-Плещеева, еще двое слуг стрелецкого полковника М. Ф. Кривцова, 25 мая — люди стольника Г. Г. Камынина (рота Б. Бутурлина) и др.[831] Видимо, в связи с этим 25 мая В. В. Голицын еще раз повторил уже неоднократно издававшийся приказ московским чинам не отпускать своих слуг далеко от лагеря. Тем дворянским людям, кто «от обозу в далних местех поиманы будут», Голицын грозил смертной казнью, хотя для этого их надо было сначала освободить из плена[832].

Начался падеж лошадей. 25 мая войску было объявлено, что «у болшого наряду (артиллерии. — Авт.) под полковыми припасы многие лошади пристают и за тем походу чинитца мотчание». В связи с этим ратным людям приказывалось облегчить груз артиллерийским лошадям и «для легости» взять «с тех казеных подвод зелья и свинцу и пушечных ядер сколко кому возможно», приказав их «весть… з береженьем»[833]. О массовом падеже лошадей под большим нарядом главнокомандующий сообщал польскому королю Яну Собескому: войска отступали «чрез песчаные кочкары безводными месты девять дней, токмо для войска имея мало что воды на возах, а кони и волы под великими пушками от безводия истаявали». Лишь перейдя «чрез великие пески в кочкарах, будучи у Днепра», войска «отдохновение получили»[834]. С. Глосковский сообщал, что по причине огромного падежа лошадей орудия приходилось тащить людям, из-за этого русское войско при отступлении проходило лишь полторы мили в день; пешими оказались также многие рейтары[835].

Армия отступала вдоль Днепра, чтобы пополнять запасы воды. Опаясаясь, что крымское войско нападет всеми силами, Голицын отправил П. Гордона «с левого крыла с 7 региментами пехоты и несколькими конницы (хотя все спешились) стеречь арьергард». 26–28 мая московская армия миновала османские крепости на нижнем Днепре, но штурмовать их не решилась. 27 мая 400 лучших конников получили указание организовать засаду «в низине у берегов Днепра», чтобы взять языков, но затея провалилась (то ли потому, что турки из османских городков обнаружили засаду и дали знать татарам, то ли потому, что кто-то из русского отряда преждевременно выехал из низины), и они вернулись к армии «без единого пленного». Согласно отписке Голицына 30 мая (у Гордона — 28 мая, когда татары убили одного русского, а другого взяли в плен; в «Записке… мерным верстам» — 27 мая) от войска отстали преследовавшие его белгородские татары, черкесы и османские отряды из днепровских крепостей. 1 июня армия встала лагерем на р. Белозерке, откуда Голицын выслал сеунщиков с вестями о сражениях 15–17 мая, походе к Перекопу и переговорах с Крымом[836].

Татарский пленник, пойманный позднее, также сообщал, что когда русские войска «от Перекопи… возвратились назад, и хан с ордою шол вслед за государскими войски до городков (османские крепости на Днепре. — Авт.); и увидя хан, что над городками промыслу чинить не стали, а пошли в верх Днепра, и он, хан, с ордами поворотился назад в Крым и тотчас розослал по всему Крыму с тою ведомостию, что государские войска возвратились назад». «И ныне де в Крыму у них велми о том удивляютца, что государские также многочисленные войска, быв у самой Перекопи и промыслу никакова не чиня, назад возвратились не ведомо для безводного места или для иного какова прилучаю», — заявлял татарин[837]. Другие подобные свидетельства говорят, что отход русских войск от Перекопа был встречен крымцами с радостью: «а когда уведомилися, что назад… силы государские возвратились к дому, в том ж абие часу веселящеся, жертву по своему поганскому обычаю везде все татарове чинили, и тем татаром и турком в перекопском городе посаженным, хотя они никакова бою и нужды не имели, от турского салтана кождому плата по пяти левков прислана для впредь будущих времен для сохранения осады всякия»[838]. А. Ишков сообщал: «А как войска царского величества ис-под Перекопи отступили и на другой день послал хан калгу с татары вслед для проведывания, бояся того, чтоб войска царского величества не обратились на них вдругорядь, а ему наказал, чтоб отнюдь боев чинить не велел, а сам хан, вышед, стоял для опасения ж у Колончака и после того пришед в Крым, на четвертой день хан и калга с татары молились Богу и почали быть безопасны»[839]. Татарские пленные, взятые под Новобогородицком, утверждали, что Селим-Гирей сначала не хотел преследовать русскую армию, собирался отойти еще глубже в Крым, однако потом, получив донесения ее движения к турецким крепостям, выступил за Перекоп. В ханской ставке опасались, что русские войска предпримут штурм турецких фортов, поэтому крымцам был дан приказ следовать за ними на отдалении, не вступая в бой и не давая знать о своем присутствии. Убедившись, что штурма крепостей не будет, основные силы орды от Мечетной Каирки повернули в Крым (другие источники свидетельствуют, что стычки все же были)[840].

В начале июня царские отряды последовательно перешли речки Карачекрак и Янчокрак, 6 июня переправились через Конские Воды. Тем временем 7 июня в Москве, полагая, что при выходе из Новобогородицка русская армия взяла с собой продовольствия лишь на один месяц, приказали послать оттуда вниз по Днепру «до порогов» 10 тыс. четвертей ржаной муки и столько же сухарей для отступавшего войска Голицына. 11 июня русский лагерь был разбит за 3 версты от переправы через р. Самару и недалеко от Новобогородицка, где на следующий день татарский разъезд численностью около 200 человек («крымские татарове и черкесы горские, и джаман саадаки») атаковал обоз. Согласно захваченным позднее татарским пленным, отряд этот был послан Селим-Гиреем от самого Перекопа вслед отходящему русскому войску «для языков и для добычи и проведать подлинно, станут ли войска царскаго величества Самарь реку переправливаться». Разведчикам удалось захватить десятерых русских солдат, заготавливавших сено. Однако вскоре нападавших настиг и разбил отряд стольника, ротмистра Леонтия Григорова с донскими казаками и калмыками, захватив знамя («данное от хана знамя большое») и шестерых (по отпискам Голицына) пленных. 13 июня Голицын отправил за разбитым неприятелем в погоню донцов и калмыков, которые взяли еще нескольких пленных и второе ханское знамя (возвратились в лагерь 15 июня). В тот же день армия переправилась через р. Самару, а на следующий день Голицын с другими военачальниками посетил церковную службу в крепости Новобогородицк. 17 июня войско пересекло р. Кильчень, а 23 июня вышло к р. Коломак, откуда гетман И. С. Мазепа с казацкими войсками двинулся на Украину[841].

19 июня с милостивым словом к В. В. Голицыну за второй Крымский поход был отправлен стольник А. И. Лызлов. В наказе ему предписывалось по прибытии в Большой полк посетить шатер Голицына, спросить его от имени царей о здоровье и похвалить, «что он, ближней боярин и оберегатель, и дворовой воевода, будучи ныне на их великих государей службе над крымским ханом и калгою и нурадыном и над всеми поганскими ордами, которые на полк ево ближняго боярина и дворового воеводы приходили, воинские промыслы великие и славные учинил и многих их поган побил и в полон поимал», загнав их «в Крым за самую Перекопь». После этого Лызлов должен был посетить Мазепу с той же целью — спросить о здоровье и похвалить за службу, что он «по совету» Голицына «в воинских делех о поиску над неприятели крымскими людьми непременное чинил попечение»[842].

Буквально вслед за Лызловым 20 июня в войско выехал еще более важный гонец — ближний окольничий и наместник переяславский В. С. Нарбеков. В посланной с ним царской грамоте (из Посольского приказа) Голицына хвалили за то, что «такие свирепые и исконные креста святаго и всего христианства неприятели твоею службою неначаянно и никогда не слыханно от наших государских ратей в жилищах их поганских побеждены и поражены и прогнаны, и что явились они сами своим жилищам разорительми, отложа свою обыклую свирепую дерзость, пришед во отчаяние и во ужас в Перекопи посады и села, и деревни все пожгли». Сам поход именовался в царском послании «славной во всем свете победой»[843]. Другая грамота из Разряда просто информировала Голицына о поездке Нарбекова, но в посланной оттуда же третьей грамоте, которую, судя по всему, также вез ближний окольничий, Голицыну предписывалось вместе с боярами и воеводами ехать к Москве «видеть… государские пресветлые очи», войску провести смотр и распустить ратных людей по домам[844]. 27 июня Нарбеков прибыл в русский лагерь, на следующий день войскам было официально объявлено о царской милости и жалованье за участие в походе, а также о роспуске по домам. Сам окольничий был отпущен «от реки Мерла ис под Красного Кута» к гетману Мазепе[845]. Второй Крымский поход завершился. Его участники получили различные награды: ценные подарки, деньги, новые поместья[846].

4 июля для встречи главнокомандующего на Тульской дороге из Москвы выехал Ф. Л. Шакловитый. Встретив Голицына и его товарищей, Шакловитый должен был позвать их в съезжий шатер и уже в который раз спросить о здоровье и похвалить за службу («за храброе и мужественное… на то поганство ополчение»). После этого посланнику следовало объявить официальную милость и похвалу остававшимся с Голицыным войскам. Помимо этого, думный дьяк должен был обсудить с «оберегателем» некие дела по «тайному наказу»[847]. К А. С. Шеину и воеводам остальных разрядных полков 6 июля с похожей миссией направили стольника М. И. Приклонского[848].

В одной из отписок В. В. Голицын сообщал, что вскоре после 7 мая послал «к Крымским юртам к речке Молочной и на Тонкие воды к Керчи и к Чунгару» Г. И. Косагова (который, в свою очередь, был товарищем сходного воеводы самого Голицына, Л. Р. Неплюева), придав ему «несколько тысяч… ратных людей». К этому отряду гетман Мазепа прибавил «регименту своего полковников с полки немалую часть»[849]. В относительно недавно опубликованных письмах И. С. Мазепы содержится пересказ реляции, поданной ему участвовавшим в походе во главе украинских контингентов лубенским полковником Л. Н. Свечкой[850]. Сама реляция также сохранилась и ранее не была введена в научный оборот. Характерно, что в ней говорится о действиях только лишь лубенцев и слобожан, а Косагов и его люди совершенно обойдены молчанием[851]. Сохранилась также отписка В. В. Голицына с официальной информацией о походе на Горбатик[852], которая не была опубликована Н. Г. Устряловым среди остальных отписок главнокомандующего из второго Крымского похода. Сопоставление этих двух источников — отписки Голицына и реляции Свечки (более обширна и информативна, поэтому играет более важную роль в наших представлениях о данной военной операции), которые в целом совпадают, позволяет реконструировать указанный военный эпизод кампании 1689 г.

Арабатская крепость располагалась у основания Арабатской косы, возле современного с. Каменское (Крымский полуостров). Впервые она упомянута в «Описании Украины» (1651) — труде знаменитого французского географа Г.Л. де Боплана, служившего одно время польскому королю. Он описывал Арабат как «каменный замок» с одной башней и частоколом, который перегораживал косу и насчитывал в длину около одной восьмой лье (около 500 м)[853]. Примерно такое же описание оставил известный османский путешественник Эвлия Челеби, побывавший в Крыму в 1666–1667 гг. Он свидетельствовал, что Арабатская крепость была построена при хане Мухаммеде-Гирее IV (правил в 1641–1644 и 1654–1666 гг.), чтобы воспрепятствовать набегам казаков и калмыков. Челеби описывал ее как «большую и мощную каменную башню круглой формы» окружностью в 150 шагов с железными воротами, открывавшимися в сторону Крыма. Гарнизон составлял 150 секбанов (войско ханов, вооруженное огнестрельным оружием), при крепости имелся «отличный склад оружия», на стенах стояли пушки. Челеби писал также о железных воротах, открывавшихся в сторону Крыма[854]. К 1689 г. Горбатик был еще более значительно укреплен, защищен рвом, соединявшим Сиваш и Азовское море, валом и каменной стеной с четырьмя новопостроенными башнями; оборону в нем держали татары и янычары. «А тот Горбаток основан зело крепок, — свидетельствовал Свечка, — начат от моря Озовского до моря Гнилова, валом и каменем высок и рвом глубоко перекопан, и вода из моря до моря пропущена и новых башен каменных четыре на валу опричь замку построены и пушки везде на приметных местах поставлены»[855]. Ему вторил Косагов (сведения из отписки Голицына), видевший укрепление, окруженное стеной и валом, а также «из моря Озовского в Гнилое подле валу рвом пропускную воду»[856]. По свидетельству пленного Агметко Чумалеева, допрошенного в Ставке В. В. Голицына 7 мая 1689 г., «в Арбаток городок, которой в Крыму за Тонкими Водами, присланы ис Кафы для опасения и малолюдства турской пехоты янычан тысяча человек, для того, что ведомо в Крыму учинилось, что з Дону вышли на море будары». Есть ли «с теми янычаны пушки», пленник не знал[857].

Итак, в поход «с великим поспешением» отправились отряд Косагова, включавший харьковских казаков во главе с харьковским полковником Г. Е. Донцом и изюмских во главе со своим полковником (и сыном харьковского полковника) К. Г. Донцом, а также лубенские казаки Свечки. Вперед в качестве авангарда были высланы выборные казаки Лубенского полка (около 3 тыс. человек) во главе со Свечкой и изюмцы с К. Донцом, которые, подойдя около 14 мая к проливу Тонкие Воды[858], разделявшему материк и острова, прилежащие к Арабатской косе (район совр. Геническа), переправились через него на лодках и даже на «возах», много из которых в ходе переправы было повреждено, высадились на косу и в течение двух дней достигли цели (как писал Свечка, «неусыпное имели опасение и поспех, едучи до Тонкой, где два дни и две ночи оную реку днем и ночью (переправляясь. — Авт.), поспешили косою меж морем Озовским и Гнилым чинити поспех и поспели под Горбатик с выборным войском»). Внезапного нападения на крепость не получилось. Как сказал казакам взятый в бою в плен «татарский абыз» Магмет, командующий укреплением, некий Ширим-бей (в отписке Голицына — Ширин-бей), узнал заранее про направляющийся к Арабатской косе отряд и успел собрать «людей на помочь ис Керена (Керчь? — Авт.), и ис Карасева (Карасу-базар. — Авт.), и из Старого Крыму, и изо всех своих поганских уездов турков, татар и янычен, а особливо ис Кепи имел при себе янычен две тысячи и триста орды кепинской». В дополнение к этим силам нураддин Азамат-Гирей прислал из Перекопа трех «мурз с ордами», а пленный, пойманный позднее за Сивашем, сообщил, что Ширин-бей послал еще и «по Нагайския орды, чтоб к нему пришли на помощь». «И так их сила поганская немалая в том Горбатке была», — резюмировал Л. Свечка. Более красочно описывала подготовку крепости к обороне отписка В. В. Голицына: «И уведав Ширим-бей, того городка владетель, приход к Орбатку ваших великих государей ратных людей, для обереженья того городка собрали с Керчи, с Кафы и с Карасова, и з Старого Крыма, и изо всех своих поганских поветов турков и татар, и янычан многих людей, да к нему ж прислал ис Перекопу нурадын-салтан трех мурз с розными ордами».

Подойдя к крепости 17 мая «в пяток о полудня», лубенцы, «конные и пешие, чинили бой до самой ночи, стреляя один на других ис пушек и из дробного ружья, а как к ноче смерклось, отступили в таборы свои, где той же ночи и все войско наше поспело». На следующий день, 18 мая, на рассвете к крепости подошел Косагов с харьковским полком. «А скоро дал Бог, свет в суботу рано вкупе все единомышленно при помощи Божией пеши под городом ошанцовалися, даже под самой вал и с самого утра до полудня силно к стенам чинили приступ и ис пушек и з дробной стрелбы на них били безпрестанно, а они непрестанно тем же способом на нас грозно и часто также стреляли», — писал Свечка в своей реляции. Ему вторил Голицын: «под городок блиско ошанцовались под самой вал и с утра до полудни ис пушек и из мелкого ружья, а неприятели так же с ними непрестанно, бились».

Осажденные не ограничились обороной внутри стен крепости, но после полудня решились на вылазку, храбро атаковав лубенских (со стороны Азовского моря) и слободских казаков (от Сиваша). Начался ожесточенный бой, местами переходивший в рукопашную схватку. «Собравшися они, поганцы, многолюдством, турки и татары, и яныченя конные и пешие из города вышед и поза городом через Озовского моря, одни на полк наш Лубенской, а другие также через Гнилого моря (так в рукописи. — Авт.) на полки изюмские и харковские ударилися и чинили с нами бои силные, понеже смешавшися одни с з другими даже до ручного бою». Отписка Голицына совпадает с этим свидетельством практически дословно: «и того ж дни о полудни те неприятели турки и татаровя и яныченя многолюдством, конные и пешие из города и позад городом чрез моря Гнилое чинили вылоску и бой великой и многожды мешались одни з другими до ручного бою».

В конце концов казакам удалось обратить атаковавших в бегство: «помощию Божиею сломили тех поган и побили их самих и коней их много, и седши на них, бусурман, гнали до моря Озовского и Гнилого, где и сами поганцы утопилися». Так говорила реляция Свечки. Отписка Голицына характеризовала бой как победу в более торжественных тонах, отмечая, что «бусурман многих побили и в полон поимали, и в город вогнали, и в море потопили». Свечка не был столь оптимистичен. По его словам, это не остановило турок и татар, и они вновь атаковали казацкие порядки до самой ночи («а потом еще поганскою своею силою прибравшись, в том же часу выправився на нас, бой великой до самой ночи с нами чинили и так понудилися в таборы свои ночью отступити»).

Встретив такой отпор («видя нашу несилу») и видя «многолюдство великое» противника, Косагов и казацкая старшина устроили совет, решив отступить от крепости, тем более что в отрядах начался падеж лошадей, заканчивалось продовольствие («кормом и водою войску и конем зело было трудно, и много на том месте пали з голоду, морскими черепашинами и соленою водою коней третия часть пропала»). Переночевав, казаки 19 мая, на праздник Троицы, отступили от стен Горбатика, преследуемые противниками, которые, как писал Свечка, «чинили с нами бой великой мало что не по весь день и до самой Тонкой за нами шли». Придя к проливу, казаки встали на ночлег, послав на двух лодках («липах») несколько десятков человек на разведку через Сиваш, в близлежащие села. Там был захвачен пленный «з двемя робятками с его ж сыновьями». Он якобы слышал от татар, что «много турков, татар и яначан побиты под Горбатком», на помощь которому «много сил татарских идет». Обратная переправа свершилась «с велкою трудностию на возах, на бочках чинили себе перевоз, понеже судов мало было». Отписка Голицына излагала историю отступления от стен крепости более кратко.

Переправившись через пролив, отряд двинулся на Чонгар и далее на Перекоп, надеясь застать там русскую армию и гетмана Мазепу и послав к нему 8 гонцов с реляцией о сражении на Арабатской косе. Однако они, приблизившись к перешейку, не встретили там царских отрядов, обнаружив лишь следы движения крымского войска («два великия шляхи татарския, на которых побег от Перекопи татарский как пронимался» к расположению русских войск). «А по сем, быв наши посланные под башнею Перекопскою, — писал Свечка, — и не завидя войск государских украинских… возвратились все восмь человек от Перекопи и не слыхали никакой стрельбы». Возвращаясь, посланцы натолкнулись на татарскую сторожу. Уходя от нее, они бросились в рассыпную, потеряли трех лошадей, а казак Малюта, у которого были письма к гетману, и вовсе пропал. После того как гонцы соединились с остальным войском и сообщили, что у Перекопа уже никого нет, в отряде поднялся ропот: казаки требовали отступления на р. Молочные Воды, что и было сделано. Отряд поднялся к устью Карачекрака, откуда Свечка наконец-то связался с Мазепой, выслав ему рассматриваемую здесь реляцию и жалуясь на нехватку провианта и большой падеж лошадей[859]. 1 июня люди Косагова пришли к месту расположения главной армии на р. Карачекрак «в целости». Голицын, оценив результаты экспедиции позитивно, отправил в столицу «с сеунчом» стольника Илью Андреева сына Змеева и Михаила Косагова (видимо, сын Г. И. Косагова), который «был в том походе». Мазепа послал сеунщика к великим государям отдельно[860].

О нападении на Горбатик в октябре 1689 г. в Батурине кратко поведал пленный «черный» татарин из «Горбатовского уезду». Несмотря на то что комендант крепости успел приготовить ее к обороне, в целом атака русских войск на крепость стала для населения неожиданной, ведь атаки армии Голицына ждали на перешейке: «и пришли они в недоумение, что государские войска на двое — под Перекоп и под Горбаток пришли». Пленник свидетельствовал, что «под Горбатком были бои многие и урон был на обе ж стороны, потому что в том городке были присланы ис Кафы прибылые турские янычане и воинских людей была знатная часть»[861]. Окрестности крепости от набега пострадали мало («а уезду Горбатковскому разорение было малое, потому что тот уезд стал за Перекопью»).

После завершения второго Крымского похода думному дворянину и генерал-поручику Г.И. Косагову было объявлено царское милостивое слово: «да по ево ж ближняго боярина и оберегателя и дворового воеводы посылке, ты, думной дворянин и воевода, с ратными людми под турским городком Арбатком чинил промысл и под тем городком с неприятелскими людми бились и многих неприятелских людей побили и в полон поимали, а иных в город вогнали и в море потопили, а сам ты с ратными людми возвратились во всякой целости»[862].

В своих отписках Голицын не раскрывает цели рейда отряда Косагова на Арабатскую крепость. Принимая во внимание, что начало похода состоялось еще до появления русской армии у Перекопа, следует предположить, что экспедиция Косагова носила характер отвлекающего удара, который планировалось нанести примерно в одно время с решающими боями главной армии против основных сил крымской орды. Голицын рассчитывал, что Косагову удастся прорваться в Крым через Арабатскую косу, оттянув часть сил хана Селим-Гирея с главного перекопского театра военных действий и вызвав панику у населения полуострова. Однако турецко-татарская сторона учла такую возможность, ведя разведку и своевременно усилив гарнизон Арабата. В результате застать врасплох крепость не удалось, а после упорных боев 17–18 мая, происходивших практически одновременно с боями в Зеленой и Черной долинах, которые вела основная армия, силы Косагова и вовсе отступили. Неприятель сумел организовать преследование, не дав нападавшим разорить окрестные территории. Все это показало готовность Крыма к обороне и подчеркивало высокий боевой дух противника, не собиравшегося пропускать русскую армию на территорию полуострова без боя.

В одной из отписок, отправленных в Москву после начала отступления, Голицын подвел итог потерям, составившим более 1 тыс. раненых, 203 убитых, 41 пленного, 23 без вести пропавших (см. таблицу 4.12 на с. 240)[863].

Таблица 4.12. Сводные потери русской армии во втором Крымском походе

¹ В источнике ошибочно — 441. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 143. Л. 479 об.

Данная сводка, к сожалению, не указывает ни конкретных полков, ни разрядов, и лишь выписанные отдельной статьей потери слободских казаков дают представление о действительно кровавой схватке, разыгравшейся в их обозе 16 мая. В целом данный документ может вызвать вполне резонный вопрос, насколько полно в нем отражены потери русской армии в майских боях 1689 г.

Ответить на него позволяют сохранившиеся в архиве Разрядного шатра Большого полка первоисточники указанной сводки — росписи потерь по каждому разрядному полку. Они не совсем полны: так, по Большому полку присутствуют только росписи московских чинов, смоленской шляхты, а также копейных, рейтарских и солдатских полков, однако по остальным разрядным полкам документы дают исчерпывающую информацию. Росписи потерь не составлены по единому формуляру — делопроизводители каждого разряда оформляли документ и сводили цифры так, как считали нужным. В росписях потерь Севского, Рязанского и Новгородского разрядов общим было то, что число убитых подсчитали по полкам, хотя каждый документ имел свои особенности. Наиболее подробным и уникальным из них была поименная и поденная роспись потерь Казанского разряда, которая, как было показано выше, дает возможность реконструировать характер и время боев, в которых участвовал этот разрядный полк.

По Большому полку присутствует именной список погибших и раненых московских чинов. В боях с татарами четверо стольников дворянских рот Большого полка погибло: А. И. Голенищев-Кутузов (15 мая), князь И. Л. Касаткин-Ростовский, И. В. Хитрово, И. С. Бутурлин[864]; 12 было ранено: князь И. Я. Сонцов, Ф. Ф. Еропкин, С. С. Загряжский, князь И. О. Барятинский, А. М. Дмитриев-Мамонов, Д. М. Ртищев, А. Ф. Борков, И. И. Ознобишин, И. А. Пущин, И. В. Колтовский, Д. Е. Бахметев, М. И. Давыдов. Ранения получили также стряпчие В. С. Фустов, Н. С. Павлов и Ф. П. Скорняков-Писарев; дворяне Б. А. Коротнев, Н. С. Зеленой, жилец В. М. Дубенской. В указанную ведомость был также внесен один раненый курский калмык Иван Иванов[865].

Все столбцы потерь написаны разными почерками и, очевидно, являются оригиналами, присланными по соответствующему запросу в Разрядный шатер Большого полка. Цифры этих отчетов отражают общее число потерь, представленных Голицыным в общей сводке, и особых причин сомневаться в их достоверности нет — фальсификация с целью эвентуального преуменьшения потерь требовала не только слаженной (и в походных условиях крайне трудно достижимой) работы канцелярий всех разрядов, но и не имела никакого смысла с точки зрения внутреннего делопроизводства Разрядного приказа.

В этом свете важным предстает еще один комплекс источников, касающийся потерь русской армии во втором походе — сказки командиров дворянских рот (а иногда служивших в них московских чинов) о потерях в своих подразделениях, поданные в Разрядный шатер Большого полка в большинстве своем к 29 мая. Всего сохранилось 55 таких сказок. Большинство из них сообщает о потерях одного-двух человек, да и то главным образом боевых холопов московских чинов, а не самих стольников, стряпчих, жильцов и дворян[866]. При этом около 20 сказок и вовсе сообщают, что «ротные люди никто не убиты и в полон не взяты, да они ж ротные люди сказали, что люди их все в целости, никто не убиты ж и в полон не взяты»[867]. Это не только свидетельствует о слабой вовлеченности Большого полка в боевые операции 15–17 мая, но и в целом коррелирует с общим невысоким числом потерь, представленном в других документах.

При этом следует подчеркнуть, что во всех указанных документах представлены именно боевые потери за май 1689 г. Количество небоевых безвозвратных потерь — умерших от болезней, обезвоживания и других причин — неизвестно, и установить его на данном этапе не представляется возможным, а любые заявления о его огромном количестве могут базироваться лишь на весьма общих суждениях источников. Так, например, С. Глосковский пишет, что встретившиеся ему казаки якобы не могли наговориться «o wielkiej klęsce w ludziach, tak w Moswkie, jako i w kozakach» («о больших потерях в людях, как у московитов, так и у казаков»)[868]. Ему вторит И. Рейер, сообщающий о высокой смертности в армии Голицына из-за некачественной воды в речках после перехода за Самару[869]. Однако делать какие-то количественные оценки на основе таких спекулятивных рассуждений невозможно.

Общее число потерь по разрядным полкам и отдельным формированиям Большого полка представлено ниже в табличной форме.

Таблица 4.13. Потери Севского разряда в боях 15 и 16 мая[870]

Таблица 4.14. Потери Новгородского разряда (начиная с 15 мая)[871]

Таблица 4.15. Потери Рязанского разряда в разных числах мая[872]

Таблица 4.16. Потери Низового полка[873]

Таблица 4.17. Потери Казанского разряда (15–24 мая)[874]

Таблица 4.18. Потери смоленской шляхты и рейтар (начиная с 14 мая)[875]

Таблица 4.19. Потери копейных, рейтарских и солдатских полков Большого полка[876]

Если сравнивать суммарные потери всех росписей с опубликованной Н. Г. Устряловым сводкой Голицына, то цифры последней несколько ниже, что может быть объяснено погрешностями при подсчете. Так, согласно росписям, убитыми значатся 72 человека, включая четырех отсутствующих в таблицах стольников Большого полка (у Голицына — 61), ранеными — 458, включая отсутствующих в таблицах московских чинов и курского калмыка (у Голицына — 442), пленными — 34 (у Голицына — 29), без вести пропавшими — 25 (у Голицына — 23). Конкретные сравнения показывают, что, например, сильно разнятся данные по потерям Смоленской шляхты, хотя общая сумма потерь не отличается; или, например, в отписке Голицына ранеными значатся 18 стольников, тогда как по всем спискам таковых насчитывается только 16 (12 — в Большом полку, 1 — в Казанском разряде, 1 — в Новгородском, 2 — в Рязанском) и т. д.

К максимальному числу потерь, которое нам дают их росписи по разрядам, можно прибавить не учтенных ими боевых холопов московских чинов Большого полка. Таковых по сказкам московских чинов насчитывается: убитых — 8; раненых — 7, взятых в плен — 27, пропавших без вести — 4[877]. Таким образом, общее и самое максимальное количество документально обоснованных потерь (с учетом сумцев и ахтырцев) будет следующим: убитых — 222, раненых — 1028, пленных — 73 человека.

Стоя в Новобогородицке, Голицын отдал распоряжение И. Ф. Волынскому о сооружении еще одной крепости на р. Самаре. Тот получил приказ 15 июня и после осмотра близлежащих земель отыскал «самое угожее и крепкое и оборонное и у вод и у родников» место (см. цв. вклейку, рис. 10). Здесь, в урочище Сорок Байраков, выше Вольного Брода, был заложен город, получивший название Новосергиевск. Строительство шло в течение месяца, с 20 июня по 18 июля 1689 г., под руководством полковника Вилима Фанзалена, того же инженера, что проектировал Новобогородицк. К 1 июля был выкопан ров «и стен, и выводов зделано третья доля». Крепость была окружена родниками, лесами, тучными лугами и плодородными полями. Солдаты и рейтары под командованием Волынского возвели воеводский двор, приказную избу, погреб, 3 амбара, 50 изб для ратных людей. Город был меньше Новобогородицка — рассчитан всего на 500 ратных пеших людей. Он представлял собой четырехугольную крепость, окруженную рвом, валом и «щитом» (видимо, чем-то наподобие двойного палисада, пустоты между которыми были заполнены землей), с четырьмя выводами (бастионами) по углам. Земляной вал был обложен дерном изнутри и снаружи. «Мерою в пошве», то есть у основания, ширина вала составляла 8 сажен, высота — 2 сажени, высота «щита» с внешней стороны — полсажени, с внутренней — сажень; ширина «щита» у основания — сажень с аршином, наверху — сажень. На расстоянии в 2 сажени от городовой стены находился ров глубиной 5 саженей. На крепостной стене было оборудовано 50 раскатов и пробито двое ворот с башнями и «верхним боем»: в московскую сторону («Московские ворота») и к р. Самаре. Периметр стен составлял 376 сажен. Возле крепости предполагалось разбить посад, для защиты которого с трех сторон был сделан специальный окоп окружностью 600 сажен, укрепленный рогатками. В качестве гарнизона Волынский оставил в крепости стряпчего С. Анненкова с 300 солдатами и офицерами, «и с пушки, и со всякими полковыми припасыи с хлебными запасы». В дальнейшем в гарнизон планировалось добавить еще 200 стрельцов из полка А. Чубарова[878].

Строительство Каменного Затона, Новобогородицка и Новосергиевска было важным средством военно-политического натиска на Крым, однако недостаточно эффективным в условиях отказа Москвы от серьезных наступательных мер в отношении османских укреплений в устье Дона и особенно — в устье Днепра.

В ходе кампании 1689 г. были приняты традиционные меры по обороне юго-западных границ, прикрывавшие правый фланг наступающий армии и ее систему снабжения. По совместной договоренности В. В. Голицына и И. С. Мазепы, достигнутой в конце февраля 1689 г. в ходе встречи в Севске, на Правобережную Украину для прикрытия Киева, Переяславля и иных «поднепрских городов» от нападений белгородских татар решено было направить двухтысячный отряд. Он должен был расположиться под Черным или Лебединым лесами «в крепких и пристойных местах» и «иметь всякую осторожность и безпрестанные по всем путем, где обыкли неприятели ходить, сторожи и проезды, чтоб неприятелей под малороссийские городы не допустить». Голицын направил для этой цели стрелецкий полк А. А. Чубарова, Мазепа — казаков киевского и переяславского полков во главе с полковниками Г. Коробченко (Коровченко или Коровка-Вольский) и Я. Головченко[879]. Численность киевского гарнизона летом 1689 г. составляла 2,2 тыс. человек, включая жилой рейтарский полк полковника Я. Иваницкого (169 человек), жилой солдатский полк полковника А. Рубцова (539 человек), стрелецкие полки полковников С. Капустина (580 человек), И. Ушакова (533 человека) и А. Обухова (366 человек)[880].

Меры эти оказались весьма своевременными. В самом конце мая из Белгородской орды под Киев двинулись 1200 ногайцев под предводительством Бек-мурзы Кантемирова сына Уракова, ища, «где б им достать ясырю или что случитца». По пути орда пленила безоружных казаков, шедших «для покупки соли» в Белую Церковь, а затем, «не займуя литовской стороны», ударила на «ближние места» под Киевом, захватив там «животинные» и «конские стада»[881].

13 июня «в шестом часу дни» в Киев примчался «с отъезжего караула» рейтар Киевского полка, сообщив о появлении большого числа татар, переправлявшихся через р. Лыбедь. Воевода М. Г. Ромодановский немедленно отдал приказ «выстрелить из вестовых пушек для осторожности уездных и всяких чинов людей». Против татар были высланы подразделения киевского гарнизона: рейтары Я. Иваницкого, стрельцы С. Капустина, И. Ушакова и А. Обухова, солдаты А. Рубцова (Рубкова). В тот же день у русских войск «с теми татары за Лыбедью против Кириловского монастыря был бой», в результате которого «многих татар побили и скотцкие стада у татар отбили и взяли в языцех татарина» (отправлен к Голицыну 15 июня). Одновременно Ромодановский «наскоро» послал гонца к киевскому полковнику Г. Коровченко, расположившемуся с полком «для осторожности от приходу неприятелских бусурманских приходов» у Триполья (в 30 верстах от города), с приказом преследовать и громить отходящих татар[882].

А. А. Чубаров в отписке Голицыну свидетельствовал, что 13 июня, двигаясь вместе с Головченко к Лебедину лесу, они соединились с киевлянами Г. Коровченко у урочища Кагарлык. В тот же день (о получении известия от Ромодановского здесь ничего не говорится) объединенный отряд обнаружил татарскую сакму, ведущую к Киеву, и начал преследование. В результате отходившие из-под Киева татары 16 июня были настигнуты русско-украинским отрядом под Ольховцем, недалеко от Капустиной долины. В ходе двухдневных боев неприятель был разгромлен, скот и пленные отбиты, в плен попали 20 татар, двоих из которых отправили к Мазепе, а тот, в свою очередь, переправил их к Голицыну. С сеунчом об этой победе был отправлен в Разрядный приказ И. В. Извольский[883].

23 июня, стоя на Коломаке, Мазепа и Голицын определили («усоветовали и постановили») конфигурацию сил для прикрытия южных рубежей России («для опасения от неприятелских приходов») после окончания похода. В Новобогородицке должен был остаться полк И. Ф. Волынского, включавший в себя ратных людей других полков, которых Голицын и его «сходные товарищи» оставили там «за поздной приезд». К нему «в прибавку» оставался Острогожский полк (1,5 тыс. человек) во главе с полковником И. Сасом, пришедший из Батурина московский стрелецкий полк стольника Ф. Колзакова, а также сердюцкий пехотный полк Еремея Андреева. По р. Орели Мазепа должен был расставить 3 конных компанейских полка и 2 пехотных сердюцких. В Переволочне для контроля днепровских переправ решили оставить полк А. А. Чубарова, 500 киевских казаков Г. Коровченко и еще один пехотный сердюцкий полк. Войска, расположенные на р. Самаре и Орели, поступали под верховное командование И. Ф. Волынского и должны были идти к нему «для промыслу и поиску над неприятели» по первому зову[884].

Как и в прошлом году, летом 1689 г. татары предприняли ряд нападений на Изюмскую черту, хотя, судя по всему, не таких интенсивных. В начале июня перекопский бей Шан-Гирей султан послал из Крыма Доймеш-агу с пятидесятью татарами «для языков с ведома хана крымского». По дороге на р. Самаре к небольшому отряду присоединилось 400 крымских и азовских татар и 50 запорожцев. Объединенный отряд двинулся под слободские города Изюмской черты — Змиев, Бишкин, Лиман. Один из крымских татар отлучился от отряда, чтобы напоить коня в Северском Донце, был пойман казаками и отвезен в Змиев, откуда местный воевода, стольник Семен Дурново, отослал его в Белгород. 26 июля он был допрошен «через огонь» (в связи со слухами об эпидемии в Крыму) в белгородской разрядной избе, после чего командующий Белгородским разрядом Б. П. Шереметев послал своему сходному товарищу, думному дворянину и чугуевскому воеводе С. Б. Ловчикову, распоряжение об усилении бдительности в слободских городах. Одновременно Шереметев приказал харьковскому полковнику Г. Донцу послать к Ловчикову харьковских казаков во главе со своим сыном Константином «для береженья тамошних городов от приходу тех и иных воинских людей»; сам харьковский полковник должен был готов выдвинуться «по подлинным вестям» с остальными казаками. Аналогичный указ был послан в Ахтырку к тамошнему полковнику И. Перекрестову[885].

Несмотря на предпринятые меры предосторожности и своевременно полученные данные о татарских загонах, в июле небольшие отряды ордынцев все же смогли прорваться к городам Изюмской черты. 22 июля татары пришли под Бишкин, где захватили в плен «многих людей», в том числе казака Сергея Грицко, которого отвезли в Крым, а в конце месяца захватили 33 человека и убили семерых под Лиманом[886]. Кроме того, небольшие татарские отряды разбойничали в мае и в августе южнее черты, в районе Тора[887].

В 1689 г. австрийские войска вновь действовали успешно, нанеся в июле — августе и ноябре османам ряд поражений и освободив Южную Сербию. Это стало пиком успехов Священной лиги в войне с Портой[888]. Польское войско ограничилось в 1689 гг. неудачным походом под Каменец-Подольский, а отношения Москвы и Варшавы в этот период свелись к взаимному информированию о военных операциях и отчасти — к обвинениям в невыполнении союзнических обязательств.

Перед отправлением в поход из Сум (то есть в марте 1689 г.), В. В. Голицын отправил в Речь Посполитую к коронному и литовскому великим гетманам С. Яблоновскому и К. Я. Сапеге краснопольского сотника Сумского полка Прокофия Андреева. 3 апреля он прибыл во Львов, явившись некоему «губернатору Гладковскому, которой правит на гетманском месте». Тот, ознакомившись с проезжими грамотами Андреева, в тот же день выделил ему подводы и назначил пристава до Варшавы. Подъезжая к Варшаве, сотник встретил покинувшего город крымского посланца. Андреев спросил у крымцев, «помирились ли они с полским королем или нет и посланник ему, Прокофью сказал, что миру между ими никакова не учинено и будет чинитца война». Позднее коронный подскарбий М. Замойский сообщил сотнику, что посланника велено отправить во Львов, где задержать, не отпуская в Крым.

В столицу Польши русский гонец прибыл 11 апреля и в тот же день был принят коронным гетманом Яблоновским, интересовавшимся ходом кампании и особенно строительством крепости на р. Самаре. Когда Андреев рассказал о раннем выступлении русских войск в поход, гетман спросил, «чем будут доволствованы войсковые лошади». Русский гонец сообщил о завершении строительства Новобогородицка и заготовке значительного числа продовольствия и фуража в «украинных» городах. Яблоновский также интересовался, кто возглавляет русское войско помимо В. В. Голицына. Получив ответ, он пожелал, «чтоб Господь Бог подаровал им всем бояром и воеводам с войски на тех врагов креста святаго победу и счастливое одоление». На этом аудиенция закончилась. Вечером того же дня сотник Сумского полка посетил русского резидента П.Б. Возницына в Варшаве, вручив ему письмо от главнокомандующего. Вместе они посетили на следующий день литовского подскарбия Бенедикта Сапегу, брата великого литовского гетмана, вручив ему «лист» Голицына для К. Я. Сапеги. По приказу коронного гетмана Андрееву отвели постоялый двор, приставили почетную стражу из гайдуков, щедро кормили и поили. Яблоновский, вручая русскому гонцу ответное письмо, заверил его, что «он на неприятелей креста святаго на Буджацкую и на Белгородцкую орды войска коронные соберет и постановит под Трембовлем в две недели», и будет информировать Голицына о своих дальнейших действиях. 15 апреля Андреев выехал из Варшавы, но на обратном пути встретил посланца Яблоновского, некоего Бунковского, возвращавшегося из Крыма в сопровождении ханского гонца. Бунковский сообщил, что Селим-Гирей ныне находится в Килии «над Дунаем», собираясь выступить с белгородскими татарами «против войск цесарского величества» и послав при этом «для охранения Крыма» от русского наступления калгу и нураддина. В стан русской армии Андреев возвратился 12 мая «на урочище Каирки Мечетной»[889].

В доставленном Андреевым письме Яблоновского гетман выражал радость по поводу начала русской кампании и сообщал, что еще в конце марта (за две недели до приезда русского гонца) послал в польские войска «уневерсалы и указы, чтоб они совокуплялись и шли на рубеж и для того, как совокупятца, чтоб не празнывали». Гетман и сам собирался выехать к армии 15 апреля. В тот же день в расположение русских войск должен был выехать гетманский резидент, брацлавский стольник С. Глосковский. Яблоновский подчеркивал, что, несмотря на произошедший срыв сейма (сорван 1 апреля 1689 г.), король и Речь Посполитая прилагают все усилия, чтобы «общему союзу чинилося доволство и войски б на поле как лутчи и как скорея высланы были и промыслы б над неприятелем как совершеннее на сей войне за времени чинены были», тем более что по полученным в Варшаве известиям Селим-Гирей «со всеми своими силами обретаетца в Белогородчине». Коронный гетман хвалил Голицына за высылку отряда на Правобережье Днепра, к Черному лесу, для предупреждения возможных татарских набегов и информировал главнокомандующего, что также отправил в этот регион — под Белую Церковь и под Богуслав — «подлинные хорунгви». Он обещал послать командирам польского отряда приказ, чтобы они «с началником их царского величества тамошних войск пересылки о всем чинили». Кроме того, Яблоновский сообщал о твердом намерении Речи Посполитой не заключать сепаратный мир с Портой при посредничестве Крыма, а вести мирные переговоры только вместе и по соглашению с союзниками по антиосманской борьбе, включая и Россию (такие переговоры как раз начались недавно в Вене). В доказательство этих намерений он пересылал текст письма Яна Собеского крымскому хану[890]. В указанном послании (от 25 марта н. ст.) польский король декларировал, что готов принять посредничество Селим-Гирея в заключении мира, несмотря на идущие в данный момент прямые переговоры с турками, но только от имени всех союзников, а не сепаратно[891].

В ходе возвратного марша Голицын направил 15 июня из Новобогородицка (через Киев) в Речь Посполитую еще одного посланника — полковника М. Фливерка[892]. Фливерк повез обширное письмо на имя короля, подписанное всеми русскими воеводами во главе с Голицыным. Подчеркивалось, что русское войско, придерживаясь союзных обязательств и «отвращая силы бусурманские хана крымского», вышло в поход «с великою трудностью» ранней весной, «не взирая на разлитие в реках чрезвычайных великих вод» и отсутствия корма для лошадей («шли мы дикими полями с великим поспешением, везучи с собою конские кормы до тех мест, покамест в полях травы явились»). Сам поход и сражения («кровавые бои») с крымцами 15–17 мая описывались в духе сеунчей на царское имя: русские войска бились «храбро и мужественно» и «те долины их бусурманскими трупами уклали и живых многих паимали». Численность войск противника оценивалась в 150 тыс. человек, при этом в Крыму остались лишь «старые да малые». После поражения хан заперся в Крыму и «злохитрым своим вымыслом Белогородцкую Орду и яман-саадака, и горских черкес, и нагайцов оставил в полях за Перекопою позади обозов наших, которые около нас травы зажигали и в добывании конских кормов помешку нам чинили». Сообщалось и о русско-крымских переговорах и их неудаче. Причина ее обосновывалась тем, что крымский представитель отказался признать полномочия В. В. Голицына заключать мир от имени Речи Посполитой, мотивируя это тем, что у «королевского величества с ханом уже мир учинен и посланники… королевского величества и ныне при нем хане в Перекопи обретаютца, которых он имеет вскоре к… королевскому величеству отпустить о том же миру». Это подтверждали и взятые русскими татарские пленники, однако В. В. Голицын подобные заявления «слушать у них не хотел», и «без общаго совету» с Варшавой «в миру… хану… отказал». При этом польская сторона упрекалась в полной пассивности в кампанию 1689 г. Опираясь на показания пленных, в послании королю заявлялось, что польско-литовская армия не оказала в соответствии со своими обязательствами никакого противодействия в отношении Белгородской орды, что давало хану Селим-Гирею свободу рук в отношении русской армии: «и приходу войск вашего королевского величества белгородцкие орды на себя не чают». Сообщалось и о походе Косагова на Арабат. Оценивая результаты кампании, русские воеводы во главе с Голицыным подчеркивали, что в ходе нее «всегда их поганцов ратные царского величества люди мужественно побивали и коней и ратную их збрую у них имали и с поля их збили и от обозов наших отогнали». Сам поход 1689 г. завершился «безо всякого упадку» царских войск[893].

Фливерка сопровождал представитель гетмана И. Мазепы Яков Глуховец. Прибыв во Львов, Фливерк и Глуховец не застали там ни короля, ни гетмана Яблоновского, который выехал к Яну Собескому в его резиденцию Яворов. Они были приглашены на обед к коронному подскарбию М. Замойскому, который расспрашивал их о Крымском походе. После этого русские посланцы двинулись в Яворов к королю, прибыв туда 2 июля. Им были отведены квартиры, а вскоре посланцев посетил королевский секретарь С. Ружицкий, интересуясь характером привезенной ими корреспонденции. В тот же день Фливерка и Глуховца тепло («ласково») принял Яблоновский, расспрашивая о здоровье Голицына и его товарищей, а также с особенным интересом — «о поведении военном», то есть о событиях второго похода на Крым. На следующий день, 3 июля, Фливерк послал Глуховца к Яблоновскому с просьбой организовать аудиенцию у короля как можно скорее и отпустить посланцев без задержки. В ходе встречи коронный гетман, выслав всех присутствующих, еще раз расспрашивал Глуховца о походе Голицына наедине, ожидая, по-видимому, услышать, более подробный и неофициальный рассказ. Однако представитель Мазепы, если верить его словам, «говорил те ж речи, что и с полковником сказывали, подробну». Яблоновский заверил, что королевский прием состоится сегодня же. Действительно, вскоре после этого Фливерк и Глуховец, сопровождаемые чашником Андреем Слобоцким и порутчиком Войтехом Лаской, прибыли в королевский дворец. Собеский лично принял у них письма, поинтересовавшись здоровьем русского главнокомандующего и спросив, «как им поводилось в степной дороге». 5 июля Фливерк и Глуховец еще раз встречались с Яблоновским в присутствии русского резидента при польском дворе — Ивана Волкова. Гетман, «выслав всех своих дворян, говорил с ними на одине о военном поведении пространно». 6 июля, получив отпускную аудиенцию у короля и его письмо к Голицыну, Фливерк и Глуховец двинулись во Львов, где 10 июля вместе с Волковым побывали на обеде у выехавшего туда Яблоновского. 12 июля гетман вручил им свои послания к Голицыну («и отпустил их учтиво и приказывал ласково, чтоб они поклонились от него ближнему боярину князю Василью Васильевичю и всему ево товарству поздравствовали и кланялся многажды с учтивостью») и на следующий день посланцы двинулись в обратный путь[894].

Польский король в ответном письме русским воеводам (от 16 июля н. ст. из Яворова) сообщал, что «с великою радостию и удоволствованием приемлет» известие о походе царских войск на Крым, но в то же время, комментируя их отступление от Перекопа, заявлял, что в случае принятия его стратегического плана 1686–1687 гг. кампания была бы более успешной. Собеский отвергал какие-либо обвинения в сепаратных переговорах с Крымом, утверждая, что все контакты Варшавы с противной стороной осуществлялись вместе с остальными союзниками, в том числе Россией, в ходе переговоров в Вене. Он указывал и на причины, сделавшие невозможным весеннее выступление польской армии: отсутствие подножного корма для лошадей ранней весной и отсутствие денег на военные расходы из-за срыва сейма («злоба людская, завидуя, мнится, счастливым христианским поведением, сейм нам толь зело потребен и толь долго протягнут, розорвала»), хотя король и компенсировал часть затрат из собственной казны. Собескому, по его словам, удалось вывести войско в поле, которое якобы «в готовости стоя, по всяк момент самых толко от велеможного князя дожидалось вестей» и ныне ждет известий о дальнейших военных планах Голицына[895].

В июне 1689 г. взятые в плен под Новобогородицком татары сообщали, что еще во время стояния у Перекопа к Селим-Гирею прибыл османский чауш с приказом отправить войска в Венгрию, однако хан отказался, указывая на очевидную угрозу со стороны голицынской армии: «мне де свое кочевье оставя, стыдно чюжаго искать». Более того, Селим-Гирей напоминал сюзерену о необходимости прислать ему подкрепление для защиты своих владений. Однако уже в июне хан, «проведав подлинно» об отступлении русских войск за Самару и Орель, якобы готовился «итти войною на цесаря и на Венгерскую землю»[896]. В июле взятый в плен крымский татарин рассказал в белгородской разрядной избе, что Селим-Гирея вызывают к османскому двору и он собирается выехать в Аккерман. Этому сопутствовали слухи, что «турской салтан сего хана хотел переменить»[897].

К концу 1689 г. в Москве был получен ряд известий от шпионов и выходцев из плена, которые позволяют в основных чертах восстановить действия Селим-Гирея и его приближенных после отступления русского войска от границ Крымского ханства.

Пленный татарин Ненисупко рассказывал, что по возвращении Селим-Гирея в Крым (июнь) он пробыл там около месяца, куда «от салтана турского были к нему присылки беспрестанные, чтоб он с ордою шел в Белгородчину для того, что полские войска х Каменцу Подолскому пришли и около Каменца хлеб и всякие кормы все потолочили». Выступление Селим-Гирея на Буджак «по тем вестям»[898] подтверждается и другими такими же известиями. Ф. Зароса, сообщал, что «по отходу войск государских от Перекопи от салтана турского прислан был к хану чауш нарочно с таким указом, дабы в Белогородчину выходил ис Крыму, перед которым хан, хотя отгаваривался своею в то время болезнию, однакож де видя, что тот чеуш без него отнюдь не хочет ехати, в несколко недель вместе с ним, чеушем, толко с своим самим двором ис Крыму в Белогородчину пошол болен». Через несколько недель вслед ему (Зароса утверждал, что перед праздником Покрова, то есть в сентябре) отправился калга, «собрав крымскую орду несколко на десять тысечь»[899]. Пленный татарин Нарик Суфу, допрошенный в Батурине 18 октября 1689 г., не только подтверждал эти сведения, но и отмечал, что калга также медлил со своим походом, в то время как Селим-Гирей ожидал его «на границе волоской»[900]. А Ненисупко уточнял, что где-то в сентябре хан «прислал из Белагородчины… в Крым Кара Мустафу агу с таким указом, что по присылке салтана турского велено выслать ис Крыму татар с села по 2 человека с калгою салтаном в Белогоротчину для того, чтоб волоские войски с мултянскими не пришли в противность ему салтану и чтоб из Белгородчины вступить в Волоскую землю»[901].

Петр Волошенин, казак Прилуцкого полка, примкнувший к казакам Запорожской Сечи после окончания похода на Крым и участвовавший в посольстве сечевиков к хану (посольство прибыло в ставку Селим-Гирея на «Белгородчину» на шестой день после праздника Успения Богородицы, то есть приблизительно 21 августа 1688 г.), стал свидетелем того, как «пришол от салтана турского к хану такой указ, чтоб поспешил на помочь войскам его, которыи от войск цесаря христианского поражены». Селим-Гирей, однако, поначалу не спешил выступать на Балканы, оправдываясь тем, что «хоть ляхи прежде присылали послов своих, прося миру, а ныне с войсками своими пришли под Каменец, которым хотя отпор дати, понужден подлинно замешкать и для того он, хан, послал под Каменец с ордами белгородцкими Яла-Агасу белогородцкого». Однако вскоре из ставки султана последовал «другой указ, чтоб конечно без задержания с ордами пришол». На этот раз Селим-Гирей подчинился и «рушился оттуду х Килию и пошол на Венгров». Волошенин вернулся на Сечь на день Покрова (1 октября)[902]. Данные свидетельства очевидцев о том, как хан, так и калга до последнего момента оттягивали выступление на помощь османам, несколько противоречат османским и крымским хроникам, которые более обобщенно пишут о том, что хан практически сразу после окончания кампании против русских войск (13 июля 1689 г.) отправился на помощь султану[903]. Польский историк М. Вагнер, достаточно подробно описывающий польскую кампанию лета — осени 1689 г., когда коронное войско гетмана С. Яблоновского (около 25 тыс. человек) предприняло неудачные попытки осадить Каменец-Подольский (состав гарнизона: 4 тыс. янычар и 1,5 тыс. кавалерии при 227 пушках и 14 мортирах), не отмечает появление на подольском театре крупных татарских отрядов. В августе пришли известия о движении к Каменцу 5-тысячной орды, но в итоге татары у польского лагеря так и не появились, вплоть до отступления коронной армии. Во второй половине сентября — октябре польское войско располагалось на Волыни, строя планы перехвата сопровождаемого татарами каравана с провиантом и амуницией (так называемого захара), который, по слухам, должен был выйти из Молдавии на Каменец[904]. Набег 60-тысячной орды, «страшно» опустошившей Волынь и Галичину в августе — сентябре 1689 г., о котором пишет В. А. Артамонов[905], никак не вяжется с изложенными М. Вагнером фактами, которые говорят скорее о полной пассивности татар на польском театре военных действий в текущем году. Русские источники подтверждают эту картину, внося в нее ряд важных нюансов и показывая, что военные усилия и Москвы, и Варшавы, пусть и неудачные в конечном итоге, сыграли определенную роль в отвлечении активности Крымского ханства от балканского театра военных действий.

В целом действия Селим-Гирея начиная с июня можно реконструировать следующим образом. Пробыв в Крыму после возвращения из похода где-то месяц, он в конце июля — начале августа направился на Буджак по настойчивым просьбам султана, однако, судя по всему, сознательно оставил на полуострове крымское войско. Против осаждавших Каменец польских отрядов хан предпочитал действовать, посылая туда белгородских татар, что делало невозможным отправку сколь-нибудь значительных контингентов на Балканы. Наконец, после новых неоднократных напоминаний султана во второй половине августа Селим-Гирей отдал приказ о мобилизации для похода в Венгрию собственно крымской орды, однако из-за ряда проволочек выступила она поздно, не ранее сентября 1689 г. В октябре хан с войском все еще находился на границе с Молдавией. Все это должно было обусловить прибытие крымских и белгородских татар на помощь туркам достаточно поздно — в самом конце осени 1689 г.

Контуры стратегии России в первый («крымский») период войны были следующими: путем прямого натиска армии, превышавшей силы Селим-Гирея, в условиях, когда последний не мог получить действенной османской помощи, в Москве рассчитывали принудить хана к переговорам и заключению нового договора на условиях, варьировавшихся от признания верховной власти царя до официального отказа Бахчисарая от ежегодных поминок. На реальное завоевание полуострова путем вторжения туда через Перекоп в Москве вряд ли рассчитывали. Включив в новую ханскую шерть обязательство не совершать набеги на Польшу, договор с которой был единственным обязательством, связывавшим Россию со Священной лигой, В. В. Голицын мог официально объявить, что цель, ради которой царское правительство решилось на войну, достигнута, а обязательства по союзному договору выполнены. Однако все эти замыслы разбились о военные неудачи Крымских походов и твердую позицию Селим-Гирея, занятую в ходе переговоров и 1687, и 1689 гг.

В рамках избранного подхода следует объяснять неприятие В. В. Голицыным предложений Яна Собеского об атаке на днепровские крепости или даже Азов, совместные действия против Белгородской орды и т. д. Лишь в критической ситуации, перед лицом полного провала кампании 1687 г., главнокомандующий хватается за планы взятия османских опорных пунктов в низовьях Днепра: с этой целью туда в июне посылается корпус Л. Р. Неплюева и Г. Самойловича; планы атаки на Казы-Кермен разрабатываются весной 1688 г. Однако, как только у Голицына возникает понимание, что угрозы русско-польскому союзу нет, что Речь Посполитая в силу своей военной слабости рассчитывает на любую поддержку и содействие со стороны России, планы наступления на днепровские крепости немедленно убираются под сукно. Подобные колебания можно объяснить стремлением избежать углубления конфронтации с собственно Турцией, что могло помешать выходу из войны в случае достижения соглашения с Крымом.

В связи с этим, с точки зрения «крымской стратегии» Голицына, взаимодействие с союзниками, в первую очередь с Польшей, носило второстепенный характер. Формально выполнив закрепленные за ней союзные обязательства, Россия в первую очередь думала о собственных интересах. Тем не менее, как было показано на конкретном материале, походы 1687 и 1689 гг., пусть и неудачные, в определенной мере способствовали сковыванию и отвлечению от других театров военных действий, в том числе польского, армии Селим-Гирея, хотя значение этих акций в рамках общей коалиционной войны Священной лиги с Турцией, конечно же, преувеличивать не стоит.

Несмотря на неудачу, кампании 1686–1689 гг. продемонстрировали возросший военный потенциал русского государства. И речь здесь не только о способностях государственной власти эффективно организовывать масштабные мобилизации войск и концентрировать необходимые припасы, но и учитывать и совершенствовать указанные процессы, что со всей очевидностью проявилось в ходе подготовки второго похода 1689 г., который удалось провести еще более организованно, учтя просчеты кампании 1687 г. В целом в ходе второго похода военная машина Московского государства смогла выполнить поставленную перед ней чисто военную задачу: преодолеть огромное расстояние по пустынной и ненаселенной местности, нанести поражение вышедшим ей навстречу крымским войскам и прорваться к Перекопу. Парадоксальным образом это продемонстрировало, что причины неудачи первого, «крымского», периода войны лежали в большей степени в политической плоскости, нежели в военной: изначально неверная стратегия не позволила эффективно использовать имевшийся в руках Голицына мощный инструмент российских вооруженных сил. Это имело далеко идущие последствия не только для самого главнокомандующего, свергнутого осенью 1689 г. и отправленного в ссылку. Огромные силы и средства, растраченнные напрасно, спровоцировали всеобъемлющий кризис военно-стратегического планирования и переход России к сугубо оборонительной стратегии в следующий период войны.

Рис. 1. Изготовление победоносного меча для Б. П. Шереметева.

Гравюра Л. Тарасевича. 1695 г.

Опубликована в издании: Terlecki P. Sława heroicznych dzieł jaśnie wielmożnego jmć pana Borysa Petrowicza Szeremety… [Чернигов], 1695. (Экземпляр в собрании Российской государственной библиотеки.) Гравюра символизирует приготовления к походу русского войска на днепровские крепости. На переднем плане изображены древнеримская богиня войны Беллона и воин в шлеме и доспехах (по предположению Д. В. Степовика — Марс), на заднем — кующие меч кузнецы. Над ними, по всей видимости, Юпитер, льющий воду с небес на наковальню. Поверху идет латинская надпись: «Fundit ut graviora efficiantur» («Изливает, чтобы [они] сделали [меч] тяжелее»), понизу: «illis talia semper» («им такое всегда»).

Рис. 2. Кампания 1687 г.

Рис. 3. Кампания 1689 г.

Рис. 4. Кампания 1695 г.

Рис. 5. Кампания 1696 г.

Рис. 6. Оборона Тавани 1697 г. Первый этап (конец июля — август)

Рис. 7. Оборона Тавани 1697 г. Второй этап (конец августа — начало октября)

Рис. 8. Театр войны 1686–1700 гг. Территориальные изменения по Константинопольскому миру 1700 г. и размежеваниям 1704–1705 гг.

Рис. 9. «Карта реки Днепра от линии Украинской, сочиненная до Малышевских островов, с показанием учрежденных форпостов и ретранжаментов, також и порогов» 1738 г.

Фрагмент из собрания ОР БАН (Основное собрание рукописных карт. Д. 161. Л. 1).

Литерой «О» обозначена «бывшая Старая Самарская крепость» (Новобогородицк), литерой «Р» — «Верхний Самарский ретраншемент» (Новосергиевск).

Рис. 10. Топографический план местности, где был сооружен Новосергиевск. 1869 г.

Из собрания РГАДА (Ф. 124. Оп. 1. 1688 г. Д. 86. Ч. 2. Л. 283).

Рис. 11. План осады Азова в 1695 г.

Из собрания РГАДА (Ф. 192. Оп. 3. Д. 35. Л. 2)

Цифрами обозначены: «1. Лагерь, выбранный его царским величеством для своей квартиры; в нем стояла армия, находившаяся под командованием генерала А. М. Головина. 2. Лагерь генерала Гордона, расположенный в 500 саженях от города. 3. Господина генерала Лефорта лагерь. 4. Две каменные башни, находящиеся с внутренней стороны земляного вала. 5. Бастион с каменной облицовкой. 6. Мина с двумя камерами, одна из которых под бастионом, другая в куртине того же самого земляного бастиона. 7. Еще два земляных бастиона. 8. Лагерь, примыкающий к Дону и находящийся под командой князя Долгорукого. 9. Земляной бугор, насыпанный армией Головина; бугор сравнялся высотой с азовским валом и в конце концов достиг до него. 10. Три редута, отрезавшие сообщение (осажденных) с сушей и водой. 11. Лагерь казаков. 12. Редут при двух мостах, охраняющий путь к каланче. 13. Казачьи шанцы. 14. Большой мост через Дон. 15. Две завоеванные каланчи. 16. Донской город, или Лютик. 17. Два редута, препятствующие нападению татар; две зеленые линии означают два старых вала, которые султан насыпал перед взятием Азова, другие лежащие между ними линии означают сооруженные в этом году апроши, редуты и батареи» (Источник: Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. Т. 1 / под ред. В. С. Лебедева. С. 260. Текст обозначений на плане был подготовлен Н. А. Баклановой).

Рис. 12. Портрет князя В. В. Голицына.

Неизвестный художник. XVIII в. Государственный исторический музей

Рис. 13. Портрет Б. П. Шереметева.

Неизвестный художник. Конец XVII в. Государственный Русский музей

Рис. 14. Портрет князя Я. Ф. Долгорукова.

Неизвестный художник. Копия XIX в. с портрета 1687 г. Государственный Эрмитаж

Рис. 15. План Казы-Кермена инженер-капитана Давида Гольцмана. 15 сентября 1698 г.

Из собрания РГАДА (Ф. 210. Оп. 19. Д. 198. Л. 67–67а)

Рис. 16. Фейерверк в честь взятия Азова в Москве 12 февраля 1697 г.

Гравюра А. Шхонебека. Из собрания Рейксмузеума в Амстердаме (Голландия)

Рис. 17. Ликование днепровских вод.

Гравюра Л. Тарасевича. 1695 г.

Опубликована в издании: Terlecki P. Sława heroicznych dzieł jaśnie wielmożnego jmć pana Borysa Petrowicza Szeremety… [Чернигов], 1695. (Экземпляр в собрании Российской государственной библиотеки.) Гравюра прославляет освобождение от турецкой власти нижнего течения Днепра, изображенного как воды, изливающиеся меж теснин (порогов). На горах расположены библейский пророк Давид и крылатый конь Пегас (по Д. В. Степовику). Вверху латинская надпись: «Non sine illis victoria atque applausa» («Не без них победа и рукоплескание»).