Русско-турецкая война 1686–1700 годов

Глава 2 КАМПАНИЯ 1686 г. И ПЕРВЫЙ КРЫМСКИЙ ПОХОД 1687 г

По договору о Вечном мире Москва обещала начать войну в текущем 1686 г., послав войска в Сечь и на переправы через Днепр, «где крымския войска обыкли переправлятися», а также повелев начать войну донским казакам. В следующем, 1687 г. должен был состояться поход «многими силами на самой Крым». Стороны обязались помогать друг другу при наступлении противника, ссылаться между собой и не заключать сепаратный мир. Польский король также «обнадеживал» нового союзника, что «цесарь» и Венеция не заключат мира, пока Россия продолжает войну[132].

После заключения договора с Речью Посполитой Россия отнюдь не спешила объявлять войну Крымскому ханству. Прибывшие весной в русскую столицу крымские гонцы были отпущены из Москвы 7 июня 1686 г. без каких-либо официальных заявлений на этот счет. Более того, сопровождавший их толмач Василий Козлов вез в Бахчисарай царскую грамоту, в которой подтверждалось намерение царей пребывать с ханом «в дружбе». Лишь 21 августа новому крымскому гонцу, Мубарекше-мурзе Сулешеву, въехавшему в Москву в конце мая, было официально объявлено об «убавке» царского жалованья, поскольку «ныне с ханом и с крымским юртом война». Одновременно ему сообщили о задержании в русской столице. Весь май и лето русская дипломатия не только скрывала от Бахчисарая свое фактическое присоединение к антиосманской коалиции, но даже попыталась через посредство гетмана Левобережной Украины Ивана Самойловича передать хану Селим-Гирею предложения выхода из-под верховной власти османского султана и принятия протектората русских царей[133].

Вскоре после заключения договора о Вечном мире и союзе с Россией польский король Ян III Собеский двинул войска в Молдавию. Эта летне-осенняя кампания закончилась неудачей, что обусловило некоторое разочарование польско-литовских правящих кругов заключенным союзом, тем более что отдельные крымские отряды сумели пройти в Молдавию и Венгрию[134]. В связи с этим выехавшие в Речь Посполитую для принятия королевской присяги на договор русские послы Б. П. Шереметев и И. И. Чаадаев объявляли польской стороне, что появившиеся в Молдавии татары — лишь «малая часть» крымцев, проникших туда прежде заключения мира и направления царских войск на Запорожье. Был предъявлен и подлинник грамоты Селим-Гирея с утверждением, что он остался в Крыму. Сообщая о подготовке похода на ханство (была оглашена роспись разрядных полков), русские послы ставили его осуществление в зависимость от ратификации Вечного мира. Поэтому, после некоторых колебаний, Ян Собеский подтвердил его. В ходе дальнейших переговоров в декабре 1686 г. русская сторона, опираясь на ст. 10 договора, требовала от польских коллег выступить в поход на Белгородскую орду в марте 1687 г. Коронные и литовские дипломаты отвергли этот план, предложив России иную схему действий в течение года: переправиться на правобережье Днепра, атаковать турецкие крепости на Днепре (Казы-Кермен и др.) и Очаков, захватить их и уже оттуда двинуться на Крым синхронно с ударом Речи Посполитой на земли Белгородской Орды. Однако план этот согласован не был. Русская сторона отказалась также заключать отдельные военные соглашения с представителями Австрии или Венеции[135].

В конце декабря Ян Собеский направил в Москву гонца Александра Скопа, который вновь попытался убедить русское правительство и в первую очередь В. В. Голицына принять разработанный им план кампании. Доказывая, что изнуренные прошлогодними кампаниями коронные и литовские войска не смогут выйти в поле раньше мая, Собеский предлагал союзнику план из трех этапов. На первом этапе, ранней весной, русское войско должно было осадить и взять турецкие крепости в низовьях Днепра, а также Очаков и Кинбурн. Король полагал, что часть русских сил можно будет направить и для взятия Азова. На втором этапе король про сил Россию выслать ему в подкрепление около 20–30 тыс. московских и казацких войск, которые совместно с армией Речи Посполитой должны были ударить на Белгородскую Орду, численность которой, по мнению Собеского, выросла до 70 тыс. человек из-за переселения ногайцев из Крыма. Разгромив ее, на третьем этапе, Собеский обещал не только отправить русские войска назад, но и прибавить к ним часть своего войска для совместного с главными силами русской армии овладения Крымом.

В ответной царской грамоте предложенный польским двором план полностью отвергался. Марш на турецкие городки и Очаков объявлялся весьма трудной задачей для русской армии. Лишь только после исполнения операции против Крыма Россия соглашалась штурмовать днепровские крепости при возможной поддержке польско-литовской стороны. Более того, королю напоминали о необходимости хотя бы в апреле отправить войска против Белгородской Орды (согласно букве союзного договора) и сообщали о скором выступлении в поход русских войск. В Польше, однако, не собирались выполнять просьбы Голицына о начале кампании весной. Сам же главнокомандующий, убежденный в необходимости нанесения главного удара именно по Крымскому ханству с целью его военно-политического подчинения в той или иной форме, также не собирался принимать польские предложения, даже перед лицом того, что никакой помощи (хотя бы в виде отвлечения на себя сил Белгородской Орды) московская армия в ближайшее время не получит[136].

Речь Посполитая ожидала от России более активных действий, тем более что одним из условий договора о Вечном мире и союзе было обязательство организовать походы донских и запорожских казаков на османские владения, Крым и направить войска в низовья Днепра, чтобы перекрыть маршруты татарских набегов на Речь Посполитую[137]. Распоряжения казакам действительно были направлены с уведомлением об этом представителей Речи Посполитой[138]. Вскоре донцы опустошили окрестности Темрюка (800 человек под предводительством атамана Фомы Голодного), а затем осадили Лютик. Осада не увенчалась успехом из-за мелководья р. Донец, по которому казацкие челны не смогли подойти к укреплению. На обратном пути под Азовом путь им преградил турецкий гарнизон. Казаки не сумели прорваться речным путем вверх на Дон и отошли на р. Миус, где отряд разделился. Часть возвратилась домой по суше, а остальные остались охранять суда. Вскоре атаман Фрол Минаев прислал туда «запасы и на перемену свежих людей». Казаки числом в 600 человек вышли в море и разорили окрестности Азова, после чего беспрепятственно вернулись домой по реке. В 1686 г. донской атаман сообщал также в Москву о выходе 30 казацких судов на морской промысел к берегам Турции[139]. Известно также, что донцы вместе с запорожцами совершили набег под Казы-Кермен — главный из четырех турецких фортов в низовьях Днепра, но были разбиты. Об этой вылазке долгое время было практически ничего не известно. В опубликованной Д. И. Яворницким отписке царского генерала Г. И. Косагова последний приводил жалобы кошевого атамана, как триста казаков «пропало под Казыкерменем»[140], а донской атаман Фрол Минаев, прибыв в Москву в декабре 1686 г., сообщал, что в неудачном походе под турецкую крепость участвовало 600 донцов[141]. Из другой, более ранней отписки Косагова выясняется, что около 22 июля донских казаков, запорожцев и калмыков, «которые хадили ис Сечи для промыслу на поле… под Казыкерменем… казыкерменские тотаровя побили и в полон побрали многих людей, данских казаков трицтать человек да запорожских четыряста человек, а калмык де убит адин». Об этом русскому генералу сообщили сами запорожцы во главе с кошевым, прибывшие в его лагерь на Великом Лугу в тридцати верстах от Сечи 29 июля[142]. Наконец, прибывший в Москву 1 августа 1686 г. гетманский гонец, сотник наемного полка Ильи Новицкого Иван Михайленко, сообщил, что три недели назад (то есть где-то в начале второй декады июля) «под Казыкермен подходили запорожские казаки человек с 400 да донцов и калмыков со 100 человек, и как пришли запорожцы под Казыкермень и турки и татаровя побили с полтораста человек, а з 250 человек взяли живьем»[143].

Можно предположить, что совместный отряд донцов, запорожцев и калмыков (около 500 человек; свидетельство Ф. Минаева явно грешит преувеличением), ходивший под турецкий «городок» с целью захвата добычи и пленных, нарвался на многочисленное войско противника либо на засаду. Казаки не только понесли достаточно значительные потери (от полтораста до нескольких сотен), но большое количество их, видимо попав в окружение, сдались на милость победителя. Поражение стало одним из крупнейших для запорожцев в последние годы и, несомненно, сказалось на падении их боеспособности в текущем и следующем году. Не случайно вскоре после этого кошевой атаман в ответ на призывы к военным акциям против турок и татар заявлял, что сил для войны с Крымом у него в данный момент нет[144].

Казацкие набеги не были в 1686 г. столь активными, чтобы однозначно свидетельствовать об открытии Россией полномасштабных военных действий против Крыма. Подобных локальных конфликтов с обеих сторон было немало и в мирные годы[145]. Важным индикатором этого должна была стать посылка обещанного полякам экспедиционного корпуса к Перекопу[146]. Корпус этот, численностью около 6 тыс. солдат и рейтар при 13 пушках под командованием генерал-поручика Григория Косагова, действительно был направлен в район Запорожской Сечи в июне 1686 г.

Указ о направлении в Запорожье Косагов получил в первых числах мая, непосредственно после заключения договора о Вечном мире. Уже 6 июня он прибыл в Колонтаев — слободской город Белгородского полка, располагавшийся недалеко от Полтавы, где был назначен сбор войск. В пути он получил наказ и «списки ратным людям». Из полков Белгородского разряда по наряду в походе должны были принять участие рейтарский полк И. М. Гопта (1000 солдат и 32 начальных человека); солдатский Старооскольский полк полуполковника Ивана Гранковского (1324 рядовых и начальных людей); солдатский Хотмыжский полк полковника Готфрида Эрнеста (Яков Эрнест) (958 рядовых и начальных людей), а также полк «новоприборных» солдат (1166 рядовых, из них 166 отправлены в Брянск для «стругового дела», и 14 начальных людей), направленный из Москвы. Кроме того, к войску Г. И. Косагова должны были присоединиться по 500 человек казаков из Сумского, Ахтырского и Острогожского слободских полков (всего 1500 человек), 230 конных донских, яицких и орешковских казаков, поселенных в городах Белгородского полка (Курск, Ливны, Воронеж, Новый Оскол, Лебедянь и др.), 20 пушкарей «розных городов», 19 курских новокрещеных калмыков. Всего русское войско по спискам, включая двух жильцов и двух городовых детей боярских, а также Косагова, должно было насчитывать 6278 человек (в наряде ошибочно — 6268 человек). Орудия и полковые припасы Косагов получил из Севского и Белгородского полков. Продовольствие (700 четвертей муки) было направлено из Киева по Днепру уже 1 июня. Сопровождавшие провиант 60 солдат и стрельцов должны были дожидаться Косагова в районе Запорожья. 8 июня Косагов сообщал в Москву о прибытии в Колонтаев сумских и ахтырских казаков во главе со стольником Иваном Литвиновым, а также рейтарского полка И. М. Гопта. Между тем задерживалось прибытие денежной казны на жалованье ратным людям, пушек, пороха и свинца для «новоприборного» полка из Рыльска, пушек, барабанов и знамен для всего войска. «А бес того, — сетовал генерал-поручик в письме главе Севского разряда Л. Р. Неплюеву, — и не в такой далней поход итить непристойно». Косагов был «зело опасен, что походу ево медлитца, чтоб де ему не поставлено было в леность и не в раденье». Наконец необходимые припасы прибыли, и после сбора всех войск Григорий Косагов провел им смотр и раздал жалованье рейтарскому и солдатским полкам. В целом явка на службу была высокой и к 20 июля составила 5569 человек, или почти 90 % от наряда[147].

25 июля корпус Косагова пришел «в запорожские места в Великой Луг», 29 июля сотня казаков и кошевая старшина во главе с атаманом Федором Иваником прибыли в расположение русских войск, заявив, как писал Косагов, что «о приходе нашем… с… ратными людми в Запорожье они радосны». Запорожская делегация предложила царскому отряду идти к Каменному Затону, расположившись у Днепра. Косагов послал «для осмотру тамошних мест» отряд ратных людей с рейтарским подполковником Дмитрием Моконаловым и сумских казаков во главе с наказным полковником — межирецким сотником Иваном Штепой. С ними пошли и запорожцы Лукьян Андреев и Алексей Семенов, которых кошевой оставил Косагову «для вожества». Вернувшись, посыльные сообщили, что «у Каменного Затону войсковые запорожские казаки стоят куренями», в связи с чем там не будет достаточно фуража для русской конницы, да и запорожцам, в свою очередь, «от ратных людей конскими кормами учинитца великая скудость». В результате 1 августа Косагов, перейдя реку Конские Воды, расположился «укрепя обоз у изрогу Ушковского против перебоины Конской (значение топонимов не ясно. — Авт.) от Сечи за четыре мили[148]». Ратные люди укрепили лагерь со стороны степи: «для крепости зделали окопец земляной». 8 августа Косагов поехал к Ф. Иванику, чтобы вручить ему царскую грамоту и окончательно договориться о месте размещения русских войск[149]. Судя по всему, соглашение об освобождении запорожцами стоянки у Каменного Затона было достигнуто. Покинувший русский лагерь в конце августа и прибывший в сентябре 1686 г. в Москву с отпиской Косагова донской казак сообщал, что генерал и воевода стоит «обозом у реки Днепра на берегу в урочище на Каменном броду»[150].

В дальнейшем в течение 1686 г. никаких активных действий Косагов не вел, ограничившись постройкой земляной крепости в Каменном Затоне. Крепость строилась на «крымской стороне» Днепра — на левом берегу реки в районе современной Каменки-Днепровской, напротив располагавшейся на правом берегу Запорожской Сечи. Строительство Каменного Затона было вторжением на татарскую территорию, вызовом Крымскому ханству.

Важными задачами Косагова были охрана провианта для российских войск, которые должны были действовать на нижнем Днепре, взаимодействие с запорожскими казаками, сбор информации о действиях крымских татар[151]. С приближением зимы, пережить которую солдатам Косагова предстояло в диком и необжитом крае, в Каменном Затоне стало расти число дезертиров. В своих отписках Косагов неоднократно жаловался, что царские ратные люди «из Запорожья многие… бежали». Часть беглецов посланные Косаговым отряды отлавливали и возвращали в лагерь, после чего подвергали наказанию кнутом[152]. Видимо, отчасти в связи с этим прибывший к гетману Самойловичу в начале января 1687 г. русский представитель Семен Алмазов должен бы предложить ему «помыслить», не стоит ли отозвать корпус Косагова из Каменного Затона, чтоб «могли те ратные люди к весне на ту ж их царского величества службу пригодитца», либо же «пристойно и неприятелю страшнее в том месте стоять и зимовать»[153]. Гетман высказался против вывода корпуса Косагова с Запорожья, считая, что зимующие там ратные люди «згодятца на грядущую их монаршескую службу», когда царские войска двинутся на Крым[154].

В целом в 1686 — начале 1687 г. русская политика в отношении Крымского ханства и тем более Османской империи не отличалась активностью. Россия вполне сознательно избегала резкого разрыва мирных отношений с ханом, стремясь, с одной стороны, дезориентировать его относительно своих истинных военных планов на будущий год, а с другой — воспользоваться ситуацией, чтобы прозондировать настроения в Бахчисарае касательно перехода под верховную власть царей. При этом Москва всеми силами стремилась создать впечатление у своего польского союзника, что она полностью выполняет положения договора о союзе, очерчивавшие ее военную активность в текущем году. По субъективным (бездействие отряда Косагова и запорожских казаков, неудачи донцов) и объективным (невозможность полностью блокировать сообщение между Крымом и Белгородской Ордой) причинам удавалось ей это с трудом. При этом русское правительство стремилось сохранять свободу рук в рамках своего опосредованного присоединения к Священной лиге, не обременяя себя дополнительными обязательствами.

Зимовка далась солдатам Косагова непросто. В конце января — начале февраля 1687 г. он писал в Москву, что ратные люди «многие заскорбели, во ртах вкинулась цынга и ноги пухнут». Лекарств в нужном количестве в отряде не оказалось, лишь в мае в Каменный Затон были отправлены необходимые запасы из Киева[155].

7 марта в Сечи был допрошен взятый в плен татарин Алей, а также вышедшие из Очакова «волохи», сообщившие, что «хан де крымской имеет намерение многолюдством приходит под Сечю и под… обоз х Каменному Затону по нынешнему вешняму времени вскоре». 10 марта кошевой Филон Лихопой предложил русскому военачальнику послать с запорожцами «на сторожу вопче» ниже по Днепру своих ратных людей на пятидесяти лодках, чтобы предупредить возможное нападение татар или гарнизонов турецких крепостей («поставить заставу крепкую»). Косагов, однако, не мог этого сделать, поскольку не имел пригодных для похода судов («а которые… лотки присланы из городов Белгородцкого полку и те худы, к походу не годятца»). Здоровых ратных людей в отряде Косагова также было немного, «многие болны цынгою, рты и ноги попухли, а иные мытом и огневою лежат, такими ж болезньми, какими болели ратные люди на Дону». Русский военачальник, сообщая об этом Голицыну, полагал, что в случае нападения крупных сил крымцев на его лагерь «от наступления многих воинских сил обронитца будет неким» и в связи с этим просил прислать подкрепление. К отписке прилагалась «перечневая роспись», фиксировавшая состояние корпуса Косагова на исходе зимы на 11 марта (см. таблицу 2.1, с. 50)[156].

Кошевой, однако, не удовлетворился отказом Косагова и 11 марта направил к нему посланца — знатного казака Мартина, избранного полковником для похода на низ Днепра, настаивая, что «той посылке не быть ни по которой мере не мочно», поскольку сечевикам стало известно о приходе в Очаков и Казы-Кермен турецких судов с «прибавочными людьми». По настоянию запорожцев Косагов купил отсутствующие у него для похода лодки (надо думать, у сечевиков) и снарядил отряд из ста ратных людей, донских казаков, «черкас» Сумского, Ахтырского и Острогожского полков во главе с наказным полковником последнего Демьяном Хижняком. Вместе с запорожцами они двинулись в путь 13 марта. Через месяц «заставу» должны были сменить[157].

Таблица 2.1. Количество больных и здоровых солдат в корпусе Г. И. Косагова на начало весны 1687 г. 27

* Видимо, служилые люди г. Землянска. Дополнительно посчитаны вместе с «жителями» Острогожского полка (483 чел.).

Как видно, численность корпуса Косагова из-за дезертирства упала ниже 5 тыс. человек, а в строю из-за болезней и вовсе находилось 3,5 тыс. С возвратом дезертиров обратно в Каменный Затон возникали проблемы. Острогожский воевода стольник Борис Леонтьев распорядился отправить обратно 50 бежавших из Запорожья казаков, однако до Каменного Затона добралось только 30, остальные «не доходя Корочи, з дороги бежали». Да и пришедшие жаловались на воеводу, что он «стращал их казнью, а иных хотел бить кнутом и от того имал взятки». Косагов считал, что часть указанных в привезенной провожатыми росписи острогожских казаков как высланных на службу на самом деле «из домов не высыланы», кроме того, Леонтьев «староосколского полку салдат, нетчиков и беглецов и пушкарей» также до сих пор не прислал на Запорожье («знатно в высылке им наровит»). Генерал считал, что острогожский воевода берет с дезертиров и назначенных на службу взятки в обмен на негласное разрешение остаться дома. Роспись высланных острогожцев, их челобитную и «взяткам роспись» Косагов отправил Голицыну. Тот, впрочем, лишь переслал жалобу в Москву, сообщив генералу, что ждет указа великих государей[158].

Отписки Косагова были доложены Голицыну 21 марта. Главнокомандующий решил, чтобы его солдаты, несмотря на угрозу нападения, по-прежнему оставались в Каменном Затоне и в случае необходимости «советуя с кошевым атаманом и с Войском низовым запорожским, тем неприятелем чинили отпор и чинили поиск и промысл». Голицын обещал послать на Сечь подкрепление в случае необходимости[159]. Чтобы поддержать боевой дух Косагова и его людей, 26 марта Голицын распорядился отправить к ним царское жалованье — 4 тыс. руб. с капитаном Иваном Оберучовым[160]. А днем ранее главнокомандующий написал гетману Самойловичу (с распоряжением направить свою грамоту запорожцам и кошевому Ф. Лихопою), «чтоб они от неприятелей были во осторожности и з генералом и воеводою з Григорьем Ивановичем имели совет и согласие и от того ж неприятеля были во осторожности и чинили над ним промысл как возможно и где пристойно сопча, а легкомысленных людей ото всяких непристойных слов унимали»[161]. В Киев воеводе И. В. Бутурлину 31 марта была послана грамота немедленно отправить в Каменный Затон «з добрыми гребцы» собранные в городе специально «для запорожского отпуску» железные скобы, пеньку, а также «смолу всю» для ремонта неисправных судов. Начальнику речного каравана следовало приказать, чтобы он «плыл с теми припасы днем и ночью безо всякого замедления, не мешкая нигде ни малого времяни»[162]. Наконец, в тот же день в Курск воеводе А. И. Хитрово был послан указ срочно (не дожидаясь царской грамоты из Разряда) выслать в Киев «курских стрельцов и казаков, и пушкарей, а половину… коренных, а не наймитов и малых робят с добрым отставным дворянином». Отряд должен был «однолично» прибыть туда до 15 апреля, чтобы затем двинуться на стругах «з хлебными запасы» в Запорожье «по первой полой воде»[163].

Осенью 1686 г. Россия начала подготовку к полномасштабному походу против Крымского ханства. Официальное объявление служилым людям и шире — всему русскому обществу — о начале войны против Крымского ханства проходило в несколько этапов. 3 сентября было издано распоряжение о необходимости готовиться к будущей кампании в связи с намерением крымского хана прийти войной «к их государским украинным и малороссийским городам»[164]. 19 сентября были посланы соответствующие окружные грамоты по городам. Сроки и места сбора войск обещали объявить позже[165]. Спустя две с половиной недели — 7 октября грамоты послали повторно, и вновь без указания мест и сроков сбора[166].

22 октября был объявлен указ о составе войск и местах их сосредоточения для последующего направления в малороссийские города с целью «береженья и поиску над неприятелскими людми». Большой полк поручался боярину князю В. В. Голицыну и его товарищам: боярину князю К. О. Щербатову, окольничему В. А. Змееву, думному генералу А. А. Шепелеву, думному дьяку Е. И. Украинцеву, дьякам Перфилию Оловенникову, Михаилу Воинову, Григорию Протопопову. Новгородским разрядом командовал боярин А. С. Шеин, в товарищах у него значились князь Д. А. Барятинский, дьяки Еремей Полянский и Андрей Юдин. Главой Рязанского разряда в будущем походе назначался боярин князь В. Д. Долгоруков с товарищами — окольничим П. Д. Скуратовым, дьяками Львом Протопоповым и Автомоном Ивановым; главой Севского полка — окольничий Л. Р. Неплюев с дьяком Михаилом Жаденовым; Низовой полк передавался стольнику И. Ю. Леонтьеву и дьяку Артемию Волкову. Большой полк и ополчение «Низовых городов» должны были собираться в Ахтырке (позднее местом сбора Низового полка стал Чугуев[167]), Новгородский разряд — в Сумах, Рязанский разряд — в Хотмыжске, Севский полк — в Севске, а затем идти в Красный Кут[168]. 25 октября грамоты с информацией об этом были посланы в города. Служилым людям велено было ждать приказа «о высылке», после чего ехать «в те вышеписанные указные места… тотчас безо всякого мотчанья и переводу, не отымаясь ничем»[169]. 9 ноября роспись полков была отправлена царской грамотой польскому королю Яну Собескому вместе с грамотами о крымском «промысле», предназначенными для Австрии и Венеции[170].

9 ноября была дана отдельная грамота Л. Р. Неплюеву — готовить на будущую кампанию Севский полк. Причем, так же как и в предыдущих подобных документах, никаких четких указаний именно о походе на Крым в ней не было, а формулировка о целях и задачах кампании была такой же, как и в указе 22 октября. Время сбора вновь обещали объявить дополнительно[171]. Это произошло лишь 28 ноября, когда московским чинам с Постельного крыльца были оглашены даты сосредоточения войск: к 25 февраля, крайний срок — к 1 марта 1687 г. Словно оправдываясь за такое позднее объявление, правительство подчеркивало, что служба «сказана» всем участникам кампании «до нынешних сроков за долгое время». Грамоты в города с объявлением сроков датированы 1 декабря, формулировки целей и задач грядущей «службы» в них были по-прежнему крайне размытыми и неконкретными[172]. Отдельно был назначен срок сбора для формирований Белгородского полка — 15 марта для «дальних» городов, 25 марта — для «ближних»[173].

С целью сбора ратных людей в города послали стольников и дворян с денежным жалованьем рейтарам, копейщикам и солдатам. Раздав жалованье, они должны выслать первые партии ратных людей в полки «без мотчанья», а с остальными идти в пункты сбора самим[174]. В грамоте от 9 февраля 1687 г. воеводу Ахтырки стольника Афанасия Ивановича Левшина информировали о сборе там Большого полка к 25 февраля и 1 марта и приказывали записывать приезды «всяких чинов» ратных людей. Аналогичные грамоты были посланы воеводам в Сумы и Хотмыжск. Курский стрелец Ганка Варфоломеев повез из Разряда книги для записей приездов во все три города[175]. Записывать приезды в Большой полк Левшину поручалось до появления в Ахтырке кого-либо из уполномоченных на это товарищей главного воеводы. Этим уполномоченным стал В. А. Змеев, которому 15 февраля было приказано срочно выехать к месту службы. Он также должен был принять у Левшина «полковой наряд и пушки, и зелье, и свинец, и всякие пушечные припасы, которые присланы из городов». В помощь Змееву из Путивля решили послать дьяка Петра Исакова. Оба они должны были внимательно следить, чтобы «хто чюжим имянем за очи и подставою в приезды не записался»[176]. Змеев прибыл в Ахтырку 22 февраля, через некоторое время послав Голицыну списки приехавших на службу до 2 марта[177].

12 января 1687 г. московским чинам велено было «к нынешней службе совсем быти наготове и по нынешнему наряду ехать в указные места в полки бояр и воевод». Объявлялось, что и возглавляющие разрядные полки военачальники во главе с В. В. Голицыным будут вскоре отпущены из Москвы. Глава Разрядного приказа думный дьяк В. Г. Семенов отметил на указе распоряжение послать в города новые грамоты «о высылке ратных людей»[178]. Однако мобилизация проходила медленно, в том числе, возможно, из-за поздно объявленных сроков сбора. 28 февраля, уже когда миновало три дня с наступления первого срока явки в места сосредоточения войск, царское правительство обратилось к столичному дворянству: «А из вас многие на их государскую службу в те полки по се число не едут, живут на Москве и в деревнях и домех своих». Тех, кто не выедет на службу «тотчас», не дожидаясь «государского гневу и опалы», грозили «имать и приводить в Розряд и чинить им наказанье, а у иных поместья и вотчины отписаны будут на них, великих государей и розданы в роздачю безвозвратно»[179]. 14 марта в царской грамоте В. В. Голицыну правительство, оценивая явку служилых людей «из многих городов» в целом удовлетворительно, все же отмечало, что из отдельных городов стольники и дворяне «ратных людей выслали немногих, и в приезде объявилось самое малое число, а сами они, стольники и дворяне в полки наших великих государей ратных людей с собою никово не привели». Более того, в Разряде узнали, что в некоторых городах царские уполномоченные «от роздачи» царского жалованья «имали… у ратных людей взятки и чинили себе вычеты». От Голицына требовали похвалить тех стольников и дворян, кто привел ратных людей полностью и в срок и не уличен во взятках и вычетах. Их разрешали отпустить к Москве. Тех же, кто плохо провел мобилизацию, предписывалось отставить в Большом полку до царского указа, расписав их в чины и сотни. Все жалобы на взятки и вычеты полагалось расследовать, допросив ратных людей «сполна». Уличенных в указанных преступлениях приказывалось «при всех… бить кнутом нещадно и те все взятки и вычеты доправить на них сполна и отдать тем людем, с ково что взято или у ково что вычтено», а после наказанья записать их на службу «з городами». Распоряжение касалось и остальных воевод разрядных полков[180].

13 октября из Разряда послали память в Аптекарский приказ с требованием назначить в войско доктора, аптекаря, 13 лекарей и столько же их учеников, а также сторожа для лекарств. Только 16 февраля из Аптекарского приказа сообщили, что на службу «наряжены» доктор Захарий ван дер Гульст; аптекарь Юрий Госен; лекари-иноземцы Яган Термонт, Андрей Бекер («в полку гетмана Ивана Самойловича»), Адольф Евенгаген, Яков Вульф, Александр Квилон, Яган Фолт, Петр Рабкеев, Карлус Еленгузен; русские лекари Артемий Петров, Яков Починской, Василей Подуруев, Кузьма Семенов, Федор Чаранда, Иван Венедихтов, Андрей Харитонов, Данила Либедев; 13 «лекарского дела учеников» и отдельно — ученик и сторож для заведования «лекарственной казной» — всего 33 человека[181].

Для службы в Большом полку назначили переводчиков Посольского приказа Ивана Тяжкогорского (переводчик «полского, латинского и цесарского языков»), «с турского и татарского» Сулеймана Тонкачова (Тонкачеева) и Петра Татаринова, толмачей «татарского языку» Полуекта Кучумова, Петра Хивинца и Василия Козлова[182].

27 октября из Разряда была послана память в Оружейную палату с указом «в полки бояр и воевод… взять в Розряд полковые болшие знамена»; в Большой полк — «знамя болшое, на котором писан образ Спасов Нерукотворенной», в Новгородский и Рязанский разряды, а также в Низовой полк — «полковые знамена, которые в тех полкех наперед сего бывали». Кроме того, в указанные полки следовало выдать 80 «сотенных знамен камчетых и тавтяных розных цветов теми ж образцы, каковы наперед сего деланы». Если в Оружейной палате были уже готовые знамена, их следовало прислать немедленно, а остальные «в указное число делать»[183].

Оружие и снаряжение для армии посылалось в пункты сбора из Москвы, Киева, городов Белгородского и Севского разрядов, а также некоторых других. В сентябре в Белгород из столицы было отправлено оружие для копейщиков и рейтар — 3270 «карабинов с курки и с перевезми», 4370 «пар пистолей с олстры», а также мушкеты для солдатских полков — 2959 шт. Общий вес оружия, разместившегося на 193 подводах, составил почти 3 тыс. пудов. В Севск на 165 подводах выслали 2861 карабин и 4436 пар пистолетов в ольстрах для рейтар и копейщиков, 1753 мушкета для солдат; а также 2 тыс. пудов ружейного пороха и столько же пушечного на 267 подводах. Грамоты воеводам Севска (Л. Р. Неплюеву) и Белгорода (М. А. Голицыну) об отправке всего вышеперечисленного датированы 8 сентября. А 25 ноября последовал указ переправить все оружие и снаряжение в Ахтырку (грамоты воеводам посланы спустя три дня). Неплюев получил грамоту и отправил груз в Ахтырку 10 декабря. Тамошний воевода А. Левшин принял его в конце декабря «и устроил все в одном анабре»[184]. 24 января появился указ отправить в Ахтырку 3603 «мушкета добрых», 101 «мушкет з замками» и другую амуницию из Киева[185].

Наконец 8 декабря последовал царский указ об отправке полковых припасов, знамен, полковых пушек, пушечных и гранатных ядер, огнестрельного оружия, пороха, свинца и фитиля, кузнечных и окопных снастей из мест хранения в пункты сосредоточения Большого полка, Рязанского и Новгородского разрядов[186]. В Большой полк (в Ахтырку) следовало доставить оружие и снаряжение из Белгорода, Курска, Суджи, Тамбова и Козлова, Нового Оскола; в Новгородский разряд (в Сумы) — из Путивля, Рыльска, Переяславля-Рязанского (из последнего — солдатские знамена); в Рязанский разряд (в Хотмыжск) — также из Путивля и Рыльска и дополнительно из Севска и Ряжска[187]. Кроме того, в городах Белгородского полка было приказано изготовить для «безоружейных» копейщиков и солдат 1017 копий и 13 146 бердышей. 13 февраля в Разряде был дан указ об отправке указанного оружия в Ахтырку[188]. 1 марта в Большой полк были отправлены знамена для посыльных воевод и сотенные знамена, большой полковой (разрядный) шатер, а также «полковые припасы» для нужд шатра (свечи, бумага, щипцы, стулья, ведра с чернилами и др.)[189].

Одной из наиболее насущных задач русского правительства была подготовка баз снабжения огромной по тем временам армии, которая должна была идти в небывало дальний поход, несравнимый с предыдущими подобными мероприятиями (Чигиринские кампании 1677–1678 гг., Киевский поход 1679 г.) по масштабам, длительности и природным условиям театра военных действий. Поэтому важным элементом организации снабжения стала подготовка продовольственных баз в местах сосредоточения войск и недалеко от маршрута движения армии.

10 августа 1686 г. правительство с участием патриарха Иоакима обсуждало подготовленный Разрядом обширный доклад, касавшийся изыскания для войска основных продовольственных запасов. Оно утвердило предложение сбора «сверх окладу стрелецкого хлеба в запрос» по следующей норме: ржаной муки по полуосьмине, овсяных круп и толокна — по четверти четверика[190] с одного двора. Таким образом, для снабжения войска провиантом в дополнение к сборам стрелецкого хлеба вводился чрезвычайный налог, рассчитанный исходя из количества тяглых дворов по переписи 7186 (1677/1678) г. Обложению не подлежали только дворы участников Крымского похода. Отдельно с 60 тыс. податных дворов Белгородского разряда было решено взять вместо запросного хлеба «сухарей по осмине з двора». Хлебные запасы субъектам налогообложения следовало собрать осенью и «по первому зимнему пути» доставить «на своих подводах и в готовых четьвертных кулях» в назначенные места в декабре 1686 г. — первых числах февраля 1687 г.

В августе — сентябре 1686 г. в Разрядном приказе энергично составляли и пересчитывали сметы, определяли места поставок и закрепляли за ними соответствующие города. 22 августа «хлебной збор» было поручено «ведать» думному дворянину и печатнику Д. М. Башмакову в Печатном приказе. При этом спустя два дня новый наряд для сбора хлеба и круп велено было составить в Разряде. 28 августа по городам были посланы грамоты с указанием собирать запросный и стрелецкий хлеб (брался вместо ржи мукою) «вместе» и отвозить в назначенные для сбора продовольствия пункты «с великим поспешением»[191]. Этими пунктами стали места сосредоточения разрядных полков — Ахтырка, Сумы и Хотмыжск, а также Смоленск и Брянск. В последние два предназначенный для армии продовольственный резерв следовало доставлять для дальнейшего сплава по Днепру и Десне через Киев в Запорожскую Сечь и Каменный Затон. Предполагалось, что потребление провианта войском за три месяца составит 42 500 четвертей (3,4 тыс. т) всех вышеозначенных припасов (30 тыс. четвертей сухарей, 5 тыс. четвертей муки, 7,5 тыс. четвертей круп и толокна). Для их перевозки в походе предполагалось мобилизовать 11 667 подвод[192].

Для приема хлеба во все указанные города были направлены стольники И. А. Аничков (Смоленск), Ф. Г. Давыдов (Брянск), Д. Г. Баранчеев (Сумы), А. И. Левшин (Ахтырка), Г. К. Елагин (Хотмыжск)[193]. Они получили специальные указные статьи «под наказами» — «для приему хлебных запасов велено им учинить по городам приходные книги и под статьями хто помещики и вотчинники платили и которые не платили, подписывать имянно и те книги прислать в Розряд с подлинною очисткою»[194]. Для «весу муки ржаные» и прочих продуктов уполномоченным были посланы из Разряда наборы гирь разной массы[195].

В царских грамотах, рассылавшихся воеводам на местах, «огурщикам», которые не поставят хлеб в феврале, грозили батогами. Воеводы в городах, получив царские грамоты, рассылали по уездам для контроля сбора «хлеба» подьячих и служилых людей. Где-то в середине февраля 1687 г. в очередных посланиях из столицы приказывалось должников, до сих пор не сдавших «хлеб», «в торговые дни бить батоги нещадно и учиня наказанье давать на крепкие поруки, что им поставить припасы в феврале месяце»[196].

Инциденты, которые при этом происходили, можно рассмотреть на примере Переяславля-Рязанского. Уже в апреле 1687 г. тамошний воевода Лаврентий Усов жаловался в Москву, что он неоднократно посылал в уезд площадных подьячих и служилых людей «для справки и записки» так называемых отписей о платеже запросного и стрелецкого хлеба (судя по всему, выдавались в пункте назначения, в данном случае в Хотмыжске, куда обложенное податью население должно было доставлять «хлеб» самостоятельно) и сбора «сказок» о том, «которым помещиком и вотчинником» велено быть на государевой службе либо разрешено остаться дома. Однако население («уездные люди») крайне неохотно выполняло эти распоряжения: «прикащики и старосты и крестьяне сказок о том (о службе помещиков и вотчинников. — Авт.) не дают и в плотеже тех хлебных запасов отписки для справки и записки в Переяславль Рязанской апреля по 9-е число… многие не едут, толко в том платеже с отписми уездных людей объявилось самое малое число». Более того, когда площадной подьячий Сенька Сарыков со служилыми людьми приехал с вышеозначенными целями в село Строевское помещика Петра Михайлова, местный староста Сенька Андреев и крестьяне царскому указу «учинились не послушны и собрався многолюдством и з дубьем за ними посылными людьми гонялись и хотели бить, в платеже стрелецкого хлеба сказак им не дали, что тот хлеб послан ли в Хатмышской и отписей в том платеже не кладут». Л. Усов жаловался, что ему не хватает людей для исполнения царских распоряжений («переяславских многих служилых людей посылать мне холопу вашему некого»), так как их в Переяславле-Рязанском «самое малое число» — половина местных стрельцов на службе в Астрахани, пушкари и приставы «ныне посланы» на службу в Крымский поход, а остальные стрельцы и пушкари все в «россылках за… великих государей денежною казною до Москвы и в розные городы в праважатых и в уезд для высылки ратных людей на… великих государей службу в полки и для иных… великих государей многих дел из розных приказов». Воевода предупреждал, что уже жаловался на нехватку людей неоднократно, и просил не подвергать его опале за медленный сбор «хлеба» и задержку с отправкой в полки ратных людей[197]. В Москве не обратили внимания на жалобы Усова касательно нехватки служилых людей, выслав ему грамоту с приказом арестовать старосту С. Андреева и «за то ослушанье в торговой день при многих людех… у съезжей избы бить батоги нещадно и вкинуть в тюрму, покамест отписи положат»[198].

Запасы начали поступать в намеченные пункты в конце 1686 — начале следующего года. Ф. Давыдов, впрочем, сообщал, что к 26 ноября в Брянске «не объевился не один человек». У Д. Баранчеева на 6 января в Сумах с запасами было не лучше: привезли лишь 184 четверти с осьминой ржаной муки, круп — 35 четвертей с четвериком, столько же толокна, сухарей — 35 четвертей с осьминой[199].

13 февраля на Постельном крыльце был объявлен царский указ. В нем со ссылкой на посланных для приема провианта стольников сообщалось, что на данный момент в Смоленске, Брянске, Ахтырке, Сумах, Хотмыжске «хлебных запасов в привозе… самое малое число». В свою очередь, городовые воеводы жаловались, что во многих уездах крестьяне «чинятца непослушны, с тем хлебом по указным местам не едут». В связи с этим правительство делало выговор дворянству, что оно не исполнило требование послать в свои поместья и вотчины письма с требованием сбора и доставки окладного хлеба: «И вы о том в поместья свои и вотчины знатно, что не писали и людей своих с письмами не посылали, их великих государей указу учнились ослушны ж». Землевладельцам, которые не заплатят запросный хлеб в феврале, грозили изъятием поместий и вотчин, их приказчикам — торговой казнью и сибирской ссылкой[200].

После указа дело пошло активнее, уже в феврале Баранчеев сетовал (отписка подана в Разряд 8 марта), что «ныне государи… из городов всякие полковые казны Новгородцкого разряду многое число в привозе и городовые всякие росправные дела записать, государи, некому, подьячих нет, а сам грамоте не умею, а которой, государи, подьячей со мною с Москвы, и тот непрестанно у хлебнова приему сидит, и день, и ночь, а сумских, государи, жителей, хто б умел по рускому писать, нет не одново человека»[201].

К февралю поступление припасов еще более активизировалось, что видно на примере Ахтырки. Воевода А. Левшин сообщал в конце февраля, что, приняв с 17 по 27 февраля запросный и стрелецкий хлеб с Комарицкой волости и Шацких дворцовых волостей, заполнил все имевшиеся на тот момент для хранения запасов помещения (три сарая, выделенных ахтырским слободским полковником И. Перекрестовым, два сарая, построенных заново): «хлебных и всяких ратных припасов класть стала негде и делать не в чем и некому, а белагородскоя, государи, казна множественная февраля в 23 день пришла и до конца меня погубила». Остро встала проблема с соломой для накрытия амбаров («и всего пущи на крышку соломы добытца негде»). Из-за «скудости великой… анбарной» Левшин разместил более 1 тыс. четвертей сухарей у себя на дворе, заполнив помещения до самого потолка («сверх потолков под крепкими крышками»). Прибывший к тому времени один из полковых воевод — В. А. Змеев, «видя… скудость анбаров», отдал под хранение продовольствия построенную его работниками конюшню, в которой Левшин разместил 1863 пуда 10,5 фунтов коровьего масла, а также «хлеб» из Шацких волостей. Пытаясь обеспечить подвоз соломы из ближайших к Ахтырке городов, Левшин писал в Белгород к воеводе М. А. Голицыну. В отписке на царское имя ахтырский воевода жаловался, что не может привлечь к работам и подводной повинности население близлежащих местечек (ахтырских казаков), которое «живет лготно», и просил соответствующего указа из Москвы. В то же время он отмечал, что «охтырчане… горадавые службы с роботы не сходят и подводы на обе стороны безпрестанно гоняют и уголь жгут и многия в целовалниках, и стоят на карауле, и от нестерпимыя государи работы почели горадовые службы бегать»[202]. Из Разряда о нехватке площадей для хранения припасов отписали В. В. Голицыну, поручив ему решать вопрос «по своему разсмотренью»[203]. 30 марта Левшин подал роспись собранных хлебных запасов прибывшему в Ахтырку главнокомандующему[204]. В итоге Левшин принял «на корм… ратным людем» около 27 тыс. четвертей хлеба, построив для их хранения семь сараев и три погреба, а также починив уже три имевшихся погреба. Помимо хлеба, воевода «многую казну, пушки, и зелье, и свинец, и ружье и всякие полковые припасы принял и устроил по местом и подводчиков отпустил, не замотчав». В июле 1687 г. Левшину была отправлена царская грамота с похвалой за то, что он не только принял и разместил провиант и иные припасы, вовремя отправил их в полк к Голицыну, но и организовал хранение тех, которые «остались за походом» («и то все свозил и собрал вместе, и устроил тот наряд в сараи, а припасы в новые погребы, а остаточные хлебные запасы отпустил в Китай» (городок на р. Орели. — Авт.), прислав в Разряд соответствующие книги[205].

Хотмыжский воевода Г. Елагин, готовивший запасы для войск Рязанского разряда, тоже получил царскую грамоту с милостивой похвалой за то, что «хлебные запасы и всякие припасы принимал», сделав два больших сарая, «с великим радением и поспешением, и устроил все в пристойных местех и бережение к тем хлебным запасом и к всяким полковым припасом держал болшое», позаботившись и об «остаточных хлебных запасах» и «полковых припасах», которые войска не забрали с собой[206].

Не утомляя читателя цифрами нарядов, которые несколько раз менялись, приведем количественные данные тех запасов, которые в итоге удалось аккумулировать в пунктах сбора. В Смоленске к 25 июня 1687 г. было собрано 30 674 четверти муки, 9628 четвертей круп и толокна; в Брянске (в росписи дата не указана) — 20 341 четверть муки, 2618 четвертей круп и 2636 четвертей толокна; в Сумах (здесь и далее с пометой — «за расходом») на 10 апреля — 9403 четверти муки, 2934 четверти круп и толокна, 10 245 четвертей сухарей; в Ахтырке на 24 марта — 5124 четвертей муки, 2122 четверти овсяных круп, толченого проса и толокна, 15 428 четвертей сухарей; в Хотмыжске на 10 апреля — 9528 четвертей муки, 4719 четвертей круп и толокна, 9897 четвертей сухарей[207]. Всего в пяти городах, таким образом, было собрано более 135 тыс. четвертей хлебных запасов, то есть почти 11 тыс. т продовольствия! Следует подчеркнуть, что в целом заявленные валовые суммы нарядов были исполнены почти на 90 % (по последнему наряду планировалось собрать 155 911 четвертей с осьминой[208]).

Хлеб, собранный в Брянске и Смоленске, необходимо было водным путем отпустить в Киев и далее вниз по Днепру до Запорожья. Для этого 22 августа в Брянске было велено изготовить 150 стругов «болших и пространных» по 10 сажен в длину, полторы сажени в ширину, вместимостью на 200 четвертей хлеба каждый. Помимо этого, приказывалось починить струги, оставшиеся от прошлого киевского «стругового отпуска», а в случае если они не подлежат починке — «розбить и делать заново». Струговое дело, как и хлебное, было поручено стольнику Ф. Г. Давыдову. Повинность по постройке речных судов была возложена на близлежащие города, которые в связи с этим были освобождены от сдачи запросного хлеба. В итоге мастеровыми людьми из Белева было сделано 42 струга, из Болхова — 13, из Карачева — 17, из Орла — 19, из Кром — 6, из Брянска — 35, из Калуги — 20; всего 152 струга. 26 апреля из собранных в Брянске запасов было отправлено в Киев по Десне и Днепру на 127 стругах (дополнительно был послан один запасной) с головой брянских стрельцов В. Щеголевым 19 958 четвертей муки, 2607 четвертей круп, 2600 четвертей толокна — всего 25 145 четвертей. В Брянске осталось 24 струга, да 11 старых, которые «в починку не годятца»[209]. Из Смоленска караван из 177 стругов вышел почти на месяц позже — 25 мая. Он вез 23 446 четвертей муки, 5930 четвертей круп и толокна. 21 августа в Москве получили отписку из Смоленска, что «остаточные запасы» по 6 августа в Киев не отпущены, поскольку «людей, которым быть на стругах», недостаточно: из Москвы и других городов прислано 150 человек, из Новгорода — 71 солдат. В ответ послан царский указ расписать по 7 человек на 31 струг и отпустить суда в Киев «безо всякого мотчания»[210].

27 января по указу великих государей на жалованье 55 тыс. ратным людям Большого полка было послано 5625 пудов соли в Ахтырку из Орла. Соль по наряду из Приказа Большой казны была доставлена туда из Нижнего Новгорода «на болховских, на карачевских и на орловских… подводех» (281 шт.), которые были собраны «для полковых подъемов»[211].

23 февраля было указано отпустить с Сытного дворца на жалованье ратным людям рыбий жир, рыбий кавардак, сушеные снетки и коровье масло. В Сумы со стряпчим Афанасием Буториным и подводчиком Федором Мальгиным было послано 449 пудов 3 четверти рыбьего кавардаку, 1007 пудов 30 гривенок «з деревом» рыбьего жира, 664 пуда снетков; в Ахтырку со стряпчим Михаилом Кашинцевым — 961 пуд снетков («куплены в Осташкове»). Подьячие Большой таможни Герасим Богданов повез 1863 пуда 10,5 фунта «з деревом» коровьего масла в Ахтырку, а Иван Невежин — столько же в Сумы. По отпискам воевод весь ценный груз был принят в пунктах назначения сполна. Дополнительно в Севске велено было изготовить 1 тыс. ведер сбитню и 1 тыс. ведер уксусу, для чего туда из Москвы, из Приказа Большого дворца, было послано 10 пудов перца и солод, а также деньги на покупку хмеля, «всякой посуды» и 200 ведер вина (для сбитня). 200 пудов меда на те же цели велено было собрать «с рыльских и з севских дворцовых бортных ухожаев». Севский воевода Неплюев рапортовал, что «збитню и уксусу указное число зделано сполна»[212].

Помимо хлеба и другого продовольствия, в места сбора разрядных полков шли и другие запасы, в частности деготь и пенька, причем в немалых количествах. Во второй половине марта 1687 г. в города Белгородского разряда — Болховец, Боровлю, Верхососенск, Добрый, Карпов, Коротояк, Краснополье, Мирополье, Олешню, Ольшанск, Салтов, Сокольск, Суджу, Усерд, Усмань, Хотмыжск — были направлены грамоты В. В. Голицына, подкрепленные чуть позднее царскими указами из Разряда за подписью дьяка И. Ляпунова, с распоряжениями о высылке под Ахтырку дегтю и пеньки «против прежних таких же полковых зборов, как збирано в прошлых годех по наряду ис Курска и из Белгорода с прибавкою». Норма сбора дегтя составляла примерно одно ведро с десяти дворов (в случае Коротояка оно было семивершковое, в остальных — восьмивершковое). Касательно пеньки нормативы были разные, доходя до пуда пеньки также с десяти дворов. Жители указанных городов должны были «устроить» деготь в бочки и доставить его на подводах в лагерь за свой счет. В соответствии с этими указаниями в течение апреля в Большой полк Голицына было направлено из Коротояка 73 ведра дегтю и 50 пудов пеньки; при этом воевода Иван Большой Кульбакин жаловался, что в Коротояке своего дегтя не было и жители купили его «с великою нуждою в Землянску, на селце на Воронежи, на Усмони и в ыных розных городех самою дорогою ценою по полтине и алтын по двадцати ведро». Из Сокольска прислали 50 ведер дегтю и 50 пудов пеньки; из Суджи — только 19 с половиной ведер дегтю; из Доброго — 80 ведер дегтю и 80 пудов пеньки («конапати»), при этом с 206 дворов деготь (20 ведер) «не взято», поскольку «тех дворов жители городовые службы» уже были по царскому указу отправлены с подводами «и со всякими путевыми припасы» в полк А. С. Шеина; из Усмани — 94 ведра и три четверти дегтю и 47 пудов 16 гривенок пеньки; из Усерда — 39 с половиной ведер дегтя, из Олешни — две бочки по двадцать ведер; из Болховца — 37 ведер дегтя, пеньки — 10 пудов 20 гривенок; из Салтова — 16 ведер дегтя, из Краснополья — 10 ведер[213]. Всего с указанных городов в Большой полк было доставлено почти 423 ведра дегтя и более 237 пудов пеньки. Воеводой Харькова В. Сухотиным было выслано в Большой полк 133 ведра дегтя, да «поскони» (холст из волокна конопли) 50 пудов[214].

Сено на корм подъемным лошадям, «которые бывают под шатровою казною и под нарядом и подо всякими припасы», также было велено заготавливать в Севском и Белгородском полках, причем в последнем главным образом в слободских городах Сумского, Харьковского и Ахтырского полков. Сенная подать составила два «зимних воза» с двора. В итоге в Севском полку было заготовлено 24 390 возов, городах Белгородского полка — 116 427 возов; всего 140 817 возов[215].

Помимо государственного снабжения, для организации торговли в походе в войско были привлечены и члены Гостиной сотни. Именным указом купцу Ивану Молявке велели «быть» на царской службе «для купецких дел в полку» В. В. Голицына. В январе 1687 г. Молявка подал челобитную с просьбой выехать в Ахтырку заранее, чтобы строить там «для торгового промыслу всякие строения». 21 января воеводе Левшину была послана специальная грамота с указанием не препятствовать купцу и его людям «торговать и всякие торговые промыслы заводить»[216].

16 июля по царскому указу, данному в ходе похода двора в село Коломенское, решено было мобилизовать для военной экспедиции на Крым 5321 «лошедь с телеги и с хомуты, и с узды, и с возжи, и с ужищи, как им в том походе быть». Подводы предназначались для Разряда под хлебные запасы и для Иноземского приказа «под пушки и под полковые припасы, и под церковную утварь». Деньги на указанный транспорт велено было собрать «с татарских и с черемиских, и всяких ясачных людей, которые ведомы в Казанском приказе» (по 6 алтын 4 деньги с 53 211 дворов). Сумма на покупку подвод должна была быть собрана к 4 ноября 1686 г. Для сбора денег следовало послать выборных посадских людей из тех городов, уезды которых были обложены подводной податью, а «дворян и подьячих ис тех городов для того збору не посылать, для того…, что от них тем ясачным и иным уездным людем чинятца напрасные напатки и великие убытки». В итоге было собрано 30 200 руб. и все они были отосланы в Иноземский приказ для приобретения лошадей под артиллерию и полковые припасы.

Для Разряда подводы были изысканы двумя другими указами. Первый появился 24 августа и носил скорее частный характер, поскольку по нему подводной податью (лошадь с телегой с 5 дворов) облагались служилые люди отдельных городов: Тамбова, Верхнего и Нижнего Ломова, Наровчатовского городища и расположенных в Темниковском уезде Красной Слободы и Троицкого острога. Лошади с подводами должны были быть присланы в Белгород к 1 декабря. Второй указ — от 19 сентября носил более всеобъемлющий характер, касаясь всех городов Севского и Белгородского полков, с которых полагалось также с 5 дворов взять по подводе «с подводчики». В оклад должны быть положены даже дворы тех служилых людей, кто участвовал в походе. В итоге по этим двум указам было мобилизовано и отправлено: в Большой полк — 6906 подвод с подводчиками (в том числе 454 подводы, собранные с Тамбова и других городов по указу 24 августа); в Новгородский разряд — 1664 подводы; в Рязанский разряд — 1366 подвод; в Низовой полк, собиравшийся в Красном Куте, — 35 подвод. К этому числу надо прибавить еще 340 подвод, пункт отправки которых в документах Разряда не был указан, но которые были высланы по назначению. Всего, таким образом, с Белгородского и Севского полков, а также отдельных городов, упомянутых в указе от 24 августа (Тамбов и др.), было мобилизовано 11 311 подвод[217]. К этому количеству стоит добавить еще около 4,3 тыс. подвод с лошадьми (считая по 6 руб. лошадь и по 1 руб. подвода), которые должны были быть закуплены в Иноземском приказе. Учитывая частные телеги и подводы воевод, начальных людей, служилых людей московских чинов, общую численность русского обоза в первом Крымском походе можно оценить примерно в 20 тыс. повозок[218]. Это в целом коррелирует с одним из нарядов Разрядного приказа, который оценивал численность подвод, необходимых для перевозки хлебных запасов, в 11,7 тыс. (см. об этом выше). Цифра в 20 тыс., однако, не учитывает другую, приводившуюся выше, которая ее многократно перекрывает. Речь идет о 141 тыс. возов сена, собранных на корм лошадям. Не ясно, однако, был ли в данном случае воз с сеном конкретной единицей транспорта, прибывшей в армию, или скорее единицей меры собранного сена. В любом случае вряд ли вся 141 тыс. возов была поставлена в войско одномоментно. Указанные проблемы затрудняют окончательное определение численности обоза в первом Крымском походе. С уверенностью можно утверждать, что она варьировалась в рамках нескольких десятков тысяч единиц гужевого транспорта.

В сентябре были приняты решения о введении единовременного денежного налога на жалованье служилым людям по прибору — копейщикам и рейтарам (ок. 20 тыс. человек), солдатам и стрельцам (ок. 40 тыс. человек). Исходя из заявленной численности, изыскать следовало от 560 до 700 тыс. руб. В итоге с церковных и светских (включая дворцовые имения) владений следовало собрать по рублю с двора. Служилые люди, участвующие в грядущем «крымском промысле», от подати освобождались. Посадские люди должны были заплатить по полтине со двора, «именитые люди» Строгановы — 20 тыс. руб., торговые иноземцы — 2 тыс. руб.[219]

Правительство осознавало могущие возникнуть трудности при достаточно срочном сборе столь огромной суммы. Об этом свидетельствуют предпринятые летом усилия по организации в Севске монетного двора, который для финансирования Крымского похода должен был чеканить так называемые чехи — низкопробную монету, равную номиналом копейке и аналогичным польским деньгам (полугрошевикам), обращавшимся в южных регионах России. Попытки эти были не слишком удачными — много чехов отчеканить не удалось. Известно также о попытке изыскать дополнительные средства путем обмена 10 тыс. золотых червонных на польские чехи в южных регионах, в том числе в Севске. В результате этой операции к апрелю 1687 г. было получено более 12,5 тыс. польских полугрошевиков. Все они были приняты в казну на жалованье ратным людям[220].

Мы не знаем, сколько в итоге было аккумулировано в казне денег на нужды похода, однако можем подсчитать суммы, отправленные на жалованье войску в течение весны — лета 1687 г. 27 февраля на жалованье ратным людям Севского и Белгородского полков, которые должны быть в Большом полку, Новгородском и Рязанском разрядах, из Новгородского приказа было истребовано 53 тыс. руб., а из Печатного — 27 тыс. руб. Вся эта сумма (80 тыс. руб.) была отправлена в Ахтырку с подьячим приказа Большой казны Семеном Белым[221]. 1 марта в полк к В. В. Голицыну с разрядным подьячим Любимом Судейкиным была послана «соболиная казна» стоимостью 1 тыс. руб. «для полковых расходов»[222]. 10 марта на жалованье ратным людям Большая казна и Печатный приказ выдали в Разряд 19 и 13 тыс. руб. соответственно. Деньги эти (32 тыс. руб.) были высланы в Большой полк с подьячими Кузьмой Рудеевым и Федором Кляусовым. Они же повезли 1900 руб. на всякие полковые расходы (из Большой казны)[223]. 17 апреля последовал царский указ отправить в Большой полк очередную порцию жалованья ратным людям: из Большой казны 26 700 руб., из Печатного приказа — 3300 руб. 19 апреля с этими деньгами (30 тыс. руб.) из Москвы выехал подьячий Василий Русинов[224].

Голицын указанную казну получил 1 мая[225]. Копейщикам и рейтарам была выдана половина жалованья (по 10 руб. человеку) с обязательством, что другая его половина будет выдана «в полкех». Однако на нее полученных денег не хватило. 26 мая в Москве получили отписку Голицына с известием, что «приходят к Розрядному шатру, бьют челом… великим государем о… жалованье начальные люди розных чинов о кормовых месячных денгах, а копейщики и рейтары о другой половине о десяти рублех, а салдаты розных полков о кормовых денгах». «А у меня, холопа вашего, — жаловался главнокомандующий, прося прислать деньги, — вашей великих государей денежной казны в Болшом полку нет»[226]. В ответной царской грамоте (от 30 мая) обещалось, что «денежная казна прислана будет»[227]. Однако вплоть до середины июня, когда русские войска уже маршировали под палящим солнцем по безводным и выжженным степям, этого так и не случилось. В отписках от 10 и 19 июня Голицын жаловался, что не получил денег, а между тем офицеры и солдаты приходят к нему «с болшою докукою», напоминая об обещанных выплатах[228]. Лишь 1 июля, когда войска уже возвращались из неудачного похода, подойдя к Самаре, появилась царская грамота Голицыну с уведомлением о скором отпуске из Москвы «многой казны» с дьяком Исаем Ляпиным. Голицыну предписывалось выслать эскорт для встречи и сопровождения денег в Полтаву[229]. Дополнительно о посылке Ляпина должен был во всеуслышание объявить отправленный в армию с важной миссией думный дьяк Ф. Л. Шакловитый[230].

В соответствии с принятым решением 5 июля было приказано доставить в Разряд из Приказа Большой казны — 40 тыс. руб., из Новгородского приказа — 10 тыс. руб., из Приказа Большого дворца — 5 тыс. руб., из Казанского приказа — 3361 руб. 5 алтын 3 деньги, из Сибирского — 1 тыс., из Печатного — 3 тыс. Всего предполагалось собрать 62 361 руб. 5 алтын 3 деньги. В результате деньги были собраны по указанной разнарядке, за исключением Большой казны, откуда было изъято 32 199 руб. 20 алтын 2 деньги «да чехов на восмсот на тринатцать алтын». Всего удалось собрать 55 361 руб. 5 алтын 3 деньги. Чтобы покрыть разницу, дополнительно «в тое ж посылку по грамотам из Приказу Болшие казны велено послать из городов ис Колуги и из ыных» 1 тыс. руб., из Севска — чехов на 6 тыс. руб. Как видно, в отличие от первых «траншей», в этот раз необходимую сумму (62 300 руб.) собрали с большим трудом, выгребая деньги буквально отовсюду. 8 июля транспорт с деньгами из 15 ямских подвод (не считая подвод дьяку и подьячим) выехал из Москвы с дьяком Исаем Ляпиным и подьячими: приказа Большой казны Никитой Алферьевым, Судного дворцового приказа Тимофеем Антроповым, Приказа княжества Смоленского Леонтием Березиным[231]. Всего за время крымской кампании в Большой полк было выслано 198 099 руб. 20 алтын 3 деньги; чехами 1100 руб. 13 алтын, то есть почти 200 тыс. руб.[232] Эта сумма не учитывает денег, посланных со стольниками и дворянами для сбора ратных людей по городам и высылки их в полки. Есть данные об отправке в январе 1687 г. 42 300 руб. ратным людям Новгорода, Пскова и других городов, готовившихся к выезду на службу[233].

В целом известные траты правительства на жалованье ратным людям составляли от чуть менее половины до трети суммы, ассигнованной царскими решениями в сентябре 1686 г. Однако даже эти деньги летом 1687 г. собирались с определенными трудностями и напряжением финансовых сил Российского государства.

По требованию Москвы гетман Иван Самойлович прислал подробное описание нескольких путей возможного наступления на Крым, составленное со слов казацкой старшины Полтавского полка, отметив места переправ и указав необходимые расстояния и время в пути. Двигаясь от пограничных с Диким полем городков Полтавского полка вдоль левого берега Днепра, войску предстояло переправиться через его приток Орель (где «мосты и гребли суть»), приток последней Чаплинку (переправа на «Песчаном» у «водяных плесов»), Кильчень, впадавшую в Самару, где для переправы было необходимо наводить мосты. Двигаться вдоль берега Днепра, как ранее шел корпус Косагова, основной армии идти не рекомендовалось. Предлагался путь на расстоянии 5–15 верст от берега Днепра с подходом к самой реке лишь в двух местах, через урочище Татарка, речки Вороная, Оскоровка, Московка, Конские Воды, Янчокрак к «урочищу» Плетенинский Рог, располагавшемуся «против Сечи», и к речке Рогачик. Отмечалось, что на описанном пути «вода бывает наипаче же милостивого и несухого лета… и дрова суть, чтоб есть сварить». Оттуда войску через Черную долину следовало двигаться на небольшую речушку Каланчак, откуда до Перекопа оставалось 20 верст. Возле перешейка в пяти верстах «в леве и в праве много есть колодезей водяных», при этом «за Перекопью внутри самого Крыму глубокие колодези, а в леве по-над морью Гнилому и в праве по-над морью Черному мелкие колодези в пять, в шесть или в семь сажен». От Перекопа до Карасу-базара (ныне Белогорск) было четыре дня ходу с тяжелыми «торговыми телегами», где уже «обретаются речки и после ровнины начинаютца горы»[234]. Позднее гетман особенно предупреждал, что на расстоянии шестидесяти верст от Ислам-Кермена (Шах-Кермена) до Перекопа «совершенно дров нет», а «воды колодезные» лишь «в двух местах», одно из которых — на Каланчаке. Самойлович полагал, что, запасшись водой там, можно взять Перекоп и идти «внутрь Крыму», однако на самом полуострове войска будут ждать еще более тяжелые испытания, поскольку «за Перекопью на полтораста верст, вплоть до Ак-Мечети (ныне Симферополь. — Авт.) и Корасова (Карасу-базар. — Авт.) вод текущих нет и леса там не обретаются», а колодцы, если и есть «глубиною великою по несколько надесять сажен», которые татары к тому же могут «заметывать или воды в них портить». И лишь добравшись до этих городков, царские войска смогут «вод доволных достать», поскольку там «суть речки текущие и дрова там уже будут». Однако до этих мест, на расстоянии двухсот верст, начиная от Ислам-Кермена (Шах-Кермена), «дров не будет и воды суть скудны», резюмировал гетман. Он полагал, что потребуется заготовка больших запасов воды на Каланчаке и дров на днепровских берегах[235].

Информация Самойловича, несмотря на ее ценность, в целом, однако, не была абсолютной новостью для русского правительства. Благодаря тому, что на протяжении десятилетий в Крым регулярно ездили русские «годовые» посланники, послы и гонцы, в архивах Посольского приказа должно было сохраниться немало и собственных описаний пути в ханство, было немало и очевидцев, которые могли дополнить их при необходимости. Еще в 1677 г. «в дому» В. В. Голицына была переписана «книга», называвшаяся «История о приходе турецкаго и татарского воинства под Астрахань», который состоялся в далеком 1569 г. Это был рассказ очевидца похода, возможно пленного казака, описывавшего не только саму экспедицию, но и управление и тактику войск противника[236]. Описание пути в ханство, одно из наиболее свежих и хронологически близких к рассматриваемым событиям, принадлежит известному дипломату В. М. Тяпкину, который вместе с дьяком Н. Зотовым в начале 1681 г. заключил Бахчисарайское перемирие[237]. Таким образом, русское правительство должно было прекрасно представлять себе трудности пути, которые могли ожидать войско, характер будущих боевых действий и могло по крайней мере частично к ним подготовиться.

В октябре 1686 г. в русскую столицу пришла грамота Селим-Гирея. Он сообщал царям о получении известий, «что недружба и война с вами зачалась», ссылаясь на послания донских атаманов в Азов. Хан заявлял, что ему известно о посылке царских «ратных людей» на Крым (корпус Косагова) и Азов (донских казаков). Ввиду этих угроз крымское войско во главе с ханом в текущем году якобы так никуда и не выступило из-за Перекопа. Ответная царская грамота от 6 октября не подтверждала и не опровергала опасения Бахчисарая, одновременно предлагая Селим-Гирею вместе с султаном заключить мир с Речью Посполитой, возвратив ему завоеванные ранее земли (Подолию). В начале ноября в Москве наконец-то официально отпустили гонца Мубарекшу-мурзу Сулешева, предписав, однако, гетману Самойловичу задержать его до Рождества — «до больших снегов», чтобы в Бахчисарае не получили информации о готовящемся походе и не упредили его набегом на российское пограничье. Селим-Гирей не ответил на предложения мирных переговоров с Речью Посполитой, заметив лишь, что обороняется от польских войск, но выразил готовность возобновить мир с Москвой на условиях выплаты поминков. В ответной царской грамоте от 4 января 1687 г. крымской стороне предложили провести пограничный съезд «меж Запорожья и Казыкерменя» для обсуждения спорных проблем[238].

Несмотря на отказ России открыто объявить войну хану, в Крыму готовились к вооруженному отпору. Захваченные в плен крымцы сообщали в начале марта 1687 г., что Селим-Гирей «прибирается на оборону Перекопа и имеет там поставить девять тысяч человек пехоты с мушкеты». Помимо этого, хан велел мобилизовать население Крыма «для поделки валу перекопского», собираясь выступить туда с войском «скоро по весне». Пленники сомневались, что Порта окажет Крыму какую-то помощь («о посылке янычан на помочь Крыму от турчина не слышно никаких вестей, а сказывают насилу то будет, понеже турки и без того много дела имеют»), хотя, как было показано выше, турки послали дополнительные контингенты в Очаков и Казы-Кермен[239]. По свидетельству татарских пленников, доставленных по приказу гетмана И. С. Мазепы в Москву в январе 1689 г., крымцы, узнав о подготовке первого похода на ханство, «встащили перекопского замку на башню 4 пушки, а всех де в Перекопи будет пушек по всему городу малых и болших со 100»[240]. Другие пленные, пойманные уже во время самого похода 1687 г., сообщали, что, узнав о подготовке русского наступления, Селим-Гирей велел еще зимой «переписывать людей всякого чину, которой бы могл лошадью владеть и велят покупать лошадей, чтоб были у всех лошади». Они не знали, сколько войска хан собрал по переписи, но оценивали общую численность ханской армии в 40 тысяч всадников[241]. Даже если это приуменьшенная цифра, крымская орда, без сомнения, значительно уступала в численности русской армии, которая должна была выступить в поход на Крым.

Вышедший из Крыма в июле 1687 г. уроженец Каменца-Подольского Ивашко рассказал, что когда на полуостров пришли известия о походе Голицына, «то по всему Крыму заказ был под смертью, чтоб у всех пленные были в день скованы, а ночью в ямах, а сажали их в ямы такия: у села или у деревни или улицею выкопана одна яма, чтоб в ней вместилось человек пятьдесят и болши в такия ямы в ночь неволников сажали. А в день всякой своево имали на работу, а ноч придет и паки также в ямы метали, при нем у них того было с месяц»[242].

21 марта крупный татарский отряд совершил набег под Тор — крепость, расположенную в пределах Белгородского разряда. Неприятель, внезапно появившись из близлежащего леса, застал жителей врасплох: «многих людей в полон взяли, на лугах, по дорогам без щету». Местные казаки пытались дать отпор налетчикам, но понесли потери. Захватив около двухсот пленных, татары отошли в неизвестном направлении. «А на бою товарыщей многих поранили, из руских людей и из наших, и сторожей двух полевых, и много учинилось нам пропажи», — сообщал харьковскому полковнику Григорию Донцу торский сотник Максим Корсунец. Донец, в свою очередь, сообщил об этом В. В. Голицыну[243]. Трудно сказать, был ли татарский набег под Тор разведывательным или обычным походом за добычей (тем более что начавшаяся война освобождала татарских военачальников от ответственности за нарушение мира).

Помимо военных, Селим-Гирей предпринял и дипломатические усилия с целью создания антирусской коалиции, обратившись к правителям соседних с Россией государственных образований — Калмыцкой орды, Хивинского и Бухарского ханств и др. 15 апреля 1687 г. атаман яицких казаков Яков Васильев послал с царской грамотой к калмыцкому тайше Аюке казака Григория Жегулу в сопровождении толмача. При встрече Аюка рассказал посланцам Яицкого войска, что к нему «приехали послы крымские, а говорят де те крымские послы, что идут де они в Хиву и в Каракалпаки, и в Бухары, и в ыные земли от крымского хана с писмами, те земли подымать на… государские городы, где кому спорушны которые… государские городы, те бы земли, на те… великих государей городы ишли войною». Тайша не скрывал от Жегулы, что откликнулся на просьбу Крыма о помощи и отправил к Селим-Гирею отряд в 3 тыс. человек и 20 тыс. лошадей. Казаки возвратились на Яик 8 мая, доложив «в кругу» о результатах миссии. Полученные известия встревожили яицких казаков, которые писали на имя царей и царевны в своей отписке: «И мы, холопи ваши, Яицким войском слыша такие вести, живем с великою опаскою». Ее доставил в Москву 4 июня 1687 г. станичный атаман Иван Хлынов[244]. В результате из Москвы срочно (10 июня) направили грамоты воеводе Белгородского полка князю М. А. Голицыну, его сходному воеводе князю М. Г. Ромодановскому и воеводе Воронежа В. И. Лаговчину. Голицыну предписывалось, чтобы он жил в Белгороде «с великим береженьем и осторожностью и про приход их (калмыков или иных отрядов. — Авт.) проведывал всякими мерами», оповестив об угрозе сходных воевод М. Г. Ромодановского и А. И. Хитрово, наказных полковников Ахтырского, Сумского и Харьковского полков и воевод городов по черте и за чертой, «чтоб воинские никакие люди безвесно не пришли и грацким и уездным жителем на полях и на всяких издельях какова дурна не учинили»[245].

Подготовка Крымского похода сопровождалась разработкой политических планов в отношении ханства, намеченных ранее. Русское правительство в конце декабря 1686 г. направило к гетману Самойловичу своего представителя Семена Алмазова. Данный ему наказ проливает определенный свет на ту стратегию, которой придерживалось русское правительство в первые месяцы после заключения русско-польского договора о союзе и какие дипломатические шаги оно готово было предпринимать. Алмазов должен был объявить, чтобы Войско Запорожское было готово к выступлению к 1 марта 1687 г., но при этом подчеркнуть, что Россия не отказывается от созыва пограничной комиссии, которую она предлагала Крыму ранее и о которой Самойлович был извещен, с целью приглашения хана к мирным переговорам с Россией и Речью Посполитой. В Москве полагали, что «хотя тот съезд и будет, однако мочно выразуметь и познать неприятелские намерения, а их государскому намерению и воинскому… походу помешкою то быть не имеет, а имеет то способно быть к лутчей и безопасной свободности к тому воинскому приготовлению, а ему хану в нынешнее зимнее время от воинского ж незапного зимняго нахождения одержание». В подобных переговорах русское правительство видело средство «к лучшему и способному впредь примирению» между Варшавой, Москвой и Бахчисараем. Гетман Самойлович, хотя и сомневался, что крымцы согласятся на проведение пограничной комиссии (в том числе и из-за зимней бескормицы) и что ее удастся организовать до 1 марта, предлагал поручить «съездное дело» Григорию Косагову, зимовавшему со своим корпусом в новопостроенном Каменном Затоне. Туда должен был отправиться русский представитель с соответствующими полномочиями. Самойлович, впрочем, не разделял опасения Москвы, что хан может организовать какой-то набег в конце зимы из-за наступающего «разлияния вод» и конской бескормицы. Он также сомневался, что крымцы согласятся обсуждать что-либо, кроме возобновления выплат царской «казны».

У гетмана было свое видение развития ситуации в случае русско-украинского наступления на Крым, которое, несомненно, отражало в себе и общие представления политических кругов Москвы о возможных итогах кампании против ханства или оказывало влияние на их формирование. Самойлович полагал, что даже если в результате похода на полуостров «хан или салтаны, или мурзы, или беи помышляти учнут о побежищи своем во время утеснения своего за море», то население Северного Крыма — «многие татары горние, которые на побежищи способности не имеют», возможно пожелают вести переговоры с царским правительством, чтобы «о целости своей им, великим государем, челом ударить»[246].

В русле этих консультаций в феврале 1687 г. в подготовленные для Голицына «тайные статьи» о походе (см. о них подробнее далее) было включено и положение о переговорах с Крымским ханством. Если Селим-Гирей станет просить мира и будет готов заключить его и за «сторону салтана турского», В. В. Голицыну следовало действовать в соответствии с буквой русско-польского договора о Вечном мире, предложив крымской стороне принять на себя мирные обязательства и в отношении Речи Посполитой. Предусматривалась и вторая возможность, что хан «придет в познанье и не похотя себе и юртам своим от наступления полков разорения», начнет «бить челом великим государем… в вечное подданство». В этом случае Голицын должен был «хана и всего ево владения людей под высокодержавную руку великих государей принять и их государскою милостию обнадежить». Условия принятия царского подданства главнокомандующий должен был определить сам, в ходе переговоров[247]. Московское правительство, таким образом, надеялось, что хан уступит перед демонстрацией военной мощи русского государства и примет предложения о царском подданстве. Голицын как глава русской дипломатии и главнокомандующий армией должен был сформулировать условия этого акта.

При этом официально провозглашалось, что Россия намерена «бусурманское гнездо… искоренить» и, захватив полуостров, заселить его казаками и «верными» татарами[248]. Распространялись слухи, что в Крыму будет создано вассальное царям государство во главе с имеретинским царем Арчилом, изгнанном турками со своей родины и получившим убежище в России[249]. Это, несомненно, должно было сделать Крым более уступчивым на будущих переговорах и податливым на московские альтернативы.

В ходе аудиенции у царей 20 февраля старший воевода В. В. Голицын традиционно должен был получить из царских рук наказ и списки служилых людей. Однако вместо этого великие государи лично заверили главнокомандующего, что «нынешнее настоящее воинское дело изволили» они «положить на него, ближнего боярина и оберегателя». Голицыну таким образом следовало действовать «по своему усмотрению, как Бог вразумит и наставит, а наказу ему не будет» (выделено курсивом А. Х. Востоковым. — Авт.). А. Х. Востоков, описавший указанный случай, считал отсутствие наказа фактом беспрецедентным, объясняя его «неограниченной привязанностью правительницы к своему любимцу и желанием ее как можно выше поставить его в глазах войска и двора». По его мнению, Голицын, «смущенный» подобным обхождением, все же просил Софью Алексеевну дать ему некие инструкции — в виде «тайных статей». 27 февраля, буквально вслед покинувшему столицу главнокомандующему, с указанными статьями к нему выехал другой доверенный человек царевны — глава Стрелецкого приказа Федор Шакловитый. Князь получил статьи уже на следующий день, 28 февраля. Статьи известны нам в подробном изложении А. Х. Востокова, не указавшего, к сожалению, шифр использованного им архивного дела[250].

В разрядной книге тайный наказ, посланный с Шакловитым, отсутствует, но при этом в ней сохранился другой «наказ к ближнему боярину и оберегателю», с которым к В. В. Голицыну спустя две недели, 15 марта отправился сын одного из полковых товарищей главного воеводы — князь Иван Осипович Щербатов[251]. 28 марта Голицын сообщал о его прибытии в Ахтырку[252]. Этот шаг, судя по всему, свидетельствовал о решении правительства, пусть и с опозданием, все же полностью соблюсти положенные нормы, выдав большому воеводе официальный полковой наказ. Сравнение этого текста с пересказом А. Х. Востокова показывает, что во многом оба наказа были схожи, однако между ними существовало и несколько принципиальных отличий, в частности официальный наказ содержал объяснение причин начала войны с Турцией и Крымом (см. подробнее в гл. 10).

Значительная часть обоих наказов была посвящена сбору, организации армии, ведению военных действий, обращению с продовольственными запасами, заготовленным фуражом и др. Здесь в содержании тайных статей Шакловитого и официального наказа Щербатова имеются некоторые различия, однако они не принципиальны и могут быть в том числе объяснены неполным пересказом А. Х. Востоковым введенного им в научный оборот документа. Указания по подготовке войска к походу носили в основном, видимо, традиционный характер: запись приездов «по чинам, по городам и по полкам», проведение смотра, выявление нетчиков; инструктирование генералов и полковников, чтобы они провели смотры своих полков, в том числе обучив новобранцев («и стрельбе и всякому ратному строю велеть их учить почасту, чтоб у них у всех ружье было всегда вцеле и стрелбе и всякому ратному строю навычны и к походу и к бою всегда были наготове») и др. Служилых людей московских чинов следовало расписать по ротам/сотням, назначить им сотенных голов и вручить знамена[253]. Рекомендации по ведению военной кампании также имели общий характер (время и место выступления, соединения с остальными корпусами и гетманом, маршрут до Крыма и др.) и отдавались целиком на усмотрение бояр и воевод, а фактически — В. В. Голицына. Главнокомандующему, остальным боярам и воеводам, а также гетману следовало «имети между собою совет и любовь не лицемерную, а розни б никакие меж собою и безсоветства отнюдь не было». Различных нарушителей установленных порядков полагалось судить по уложению и «градским законам». В случае попыток крымцев атаковать пограничье русского государства необходимо было направить войска на перехват набега и сообщить об этом в малороссийские и другие пограничные города. Важной была констатация и тайных статей, и официального наказа, что «дело» Крымского похода «положено на нем, ближнем боярине и оберегателе с товарищами».

В наказе Голицыну были расписаны все воеводы разрядных полков и их товарищи, а также состав Большого полка и остальных подчиненных непосредственно главнокомандующему полков (Севского, Низового, а также полка Косагова), места и срок сбора войск и др. Сходным товарищем Голицына был написан также киевский воевода И. В. Бутурлин, кроме того, воеводы городов Севского и Белгородского полков должны были быть «послушными» приказам главнокомандующего. Воеводами у большого наряда были назначены стольники, отец и сын Михаил Петрович и Иван Михайлович Беклемишевы.

Было в обоих наказах и несколько конкретных указаний. Во-первых, перед выходом из Ахтырки, основного места сосредоточения Большого полка, Голицыну следовало объявить о запрете ратным людям отпускать из войска домой лишних людей и лошадей после начала похода — все это надлежало сделать до выступления в поход, чтобы тем они «в обозе меж ратными людьми смуты не чинили». Следить за этим должны были специальные заставы. Во-вторых, необходимо было «приказать накрепко» запретить чинить обиды и убытки жителям городов, через земли которых войску предстояло пройти, брать у них безденежно еду и фураж. Русским ратным людям главнокомандующий и остальные бояре и воеводы должны были приказать, чтобы они с казаками, которые будут в походе с гетманом Самойловичем, «задоров и ссор, и нелюбья никакова не чинили и никаких им досадных и поносных слов не говарили и ничем их не укоряли, для того, что они, Войска Запорожского казаки (в тайном наказе упомянуты также калмыки «и иных народов» люди. — Авт.) великим государем служат верно и всегда на их государских службах бывают с ними ратными людьми вместе и над неприятельскими людми промышляют за одно». В-третьих, Голицыну и остальным воеводам следовало «над генералы и над полковники и над началными людми смотрить и беречь, и приказывать им с великим страхом, чтоб они, будучи на их, великих государей службе полков своих ратных людей для своих прихотей и корыстей ничем не теснили и обид и налог никаких им не чинили и никакова изделья делать и работы никакие работать на себя и на друзей своих не заставливали». Запрещалось также отпускать домой без разрешения из полков ратных людей, тем более за взятки (этой рекомендации в статье А. Х. Востокова нет, возможно, она просто пропущена автором). В-четвертых, взятых пленных полагалось немедленно допрашивать, после чего возвращать тому, кто их захватил с правом держать у себя или продавать русским и служилым иноземцам. Если пленник мог себя выкупить, «окуп» также полагался тому, кто его захватил, если пленника меняли на русского человека, то его хозяин получал с него выкупную сумму (эта рекомендация почему-то есть только в тайном наказе).

Большое значение придавалось поддержанию боевого духа русских войск в ходе полевых сражений и осад крепостей, в котором ведущую роль должно было сыграть духовенство во главе с протопопом Рождественского кремлевского собора Захарием и сопровождавшим его причтом. Перед генеральным сражением следовало провести молебен для войска: «петь молебное пение с прошением о победе», в ходе битвы возить по полкам животворящий крест, воодушевляя ратных людей сражаться «за святые Божие церкви и за них, великих государей, и за все Московское государство против врагов креста Христова» (в тайном наказе эта тема изложена более развернуто; сражаться полагалось в том числе и за «избавление единокупельной братии своей, православных христиан»). В случае победы требовалось «петь благодарствие по чиновной книге»[254].

Дипломатическая часть тайного наказа касательно переговоров с Крымом[255] уже освещалась выше. В официальном наказе боярам и воеводам предписывалось в случае получения сведений о направлении послов в Москву из Крыма и Турции не пропускать их в столицу, но «чинить договоры» с ними «по тайным статьям», посланным с Шакловитым, информируя об этом великих государей. Никаких условий заключения соглашения с Крымом, обнародованных в тайных статьях, здесь не содержалось[256] — и это, пожалуй, было главным принципиальным различием обоих наказов. А. Востоков также отмечает, что Голицын получал право непосредственно сноситься с союзником — польским королем[257]. В официальном наказе главнокомандующий, бояре и воеводы получали право переписки с коронными и литовскими гетманами, а также с сенаторами Речи Посполитой[258].

В целом несомненно, что сам отпуск воеводы Большого полка без наказа был неслыханным прецедентом, и поэтому правительство Софьи после некоторых колебаний предоставило Голицыну не только «тайные статьи», но и официальный наказ. Оба документа давали главнокомандующему обширные военные и политические полномочия, однако выделить в них особенное и общее с другими подобными документами (особенно в военной части) сложно без сравнительного изучения в контексте других подобных источников. Можно, однако, сравнить тайные статьи 1687 г. и, например, статьи от 8 апреля 1678 г., направленные главнокомандующему русской армией на юге Г. Г. Ромодановскому и гетману Ивану Самойловичу касательно ведения военных действий или постановления царя и Боярской думы от 12 апреля 1678 г. о полномочиях Г. Г. Ромодановскому для переговоров с Турцией. Следует отметить, что оба последних документа по сравнению с тайными статьями Голицыну были приняты при участии не только царя, но и патриарха, и широкого круга думных чинов, скреплены боярским приговором. Несмотря на полномочия действовать в зависимости от ситуации, и в первом, и во втором случаях правительственные инструкции все же гораздо более конкретно очерчивали те условия, в которых гетман и боярин могли вести военные действия (укреплять Чигирин, снабжать его продовольствием и др.), на которых Ромодановский (с ведома Самойловича) мог договариваться с турецкой стороной; содержали возможные варианты переговоров и предлагали примерные аргументы русской стороны, подчеркивали необходимость информировать о ходе дипломатических контактов посольских дьяков[259]. В сравнении с этими инструкциями политические полномочия Голицына были чрезвычайно широкими, по сути, подменяя собой власть царей и Боярской думы. Более того, в случае «тайных статей» Шакловитого их делегирование, судя по всему, произошло совершенно непублично, без официального правительственного утверждения. Наказ, посланный с Щербатовым, должен был частично исправить это положение (хотя утверждался ли он царями и думой, также не ясно). Однако что касается военных функций Голицына, то здесь суждение А. Х. Востокова, относящего к «чрезвычайно широким полномочиям» главнокомандующего среди прочего «право суда и расправы в войске»[260], представляется излишне преувеличенным. Скорее думается, что конкретные военные рекомендации и традиционные военно-гражданские компетенции воеводы Большого полка должны были «прикрыть» в тайных статьях именно фактически неконтролируемые возможности Голицына принимать важные политические решения без оглядки на Москву.

Выехав из Москвы в конце февраля, в начале марта Голицын проехал Тулу, в 15 верстах от которой, в Ясной Поляне, главнокомандующему «явилися» запорожские казаки, которые везли отписку Косагова и грамоту царям от крымского хана. «Оберегатель» отправил запорожцев в Москву со своим сыном Алексеем, провожавшим отца[261].

16 марта на пути к месту сосредоточения войск, в Белополье (сотенный город Сумского полка), Голицын встретился с гетманом Иваном Самойловичем для обсуждения будущего похода. Выступать было решено в день св. Георгия, 23 апреля, поскольку стало очевидно, что ранее войска собраться в «указные» места не смогут, а фураж для лошадей не будет доставлен. Соединиться русская армия с гетманскими отрядами должна была за Ворсклой, не доходя р. Орели. Кроме того, было решено направить подкрепление в Каменный Затон к Косагову, чтобы устрашить «неприятеля» и «привести его к замешанию и войск ево разделению»; выслать гонцов на Дон с призывом к донским казакам атаковать крымские владения, а к калмыкам — с указом соединяться с русскими войсками для похода на Крым, наконец, к коронным и литовским гетманам, а также к молдавскому и валашскому господарям — с призывом активизировать борьбу против турок и татар. Для снабжения вой ска провиантом гетман также должен был разослать универсалы по Украине, приглашая купцов везти продовольствие в расположение русских войск.

Однако самым важным решением было постановление Голицына и Самойловича отправить посланника к крымскому хану с обвинениями в нарушении мира путем набегов и захвата людей на российском пограничье (в том числе 2 тыс. человек в Полтавском полку) и одновременно с предложением «наградить те помянутые убытки», заключив за себя и за османского султана мир с царем и польским королем. Хану следовало предложить прислать послов прямо в русский лагерь[262].

2 апреля последовало распоряжение Голицына, адресованное харьковскому слободскому полковнику Г. Донцу о выделении в распоряжение Большого полка десятерых проводников («вожей»), которые знают маршруты до Перекопа, на которых есть «лес и вода на многих ратных людей и конские кормы и чтоб там и переправ великих не было и от Днепра б (путь. — Авт.) был не в далеких местех»[263].

Упомянутые выше письма донским казакам были направлены Голицыным 11 апреля с «нарочным посыльщиком» Алексеем Дуровым. Тогда же в полк к Косагову было отправлено обещанное подкрепление — 1 тыс. казаков Харьковского полка с «полными запасы», с указанием «чинить промысл» над неприятелем[264]. Дуров прибыл на Дон 30 апреля, предъявив свои послания в войсковом кругу. Казаки во главе с атаманами Фролом Минаевым и Семеном Лаврентьевым охотно откликнулись на призыв, заявив что «в скорых числех» снарядят отряды на судах для набега на османские владения на Дону и отправят конное войско в Большой полк к Голицыну, как только прибудут калмыцкие отряды[265]. Аюке царская грамота была направлена еще раньше из Москвы с находившимся там станичным атаманом Яицкого войска Андреем Головачем. Ее отвез уже упоминавшийся Жегула, которому тайша, отправивший к тому времени помощь крымцам (см. об этом выше), заявил, что намеревался послать на службу царям «своих калмык тысечю, а пошлет ли или нет, того подлинно не ведомо»[266]. В итоге Аюка в текущем году саботировал оказание помощи России, не отправив на царскую службу даже символический тысячный отряд[267].

29 марта, уже после отъезда В. В. Голицына из Москвы, появился указ об учреждении сотен с должностями поручиков, ротмистров и хорунжих и росписи по ним московских чинов. Этим же указом в Большом полку назначались посылочные воеводы (стольники князь И. М. Кольцов-Мосальский, князь Б. Е. Мышецкий, В. М. Дмитриев-Мамонов) и воевода у знамени (стольник князь П. Л. Львов). В. В. Голицын, получив указ и списки начальных ротных должностей, объявил о нем московским чинам и городовым дворянам в Разрядном шатре Большого полка 8 апреля, велев расписать их всех по ротам, а городовым — еще и выбрать из своей среды ротмистров, поручиков и хорунжих[268]. Этот указ, данный в том числе по инициативе главнокомандующего, доставил ему немало хлопот. Часть московской знати восприняла его в штыки, некоторые отказались принимать ротные списки и осуждали принятое решение. Лишь высланные из Москвы по просьбе Голицына грозные указы успокоили недовольных[269].

В. В. Голицын писал сыну о своем прибытии в Ахтырку «в добром здравии» 22 марта[270]. Вместе с ним на место сбора прибыли Л. Р. Неплюев, Е. И. Украинцев, П. Оловянников, М. Воинов и товарищ воеводы Рязанского разряда окольничий П. Д. Скуратов. Отсюда главнокомандующий написал Долгорукову и Шеину, интересуясь, как у них обстоят дела со сбором войск[271]. В. Д. Долгоруков с товарищами прибыл в Хотмыжск 23 марта (по другим данным, днем позже). К этому времени в его разрядном полку в наличии было 6895 человек, то есть меньше половины от назначенных по наряду. Шеин прибыл в Сумы 27 марта[272].

12 апреля из Москвы «для высылки ратных людей в полки» были посланы стольники Борис Гаврилович Леонтьев — в города по Тульской дороге (Серпухов — Тула — Орел — Мценск — Ахтырка), его брат Иона — в города по Калужской дороге (Калуга — Лихвин — Белев — Болхов — Карачев — Севск — Рыльск). Им велено было всячески подгонять тех, кто идет медленно на государеву службу и «в дороге на станех и в городех на посадех, и в слободах, и в уездех в селех, и в деревнях стоят многие дни и недели», да к тому же еще «побивают и грабят» местных жителей, насильно забирая у них «всякие их пожитки и съесные харчи и конские кормы». Стольники должны были объявлять с «великим подкреплением», что царским указом «велено итить на крымские улусы кончае апреля з 23-го числа». Ослушникам грозили лишением поместий, а также «быть в торговой казни безо всякого милосердия и пощады». Допускалась и насильственная высылка ратных людей в полки, для чего стольникам следовало брать стрельцов и пушкарей ближайших городов (их воеводам отправлены грамоты чинить царским уполномоченным всяческое содействие)[273].

В основной поход должна была выступить огромная по тем временам армия в составе пяти разрядных полков: Большого, Новгородского, Рязанского, Севского, Низового. Севский и Низовой были также подчинены Голицыну, поэтому основных оперативных соединений было три: Большой полк, Новгородский и Рязанский разряды (это со всей ясностью следует и из текущих документов Разрядного приказа). Н. Г. Устрялову наряд на первый поход был неизвестен, историк оценивал численность русской армии в 100 тыс. человек, опираясь на известную ему численность войска во втором походе (что в целом логично) и ограничившись публикацией перечневой росписи Большого полка на 15 апреля (29 833 человека)[274]. Заслуга обнаружения общих данных наряда на первый Крымский поход принадлежит, по всей вероятности, крупному исследователю русского военного дела XVII в. А. В. Чернову, опубликовавшему основные параметры численности армии по категориям служилых людей и оценивавшего ее в 112 902 тыс. человек[275]. Спустя более чем полвека эти данные еще раз обнародовали И. В. Ширяков[276] и В. С. Великанов, причем последний дал раскладку уже по типам ратных людей, указав общую численность стрелецких, солдатских, конных полков «нового строя»[277]. В другой статье Великанов повторил эти данные, добавив к ним роспись Севского полка[278]. Полная роспись русского войска в первом походе, таким образом, ранее не публиковалась и не анализировалась. Особенно важно, что в литературе нет данных о численности трех главных соединений: Большого полка, Новгородского и Рязанского разрядов. Учитывая, что данные по составу и численности русской армии имеют большое значение не только для истории Крымских походов, но и вообще для истории русского военного дела раннего Нового времени, ниже данные наряда на первый поход приводятся полностью. Помимо текста в книге Московского стола № 75, обнаруженного А. В. Черновым и использованного В. С. Великановым, существует еще один список — в разрядной книге первого похода (№ 131). Оба этих списка в целом идентичны, хотя сличение их позволило устранить несколько мелких ошибок. Данные по разрядным полкам приводятся ниже в соответствующих таблицах в том порядке, как это дано в наряде.

Таблица 2.2. Наряд для Большого полка[279]

¹ Неточность (разница в 450 человек) присутствует в обоих списках наряда.

² Так указано в сводной ведомости. В реальности по отображенным числам общее количество конницы — 30 694 человека (разница возникла из-за ошибки в численности московских чинов).

³ В подсчете не учтен.

⁴ В росписях по полкам не указаны.

⁵ Разница возникает из-за расхождений в численности московских чинов (450 человек).

Таблица 2.3. Наряд для Севского разряда[280]

¹ В книге № 75 ошибка: 2532. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 75. Л. 83 об.

² В действительности численность составляет 7813 человек из-за разницы в численности конницы (в наряде — 3717 человек; в действительности — 3722 человека).

Таблица 2.4. Наряд для Низового полка[281]

Таблица 2.5. Наряд для Новгородского разряда[282]

¹ В обоих стрелецких полках указано «подполковники и капитаны», но первые на самом деле, судя по всему, не подсчитаны.

² По росписи: 6 полковников, 165 начальных людей, 8852 солдата. Ошибка в подсчете числа солдат, которое по ведомостям составляет 9392 человека. Разница составляет 540 солдат. В дальнейшем она влияет на все общие суммы ведомости.

Таблица 2.6. Наряд для Рязанского разряда[283]

¹ В книге № 75 ошибочно указано 69 человек. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 6. Кн. 75. Л. 93.

² В обоих стрелецких полках указано «подполковники и капитаны», но первые на самом деле, судя по всему, не подсчитаны.

Всего в главной армии по наряду должно было быть 104 403 человека, более 50 тыс. конницы и около 54 тыс. пехоты[284], а с учетом погрешностей даже больше — 104 498 человек. Поскольку мы не знаем, где были допущены ошибки — в конкретных или обобщающих цифрах, оба варианта численности как всей армии, так и Большого полка, Севского и Новгородского разрядов (при подсчете их численности обнаружены погрешности) можно считать релевантными, тем более что количественная разница во всех случаях небольшая.

Отдельно от войск для главной армии в наряд были включены находившиеся при гетмане И. Самойловиче два стрелецких полка полковников Петра Борисова (10 капитанов, 1 тыс. стрельцов) и Андрея Нармацкого (10 капитанов, 1 тыс. стрельцов)[285], а также корпус Г. И. Косагова в Запорожье, численность которого была посчитана, судя по всему, по нарядам 1686 г. в количестве 6085[286]. Сложение этих сил с численностью основной армии дает цифру, близкую к той, которая приведена А. В. Черновым (см. выше). К этой армии должны были присоединиться казаки Войска Запорожского, численность которых традиционно оценивается в 50 тыс. человек[287]. Хотя точных данных о количестве гетманских войск в источниках выявить не удалось.

Ядро армии составлял Большой полк, куда было включено более половины войска, а с учетом подчиненных Голицыну Севского разряда и Низового полка — почти две трети всей армии. Под непосредственной властью главнокомандующего оказалось 2 московских выборных полка — элитных частей русской армии, 9 солдатских полков, 8 рейтарских и 6 стрелецких; еще 3 солдатских полка и 2 полка копейного и рейтарского строя было в Севском разряде. Низовой полк даже по наряду имел самую малую численность, не имея в своем составе полков нового строя и комплектуясь служилыми людьми поволжских городов.

По наблюдениям В. С. Великанова, в Большой полк влилась основная часть формирований Белгородского разряда, который как отдельный разрядный полк в походе не участвовал[288]. Это касалось и слободских казаков. По спискам 7195 г. в Белгородском полку насчитывалось четыре полка «черкас» полковой службы: Сумский полк — 8008 человек, Ахтырский — 5096 человек, Харьковский — 7557 человек, Острогожский — 2295 человек; всего 22 956 человек.[289]. Как видно, казаки этих полков участвовали в Крымском походе отнюдь не в полном составе, часть из них была включена в резервную армию прикрытия, которая должна была расположиться на южных границах (см. об этом далее). Наряд по слободским казакам для Большого полка был прислан в Разряд из Иноземского приказа еще 26 ноября 1686 г., а 2 февраля 1687 г. из Разряда направили соответствующие грамоты полковникам трех самых крупных полков — Андрею Кондратьеву (Сумский полк), Ивану Перекрестову (Ахтырский полк) и Григорию Донцу (Харьковский полк). Они должны были выбрать «самых лутчих и знатных и пожиточных и конных и оружных людей». Слободские полки должны были быть «во всякой готовости» к «приходу бояр… и воевод» в пункты сосредоточения войск[290].

Следующим по значимости и мощи был Новгородский разряд А. С. Шеина, включавший один гусарский, один копейный, шесть рейтарских, два стрелецких и семь солдатских полков. Несколько меньше формирований вошло в Рязанский разряд: пять рейтарских, два стрелецких и шесть солдатских полков.

16 мая В. В. Голицын провел общий смотр собравшегося войска, отправив в Москву перечневую роспись ратных людей. Всего под командой главного воеводы насчитывалось: московских чинов — 3389 человек; кормовщиков московского чина (иноземцы, романовские и ярославские мурзы и татары, новокрещены) — 353 человека; в полку смоленской шляхты В. Швейковского — 638 человек; смоленских, дорогобужских, бельских и рославльских грунтовых рейтар — 152 человека; смоленских и вяземских копейщиков и рейтар, включая начальных людей — 663 человека. В двух копейных полках (московском и белгородском) было 3032 человека; в трех московских рейтарских полках — 3169 человек; в первом выборном полку А. А. Шепелева — 8437 человек; во втором полку П. Гордона — 3504 человека; в трех солдатских белгородских полках — 6135 человек; в пяти стрелецких полках — 4077 человек; в Сумском полку — 4528 человек. Всего в основной части Большого полка оказалось 15 926 человек конницы и 22 153 пехоты. Итого 38 079 человек[291]. Отдельно в составе Большого полка были сформированы полки князя К. О. Щербатова и В. А. Змеева. Под командой К. О. Щербатова числилось 112 человек московских чинов, 313 человек городовых дворян и детей боярских, 1950 человек в двух рейтарских полках, 2667 человек в солдатских полках, 709 человек в московском стрелецком полку. Всего 5751 человек (2375 человек конницы, 3376 человек пехоты). Более многочисленным был полк В. А. Змеева, состоявший из служилых людей сотенной службы городов Белгородского полка (54 завоеводчика, 28 есаулов, 226 сотенных людей; всего 308 человек); двух рейтарских полков (1761 человек); трех солдатских полков (4407 человек); харьковского слободского полка (4569 человек). Общая численность полка Змеева составляла 11 045 человек (6638 человек конницы, 4407 человек пехоты).

В полку И. Леонтьева состояло всего 1211 человек[292], в Севском полку — 8207 человек[293] (3809 человек конницы, 4398 человек пехоты), включая 11 человек московских чинов и 975 человек городовых дворян и детей боярских. В копейных, солдатских и рейтарских полках Севского разряда насчитывалось: начальных людей — 153 человека, копейщиков — 382 человека, рейтар в двух полках — 2288 человек; в пяти солдатских полках — 3971 человек, у большого наряда — 422 человека «севских и иных городов казаков и пушкарей и кузнецов».

В Новгородском разряде насчитывалось: 163 человека московских чинов и 939 человек городовых чинов («новгородцов всех пятин и пскович и пусторжевцов и невлян, ржевич, зубчан, торопчан, лучан, пусторжевцов, старшичан полковые службы») — всего 1102 человека; 321 человек начальных людей у гусар, копейщиков, рейтар, солдат и 257 гусар, 378 копейщиков, 4824 рейтар — итого 5780 человек; в шести солдатских полках насчитывалось 4426 человек, в четырех московских стрелецких полках — 2315 человек. Всего в Новгородском разряде было 13 623 человека (6882 человека конницы, 6 741 — пехоты).

Рязанский разряд был укомплектован в составе: 81 человек московских чинов (9 стольников, 20 стряпчих, 24 дворянина, 28 жильцов); городовых дворян и детей боярских — 177 человек; казанцев, иноземцев старого и нового выездов — 172 человека; новокрещенов — 131 человек; рязанцев — 96 человек; мещерян — 15 человек; коломничей — 7 человек; ряшен — 20 человек; в пяти рейтарских полках насчитывалось 5288 человек, в шести солдатских полках — 5497 человек, в двух московских стрелецких полках — 1638 человек. Всего под командой князя В. Д. Долгорукова было 13 122 человека (5987 человек конницы, 7135 — пехоты).

Вся выступившая в поход главная армия насчитывала 91 038 человек (42 828 человек конницы, 48 210 — пехоты)[294]. Таким образом, несмотря на поздние объявления сроков сбора, неоднократные жалобы правительства и военачальников на медленный сбор ратных людей, их явка на службу оказалась в итоге весьма высокой и составила почти 90 %! Все это свидетельствовало об эффективности московской военной машины, сумевшей мобилизовать столь значительные силы за весьма короткий период. Важным фактором, однако, было то, что сделать это удалось почти на два месяца позже запланированного. На юге наступал летний зной, и это должно было значительно осложнить действия столь крупной армии, выступавшей на Крым.

23 апреля, в день св. Георгия (эта дата официально считалась днем начала похода) Голицын отпустил из Ахтырки «полку своего генералов, полковников с… конными и пешими людьми» в обоз на речку Мошенку. В следующие два дня он отправил туда «шатровой наряд и пехотные ж московские стрелецкие полки», и, наконец, 27 апреля, «прося у всемогущего Бога помощи, а при том у предстателницы и надежды нашие християнские, у пресвятыя и преславные владычицы нашие Богородицы и приснодевы Марии, заступления и взяв непобедимое оружие животворящий крест Христов», двинулся в поход сам с оставшимися ратными людьми, «устроясь обозным ополчением». Одновременно главнокомандующий написал Шеину и Долгорукому, чтобы они шли к нему «в сход… не омедлясь». Соединение войск планировалось у р. Мерло. Гетман Иван Самойлович выступил в поход из Батурина в Гадяч вместе с гетманской артиллерией 23 апреля, как и было уговорено с Голицыным, разослав универсалы о выступлении во все полки. Сбор украинского войска, видимо, состоялся в Гадяче, откуда оно двинулось к Полтаве. Гетман должен был соединиться с основным войском уже за р. Мерло[296].

Русское войско стояло «обозом на речке Мошонке» до 30 апреля. В этот день Большой полк, «устрояся воинским ополчением», пошел к р. Мерло, намереваясь переправиться через нее и уже на другом берегу соединиться с Шеиным и Долгоруким[297]. 30 апреля из Сум выдвинулся Новгородский разряд боярина А. С. Шеина, а из Хотмыжска — Рязанский разряд боярина князя В. Д. Долгорукова[298].

2 мая Голицын ездил за Мерло, чтобы обозреть местность, где предстояло разбить лагерь[299]. В этот день произошла трагедия: товарищ В. Д. Долгорукова, П.Д. Скуратов, упав «с лошади, убился, ногу правую в берце переломил пополам и от того лежит конечно болен». Осмотревший его лекарь заявил, что «за тою болезнью вести ево в дорогу никоторыми мерами невозможно». Сообщая об этом в Москву, Голицын добавлял, что назначил вместо него товарищем Долгорукова Ивана Петровича Скуратова, сына упавшего с лошади окольничего[300]. В Москве, однако, 11 мая указали назначить иного товарища — стольника князя Бориса Ефимовича Мышецкого[301]. Уже 17 мая в столице стало известно, что Скуратов умер. Голицыну предписывалось отпустить сына с телом умершего отца в Москву[302].

Между тем подошедшие к Мерло полки переправлялись через реку. Сам боярин и воевода переправился 5 мая. 8 мая армия выступила на юго-запад «прямоугольным вагенбургом», который только по фронту занимал более километра, а в длину — более двух, в составе которого, по уже упоминавшемуся свидетельству П. Гордона было 20 тыс. подвод. Сам он двигался в авангарде, защищая левое крыло лагеря, а генерал А. А. Шепелев — правое и часть фронта. В середине двигалось пять стрелецких полков. За день войско прошло 6 верст, разбив лагерь недалеко от Рублевки, которая, в свою очередь, располагалась вблизи р. Ворсклы[303].

9 мая Большой полк «против города Рублева» случился с Рязанским и Новгородским разрядами. Выступив 10 мая, войско прошло 8 верст и разбило лагерь в верховьях речушки Свинковка. 13 мая (у Гордона — 12 мая) объединенная армия пришла на Коломак, переправившись через реку «против Полтавы» на следующий день. Здесь, по наблюдению Гордона, войско имело хорошие запасы травы, леса и воды. Далее марш шел в междуречье Коломака и Ворсклы. В своей отписке 14 мая Голицын писал в Москву, что по царскому указу ожидает высланный в полк образ Донской Богоматери (о его отправке см. подробнее в главе 10 с. 441–442). Он жаловался, что это замедляет поход: «того образа ожидаю и для того иду в пути медленно и походу нашему чинитца от того мотчание… — А время нам, холопем вашим, приспело поспешать в предприятой путь». Голицын сетовал, что гетман Самойлович «присылает… безпрестанно, что случатца ему с нами и итит в поход без замедления»[304]. 15–18 мая войско вновь простояло на месте, в том числе из-за праздника Св. Троицы[305], а также по причине общего смотра войск, устроенного 16 мая (см. об этом выше). В. В. Голицын в очередной отписке вновь недовольно сообщал о своем стоянии в обозе до 19 мая за Коломаком в ожидании иконы. Он нервничал, что от посланного с Донским образом Жирово-Засекина до сих пор нет вестей[306]. «Изволь донесть, что в той посылке?» — недовольно восклицал по поводу указанной миссии Голицын в грамотке своему соратнику Ф. Л. Шакловитому в Москву[307]. 16 мая Голицын, вновь жалуясь на «мотчание», сообщал, что отправил Л. Р. Неплюева к И. Самойловичу, чтобы разрешить охватившее гетмана «сумнение» из-за задержки марша. Самойлович, располагавшийся с войском в 30 верстах от русского лагеря (в Новых Санжарах), нарекал через своих посланцев, что войску от долгого стояния на одном месте не хватает конских кормов, и интересовался причинами промедления[308]. Неплюев, помимо ряда текущих вопросов, должен был подтвердить гетману намерение Голицына послать гонца к хану и вручил список с грамоты, которая будет отправлена в Крым. Самойлович ответил, что напишет от себя к хану, опираясь на его содержание[309].

19 мая армия, пройдя «около 2 черкасских миль»[310], разбила лагерь у верховья р. Томлик, «что впадает в Ворсклу в полутора милях[311] ниже Полтавы» (видимо, р. Тагамлык). В этих местах все еще были обильные запасы воды, но уже трудно было достать дерево. 20 мая войска двинулись в путь, перейдя через два истока р. Липянки (приток Орели; впадала в нее недалеко от Нехворощи). Поменяв направление марша, армия двинулась на юг, добравшись до р. Орчик. Здесь на привале уже была выставлена вооруженная охрана: Гордон пишет, что от каждого полка выделили по 100 «мушкетеров» и орудию. Заставы окружали лагерь на расстоянии 300 сажен. Каждый пост был прикрыт рогатками. Движение ускорилось: за 19–20 мая было пройдено более 30 км (4 «черкасских» мили), а за 12–13 мая — 18 верст (около 20 км)[312].

24 мая армия Голицына пришла к р. Орели. Главнокомандующий сообщал в Москву о намерении переправиться через реку и уже там «ожидать чюдотворного пресвятые Богородицы образа». Он вновь раздраженно подчеркивал, что это ожидание замедляет продвижение войска, в которое царский посланец — князь Жирово-Засекин до сих пор не прибыл[313]. Вообще в отписках Голицына этого периода сквозит нескрываемое раздражение организованной Софьей акцией в поддержку своего фаворита. Посылка иконы оказалась медвежьей услугой, очевидно замедлявшей марш на Крым, и в своих отписках главнокомандующий ясно давал это понять.

27 мая к лагерю русской армии у р. Орели наконец-то прибыл князь Жирово-Засекин в сопровождении архимандрита Донского монастыря Никона. На следующий день, за полторы версты от ставки главнокомандующего, протопоп Захарий с остальным духовенством встречал присланные реликвии «с животворящими кресты и со святыми иконы». За ним шел В. В. Голицын с товарищами и сходными воеводами, московскими чинами, начальными людьми и рядовыми разных полков, которые встречали Донскую икону и мощи св. Георгия, как писал главнокомандующий, «с великим усердием и радостию, а многие со слезами, моля у Господа Бога и у ней, пресвятой его Богоматере о победе над неприятели креста святого». Приняв икону и мощи, протопоп и священники торжественно, «с молебным пением» препроводили их в полковую церковь, где был отслужен молебен о здравии великих государей и о победе «над враги креста Христова». Во время службы была освящена вода, которой окропили «знамя великих государей», а также полковые и ротные знамена, «всяких чинов ратных людей, так же наряд и всякие полковые припасы». Позднее Жирово-Засекина Голицын отпустил в Москву, а архимандриту Никону с прибывшим духовенством велел быть «при образе»[314]. В день приезда Жирово-Засекин объявил ратным людям о царской милости и торжественно вручил В. В. Голицыну, остальным воеводам и их товарищам привезенные мечи, палаш и сабли. К Самойловичу вручать меч и объявлять казакам о царской милости Жирово-Засекин ездил отдельно[315]. Однако чувство раздражения миссией Жирово-Засекина не оставило Голицына, несмотря на внешне торжественный прием царского посланца. «А Засекин у нас зело поступал спесиво и хотел делать прихоти, толко я ему мало чего спускал», — писал главнокомандующий Шакловитому[316].

28 мая, как отмечается в описании пути Донской иконы (фактически статейном списке Жирово-Засекина), войско Голицына начало переправу через Орель, переправлялось два дня, 30-го числа пришло на р. Чаплинку (в тот же день состоялась переправа через нее), куда пришел и Самойлович. Голицын поехал к гетману, где «ближняго боярина встретили гетманские дети Григорей и Яков с компаниею за пять верст, а гетман Иван Самойлович з генералною старшиною и с полковники в ратном ополчении за две версты и приятно и любовно меж собою увиделись и переговоря, гетман поехал к себе в обоз, а боярин и воевода стал ставитца на стан». В тот же день русские военачальники ужинали у Самойловича «в великом приятстве и между собою в согласии». На этой встрече решено было двинуться к р. Самаре на следующий день. 31 мая обозы «рушились на первом часу дня»[317]. За 20 верст до Самары, в районе р. Кильчени, войско начал донимать зной. Сама река полностью пересохла от жары и для добычи воды войску пришлось копать колодцы глубиной в аршин (ок. 70 см). Через Самару армия переправлялась 4–7 июня по 12 наведенным мостам, пропускавшим две телеги в ряд. Пока войска готовились к переправе и переходили реку, русские военачальники и казацкая старшина приглашали друг друга на обеды. 3 июня гетман обедал у Голицына. Хозяин и гости пили заздравную чашу за государское здоровье, а в это время в лагере Большого полка дали троекратный залп из полковых орудий. 4 июня бояре и воеводы обедали у ахтырского полковника И. Перекрестова, а 5 июня — у полтавского. Теперь во время осушения «государевой чаши» трижды палили казацкие пушки. 7 июня Самару перешли последние отряды: роты московских чинов во главе с Голицыным[318]. Украинские источники несколько нарушают идиллию русско-украинской дружбы, отраженную в русских источниках, использованных А. Востоковым. По сообщениям «Летописи Самовидца» и доноса на гетмана, полки Самойловича переходили реку первыми и по каким-то причинам спалили за собой мосты, построенные служилыми людьми Севского разряда. Это стало причиной инцидента («спора») между гетманом и русским командованием, а также замедлило переправу[319].

3 июня на р. Овечьи Воды шедшие на соединение с войском Голицына донские казаки и джунгары («черные калмыки») натолкнулись на татарский отряд, направленный ханом на разведку. Крымцы (ок. 1 тыс. человек «выборных» татар из Перекопа, «и из иных городов и деревень») под предводительством Маметжана-мурзы перекопского, сына некоего Билюш-аги, вышли из Перекопа три с половиной недели назад, то есть в начале мая. Селим-Гирей послал их для «взятия языков под полки и под украинные городы», чтобы проверить показания ранее захваченного языка — «руского человека», который сообщил, что «войска великих государей московские и черкаские многочисленные идут на Крым войною и уже те войска в Ахтырке». Отряд двигался правее наступавшей на Крым армии: из Перекопа на Молочные и на Конские воды «по вершинам речек, которые тянут к Днепру», добравшись около 20 мая (через 14 дней после выхода) под Коломак и оказавшись, таким образом, в тылу войска Голицына. Здесь татары захватили «под городом и по дорогом» около 90 пленных «и поворотились назад, а под полки бояр и воевод итить не посмели». На р. Овечьи Воды крымцы заметили погоню. Они «поворотились… навстречю» нападавшим, «а кош отпустили наперед». Казаки и калмыки, «немного постреляв, ударили на них вдруг и их сломили, не дали им ни мало исправитца и розшибли их надвое». В ходе ожесточенной схватки около 500 человек были убиты, 50 захвачены в плен, кроме того, донцы и калмыки «руской полон отбили весь», бросившись преследовать остальных татар. Захваченные и допрошенные позднее пленники не знали, сколько человек спаслось, но полагали, что среди спасшихся был их предводитель Маметжан-мурза. Победители не только освободили 90 пленников, но и захватили 400 лошадей, сабель и саадаков и «многое число» другого оружия. 8 июня в лагерь к В. В. Голицыну явились А. Дуров, донской станичный атаман Петр Кондратьев, есаул Иуда, 12 рядовых казаков и три человека джунгар. Они привезли двух захваченных на Овечьих Водах пленных крымских «черных» татар — Дунайко Маметева (из Перекопа) и Арзакая Муслина («из-за Чингару из деревни Кенегеса»), которые дали вышеприведенное описание стычки на Овечьих Водах[320].

Перейдя Самару, русская армия расположилась в следующем порядке: Большой полк в центре на берегу реки, с правой стороны — Новгородский и Рязанский разряды, с левой — Севский разряд и московские выборные полки, далее вверх по реке — войско И. Самойловича. Стрелецкий капитан Еремей Дмитриев, посылавшийся из Москвы с серебряным окладом к Донской иконе, сообщал 7 июня в Стрелецкий приказ, что в русских войсках не наблюдается каких-то проблем с продовольствием и фуражом, в том числе потому, что лошадям достаточно подножного корма. Свидетельством этого были цены на «хлебы и калачи», которые немногим превышали московский уровень. Дмитриев также сообщал об удивлении «черкас», никогда не видевших столь многочисленного войска[321]. Путь русской армии лежал далее к речке Татарке, где был разбит лагерь у Острой Могилы, а затем через реки Вороная и Оскоровка[322]. Последнюю русское войско достигло 8 июня[323].

9 июня русские войска пришли к р. Московке, «которая в Днепр впадает близ урочища Великого Луга не в давном разстоянии от Сечи Запорожской»[324]. Перейдя, по выражению Гордона, этот «ручей с некоторым трудом и потерей времени», русские и украинские отряды расположились в полях двумя верстами далее, пройдя за день около 3 миль. Шотландец отмечал отсутствие в этих местах леса, недостаток травы и воды. Видимо в связи с этим, армия разделилась на несколько колонн, часть из которых, перейдя р. Московку, пришла к еще одному притоку Днепра, р. Конские Воды (Конка, Конская), 11 июня[325]. В этот день к реке подошли Севский разряд Л. Р. Неплюева, Новгородский разряд А. С. Шеина, а за ними, «часов за пять до вечера», гетманские войска. Самойлович расположился «от устья речки Каменки по Конской вниз неподалеку от реки» и собирался выслать разъезды, чтобы «осмотреть, до которых мест горело поля и мочно ль у урочища Ганчакрака, до которого от Конской днище, конскими кормами удоволствоватца». Неплюев, сообщая об этом подходившему к Конским Водам Голицыну, рекомендовал главнокомандующему расположить войско «между полков Алексея Семеновича и гетманского», поскольку «на той стороне близ Конской стоять негде, потому что поля погорело»[326].

На следующий день, 12 июня, к Конским Водам подошли остальные отряды, среди которых был и регимент Гордона. За Конкой начинались угодья запорожских казаков. 13 июня, переправив армию через Конку, В. В. Голицын устроил военный совет, на котором, по свидетельству Гордона, «было много прений и мало здравомыслия». К этому моменту стало очевидно, что степи впереди выжжены татарами (впереди виднелись дымы и даже языки пламени), что делало переход по и так наиболее безводным и безлесным местам до Перекопа еще затруднительнее. По результатам долго длившегося совета было принято решение двигаться вперед, «в надежде, — как писал Гордон, — услышать что-либо о нашем вестнике, посланном к татарам», или встретить крымское войско[327].

Балтазар де Лозьер, французский офицер на русской службе, участвовавший в первом Крымском походе и произведенный за это в подполковники, сообщал своему корреспонденту, шведскому дипломату и переводчику Ю. Спарвенфельду, что татары, которые «отнюдь не зевали», лишили русскую армию фуража. Армия, приблизившись к Запорожью, «внезапно оказалась окруженной огнем, и все вокруг нас было покрыто золой, так как пожар застал нас посреди знойной пустыни». «Все это дьявольски поразило нашего генералиссимуса», — писал де Лозьер, чье описание кампании в целом составлено в довольно ироничном тоне[328].

Подходя к Великому Лугу и владениям запорожских казаков, Голицын писал в Каменный Затон к Г. И. Косагову, приказывая ему, чтобы он «над неприятели над турскими и крымскими людми сухим и водяным путем чинил промысл». 11 июня Косагов сам прибыл к Голицыну в обоз на р. Конские Воды. Он рассказал о походе на судах по Днепру к Казы-Кермену русско-запорожского отряда. Вылазка была организована по договоренности с кошевым атаманом Филоном Лихопоем, который участвовал в ней во главе запорожцев. Русскими ратными людьми командовал подполковник «салдацкого строю» Михаил Гепник. Напротив урочища Каратебеня русская судовая рать встретила «казыкерменцев» на трех легких морских судах — ушколах (ушкалах). Они в самом начале июня отправились из Казы-Кермена вверх по реке по приказу тамошнего коменданта Бекир-бея «для языков под Сечю». Возглавил турецкую флотилию Галиль-ага. Между русскими и турецкими судами произошел бой, в ходе которого турки были разбиты, казаки и солдаты Косагова за- хватили два ушкола, «а на тех ушколах знамена да пять пушек, да турков дватцать девять человек». Галиль-аге удалось уйти на третьем ушколе «с неболшими людьми». Казаки и русские ратные люди «пришли все с того бою в целости». Трех турок Косагов доставил в полк к Голицыну 11 июня. Они рассказали, что Селим-Гирей находится в Крыму, ожидая себе на помощь против русской армии «нагайской орды с Урак-улою». Хан планировал выйти за Перекоп, получив известия о подходе русской армии к Крыму «в ближние места» и «за Перекопью дать бой». По словам пленников, на городках, расположенных на Таванском острове и в Ислам-Кермене (Шах-Кермене), «ратных людей по тысячи человек», в самом Казы-Кермене и остальных крепостях — 130 пушек[329].

Между тем 14 июня русская армия продолжила свой поход по выжженным степям, страдая от пыли, докучавшей людям начиная от р. Самары, и удушливого запаха гари. Войско шло по выгоревшей земле, пересекло речки Ольбу (здесь еще было «изобилие травы и воды») и Янчокрак (ныне впадает в Днепр в районе современного с. Каменского в Запорожской обл.). 16 июня армия подошла к р. Карачекрак (ныне впадает в Днепр возле города Васильевка). Трехдневный марш (пройдено было 6 миль) сильно истощил войско. Травы для лошадей не хватало, дров не было вообще. Люди, по свидетельству Гордона, начали болеть «и выглядели очень уныло». В тот же день прошел ливень, несколько прибивший пыль и дававший надежду на скорое появление травы, однако состояние войска было тяжелым, лошади были крайне истощены и не могли далее тянуть орудия и возы с продовольствием[330].

Голицын в своих отписках свидетельствовал, что армия пришла к р. Карачекрак, расположенной в 20 верстах от Сечи, 15 июня. До Перекопа оставалось пройти 120 верст, однако путь этот представлялся весьма затруднительным. Главнокомандующий жаловался, что «от Перекопи до речек Карачакрака и до Янчакрака и до Олбы и до реки Конской орды крымкие степи все выжгли и конские кормы добываем с великою трудностию, а близ полков наших нигде крымские орды не явятца и бою с нами не дают». С целью обнаружения невыжженных мест с запасами травы Голицын выслал отряды на Плетенинский Рог, до р. Белозерки и до Черной долины «и до иных урочищ, которые близ Перекопи». В зависимости от вестей, которые принесут высланные вперед разъезды, главнокомандующий собирался принять решение о дальнейших действиях. «А зачем в пути нашем до сего времяни замедление чинилось и о том к вам, великим государем, писали мы, холопи ваши, во многих отписках», — заканчивал Голицын послание, вновь напоминая о задержавшей армию миссии Жирово-Засекина[331].

Перейдя Карачекрак, войска «шли подле той речки, пришли на устье ее к Днепровым заливам, и в том месте стали на зженых местех». Главнокомандующий с горечью констатировал, что «конских кормов в том месте нигде добыть не могли», хотя посылали новые отряды «подле Днепра в далные места верст по дватцати и по тритцати и болши и нигде никакими мерами конских кормов добыть не могли ж». Те разъезды, которые ранее были посланы к Черной долине, вернувшись, сообщили, что до р. Белозерки и далее, к турецким крепостям на Днепре и до самого Перекопа «все степи по самой днепровой берег вызжены без остатку». Идя к Днепру, Голицын рассчитывал добыть фураж на многочисленных днепровских островах в районе Великого Луга, но обманулся. «А река Днепр, — писал он, — велика и по островам везде залило водою». Г. И. Косагов сообщил Голицыну, что вода обычно уходит, обнажая острова, только к Успению (15 августа), однако до этого времени, констатировал боярин и воевода, «ратным людем конскими кормами пробыть отнюдь невозможно». Более того, те, кто с севера нагонял двигавшийся к Перекопу обоз, сообщали, что позади армии многие территории также выжжены[332].

Тяжелейшие условия, в которых русская армия продвигалась на Крым в течение почти двух недель, начиная с 9 июня, красочно описал известный в дальнейшем как ближайший сподвижник царя Петра I Франц Лефорт, участвовавший в первом походе на Крым. Обширные фрагменты его письма брату Ами были переведены с французского языка еще в XIX в. для «Военного сборника». Лефорт отмечал, что одной из главных проблем для огромной армии были не только степные пожары и жара, но и недостаток питьевой воды. Проблемы с ней начались, когда войско подошло к р. Конские Воды (хотя не совсем «здоровая» вода была уже в р. Самаре), «скрывавшей в себе сильный яд, что обнаружилось тотчас же, как из нее стали пить». «Эта вода, — пишет далее Лефорт, — для многих была пагубна, смерть произвела еще большие опустошения. Ничего не могло быть ужаснее мною здесь виденного. Целые толпы несчастных ратников, истомленные маршем при палящем жаре, не могли удержаться, чтобы не глотать этого яда, ибо смерть была для них только утешением. Некоторые пили из вонючих луж или болот; другие снимали наполненные сухарями шапки и прощались с товарищами; они оставались там, где лежали, не имея сил идти от чрезмерного волнения крови». В. В. Голицын, несмотря на начавшиеся проблемы, не желал отказываться от дальнейшего продвижения, хотя, как пишет Лефорт, «мы уже не имели травы, все степи были выжжены». Вода Ольбы также оказалась «ядовитою, а все кругом было уничтожено: мы видели только черную землю да пыль и едва могли рассмотреть друг друга. К тому же вихри свирепствовали постоянно. Все лошади были изнурены и падали во множестве. Мы потеряли голову». Единственной надеждой оставалось наконец найти татарское войско, чтобы дать хоть какое-то сражение, которое оправдало бы столь тяжелый поход. Однако все было напрасно. После подхода к реке Янчокрак (Anziakra, в переводе «Анцике») «армия расстроилась в конец; все роптали, потому что болезни свирепствовали страшно; артиллерию везли те солдаты, которые еще не совсем изнурились» (последнее свидетельство перекликается с известием П. Гордона). Чтобы добраться до Карачекрака (Kararakra, в переводе ошибочно «Янчакрак»), пришлось, по выражению Лефорта, напрячь последние силы. «Здесь, — пишет он, — армия очутилась в бедственнейшем положении. Вода повсюду была черная, в малом количестве и нездоровая; жара стояла невыносимая; дождя не выпало ни капли; во весь поход ни следа травы; и солдаты, и лошади едва тащили ноги». В описании Лефорта, несомненно, присутствуют некоторые элементы литературности, стремление сгустить краски в описании, предназначенном для брата Ами, тех трудностей, через которые прошло русское войско, включая и его самого. Однако, с другой стороны, швейцарец приводит и конкретные примеры тяжелого положения армии. В частности, от тягот похода погибло трое иностранцев-полковников Во (Voud; возможно, И. Вуд), Фливерс (Flivers; возможно, Н. Фливерк) и Бальцер (Balzer; возможно, П. Бансырь), а также до двадцати офицеров (подполковников, майоров, капитанов). Голицын, по словам Лефорта, был в отчаянии и даже «горько плакал»[333].

В этих условиях 17 июня был устроен новый военный совет. Традиционно в литературе он описывается с основой на краткое известие П. Гордона[334]. Дневник шотландца во многих аспектах, касающихся крымского похода, является незаменимым в своих подробностях источником, однако в данном случае наиболее информативной оказывается отписка В. В. Голицына с описанием прений о дальнейших действиях войска. Поскольку этот совет имеет судьбоносное значение для истории первого похода, рассмотрим его подробнее. Итак, 17 июня обсуждались вопросы, «как в том деле поступать и какой промысл над Крымом или над городки учинить и мочно ль нам с войски на ту сторону реки Днепра переправитца и конскими кормами пробыть и над городками промышлять и сенами запастись». Против марша к городкам выступил Самойлович, заявивший, что он посылал разведчиков в указанные места, но и там «все степи вызжены». «А за Днепр нам с полки переправлятца нельзя, — пересказывал Голицын гетманские слова, — и не на чем, потому что Днепр широк полою водою, а естьли б и суды были, и менши б месяца переправитца невозможно и в том время… великих государей полковые и ратных людей лошади от бескормицы померли, потому что конских кормов отнюдь добыть нигде невозможно, да и на той стороне Днепра поля вызжены и итить тою стороною под городки невозможно». Степи, полагал Самойлович выгорели «для того, что жары великие, а дождей нет». Языки, доставленные к гетману, заявили, что дождей в указанной местности якобы не было уже три года. Дополнительно, как писал Голицын, положение армии ухудшало то, что «от тех пожаров и от сухой земли стоят пыли великие и от земли зной великой».

В этих условиях воеводы и гетман решили послать Л. Р. Неплюева с русским отрядом и черниговского полковника Г. Самойловича с казаками к Каменному Затону на соединение с Г. И. Косаговым, чтобы всем вместе «промышлять» над днепровскими крепостями «сухим и водяным путем, чиня доволство мирным договором с полским королем и чтоб хана удержать и ис Крыму на полские войски не пустить». Полагалось, что на свободных от воды днепровских островах корма для лошадей объединенного войска Неплюева и Самойловича будет достаточно («а лошади свои пустить им на острова, где пристойно»). Остальное войско должно было отступить «в те места, где обыщутца конские кормы и ожидать в тех местех… великих государей указу и смотреть над неприятелем к промыслу удобного времени, буде где войско случай употребляти будет». В тот же день о решении было объявлено по армии. Новость была воспринята войском с облегчением, поскольку многие солдаты и офицеры свидетельствовали, что «лошади у них многие померли, а иные стали». 18 июня Неплюев и Самойлович двинулись к Каменному Затону. Посылая роспись его войск, Голицын пояснял, что пехоты в отряде Неплюева больше, нежели конницы, поскольку «конным ратем конскими кормами прокормитца будет невозможно». После этого в тот же день главная армия двинулась в верховья р. Карачекрак, намереваясь затем повернуть к днепровскому берегу в поисках стоянки с обилием травы для лошадей[335].

Вместе с Л. Р. Неплюевым в поход отправился Севский разряд в полном составе, усиленный рядом формирований Большого полка, включая 11 человек московских чинов (двух стольников, шесть дворян и трех жильцов), два солдатских полка (генерал-майор Д.В. фон Граам, полковник, 98 начальных людей и 5030 «урядников и салдат»), 2 тыс. сумских казаков во главе с полковником А. Кондратьевым, 1500 казаков харьковского и 500 — ахтырского полка. Формирования собственно Севского разряда включали 981 человек городовых дворян и детей боярских, копейный полк (401 копейщик), два рейтарских (2734 рядовых) и пять солдатских (4216 рядовых; всего в копейном, рейтарских и солдатских полках насчитывалось 154 начальных человека), 502 казака из Севска и других городов, пушкарей и кузнецов, бывших «у наряду»[336]. Всего полк Неплюева насчитывал 18 129 человек. С Г. Самойловичем отправились Черниговский, Переяславский, Миргородский, Прилуцкий полки, два сердюцких полка (в том числе сердюцкий полк Герасима Василевича), конный охотный полк И. Новицкого, глуховская сотня, «в которой болши 1000 человек добрых», компания Г. Пашковского (500 человек), возвратившаяся «с полской стороны» (то есть с правобережья Днепра); всего около 20 тыс. человек. Вместе с полком Косагова, численность которого составляла на тот момент около 5 тыс. человек, объединенный русско-украинский корпус насчитывал более 43 тыс. человек[337]. Сопровождавший войско обоз с провиантом насчитывал 554 подводы, на которых разместилось 6296 четвертей сухарей, муки и круп[338].

Семь дней добирались Неплюев и Самойлович «от речки Карачакрака… самыми бескормными горелыми месты» до Каменного Затона. В ходе марша «от всеконечныя бескормицы под нарядом шатровым, и под полковым, и под припасами полковыми, и под хлебными запасами… подъемныя полковыя, и подводныя у… ратных людей многия лошеди от великия и необъятныя бескормицы попадали». В отписках В. В. Голицыну и великим государям Неплюев сообщал, что от Каменного Затона вниз до р. Белозерки «к Перекопу и к Шахкерменю, и около Сечи и речки Бозавлука, и вниз по Днепру до самого Казикерменя, а в верх по Кадак по обе стороны Днепра поля все вызжены по самую днепровую воду без отстатку». На протяжении марша до Каменного Затона Неплюев и Самойлович нигде не обнаружили не только противника, но и даже следов его передвижения[339].

Из-за выжженной степи по обеим берегам реки идти к Казы-Кермену вдоль Днепра было невозможно. А придя в Каменный Затон, Неплюев обнаружил, что и по реке сплавиться нельзя — у Косагова не оказалось достаточного числа судов. Имевшиеся в наличии 120 лодок были слишком «уски и шатки» для транспортировки провианта, амуниции, пушек и могли вместить лишь самое «мало число» ратных людей. Подножного корма в горелых степях не было, полая вода от берегов отступала крайне медленно, и ее падение ожидалось лишь к концу июля — началу августа (падение уровня воды давало надежду на появление у берегов травы). Конских кормов не хватало даже запорожцам и людям Косагова, не говоря уже о казаках Самойловича и ратных людях Неплюева. Имевшегося продовольствия могло хватить на месяц с небольшим (по расчетам Неплюева, войску требовалось на месяц 5 тыс. четвертей провианта). Дополнительный провиант из Кодака доставить также не представлялось возможным — лодки оттуда не могли спуститься ниже из-за порогов, а провести продовольствие по суше было нельзя «за безлошадством»[340].

В одной из несохранившихся цедул (записок, прилагавшихся к письмам) глава Севского разряда предлагал главнокомандующему ограничиться постройкой форта вблизи Казы-Кермена на одном из ближайших днепровских островов или высылкой разъезда для разорения окрестностей крепости (содержание известно из ответа Голицына).

Голицын получил послания от Неплюева 23 июня, написав ему ответ в тот же день (отправлен 24 июня) с приказом действовать по ранее согласованному плану и, переправившись на правый берег Днепра, попытаться атаковать днепровские крепости: «х Казыкерменю притить и ошанцоватца, и над ним чинить промысл». При этом Косагов должен был остаться в Каменном Затоне «для того, чтоб было на что оглядоватца хану». «А буде вам с Григорья взять с собою, — рассуждал далее главнокомандующий, — то хан с ордами будет свободен и пошлет часть орды против вас на оборону Казыкерменю, а достолные орды все или пополам розделя, волно ему будет обратить великих государей наших на украинные городы или на полского короля». Вообще Голицын, судя по всему, не слишком был доволен жалобами Неплюева на невозможность двигаться к Казы-Кермену, который лишал его последней надежды одержать в кампании 1687 г. хоть какой-то крупный успех. «А буде почаяте себе на той стороне Днепра какую трудность и неудобной над Казыкерменем промысл, — писал он, — то не для чего на ту сторону и переправливатца и в переправе ратным лишние труды принимать, стоять вам пристойно на сей стороне в Григорьеве обозе». В этом случае Голицын предлагал «кормы конские добывать с островов и с той стороны Днепра» и требовал «промышлять над Шахкерменем (Ислам-Кермен. — Авт.) и плавною [ратью] над Таванскими городками». Князь полагал, что если войско Неплюева и Г. Самойловича «будет оборачиватца на сей стороне Днепра», хану даже будет «страшнее», а у русских солдат поубавится поводов «во отчаяние впадывать». По мнению Голицына, продовольствие из Кодака можно попытаться «отискать», а падеж лошадей пережить («что некоторые лошади падут и в том воля Божия»). Предложение Неплюева построить «городок» на одном из днепровских островов вблизи Казы-Кермена он отвергал[341], полагая что нет смысла делать это, не предприняв попытки взять османские укрепления, да и удержать такую крепость будет крайне сложно («и надобно великими людми держать, а не держать великими людми и тем толко стыд набыть, а городка не удержать, придетца покинуть или неприятель, пришед, выгонит»). Не одобрял главнокомандующий и идею Неплюева послать разъезд под Казы-Кермен: «прилично тем неприятеля не устрашишь, разве бы и послать сколко возможно, чтоб пашню и огороды потоптать и обжечь». «Выбирай из сего, что пристойнее», — резюмировал Голицын, заканчивая письмо[342].

24 июня Голицын получил отписку Неплюева на имя великих государей, содержание которой уже разбиралось выше, среди прочих документов. Это окончательно вывело главнокомандующего, чьи военно-политические планы терпели крах, из равновесия. «А отписку твою к Москве не пошлю, — возмущался Голицын, — и посылать неприлично, а тебе прежнее мое намерение объявляю, что быть тебе с ратными людми там, где ты ныне». Далее излагались рекомендации и требования из предыдущего письма, причем еще раз четко подчеркивалась главная цель «промысла» над днепровскими крепостями: «тем доволствы мирным договором с полским королем учинить и хана с ордами в Крыму удержать, а великих государей на украинные городы и на полского короля не допустить»[343].

Отдельно Голицын написал Косагову, призывая его не только «в делех государских и в промыслу не слабеть», но и поддержать упавшего духом Неплюева, убеждая его, чтобы он «к промыслу потрудился с прилежанием неоплошно». Косагов передал эти пожелания главе Севского разряда, и тот, несомненно, уже получивший персональный выговор от Голицына за малодушие, уверял главнокомандующего в письме от 28 июня, что «готов даже до смерти сиротской мой подвиг неотменно имети», но при этом продолжал настаивать на огромных трудностях, ставивших под угрозу продолжение похода. Теперь Неплюев указывал не только на массовый падеж лошадей, но и на активное дезертирство харьковских и ахтырских казаков («одни сумские еще держатца», — писал он), вслед за которыми стали разбегаться и остальные ратные люди. Более того, сотник ахтырского полка Никита Уманец заявил «на соблазн» бывшим в полку Косагова слобожанам, что их отряд прислан «на перемену» гарнизону Каменного Затона «и теми словами учинил им к побегу повод», что, видимо, усилило недовольство в их рядах, позже вылившееся в открытый бунт. Что касалось плана похода, то окольничий, командовавший экспедиционным корпусом, колебался: сам он склонялся к тому, чтобы все же идти вниз по Днепру «воденым путем», тогда как запорожцы предлагали русско-украинскому войску переправиться через реку на правый берег и маршировать вдоль него. В конце концов Неплюев решил переправляться, задержавшись у реки на некоторое время из-за «немерных ветров»[344].

1 июля Неплюев, Косагов и Г. Самойлович получили информацию от выходца из Крыма о передвижениях крымского хана (позднее она была подтверждена прибывшим в расположение войск Неплюева П. Хивинцем и сопровождавшим его полтавским казаком Ивашко, а также другими выходцами из плена). Суммируя все эти известия, реконструировать действия армии Селим-Гирея в конце весны — начале июля можно следующим образом.

Как уже отмечалось, известия о планирующемся русском походе на ханство заставили Селим-Гирея мобилизовать все доступные силы и средства. К лету 1687 г. все «татаровя, у которых добрые и худые лошади», были «высланы на голову» в войско, вышедшее за Перекоп навстречу Голицыну. Крепость на перешейке прикрывали «пешия татаровя» (4 тыс. человек), которые были «поставлены по валу». Как свидетельствовал побывавший в ставке хана русский гонец П. Хивинец, «в Крыму кроме малых робят, которые на лошедях ездить не смогут, никого не осталось». Под знамена Селим-Гирея прибыли отряды «темрюцких и шавколовых черкес и едисанцов, [всего] тысяч с пять», а также азовские татары. В конце мая Селим-Гирей находился недалеко от Перекопа. В течение июня крымские войска, не имея возможности из-за палящего зноя длительно находиться на одном месте («от великих жаров конские кормы худы»), двигались на восток к Тонким Водам (пролив рядом с Арабатской косой), далее на север к верховью Молочных и Конских Вод, а затем, повернув, «перешли на другую сторону Перекопи на колодез Колончак, а с Колончака под Шахкермен». Оттуда ханское войско двинулось вверх по Днепру до р. Рогачик[345].

По сведениям, полученным Неплюевым, стоя на Молочных Водах, Селим-Гирей ожидал подхода русской армии, намереваясь «у Конской… учинить бой». В это время из Сечи в османские крепости «передался казак» с сообщением о разделении русского войска, «чтоб одним стоять против крымских войск, а другим идти от Запорожья на Крым и ис тех де разделенных войск много число уже в Запорожья пришли». Именно поэтому Селим-Гирей откочевал с Молочных Вод на Каланчак и выслал в район Каменного Затона «для языков» два отряда («станицы») числом 12 и 40 человек. Отправленные в разведку татары добрались до р. Рогачик и, простояв в засаде («в скрыте») пять дней, выяснили, что корпус Неплюева и Самойловича действительно подошел к лагерю Косагова. Однако языков им взять не удалось. Недовольный Селим-Гирей якобы даже «на тех посылных кричал с великим сердцем и поставил на том, что ему, перебрався на самых добрых лошедях притти безвестно» на Каменный Затон. При этом часть орды хан решил переправить через Днепр, чтобы атаковать те русские войска, которые уже находились на правом берегу. По оценкам выходца из плена, татарского нападения следовало ожидать 1 или 2 июля. В этих условиях Косагов и Неплюев, «оставя за Днепр переправу, дожидалися ханского приходу у Каменного Затону» до 4 июля, укрепляя вал Каменного Затона («покрепилися валовою крепостию»). К этому времени на правый берег Днепра переправились рейтары и копейщики генерал-майора А. Цея и солдаты генерал-майора Д.В. фон Граама. Переправа шла медленно из-за малого количества судов и сильных ветров. Однако атака крымцев не состоялась, и Самойлович с Неплюевым все-таки переправили остальные назначенные в поход войска «на казикерменскую сторону», оставив с Косаговым на левом берегу «в окопе в заставе» пять пехотных полков и рейтарский полк.

Между тем 4 июля подойдя к р. Рогачик, Селим-Гирей послал к Каменному Затону шеститысячное войско нураддина Азамат-Гирея, султана Шан-Гирея, азовского бея, двух черкесских мурз с крымскими, азовскими татарами, едисанцами и черкесами. 5 июля на рассвете («в оддачю часов ночных») это войско атаковало передовые разъезды у лагеря Косагова («заставных» ратных людей) в Каменном Затоне. Начался бой. Часть нападавших бросилась «на стада конские за реку Конскую». Л. Р. Непюлев, «послыша пушечную и мелкого ружья стрелбу», переправился обратно за Днепр. Вместе с Косаговым и остальными войсками они двинулись на противника «наступателным образом, и был бой до шестаго часу дни». В результате «те неприятелские люди, видя от… ратных людей наступление и крепкой бой и от пушечной и из мелкого ружья стрелбы во своих босурманских силах на люди и на лошеди упадок, боевое спорное место уступили… ратным людем». Русские «многих турских и крымских людей побили», кроме того посланные Косаговым курские калмыки и донские казаки на конях и на лодках преследовали тех татар, которые во время боя переправились «чрез реку Конскую на островы» и отогнали пасшихся там лошадей. Стада удалось отбить, многие татары были перебиты, а остальные, «оставя ружья и платья, плыли на островы наги». Донские казаки и курские калмыки преследовали их, захватив «немалое число кафтанов и саадаков, и иного ружья». Остатки разбитого противника «пошли по Днепру вниз» к Ислам-Кермену.

Несмотря на выигранное сражение, положение русско-украинского отряда у Каменного Затона продолжало оставаться сложным. Еще до нападения татар Неплюев выслал Голицыну очередное письмо с жалобами на катастрофическое состояние своего отряда, голод, конскую бескормицу и падение лошадей («клячи все стали, а иные померли»), нарастающее дезертирство, особенно среди слободских и городовых казаков (последние к тому же, убегая, «лошедей крадут и людей побивают и грабят непрестанно»), огромное число больных (500 человек) в своем отряде и особенно в корпусе Косагова («а все лежат с болезнью цынжалою»), где в строю осталась якобы едва тысяча человек (на самом деле больше: см. об этом далее). В отряде Г. Самойловича и вовсе началось брожение. «И хто как хотят, те так и делают казаки, толко Черниговской полк да сотня глуховская да кумпанейцы и сердюки держатца», — писал Неплюев. Сам гетманский сын в этих условиях не желал и слышать о походе на Казы-Кермен («А з гетманским сыном о таком добывании я говорил, и он говорил, чтоб я такого намерения не писал, а ево де полчаня ждать не будут»). Неплюев уговаривал Голицына отложить казыкерменский «промысл» до весны, отмечая, что дойти туда «сухим путем… за многими причинами невозможно», а на лодках сможет доплыть лишь небольшой отряд в 600 человек, что даже в случае взятия крепости удержать ее будет крайне трудно. «Милости у тебя, государя моево прошу, не погневайся государь мой, что я преже сего к тебе, государю моему писал о нуждах бескормных, а то писал самую правду», — заканчивал письмо Неплюев[346]. Жалобы Неплюева подкреплял Косагов, направивший главнокомандующему подробную роспись большого количества больных и дезертиров из своего корпуса[347]. Голицына, как это часто бывает, «самая правда» от Неплюева не только не удовлетворила, но скорее усилила его и без того немалые раздражение и досаду. В результате окольничий получил от князя новую порцию нотаций. Голицын порицал Неплюева за разделение войск, хотя сам рекомендовал это делать ранее, за медленное продвижение, за просьбу отложить «промысл» до весны и проч. и по прежнему требовал проведения операции против турецких крепостей[348].

Однако все настойчивые требования главнокомандующего результата не возымели. Единственной военной активностью, которую проявили русские военачальники в сложившихся условиях, стала их переправа на правый берег (хотя Голицын вполне допускал и действия вдоль левого берега, против Ислам-Кермена) и отправка 13 июля вниз по Днепру разведывательного отряда для захвата языков во главе с дворянским ротмистром Федором Юрасовым (10 калмыков, 20 копейщиков, 10 донских казаков, 70 сумских, ахтырских и харьковских казаков, казаки Терновой сотни). Неплюев сообщал Голицыну, что отряд послан на шесть дней, а люди в нем «самыя добрыя»[349]. Рейд не был успешным. Ратные люди Юрасова «ходили шесть дней, от салтана насилу крепостми открались», не добыв языков[350].

На правом берегу Днепра русские и украинские войска расположились лагерем: Неплюев «в Запорожье в урочище на Микитином Рогу, где была старая казацкая сеча»[351], где-то рядом Косагов, несколько дальше от днепровского берега находился лагерь казаков Г. Самойловича, которые пустили пастись своих лошадей на р. Томаковку. Ожидая дальнейшего развития событий, военачальники вели безуспешную борьбу с внутренними проблемами: конской бескормицей, своеволием подчиненных, ширившимися среди них голодом и болезнями.

15 июля Г. Самойлович провел переговоры с Неплюевым и Косаговым, жалуясь, что у его казаков «запасов ничего нет, у немногих де дни на три и от голоду казаки на них кричат и хотят все бежать в домы». Во главе недовольных встали переяславский полковник Л. Полуботок и миргородский Д. Апостол, которые заявили гетманскому сыну: «за что их морит голодом и стоять им не для чего!». Неплюев встретился с недовольными полковниками, заявив, что он не может уйти от Запорожской Сечи без царского указа, и предложив им уходить самостоятельно, если они считают, что положение городовых казаков столь катастрофично. Полуботок и Апостол, однако, не решались уходить одни. Резонно опасаясь, что крымцы разгромят разделившиеся отряды поодиночке. Они указывали Неплюеву, что ему будет также трудно без них, как им без русского войска. «И я им говорил, чтоб они о мне попечения изличного не имели, при помощи Божией буду поступать поелику возможно», — сообщал Неплюев Голицыну. Столкнувшись с таким упорством окольничего, Г. Самойлович и старшина стали уговаривать его подняться вверх по Днепру хотя бы на десять верст, «а по самой нужде хотя б поотступить мало», но русский военачальник был непреклонен, подчеркивая, что ввиду опасения скорого нападения крымцев «паче же без указу великих государей и пяди поступить в верх под Днепру не мочно». Резюмируя итог переговоров в послании главнокомандующему, Неплюев приходил к неутешительным выводам: в полках Г. Самойловича массовое дезертирство, продовольствия нет, казаки «не надежны и за люди[352] их почитать не мочно». Он был уверен, впрочем, что, несмотря на все угрозы, старшина в любом случае сохранит лояльность, хотя «и при них мало кого останетца»[353].

16 июля Неплюев сообщал Голицыну, что казаки Г. Самойловича «самоволничея меж пожарных мест где найдут траву, хотя бы немерно далеко там, и стерегут» лошадей, тем самым облегчая задачу татарским ватагам по захвату языков. Ночью того же дня лагерь Г. Самойловича самовольно покинули две сотни Переяславского полка (ок. 900 человек). Гетманский сын послал за ними в погоню сотников, которые «гоняли верст з десят и казаков догнать не могли, а слышели впереди из ружья великую стрелбу и знатно де, что на тех беглецов напали татаровя»[354].

Несмотря на поражение у Каменного Затона, крымцам удалось взять трех пленных, которых лично видел П. Хивинец (некий «начальный человек», поручик, родом поляк; казак из-под Чернигова; третий «с чуприною знатной черкашенин»[355]). Допросив поручика и узнав, что русское войско отошло к Самаре, Селим-Гирей двинулся вниз по Днепру «в поля». 6 июля хан послал Азамат-Гирея «с ыными прибавочными войски» с приказом переправляться у Казы-Кермена на правый берег Днепра и идти навстречу российским отрядам. П. Хивинец сообщал, что с нураддином якобы собиралось пойти 40 тыс. охочих татар и черкес, но это явно преувеличенная цифра. Полтавский казак Ивашко, сопровождавший П. Хивинца и отпущенный крымцами позднее, сообщал более точные сведения: Азамат-Гирей отправился в поход «с войски, которые были с ними в первой посылке и с прибавочными людми всего тысяч з дватцать и болши». Характерно, что, по свидетельству русского дипломата, «мурзы де многие и нурадын салтан просились у хана в войну под государевы украинные городы и хан де их не отпустил, учинил заказ, чтоб с московским государством тою войною болших не побудить ссор». Полоняник Ивашко родом из Каменца-Подольского, допрошенный Неплюевым 11 июля, сообщил, что Селим-Гирей отправил на правый берег лучшую часть своих войск («войск своих мурз и черных татар и семеней, у которых добрые лошеди, болшую половину»). Отряд этот, взяв продовольствия на пятнадцать дней, переправился через Днепр у Казы-Кермена около 7 июля и двинулся вверх по реке, чтобы атаковать Неплюева и Г. Самойловича. Сам Селим-Гирей, по мнению Ивашки, вряд ли мог куда-то двинуться в текущем году, «потому что у тех татар, которые при хане, лошеди от бескормицы немерно худы». Более того, «черкесы и едисанцы, и шавкаловы [люди] голодны; и просились у хана темрюцкие черкесы в домы свои для того, ведомо им учинилось подлинно, что от донских казаков на темрюцкие места войною чинятца приходы и много подеялося им разоренья и стада отогнаны да и они де у него хана оголодали». Полонянник свидетельствовал, что в Крыму второй год подряд случился неурожай, а ныне от «великих жаров» все засохло «и всякого хлеба жать будет нечего». По его же рассказу, султан прислал к Селим-Гирею двух послов, требуя, чтобы он послал к нему на «помочь татар против цесаря», но хан ответил, «что де ему послать татар не мочно и Крыму покинуть не на кого, ожидает на себя приходу московских войск». Ивашко был уверен, что «против поляков де и никуды на иные государства татар не послано». Не были даже усилены гарнизоны османских крепостей на Днепре («прибавочных людей в те городки не прислано»)[356].

Подходя к расположению русско-украинских войск, татары, «подкратчися подле Днепра, заехав от Кадаку», 16 июля захватили на Томаковке стада пасшихся там лошадей полков Г. Самойловича и находившихся при них казаков, а также 12 беглецов из войска гетманского сына. По словам одного из взятых в плен (и позднее освободившихся) пастухов — казака из Тора Василия Иванова сына Грека, в тот же день войско Азамат-Гирея подошло на речку Соленая Россошь. Пленный казак был допрошен перед нураддином. Крымцы хотели узнать численность войск Неплюева и Самойловича, сколько у них орудий «и на каких крепостях стоят». В. И. Грек сказал, что русско-украинское войско весьма многочисленное, а в его великороссийской части — сто пушек (их число у Г. Самойловича было ему неизвестно)[357].

17 июля на рассвете («в оддачю часов ночных») отряд Г. Самойловича, стоявший у речки Каменки, был атакован войском Азамат-Гирея «со многими турскими и крымскими и колмыцкими и горских черкес с воинскими людми»[358]. По разным оценкам, численность и состав этого войска были более значительными, нежели в сражении при Каменном Затоне. Казак В. И. Грек описывал войско Азамат-Гирея так: «Турчан и янычан четыре знамяни, а всех ево войск по смете тысяч с восм и болши, да знамен с ними со сто»[359]. По мнению самого Неплюева, атаковавшее их крымское войско насчитывало 10 тыс. человек, выступая под 40 знаменами[360]. При этом в другой цедуле окольничий уточнял, что речь идет только о тех отрядах, что непосредственно участвовали в столкновении, но были еще другие, которые «стояли, прикрывся долинами и курганами, тех сметить было не мочно»[361].

Единственное, но зато подробное описание боя с рядом тактических приемов обеих сторон сохранилось в реляции Л. Р. Неплюева, которую он выслал главнокомандующему сразу после его окончания. Итак, «послыша бой», Косагов и Неплюев немедленно двинулись на подмогу гетманскому сыну с конными и пешими полками, «которым было… в поля выходить пристойно». Крымцы, увидев подходящие русские отряды, разделили свое войско, направив часть его навстречу русским военачальникам. Косагов со своим полком и сумскими казаками Г. Кондратьева двинулся на соединение с Г. Самойловичем. Неплюев же, обогнав пехоту, пошел на противника с рейтарами и дворянскими сотнями, перед которыми были высланы так называемые стравщики «из рот дворянских и копейных, и рейтарских». Задачей стравщиков было пикироваться с выезжавшими навстречу татарскими охотниками. Также они должны были выманивать более крупные соединения ближе к русским боевым порядкам, чтобы подставить их под удар сомкнутого строя копейщиков и рейтар. Свои стравщики были и в войске Азамат-Гирея. Вот как их действия и с той, и с другой стороны описывает Неплюев: «Стравщики с теми неприятелскими людми чрез многократные помычки… одни з другими смешався, билися, и как наведут на полки копейной и рейтарские и на дворянские роты стравщики неприятелей, и те заставные, неприятелских людей збив, поворотятца в указные места, а стравщики учнут их уганивать, и те босурманя стравщиков наведут на свои заставные, и как те заставные учинят напуск на стравщиков, и государские ратные люди стравщики и от рот охочия да с своим полком Григорей Иванович Косагов да с охотники ж, Андрей Цей, да по приказу моему у тех стравщиков в обороне велено быть сумскому полковнику, те все скочат против неприятелей». Первые, более ожесточенные, схватки длились около получаса («полчаса времяни съехався имели бои великие»), затем темп сражения снизился, но стычки, подобные описанным выше, продолжались еще три часа: «…а как наведут на копейной и на рейтарские полки, и на дворянские роты, то те стройные конные неприятелем учинят отворот, а охочие за ними по версте и по две гоняли, было того часа с три». Азамат-Гирей, впрочем, не спешил вводить в бой часть войск, расположившись с ними в трех верстах от поля боя «в долинах за курганами». Вместе с тем группировка татар, действовавшая против Неплюева и Косагова, усилилась за счет того, что те отряды, которые бились против казаков Г. Самойловича, как писал Неплюев, «перебрались на нас же». Видя это, и гетманский сын с конницей «подался к нашей же стороне». За это время, по подсчетам севского окольничего, произошло как минимум четыре крупных столкновения. Наконец характер боя изменился: «часу в шестом» Азамат-Гирей двинул все свои войска на основные боевые порядки Неплюева. Неплюев поменял строй, введя в промежутки между конными полками пехотные части с артиллерией, ощетинившиеся рогатками («я, раб твой, окрепив конных людей пехотою, а пехоту пушками и рогатками, и учинил пристойныя пробеги в том ж месте, где бой зачался»). При этом вперед вновь были высланы русские стравщики. Встретив плотный артиллерийский и ружейный огонь пехотных частей, Азамат-Гирей «учинил отворот, а конные наших и гетманского сына полков на тех неприятелских людей учинили напуск и провожали их верст з две, а иные и болши и часу в седмом с того бою розвелися», — заканчивал описание русский военачальник[362]. Описание Неплюевым последней фазы боя совпадает со свидетельством казака В. И. Грека: «…в последнем де их татарском напуске, видя они с стороны государских ратных людей ополчение крепкое, что перемешены конные с пехотою и от тех конных ратных людей напуски на них жестокие, а из отводных городков, где устроена на боевом месте пехота, ис пушек стрелбу и в силах своих босурманских на лошедей упадок, приехал к нурадыну салтану знатной человек и говорил ему по-татарски, и с тех де слов велел салтан войскам своим уступать и того числа, отшед от обозу государевых ратных людей верст з дватцат и болши, перешед речку Базавлук, ночевали». Переночевав на Базавлуке, Азамат-Гирей пошел к Казы-Кермену[363]. Другой выходец из плена, казак Переяславского полка Иван Григорьев сын Филипенко, отмечал, что к Базавлуку многие татары подтянулись лишь к ночи, потому что их лошади были загнаны. Отходя, татары поджигали участки степей, еще не затронутые пожарами. 20 июля войско Азамат-Гирея достигло Казы-Кермена и в кратчайшие сроки («судов перевозных под Казикерменем много»), все до одного, переправилось через Днепр на крымскую сторону. Хан Селим-Гирей тем временем отошел в Крым (отхода пленник не видел, но видел оставленную татарами сакму). Филипенко утверждал, что от бескормицы у крымцев больше половины лошадей «худых»[364].

В адресованной Голицыну реляции Неплюев пытался подчеркнуть ожесточенность боя. «Ими ми государь мой веру», — приговаривает он, когда пишет о масштабе столкновений. Бои «зело были великие и ис стороны государских людей… в напускех было великое дородство такое, что все конница, не допуская до пехоты, держали», — подчеркивает Неплюев в конце текста[365]. Однако даже вышеприведенное донесение со всей ясностью показывает, что сражения главных сил не состоялось, а все дело ограничилось стычками стравщиков и передовых отрядов. Этому соответствовало и небольшое число потерь. У русских был убит один копейщик — Иван Терентьев сын Жилин. Количество потерь противника Неплюев оценить не смог, отметив лишь, что его бойцы многих татар «с лошедей позбивали и ранили и побили». Пленных русским отрядам взять не удалось[366]. Явившийся в русский лагерь 26 июля выходец из плена казак И. Филипенко (захвачен 17 июля на р. Каменке, где пас казацких лошадей) сообщил, что от других полонянников слышал о многих раненых и убитых татарах, но сам видел только троих раненых и убитого, одежда которого была вся в крови[367]. Казак Василий Грек в ходе боя видел «убитых татар дву человек, а иные многие и их татарские лошеди переранены»[368]. В любом случае по всем имеющимся данным число убитых (да и раненых) исчислялось единицами, что также не свидетельствовало об ожесточенности и, главное, массовости вооруженного столкновения.

Таким образом, Азамат-Гирей не решился атаковать сомкнутый строй русской пехоты и конницы, Неплюев не стал всеми силами преследовать отходящего противника. Оборонительная тактика Неплюева, принимая во внимание условия его похода, вполне понятна, тогда как действия нураддина требуют некоторых пояснений. С одной стороны, задача Азамат-Гирея состояла не в том, чтобы разгромить многочисленный и численно превосходящий его корпус Неплюева — Самойловича, а в том, чтобы не допустить марша русских войск вниз по Днепру. С этой задачей крымцы успешно справились, потому что после сражения у Каменки планы подгоняемого Голицыным Неплюева идти на османские крепости окончательно развеялись. Вторая задача похода Азамат-Гирея лежала скорее в политической плоскости. Не случайно одного из казацких пленников, взятых татарами 16 июля, допрашивали, «с которой стороны бьетца великоросийское и малоросийское войска и соединятца ль казаки с ними» (с татарами)[369]. А в ходе самого боя 17 июля крымцы не только сосредоточили основные усилия на русском войске, но и, привязав к стреле «прелесной татарского писма лист», запустили его в боевые порядки войска Г. Самойловича. Письмо попало в руки челядника миргородского полковника Даниила Апостола, было переведено и доставлено самим Г. Самойловичем Неплюеву 17 июля (по другим данным — на следующий день). Окольничий послал перевод Голицыну, а подлинник вернул черниговскому полковнику, который собирался отослать текст отцу[370]. Краткое содержание письма известно из недатированной грамотки В. В. Голицына Ф. Л. Шакловитому: «о писме, какое перестрелили крымцы на бою, и то писмо такое: пишут, некакой человек, безымянной, к малороссийским жителем, чтоб пребывали с ними в миру, а Москва де вам не верит, и болшого (гетмана. — Авт.) хотят убить»[371]. Помимо агитации городовых казаков Г. Самойловича, аналогичную акцию крымцы и турки предприняли и в отношении Запорожской Сечи. Хан не случайно задержал казака, сопровождавшего русского дипломата П. Хивинца (см. об этой поездке далее), отправив его к казыкерменскому Бекир-бею. Последний вручил гетманскому представителю письмо от 10 (20) июля 1687 г. для казаков Запорожской Сечи на польском языке. Перевод с него сохранился в бумагах переписки Неплюева и Голицына. Письмо кошевой атаман Филон Лихопой выдал Г. Самойловичу, а тот — севскому окольничему. В послании сечевым казакам Бекир-бей писал, что разрыв мирных отношений с ними произошел из-за России, а турки и татары желают сохранять мир с запорожцами. Он уговаривал их «тых грубителей, москвы, не слушать, прислать до хана» послов. Бекир-бей подчеркивал, что «лепей в приязни жить добро с ханом его мости, нежели вечными часы московскими быть подданными, бо панство крымское ведает о Войску Запорожском, а Войско Запорожское ведает о панстве крымском, то яко ближние соседи лепей с собою жить по приятелству в приязни доброй»[372].

«Не столко для боев, сколко для прелести салтану был приход», — признавался Неплюев в письме Голицыну на следующий день после боя, 18 июля. Если на Г. Самойловича и городовую старшину агитация крымцев, как считал Неплюев, особого влияния не оказала, то «народ зело шетаетца». В этот день миргородские и переяславские казаки «мало не все пообежали» и «на гетманского сына зело роптали». Недовольство передавалось и слободским казакам, которые Г. И. Косагова «в самой бой лаяли и мало бить не стали»[373].

Хотя Азамат-Гирею и не удалось склонить украинских казаков к измене царям напрямую, его приход и бой 17 июля стали, несомненно, мощным катализатором дальнейшего усиления брожения и недовольства в их рядах. Вскоре после сражения Г. Самойлович направил к Неплюеву представительную делегацию — Л. Полуботка, прилуцкого полковника Л. Горленко и писаря Черниговского полка И. И. Скоропадского. Они вновь заявляли, что их войско охватил голод, и требовали отступления от Сечи, указывая, что представитель Неплюева может лично приехать и осмотреть скудные остатки их провианта. Более того, старшина заявлял, что хан прекрасно осведомлен о плачевном состоянии русских и украинских отрядов, в том числе о масштабах болезней и дезертирства, а главное — о недовольстве запорожцев долговременным нахождением столь крупных воинских сил в их владениях. В этих условиях Селим-Гирей якобы намеревается переманить сечевых казаков на свою сторону, обещая предоставить им в безвозмездное пользование рыбные и соляные угодья в нижней части Днепра. Хан якобы хочет всеми силами ударить на корпус Неплюева — Самойловича и просит запорожцев пропустить часть его сил, которые пойдут на судах от Казы-Кермена. Свои предложения Селим-Гирей передал на Сечь через отпущенного пленного казака, которого запорожцы умышленно скрывают. 19 июля в Сечи якобы прошла рада, на которой обсуждался план примирения с татарами и пропуска их судов на лагерь Неплюева и Косагова. Сечевые казаки будто бы массово выражали недовольство тем, что московское и городовое войско потравило на Запорожье все луга и высекло весь лес, разорило пасеки и т. д. Яркими красками рисовали посланцы Г. Самойловича перед Неплюевым картину приближающейся катастрофы: все городовые казаки скоро сбегут по наговору запорожцев, русские ратные люди взбунтуются и перейдут на сторону последних. В результате с корпусом Неплюева «учинитца так ж, что учинилось над боярином Васильем Борисовичем Шереметевым и будет на нас ропот такой же, что на боярина князя Григорья Григорьевича Рамодановского за чигиринские бои». Устами своих посланцев Григорий Самойлович предлагал русским военачальникам «съехатца и собрать к себе генералов и полковников, и началных людей, и дворян» и объявить им предложение украинской старшины об отступлении. В тот же день Неплюев и Косагов посылали к Г. Самойловичу дьяка Петра Исакова, который заявил гетманскому сыну, чтобы он «мало задержался и великих государей указу пообождал, и о лутчем обмыслил крепко». При этом русские военачальники выразили готовность тем казакам, у которых кончился провиант, «по невелику дать хлебных запасов». Г. Самойлович, однако, ответил, что «ево де полков казаком за крайнею бесхлебицею и за бескормицею конскою ни по которому образу стоять невозможно, а хлеба де ему взять хотя б тысячу чети, то разве кумпанейским да сердюцким полком, а всего ево войска хлебом прокормить не мочно». Гетманский сын продолжал настаивать на необходимости «конечно, не дожидаяся на себя от неприятелей, паче же от запорожцов вредителства, отступить х Кодаку» и именно там стоять до получения царского указа. Сообщая обо всем этом Голицыну, Неплюев и Косагов явно нервничали и требовали от него разрешения отойти к Кодаку вместе с Г. Самойловичем в том числе и для того, чтобы не допустить дальнейшего обострения отношений с черниговским полковником и чтобы «порознить» казаков его полка с запорожцами[374].

Встревоженные Неплюев и Косагов 20 июля послали в Сечь посланца — ахтырского казака Никиту Уманца для проверки сообщенных представителями Г. Самойловича «вестей про неприятелских людей и о казацких поведениях», при этом харьковский полковник Г. Донец от себя направил туда же торского сотника Максима Ильина сына Корсунца для доставки в полк пришедшего на Сечь казака своего полка, бежавшего из татарского плена. И Уманец, и Корсунец вернулись обратно на следующий день. Первый переночевал в курене атамана Ивана Погорелого и «меж казаков в переговорех ни х какой шатости слов никаких не слыхал». Уже перед отъездом атаман Роговского куреня Г. Сагайдачный сообщил, что его казаки видели «около Великой Воды орды крымския болшие». В связи с этим сечевые казаки отогнали «из лугов с низу» табуны пасшихся там лошадей, а кошевой Ф. Лихопой приказал послать на трех липах (лодках) казаков на разведку «к Великой Воде для проведыванья тех татарских орд, подлинно ль в тех местех стоят». Корсунец донес, что запорожские казаки интересовались у него, как долго Неплюев и Косагов собираются еще стоять в Запорожье, и жаловались, что из-за русских ратных людей «в угодьях их казацких и во всяких промыслах учинились убытки великие». Наконец, Корсунец слышал разговоры запорожцев, что хорошо бы им помириться с ханом «для своих рыбных и соленого промыслов» и «промышлять водою и берегом… свободно». 22 июля все эти вести Неплюев и Косагов выслали Голицыну[375]. Г. Самойлович и старшина, таким образом, с опредленными и вполне понятными целями преувеличивали степень «шатости» в рядах запорожцев, желая заставить Неплюева и Косагова отойти от Сечи вверх по Днепру, однако, безусловно, верно изображали вызревавшие среди них настроения. Все это заставляло русских военачальников быть на чеку, а Неплюева — просить Голицына о выводе войск с удвоенной силой, тем более что брожение перекинулось и на русских ратных людей. 20 июля челобитную о невозможности продолжать службу подали кормовые донские казаки из полка Косагова, которые, по их словам, «оцынжали и опухли»[376], а 25 июля начальные люди севских и белгородских рейтарского и солдатских полков потребовали выплаты жалованья, ссылаясь на тяжелые условия службы[377].

К последней декаде июля 1687 г. относится обширная цедула Л. Р. Неплюева, адресованная В. В. Голицыну, в которой он по пунктам излагал свои мысли касательно требований главнокомандующего, содержавшихся в не дошедшем до нас письме. Вообще, рассмативаемая здесь и выше переписка двух военачальников является крайне ценным и в чем-то даже уникальным источником по истории первого Крымского похода, поскольку не только дает в руки исследователя ценнейшие подробности днепровского похода Л.Р. Неплюева и Г. Самойловича, но и показывает личное, порой весьма эмоциональное отношение Голицына к неудаче всего задуманного им предприятия, а также его опасения за судьбу русско-польского союза. В своих письмах Неплюеву он продолжал категорично настаивать «над неприятелем каким способом ни есть показати бы промысл», извещал севского воеводу о получении известия от коронного гетмана С. Яблоновского, что будто польские войска «пошли в улусы очаковские». Поэтому Неплюеву приказывалось «хана на Полшу не пропустить, а побыть в Запорожье до сентября».

Неплюев, который, если верить его письмам, занимал суровую и непреклонную позицию в отношении любых требований Г. Самойловича и городовой старшины вывести войска, в письмах к Голицыну вел себя совершенно иначе, на все лады расписывая безнадежную ситуацию своего корпуса и буквально умоляя князя дать приказ на его отвод хотя бы к Кодаку. В ответ на приказ Голицына стоять в Запорожье до сентября он сообщал, что от Г. Самойловича разбежались все казаки, кроме Стародубского полка и Глуховской сотни, что его ратные люди собираются посылать к князю челобитчиков, что они и «со слезами» просили окольничего отступить до Кодака, где выражали готовность стоять до начала сентября. В противном случае солдаты и начальные люди его полков, считал Неплюев, «все разбегутца, потому что от болезней и от смерти великой страх на них». В другой цедуле он выражал готовность стоять в Запорожье до «Спожина дни» (15 августа). Окольничий жаловался, что гетманский сын и старшина теперь не только «нарекают» на него, но и подстрекают русских ратных людей, чтоб «приходя ко мне, о отступлении кричали непрестанно». «И сколко моя бедная голова, о чем и прежде тебе государю моему упоминал, не от посторонних, от своих носит напасти, а описать ныне не могу», — сообщал он Голицыну. Окольничий предлагал оставить в Запорожье отряд товарища Г. И. Косагова Сидора Каменева[378] (пока придет «большой воевода») с полком Михаила Вестова (2 тыс. человек), Яблоновским солдатским полком (1700 человек), сумских казаков (500 человек), харьковских казаков и добровольцев разных полков, всего около 5 тыс. человек. Больше, полагал Неплюев, оставить «невозможно», так как сейчас, как он писал, «нас ныне и много, а болных половина».

В ответ на просьбы Голицына вести боевые действия в отношении османских крепостей Неплюев настаивал, что его корпус не в состоянии делать этого ни по суше (из-за падежа лошадей), ни по реке (из-за отстутствия достаточного количества судов, в которых солдаты и офицеры могли «соблюсть себя от потопления»).

Что касалось отношений с Польшей, то Неплюев полагал, что она должна по достоинству оценить уже предпринятые Россией усилия по отвлечению сил крымского хана с остальных театров военных действий. Основываясь на приводившихся выше подробных показаниях пленных, он указывал Голицыну, что Селим-Гирей ушел в Крым, а нураддин Азамат-Гирей, скорее всего, стережет переправу через Казы-Кермен. Стремясь подольститься к Голицыну, Неплюев хвалил и его «от крымских юртов в толь ближних местех восприятой труд, а ратных людей нужду и многое истрашение их государской казны и самое правое на ту их босурманскою войну желание и многочисленных ратей собрание» — все это польская сторона, несомненно, «причтет… за самой истинной союз». «А что волею Божиею учинилось тому святому делу ото внешних или ото внутренних врагов препона, — восклицал Неплюев, — то есть зажигание степей, которыми полями за бескормицею лошадей толь многочисленным собранием идти было невозможно, то весь свет разсудит, а разсудив, стороне великих госдарей ко неудоволствованию договоров не причтет». Окольничий уверял Голицына, что на стороне России «самая правда», поскольку «по самой истине на того босормана християнское наострено было оружие». Он выражал уверенность, что хан с крупными силами в текущем году на Польшу не пойдет, потому что татары «безлошадны и голодны». К тому же, если в Крыму услышат, что русское войско оставило пушки и припасы в пограничных городах для ведения кампании следующего года, то крымцы будут готовиться «в домех» на будущую войну «и о своем защищении мыслить, разве что под городы украинские будут подбегать, потому что им поближе Полши»[379].

Наконец 29 июля В. В. Голицын, видимо окончательно поняв, что заставить Неплюева и Косагова атаковать днепровские крепости невозможно, снизошел на просьбы окольничего. Главнокомандующий предписал Неплюеву, «устроясь обозным ополчением, итить из Запорогов тою стороною подле Днепра с великим обережением, чтоб неприятель на вас не напал и в людех убытку какова не учинил». Вместе с казаками Г. Самойловича русский отряд должен был идти до Кодака, а оттуда «к малоросийским городом которыми месты пристойно». Там следовало устроить смотр участникам днепровского похода и распустить войско. При этом «окоп», построенный Косаговым в 1686 г., и «обозовые земляные крепости» солдат Неплюева (если они были сооружены), приказывалось «розрыть и заровнять, чтоб впред в том месте неприятелю пристанища не было». Перед выходом Неплюев должен был «призвать к себе кошевого атамана и старшину и сказать, что отход ваш из Запорогов не для чего иного, толко от нужды конских кормов», велеть запорожцам вести против неприятеля боевые действия «сухим и водяным путем где пристойно» и обещать, что в Запорожье еще будут присланы «многие великих государей ратные люди». Здесь же Неплюеву и Косагову сообщалось, что ввиду их ухода с Запорожья, по договоренности с новым гетманом И. С. Мазепой, «для удержания и отвращения неприятелского, буде бы пошли они на полские городы войною», на правый берег Днепра, к Чигирину и Черному лесту, будут высланы наемные конные и пехотные полки, «чтоб там над неприятелем поиск чинить и походу ему в Полшу мешать»[380].

Известие о свержении отца, Ивана Самойловича, полученное его сыном Григорием в последних числах июля, смешало весь разработанный В. В. Голицыным стройный план отступления. Черниговский полковник с городовыми казаками самовольно покинул лагерь. В погоню за ним направился Неплюев, оставив на Запорожье корпус Г. И. Косагова[381].

«Напасть государь мой немалая, один Григорей от меня побежал, а другого ратные люди не хотят оставаться», — иронично писал Голицыну не лишенный чувства юмора Неплюев, отправляясь в погоню за теперь уже бывшим черниговским полковником[382]. Между тем уход Неплюева спровоцировал в полку «другого Григория» — Косагова — перерастание недовольства, вызванного тяжелыми условиями службы, в открытый бунт. 1 августа взбунтовавшиеся полки самовольно покинули лагерь. Попытки Косагова задержать их успеха не имели, мятежники вели себя агрессивно, заявляя, что офицеры и сам командир скрывают от них якобы имевший место царский указ об отзыве корпуса из Запорожья. В итоге Каменный Затон был русскими войсками оставлен, но по результатам самовольного оставления крепости и неподчинения командирам произвели розыск, выявивший 248 человек «пущих заводчиков». 167 человек из них были наказаны кнутом, 9 главных зачинщиков отправили в тюрьму в Путивль[383]. Бунт полка Косагова стал последним аккордом кампании на Крымском театре военных действий в 1687 г.

Отдельные успехи в 1687 г. имели место в стороне от основного театра боевых действий. Донские казаки на стругах нападали также на селения по Азовскому морю, но на обратном пути столкнулись с азовцами и потеряли 400 человек. В августе 1687 г. они (2000 человек) ходили под Азов с трехтысячным отрядом джунгар Цаган-Батура, однако захватить город им не удалось[384].

5 июня 1687 г. из лагеря на Самаре в соответствии с предыдущими соглашениями Голицын и Самойлович выслали к хану толмача Петра Хивинца в сопровождении гетманского казака Степана Бута (по другим данным — полтавского казака Ивашка). С ними был отпущен и татарин, взятый в плен под Киевом, который ехал с русским войском «в обозех» от р. Мерло, видел «многочисленные великоросийские и малоросийские войска» и должен был поведать о них в Крыму «подлинно».

Голицын направил два письма: хану Селим-Гирею и разменному бею князю Велише Сулешеву. Послание хану содержало уже традиционные обвинения в нарушении шерти и мира путем набегов крымских, нагайских и азовских татар на русское пограничье с требованием возвращения пленных без выкупа и наказания виновных; в пытках и издевательствах в отношении русских посланников Н. Тараканова и П. Бурцова в 1682 г. Селим-Гирею сообщалось о заключении русско-польского оборонительного союза, что не во всем соответствовало действительности (союз был наступательный до конца войны), и выдвигалось требование прекратить войну против Речи Посполитой. В. В. Голицын уведомлял хана, что цари «за те ваши вышеписанные нестерпимые досадительства, которых уж болши терпети не изволили», велели ему и гетману Самойловичу «итить на вас для отмщения християнские крови». Не желая все же «разлития крови», русский канцлер заявлял о готовности начать мирные переговоры и предлагал прислать к нему в лагерь послов, чтобы заключить соглашение от имени хана и султана с обязательством «наградить» Россию за «помянутые досады». Сулешеву русский князь написал, что тот, как «в крымском юрте знатной человек», должен понимать, что «все християнские государи на ваш агарянской народ соединились», включая и Московское царство. Сообщая, что идет на Крым с войсками, Голицын предлагал Сулешеву поискать «здравыи способы» вместе с другими «первыми честными родами Крымского юрта», чтобы с царями «учинить соединение». При этом он советовал присылать послов «с подлинным делом» побыстрее, не затягивая его под предлогом необходимости испросить позволение султанского двора. «А я того с войсками ожидати не буду», — заканчивал Голицын письмо[385].

Петр Хивинец, наехавший на передовые отряды крымских татар недалеко от Перекопа через шесть дней после выезда из русского лагеря, был встречен не слишком дружелюбно. У него и гетманского посланца отобрали сабли и лошадей, держали под караулом «на поварне», а затем посадили в телегу и везли в ханском обозе, отказав посланникам в корме. В аудиенции у хана с целью личного вручения грамот Хивинцу также было отказано, сами грамоты по приказу ханского везира Батыр-аги у него отобрали силой. При этом Батыр-ага поинтересовался у Хивинца численностью русского войска и имевшейся при нем артиллерии. Русский дипломат, по его словам, ответил: «…з бояры и воеводы войск будет с тысячу тысяч (то есть миллион. — Авт.), кроме гетманского, а пушек в одном Болшом полку семьсот». Батыр-ага в ответ «ево толмача бранил». Желая вбить клин в русско-польский союз, ханский везир сообщил Хивинцу, что Ян Собеский не выполняет своих союзнических обязательств: начав было поход на Белгородскую орду, он прекратил его даже «не вышед из своих городов». Более того, Собеский якобы прислал направленные ему царями грамоты «о походе ево на белгородцкую орду».

Русский гонец провел в татарском обозе в общей сложности месяц. За это время крымская орда, как уже было сказано, сначала подошла к Тонким Водам, затем поднялась в верховья рек Молочные Воды и Конские Воды, но русские войска к этому моменту уже отступили выше по Днепру, остался лишь «след великой, и овсы по следу сыпаны, и телеги ломаны». Узнав от одного из захваченных в ходе боя под Каменным Затоном языков, что русское войско отошло к р. Самаре, Батыр-ага 6 июля распорядился отпустить Хивинца. Он вручил ему грамоту к В. В. Голицыну, написанную от своего имени. Гетманского гонца татары решили задержать с целью попытаться использовать его для налаживания сепаратных контактов с украинским казаками. Имущество русскому посланнику не вернули, заявив, что это будет сделано, когда между Россией и ханством вновь воцарится мир. На прощание московскому дипломату было сказано следующее: «а хотя в степи он и пропадет, и они том не тужат»[386].

Батыр-ага начал свое послание В. В. Голицыну с выговора, что подобных писем, какое написал русский канцлер хану, «писать таким людям, как ты, не довелось», поскольку это нарушало прежний порядок дипломатической корреспонденции, когда «писывали государи государем». Голицын должен был по сложившейся традиции адресовать свое письмо «ближнему человеку» Селим-Гирея, то есть везиру Батыр-аге. На заявление главнокомандующего, что он идет на Крым с большим войском, везир отвечал, что крымская орда во главе с ханом искала встречи с русским войском, но «нигде вас не видали». Крымская сторона отвергала все обвинения в нарушении мира, выдвигая встречные упреки в набегах на ханские и османские владения со стороны донских и запорожских казаков, отзыве годовых посланников и невыплаты в соответствии с договором 1681 г. годовой казны, строительства укрепления в Каменном Затоне и размещении там гарнизона. «И будет кто в словах не стоит по правде, и тому на главу от железной сабли венец, а на государство его разорение будет», — резюмировал Батыр-ага. Заключить мир Бахчисарай соглашался лишь на условии восстановления старой шерти, в том числе выплаты поминков и возобновления института «годовых посланников». Отвергались и претензии России требовать мира и заключать его от имени Речи Посполитой[387]. Письмо ханского везира к гетману Самойловичу было более кратким. На его претензии о захвате в крымский плен малороссийских жителей Батыр-ага отвечал аналогичными упреками: «Свои беды к нам пишете, а наших не поминаете». Он просил более не адресовать крымской стороне подобных «непристойных вымыслов» и заявлял, что гетманский посланец задержан в связи с болезнью, обещая позднее отправить его на Запорожье[388].

П. Хивинец возвратился в русский лагерь 12 июля[389]. Отповедь, которую получил В. В. Голицын в ответ на свой дипломатический зондаж, не сулила политическим планам князя ничего хорошего. Особенно уязвил главнокомандующего упрек Батыр-аги по поводу недопустимости корреспонденции между ним и самим ханом. Выход своему раздражению Голицын дал в ответном письме, отправленном в ханскую ставку опять лично Селим-Гирею через посредничество Неплюева и кошевого атамана 29 июля. Князь выражал недовольство, что вместо ханского ответа получил «лист» Батыр-аги, наполненный «непристойных слов». Особое возмущение его вызвало то, что хан ранее принимал письма от своего «друга» гетмана Самойловича (ныне свергнутого, см. об этом далее), который, как писал Голицын, «менши меня чином и породою», также как и от гетманов и канцлеров Речи Посполитой, а ему ответить отказывается. Главнокомандующий не верил, что хан якобы доходил до Конских Вод и до Карачекрака, где Голицын «мешкал» с русским войском, ожидая крымской орды; заявлял, что татар не обнаружили выезжавшие в степь многочисленные русские разъезды. «И потому узнаваю я малолюдство и безсилие твое, что ты нигде мне с войсками своими не явился и бою со мною не дал», — высокомерно заключал Голицын, отмечая, что ханское распоряжение «поля все от Перекопи до Конских Вод и до самых днепровых берегов выжечь» явно свидетельствует о его желании уклониться от схватки с русским войском. Вместе с тем, несмотря на резкий тон и обвинения Селим-Гирея в трусости, Голицын не отказывался от переговоров, предлагая хану вновь прислать «добрых и разумных» послов для переговоров о мире[390]. Однако в ставке главнокомандующего, несомненно, понимали, что фактический отказ хана от дипломатического контакта подводил черту под окончательной неудачей первого Крымского похода. Предпринятого военного давления на ханство оказалось недостаточно.

Начав 18 июня отступление, армия двинулась к Янчокраку, который миновала в тот же день. Пройдя за день 10 верст, войско расположилось на возвышенности у Великого Луга, где была вода и скромные запасы травы. Следующий день прошел без движения, а 20 июня армия, миновав Ольбу, двинулась к р. Конские Воды, где, по свидетельству Гордона, «имелось довольно травы и леса». 20 июня Голицын и Самойлович пришли к устью указанной реки, «в которых местех впала та река в днепровые заливы». Гетман с казаками перешел реку и разбил лагерь на другом берегу. Здесь войско стояло 5 дней, до 25 июня. И хотя Гордон отмечает в дневнике, что в указанной местности «имелось довольно травы и леса», Голицын в отписках жаловался: «конские кормы добываем с великою трудностию», от их недостатка многие лошади «повалились, а которые и остались и те з бескормицы пристали». Л. Р. Неплюеву он 23 июня сообщал: «Мы стоим на устье Конской, где она пришла к Великому Лугу, кормы есть, толко добываем из луга заводами с трудностию, посылали в разъезд да Самари, приехав, сказали нам, что по Самарь все поле выгорело, мы готовим сено, сколко возможно, чем бы до Самари перетянуть, а за Самарью, сказывают приезжие, что будто не горело». Главнокомандующий решил послать туда «для береженья полки, чтоб стерегли от пожаров, мосты поправили и меня дожидались». Гордон также отмечает усилившийся падеж лошадей, неспособных везти орудия и припасы, по причине плохой воды в округе, от которой умирали и люди. 25 июня русское войско переправилось через Конскую и вновь встало лагерем при «днепровых заливах». Видя, что «конских кормов нигде добыть невозможно», Самойлович и Голицын 26 июня от реки Конской пошли к р. Московке[391]. Переправившись через нее «при великих нуждах конских кормов и за упадком лошадиным», русская армия 27 июня вышла к р. Вольной. Через нее объединенное войско перешло на следующий день, намереваясь двигаться к р. Самаре, поскольку «на Московке и на Вольной, — как писал Голицын, — конских кормов нет ж, все выгорело». По пути, как рассчитывал главнокомандующий, войско ожидало «три стана (то есть привала. — Авт.) — на речках Сокоревке (Оскоровке. — Авт.), Вороной и на Татарке», но, как донесли Голицыну, и «на тех речках конских кормов нет ж, все вызжено». Поэтому он планировал перейти в поисках фуража за Самару, где ожидать царского указа о дальнейших действиях[392].

1 июля войска пришли к Самаре и расположились против городка Кодака «в целости». Как писал Голицын, до Самары армия шла «с великою нуждею, бес кормов конских», из-за чего пало множество лошадей, как полковых (тягловых), так и верховых. Лишь «от реки Самари кормы конские являтца почали». Войск противника армия при отходе так нигде и не встретила[393]. 6 июля Голицын получил с В. Сапоговым царскую грамоту и приложенные к ней некие статьи. Текста этих статей в разрядной книге первого похода нет. По всей видимости, в них предлагались какие-то варианты продолжения военных действий, поскольку Голицын отвечал на них пространными сентенциями о невозможности держать столь крупную армию в опустошенном пожарами крае. Он подчеркивал, что войско отступило от Карачекрака «от самых великих нужд», в связи с массовым падением лошадей, для которых тут «не токмо в запас сен наготовить, но и на самую нужду на один день конских кормов никакими мерами нигде добыть не могли». Главнокомандующий напоминал, что степи выжжены вдоль Днепра с обеих сторон, в связи с чем, отступая «степми горелыми», ратные люди «кормили лошадей своих сухарями и крупами, и мукою и многие запасы издержали». В результате истощения хлебных запасов и отсутствия травы «на такие великие войска для коней не токмо хлеба напечь, но и сена наготовить никоторыми мерами нигде было не мочно»[394].

8 июля армия достигла р. Кильчень, 9 добралась до ее истока и уже 10 июля встала на р. Орель, чуть выше впадения в нее р. Липянки, где наконец-то были хорошие запасы травы, воды и леса. В тот же день были наведены гати для переправы, которая началась на следующий день. Перейдя реку, войско прошло 2,5 тележной версты и расположилось лагерем, где отдыхало три дня, до 15 июля[395].

28 июня в Москве получили отписку Голицына от 20 июня с известием о военном совете, решении прекратить марш и об отправке к Каменному Затону корпуса Л. Р. Неплюева. В ответ в армию 3 июля срочно выехал Ф. Л. Шакловитый с царской грамотой и секретными статьями. Грамота, впрочем, не содержала конкретных указаний о дальнейших действиях, ограничиваясь дежурной похвалой воеводам и всему войску за службу и общими рекомендациями «чинить» дальнейший «над неприятели промысл и поиск»[396]. Текст статей Шакловитому не был включен в разрядную книгу первого похода, но их черновики сохранились в одном из столбцов Московского стола Разрядного приказа и были введены в научный оборот С. М. Соловьевым.

Прибыв в ставку Большого полка, думный дьяк должен был похвалить Голицына, остальных военачальников и все войско за службу, подчеркнув, чтобы они в связи с неудачей похода «никакова оскорбления и сумнителства не имели потому, что то учинилось праведною волею Божиею», а великим государям известно их «тщание и охотное радение» к воинскому делу. Стоит отметить, что в официальном наказе подобных утешений главнокомандующему и всему войску не содержалось.

После этого Шакловитому следовало предложить В. В. Голицыну на выбор несколько вариантов дальнейших действий: во-первых, по совету с гетманом и остальными военачальниками «коим ни есть намерением, наготовя конских кормов, сена китнова и овса, и сухарей толченых нарочных на конские кормы, и запасясь своими и ратных людей запасы» вновь идти «на крымские юрты для промыслу и поиску к Перекопи»; во-вторых, послать гонца к донским казакам, «которые ныне на море в промыслу», чтобы они, «усмотря в воинском деле промыслу, с моря х крымским городкам били и крымских людей тревожили и сколко возможно над ними промышляли, чтоб им (боярам и воеводам. — Авт.) на крымские юрты свободные притить»; в-третьих, если собрать провиант для повторного марша не получится, рекомендовалось «наготовить судов для водяного походу» и отправить корпус Л. Р. Неплюева и Г. Самойловича по Днепру. Предполагалось, что он возьмет османские крепости в низовьях реки (прямо об этом, впрочем, не говорилось), а затем на судах, по реке и по морю, двинется на Крым. Одновременно на Перекоп должна была выйти сухопутная рать — часть наиболее боеспособной конницы и пехоты, транспортируя «запасы и пушки, и на конницу корм… на волах». Оба корпуса в назначенный срок должны были «с обоих сторон притить на Крым вместе».

В случае если реализация всех указанных предложений окажется невозможной, В. В. Голицыну рекомендовалось «по Орели и по Самаре построить городы впредь неприятелю на страх, а украинным великороссийским и малороссийским городом в заступление, такж и под теми неприятели для скорого в походех их над ними промыслу». В городах следовало разместить гарнизоны служилых людей и оставить часть наиболее громоздкой амуниции, «чтоб впредь было их государским ратем надежное пристанище». Строить новые опорные пункты предписывалось «в вершинах тех речек или к устью, чтоб где были леса доволные к городовому строенью и людем к поселению»[397].

Шакловитый прибыл «в полк в обоз к реке Ореле» 13 июля. В тот же день он объявил собравшемуся войску о царской милости, а на следующий день состоялся совет по привезенным думным дьяком статьям. Об обсуждении одной из них кратко сообщает П. Гордон. Речь шла о строительстве «фортов на реке Самаре для лучшего продолжения войны в будущем». Однако, надо думать, что обсуждались и другие статьи. Кроме того, Шакловитый публично поинтересовался у И. Самойловича о слухах, что он якобы велел поджечь степи на пути наступающих войск. Гетман отрицал все подобные обвинения. Голицын в своих отписках не раскрывает суть дебатов на совете, отмечая лишь, что воеводы и гетман о «великих государей делех мыслили и говорили пространно, и ему думному дьяку… на те предложенные дела объявили». Главнокомандующий сообщал в Москву, что причины, по которым «тех дел к совершенству привести ныне невозможно», сообщит Шакловитый, отпущенный в столицу из русского лагеря на р. Орчик 16 июля[398]. Все предложения Москвы по продолжению кампании были таким образом главнокомандующим отвергнуты.

С Ф. Л. Шакловитым В. В. Голицын послал в столицу обширную отписку, суммирующую итоги первой крымской экспедиции. Главной причиной ее неудачи он объявлял степные пожары, охватившие обширные территории южнее Самары. По его словам, уже от р. Московки войско двигалось в условиях «великих пожаров», полыхавших «в день и по начам». В результате до Карачекрака армия шла «все вызжеными степми с великою нуждою от великих жаров, и от пажаров в великой пыли и в нужде конских кормов». Голицын распорядился «гасить» пожары, посылая с этой целью «конных и пехотных полков… многих людей», но «погасить было их для великих ветров и болшого пространства на многих верстах невозможно, потому что степи великие, а те пожары зазжены из далных и з розных мест». Свое решение отступить он объяснял пожарами, зноем, пылью и начавшимся в связи с этим массовым падежом лошадей[399].

Голицын охотно признает огромные потери тягловых и полковых лошадей, продолжавшиеся и при отступлении, но ничего не пишет о гибели людей от жары и жажды. Между тем Ф. Лефорт сообщает, что смертность в войске при отступлении только усилилась: «Мы вдруг повернули назад и двинулись берегом Днепра, где также все было выжжено. Переходили вброд болота, чтобы набрать здесь кое-какой травы. Болезни усиливались; умирало множество, гораздо более, чем при наступательном движении. Счастливы были те, которые имели множество добрых коней. Я потерял многих лошадей и привел обратно только девять»[400]. Б. де Лозьер также отмечал массовый падеж лошадей от бескормицы, гибель людей от зноя и жажды, преувеличенно полагая, что русская армия потеряла из-за этого 30 тыс. человек «без пролития крови»[401]. Наконец, даже Гордон, описывающий бедствия, охватившие русскую армию, довольно сдержанно отмечает гибель множества людей в дневниковых записях от 20 июня («много людей и лошадей умерло») и 8 июля (в этот день умер его слуга, «а также еще много офицеров, и великое число солдат умирало каждый день»). Помимо троих указанных иноземцев на русской службе, о больших потерях в войске писал также из Москвы шведский резидент К. фон Кохен, который, правда, в отличие от предыдущих наблюдателей, участия в крымской экспедиции не принимал. «Все того мнения, — писал он, — что в последнем походе погибло от 40 до 50 тысяч человек» (от трети до половины армии!)[402]. Кроме того, в доносе казацкой старшины на гетмана Самойловича сообщается, что к переяславскому полковнику Войце Сербину приходили русские люди с жалобами, что «много людей государских померло и велми много болных лежат»[403]. Не доверять свидетельствам очевидцев о смертности в войске нет никаких оснований, хотя цифры, приведенные Кохеном, конечно же не являются правдивыми. В целом само отражение в различных источниках фактов многочисленных смертей русских солдат и офицеров от жары и обезвоживания свидетельствует, что число их было высоким, по крайней мере, для видавших виды современников: от сотен до нескольких тысяч людей. Точное число небоевых потерь, впрочем, установить невозможно.

Первый Крымский поход стал роковым для гетмана Самойловича, отрешенного, как известно, от власти в результате заговора казацкой старшины, поддержанного В. В. Голицыным. Поведение гетмана в последние два года вызывало раздражение в Москве, в первую очередь из-за нежелания казацкого правителя поддержать идею Вечного мира с Польшей и вступления России в антиосманскую коалицию[404]. Вряд ли он действительно был виновен в поджоге степей, хотя уничтожение мостов через р. Самару могло давать почву для определенных толков. Главная причина его отрешения от власти, несомненно, была слабо связана с официальными обвинениями, что гетман с ханом «имел дружбу и ссылку», «своею изменою степи жег», умышленно задерживал продвижение войск[405]. Вместе с тем некоторые свидетельства доноса старшины, что Самойлович не желал участвовать в Крымском походе, что торопил с выходом Голицына, не собрав еще собственные войска, что не заботился о поимке языков и тушении степных пожаров (вопреки просьбам старшины), настаивал на возвращении на военном совете 17 июня, критиковал стратегию Голицына атаковать Крым большими массами войска и др.[406], выглядят вполне правдоподобно, а частично и подтверждаются иными источниками. Однако вовсе не эти факторы были решающими — все перевешивало желание Голицына переложить на гетмана, открыто перечившего главнокомандующему на решающем совете, всю ответственность за неудачу похода. Кроме того, главнокомандующий выместил на Самойловиче все раздражение и горечь за неудачу его собственных планов по установлению над Крымским ханством русского протектората. «То ведаю, что хотели татары быть в подданстве, естли бы не гетман старой воровал», — убеждал Голицын Шакловитого[407].

Вместо свергнутого Самойловича гетманом при поддержке русских властей и лично Голицына стал Иван Мазепа, избранный на Коломакской раде 25 июля 1687 г. Смена гетмана стала главным политическим итогом первого Крымского похода[408].

29 июля Мазепа во главе с казаками покинул русский стан, а 3 августа русское войско выступило из лагеря под Коломаком, разбив новый лагерь у р. Мерло[409]. После возвращения Шакловитого 1 августа в Москве подготовлена царская грамота В. В. Голицыну, уже открыто констатировавшая неудачу экспедиции: «нынешнее настоящее воинское дело совершенства своего по нашему великих государей изволению не восприяло». Служба боярина и воеводы тем не менее все равно удостоилась официальной похвалы. Ему приказывалось из лагеря на р. Коломак с полками «отступить в великоросийские городы», где ожидать указа о роспуске армии[410]. При этом часть войск Голицыну следовало оставить для обороны южных границ (см. об этом далее), а большую часть армии перед роспуском пересмотреть, пушки, пушечные припасы и другое снаряжение оставить в городах Белгородского полка по своему рассмотрению[411]. Другой царской грамотой Голицыну, Шеину и Леонтьеву указывалось после роспуска ратных людей ехать в Москву[412]. Голицын получил все эти указания 6 августа, в лагере у р. Мерло «с крымской стороны на степи», недалеко от Колонтаева и Красного Кута. В ответной отписке он замечал, что к великороссийским городам столь огромному войску идти невозможно, поскольку «те городы пашнями и полями ростояние имеют в самых ближних местех и конских кормов, которыми удоволствуются тех городов жители про свои домашние нужды нигде нет». Кроме того, войско могло вытоптать в окрестных полях все «посевные хлебы»[413].

8 августа состоялся генеральный смотр армии после похода, а 14 августа в лагерь прибыл гонец В. П. Шереметев с указом о ее роспуске. В тот же день войскам была объявлена царская похвала и милость за поход, началась раздача его участникам «золотых медалей» разной стоимости в зависимости от чина (рядовым — позолоченные копейки)[414]. В. В. Голицын объявил о роспуске войск 15 августа. На следующий день отдельные отряды начали расходиться из лагеря на р. Мерло, а главнокомандующий с товарищами двинулся в столицу[415]. Навстречу им был выслан ближний окольничий В. С. Нарбеков с очередным царским «милостивым словом». Нарбеков встретил Голицына, когда тот выехал из Тулы[416]. 4 сентября в воскресенье Голицын прибыл в Москву[417].

Для защиты южных рубежей во время похода было решено сформировать своего рода «обсервационный корпус» — «Украинный разряд»[418], в задачу которого входило прикрытие городов Белгородского разряда от возможных порывов татар, пока главная армия Голицына маршировала на Крым. Начальство над ним было поручено Белгородскому воеводе князю М. А. Голицыну, товарищами которого были назначены боярин князь М. Г. Ромодановский и думный дворянин А. И. Хитрово. Основная, наиболее укомплектованная часть полков Белгородского разряда участвовала в Крымском походе. Первоначально под началом М. А. Голицына остались лишь Елецкий рейтарский полк Кашпира Гулица и Воронежский солдатский полк Юхана Липстрома (Ефима Липстора). Позднее ему оставили еще несколько полков (см. об этом далее). Поскольку местных контингентов было тем не менее недостаточно, для обороны черты направили силы Казанского разряда: 5,9 тыс. низовой конницы, рейтарский полк генерал-майора Якова Бильса (1064 человека) и три солдатских полка полковников Христофора Кро, Юрия Литензона и Григория Буйнова (4070 человек)[419]. В начале мая корпус М.А. Голицына дополнительно усилили полком московских стрельцов Герасима Нелидова (530 человек), слободскими казаками Сумского (1550 человек), Харьковского (3928 человек), Ахтырского (596 человек) и Острогожского (1795 человек) полков. Всего в трех воеводских полках Голицына, Хитрово и Ромодановского планировалось собрать чуть более 21 тыс. человек.

Развертывание корпуса М. А. Голицына отразило все известные пороки организации войск второго эшелона в условиях, когда все ресурсы в первую очередь направлялись в действующую армию: некомплект рядового состава, нехватку офицеров, недостаток вооружения. Сам сбор ратных людей происходил со значительными задержками. На 3 апреля в Белгород к М. А. Голицыну явилось лишь около 5,2 тыс. человек, то есть четверть от назначенного на службу числа. В Симбирском солдатском полку Х. Кро неявка рядового состава составляла более 40 % (явились на службу 869 солдат из назначенных 1458 человек). При этом некомплект офицерского состава был также крайне высоким: из 33 штатных офицеров полка Кро на службу прибыли 9, включая и самого полковника; а в полк Г. Буйнова — 11 офицеров из 33 положенных по штатам. В полку К. Гулица из 757 явившихся к определенному сроку рейтар почти половина (363 человека) не имели никакого огнестрельного оружия, а лишь 100 человек имели более-менее полный оружейный комплект — по карабину и пистолету. Наконец, каждому солдатскому полку полагалось шесть двухфунтовых полковых пищалей, но в Белгороде вместо 24 (на четыре полка) нашлось лишь 11. Остальные орудия собирались по городам Белгородского разряда более месяца.

В мае войска были распределены между полковыми воеводами. М. А. Голицын со своими отрядами, которые по спискам должны были насчитывать более 10 тыс. человек (4 роты московских чинов численностью 469 человек, 520 городовых дворян и детей боярских, 3069 человек конницы низовых городов, рейтарский полк Бильса, солдатские полки Кро и Липстрома, стрелецкий полк Нелидова), расположился в Чугуеве, севернее от Изюмской черты. А. И. Хитрово дислоцировался на западном фланге черты, в Валках. Позднее его полк переместился южнее, в Коломак. Войско А. И. Хитрово по спискам должно было насчитывать около 3,5 тыс. человек (по данным В. С. Великанова, слободские казаки и полк Буйнова). Наконец, в районе южной оконечности Изюм ской черты, в Цареве-Борисове где-то в мае разместился полк М. Г. Ромодановского (позднее перебазировался в Маяцкий), списочный состав которого состоял из роты московских чинов (102 человека), городовых дворян и детей боярских (842 человека), 1512 человек конницы низовых городов, рейтарского полка К. Гулица, солдатского полка Ю. Литензона и более 3 тыс. казаков Харьковского полка — всего около 7 тыс. человек по наряду[420].

Пока происходили сбор и развертывание войск второго эшелона, в конце мая татары успели ударить по городам Новой (Изюмской) черты. 30 мая в Харькове была получена отписка наказного изюмского полковника Ивана Воропаева о нападении противника на выдвинутые на юг Райгородок (сооружен в 1684 г. у впадения р. Тор в Северский Донец) и Черкасский городок (сооружен тогда же выше по р. Тор). Райгородок был полностью сожжен, все жители угнаны в полон, от местного арсенала осталась «пищаль железная да шестнадцать ядер» (орудие забрал в Тор тамошний атаман Григорий Гоптовец). Черкасский городок пострадал частично: «нижний городок сожгли, а верхней городок цел». 1 июня в Харьков пришло известие о появлении татар у расположенного западнее по Изюмской черте Нового Перекопа. По сообщению местного сотника Семена Несметного, 31 мая вечером «воинские люди татара под городок… подбежали и на полях перекопских жителей… многих людей в полон поймали, а конские и животинные стада отогнали». 30 мая татарский отряд (ок. 200 человек), преодолев вал на черте, появился также у Валок (на расстоянии версты от города), захватив в плен неизвестное количество местных жителей и их скот. Посланная погоня во главе с наказным сотником Андреем Коваленко и атаманом Никифором Родионовым результата не дала. В верховьях р. Орчик нападению и разгрому также подвергся торговый караван жителей Ольшанска (Ольшанки), которые ездили продавать волов в полки В. В. Голицына (но не сам Ольшанск!). М. А. Голицын, получивший все эти известия 2 июня, немедленно писал к сходным воеводам Ромодановскому и Хитрово и в города по черте, предупреждая об опасности татарского набега. В Москву воевода сообщал, что ему самому нападавшим «отпору» было «дать неким» из-за того, что ратные люди еще не собрались. Из столицы предписали Голицыну немедленно отправить в Валки из своего полка 500 человек пехоты и столько же конницы, которые должны были прикрывать район до тех пор, пока там не соберется воеводский полк курского воеводы А. И. Хитрово[421].

Сам Хитрово 5 и 16 мая 1687 г. получил указы «быть с полком на их великих государей службе» сходным воеводой у князя М. А. Голицына, собрав ратных людей в Валках. Стряпчий Лаврентий Пасынков привез в Курск списки направленных в полк служилых людей, а назначенный в товарищи воеводы стольник Иван Хитрово доставил полковое знамя «и к тому знамени крест серебреной золочен, вток медной луженой и древко», а также образ Варлаама Хутынского, «новгородцкого чюдотворца». Последний велено было торжественно встретить в Курске, собрав отставных дворян и детей боярских и курян «всяких чинов жителей», но оставить в главном городском соборе. 19 мая А. И. Хитрово выехал из Курска в Валки, куда прибыл 5 июня[422]. С этого дня фиксировались приезды солдат полка Г. Буйнова, а с 12 июня — казаков Острогожского полка. 19 июня А. И. Хитрово получил грамоту из Разряда с указом, что всем ратным людям, отставшим от главной армии, велено быть на службе в его полку. Ко 2 августа под командованием воеводы собралось 1243 острогожских казака (урядников и рядовых, не считая полковника), около 600 солдат Г. Буйнова, а также отставшие от разрядных полков основной армии гусары, копейщики, рейтары, городовые дворяне — всего 2087 человек. Из этого количества еще 30 июня вместе с И. Хитрово для усиления киевского гарнизона был направлен сборный отряд из четырех московских чинов, 17 человек смоленской шляхты, 19 городовых дворян, 10 копейщиков и 84 рейтара — всего 134 человека. Уже на марше, в Белополье, они должны были соединиться с отправленными М. Г. Ромодановским в Киев рейтарами полка К. А. Гулица. 3 сентября из лагеря у Коломака Хитрово отпустил по домам 81 человек (из-за «скудости» и других причин), а почти все оставшееся войско направил в Маяцкий к М. Г. Ромодановскому (1047 острогожских казаков во главе с полковником, 598 солдат и начальных людей полка Г. Буйнова; всего 1645 человек). На этом фактически служба полка А. И. Хитрово завершилась[423].

Для М. Г. Ромодановского она продлилась на полтора месяца дольше. Численность его полка на протяжении всего периода службы в мае — октябре 1687 г. подвергалась значительным колебаниям из-за массового дезертирства и неявки служилых людей, а также отправки части назначенных на службу за черту солдат в Киев. М. А. Голицын должен был постоянно усиливать самый южный из полков прикрытия дополнительными контингентами.

В конце мая к Ромодановскому пришел солдатский полк Юрия Юрьева сына Литензона, набранный из русских и татар Поволжья. Некоторые служившие в нем солдаты прибыли на службу только в июле. Вообще не явилось на службу 750 человек. На момент роспуска войск в полку оставалось 12 начальных людей и 37 рядовых. Только в период с 12 по 16 октября со службы бежало 310 человек[424].

Елецкий полк Гулица, явившийся к Ромодановскому в конце мая, был разделен. Большая его часть (726 рейтар, 26 литаврщиков и трубачей) были посланы 1 августа в «киевскую посылку» с И. Хитрово. У Ромодановского до роспуска служилых людей осталось всего 252 человека рейтар, литаврщиков и трубачей и 16 начальных людей из указанного полка. 4 сентября полк Гулица был распущен по домам[425].

Вместо рейтар Гулица М. А. Голицын 1 августа прислал к Ромодановскому рейтар полка Якова Бильса — 336 рядовых, копейщиков и трубачей, а также 20 начальных людей. Сам Бильс и ряд офицеров в лагерь Ромодановского, располагавшийся к тому времени в Маяцком, не явился[426]. К 12 октября в данном полку насчитывалось 23 беглеца, а в указанный день в бега ударилось одномоментно еще 24 человека[427]. Тогда же к Ромодановскому были направлены атемарские мурзы и татары, из которых бежали со службы 332 человека[428]. 5 сентября из Большого полка М. А. Голицына в полк Ромодановского прибыл солдатский полк Х. Кро, а точнее, его остатки. Не явились 134 рядовых и четверо начальных людей. До окончания службы бежали еще 354 человека, при этом 13 человек умерло. «До отпуску» в войске Ромодановского продержались 9 начальных людей, 13 солдат, четверо пушкарей[429]. Вместе с немногочисленными солдатами и офицерами Кро прибыли мурзы и татары низовых городов. Из них 1238 человек пробыло до роспуска полка Ромодановского, а 710 человек бежали[430].

Помимо указанных формирований, в середине сентября в Маяцкий прибыли 1229 посланных А. И. Хитрово острогожцев[431]. В конце месяца, по-видимому как наименее склонный к дезертирству контингент, они были направлены жечь степи (см. об этом подробнее в главе 4). Из полка же Буйнова по месту назначения «нихто не бывал». По свидетельству самого командира, «которые де салдаты были у него в полку розных городов и розных полков осталцы от болших полков и те все в розных числех розбежались»[432].

Всего в воеводском полку Ромодановского «московских чинов и городовых дворян и детей боярских и низовых городов мурз и татар, и новокрещенов, и мордвы, и Харковского полку казаков, и рейтарского и салдацкого строев полковников и началных людей, и рейтар, и салдатов» на момент роспуска 18 октября (включая и казаков Острогожского полка, которые направлены 27 сентября жечь степи) насчитывалось 4837 человек. Общее число бежавших со службы к этому же периоду составило 1902 человека, 20 человек за этот период умерло[433].

Именно на полк М. Г. Ромодановского была возложена задача вести глубокую разведку далеко в степи, чтобы заранее упредить возможный набег противника. Повседневную рутину сторожевой службы его полка отражают записи о регулярном выезде сторожевых станиц «для промыслу и поиску над неприятелскими воинскими людми и от приходов их для обережи и про них для ведомостей на Тор и за новопостроенную черту в степь». Все разъезды ходили в степь за черту «до речки Торца и до броду Великого Торну и до броду ж до Сатков и до Семеновой могилы и до Сухой долины и до Казачьей пристани супротив дубровы и до торских вершин и до Голой долины и за Землинской городок и до Теплинского лесу и за Острую могилу к Васюконским вершинам и до Хомутца верст по пятнатцати и болши». Практически все станицы неприятеля нигде не видели и «сакм их не переезжали и про них не слыхали».

Первая группа отправилась 4 июня (ротмистр князь Никифор Енгалычев и ротмистр рейтарского строя Алексей Волжинский). Они «розъезжали за новопостроеною чертою в степи» до 8 июня. 20 и 27 июня у черты «объявились неприятелские воинские люди» под «горотками под Казацким, Боровским и под Гандарским и пошли было к государским украинным городом, [но] заслыша государских ратных людей, пошли назад и перешли реку Донец ниже городков и реки Айдуру на Каменном броду». В дальнейшем разъезды по двое и более человек практически непрерывно, в крайнем случае с промежутком в 2–3 дня, выезжали в степь на несколько дней (до 6 дней, обычно на 2–3 дня). Всего в район Тора и за Тор было выслано 12 станиц общей численностью 32 человека. Отдельно на запад, в сторону Ахтырки было послано 4 станицы (19 человек)[434].

18 августа шацкие мурзы Ибрагим Менбулатов «с товарищи» (6 человек) были отправлены аж до Молочных и Конских Вод. Вернувшись в лагерь Ромодановского 23 августа, они рассказали, что ездили на 100 и 150 верст от лагеря до верховьев Самары, и вниз по Самаре, а от Самары к «речке Береки, а з Береки к речки Беречки» и нигде неприятелей не видели «и сакм новых нигде не перезжали, опричь старых вешних дорог и ведомостей про них никаких нет». К Молочным и Конским Водам мурзы не поехали, потому что «от реки Торца через полтавской шлях до рек Самары и Береки и за те речки, к рекам же к Молочной и Конской степи все вызжены и конского корму добыть было никоими меры невозможно»[435].

В сентябре в степь выезжали и более крупные отряды. 3 сентября в дозор направились ротмистр, стольник князь Владимир Гундоров с ротой московских чинов, пять рот служилых мурз и татар во главе с ротмистрами, уже упомянутый А. Волжинский, поручик Григорий Куроедов, два прапорщика «с копейщики и рейтары». 4 сентября за Изюмской чертой в степи они увидели неизвестный отряд «воинских людей». Гундоров с отрядом «за теми неприятелскими людми ходил в поход и те неприятелские люди, увидя государских ратных людей, не дав бою, побежали». Русский разъезд дежурил за чертой до 14 сентября[436]. 12 сентября на дежурство за черту отправились симбирские ротмистры Исмаил-мурза Мамалаев, Осип-мурза Карамышев, Бибай-мурза Утешев «рот своих с мурзы и татары». 14 сентября в виду отряда показался неприятель «человек со сто». Ротмистры со своими ротами «за ними гоняли», но противники, «увидя их и не дав бою, побежали». Из степи разъезд вернулся 18 сентября, после чего выезды больше не производились[437].

После завершения похода, 1 августа 1687 г., главнокомандующему В. В. Голицыну было велено для «бережения великоросийских и малоросийских городов от неприятелского наступления» оставить на пограничье часть полков Рязанского разряда князя В. Д. Долгорукова (рейтарские полки Я. Фанговена, князя Н. Мещерского, Ф. Коха и солдатские В. Кунингама, И. Девсона, Н. Балка) с теми ратными людьми, кто приехал на службу после прихода в места сбора разрядных воевод, то есть после 23–27 марта («опричь казанцов и иных низовых городов»). Этим войскам следовало расположиться по р. Мерло «выше или ниже Рублевки в которых местех пристойно». Полкам, которые оставлены на службе, велено дать жалованье «сверх прежней дачи» (рейтарам по два руб., солдатам по рублю, да солдатам давать хлебные запасы «по месячно по указу»)[438]. 6 августа В. В. Голицын сообщал в Москву, что объявил В. Д. Долгорукову об указе и выдал дополнительное жалованье остававшимся для обороны границ солдатам и рейтарам[439]. Состав корпуса В. Д. Долгорукова, в который вошли «поздоприездцы» из городовых и столичных дворян, три рейтарских и три солдатских полка, по итогам состоявшегося 18 августа смотра представлен в таблице.

Таблица 2.7. Состав корпуса князя В. Д. Долгорукова[440]

¹ В итоговой росписи ошибочная цифра: 5082 человека.

Нетрудно заметить серьезные кадровые изменения по сравнению с тем нарядом, который был отправлен В. В. Голицыну из Разряда. В двух из трех рейтарских полков и в двух из трех солдатских полков, судя по всему, сменились командиры. В. С. Великанов, обнаруживший данную роспись[441], никак не комментирует причины подобной ротации. Стоит отметить, что все появившиеся в росписи новые командиры — рейтарские полковники Д. А. Траурнихт и И. П. Вред и солдатские В. А. Нилсон и А. С. Девсон не фигурировали в наряде на первый Крымский поход[442], но трое из них (Траурнихт, Вред и Девсон) появляются в последующих документах, в то время как выбывшие полковники (Фанговен, Мещерский, Кунингам, Иван Девсон) в дальнейшем в росписях не встречаются[443]. Из этого можно заключить, что они умерли либо получили отставку во время похода или сразу после его завершения.

Оставленному корпусу В. Д. Долгорукова, расположившемуся в районе р. Мерло, судя по всему, не пришлось столкнуться со сколько-нибудь серьезной опасностью крымского набега в ближайшие месяцы (август — сентябрь). Возможно, свою роль в пассивности ханства сыграл запрет, установленный ханом в июле 1687 г., совершать набеги на русское пограничье, а также масштабная конская бескормица из-за степных пожаров, неурожаев и исключительной жары в Причерноморье текущим летом. Все это делало крупные рейды на русские поселения за ясырем и добычей крайне трудноосуществимыми.

28 июня в Киев с хлебными запасами пришел на стругах из Смоленска стольник М.П. Толстой. В. В. Голицын написал киевскому воеводе И. В. Бутурлину, приказывая указанное продовольствие в Запорожье не отпускать, оставить в Киеве («из стругов выгрузить и устроить в анбары, а суды беречь»), поскольку «и без тех запасов… ратным людем хлебных запасов» хватит. В этом не было необходимости в том числе потому, что суда с хлебом, отправленные ранее вниз по Днепру с Василием Волжинским и Владимиром Щеголевым, «ныне стоят под Кадаком у порогов, чрез пороги переправить их никоторыми мерами невозможно». Поэтому Волжинскому Голицын писал, чтобы тот выгрузил запасы и разместил в амбарах на Кодацком острове[444].

Ратные люди Волжинского выполнили приказ, оставшись зимовать на Кодацком острове с доставленным туда хлебом. Из позднейших данных известно, что всего там было складировано 21 677 кулей ржаной муки, 2449 кулей гречки и овса, 1914 кулей толокна (всего 26 040 кулей, включая 1077 кулей старой и гнилой ржаной муки), 48 кулей соли, 8 неполных бочек рыбьего жира, 3 пуда пеньки. Из «ратных припасов» на острове были оставлены два тафтяных знамени, 2 бочки пороха (пушечного и «ручного»), 2 «штуки» свинцу, 29 пушечных ядер, 60 мушкетов «з замки», 4 якоря, 3 пуда пеньки и другие снасти и инструменты. Для хранения «хлебных запасов» была построена специальная «городовая стена» окружностью 270 сажен (135 «звен» по 2 сажени каждое), внутри которой размещено пять хлебных амбаров, срубленных из «байдачных досок». Из ольховых досок для ратных людей была сооружена баня. На острове осталось 115 стругов, из которых на ходу было только 30, а остальные — «без починки не годны»[445].

В царской грамоте запорожцам от 14 октября 1687 г. сообщалось, что в награду за действия против белгородских татар русскому военачальнику на Кодацком острове, Семену Любовникову, велено отправить к ним «две пушки полковые медные с станками и с колесы». Взамен запорожцы должны были прислать Любовникову «худыя пушки» для отправки в Киев с целью ремонта и переделки[446]. Русский (слободские казаки и великороссийские ратные люди) отряд зимовал в Кодаке вместе с украинскими казаками «при запасах государских борошних и припасах военных», включая и струги, на которых они были туда доставлены. Часть украинских казаков находилась в Кодаке с Михайлова дня (8 ноября), другие — с Рождества Христова. В конце февраля 1688 г. гетман Мазепа писал в Москву, прося разрешения свести четыреста из находящихся в Кодаке с ноября пятисот гадячских казаков. Гетман считал, что ныне «возможно будет и малым числом людей воинских целость хлебных запасов… устеречи», поскольку весной «остров тот кругом немалыми днепровыми облитись будет водами»[447]. К весне дезертирство Кодацкого гарнизона стало стремительно расти. Из пришедших в Кодак в середине февраля 1687 г. рыльских стрельцов шестеро бежали со службы через несколько дней, будучи уверены, что «на Крым нынешняго лета походу не будет, толко войско государево и гетманское придет к Самаре и город строить будет»[448]. Пришедший в конце марта в Гадяч с Кодака писарь Опошненской сотни Гадячского полка Андрей Лубяник поведал, что «товарыщство на острове Кадацком голодно, не имеют запасов и бегут в городы, наказной полковник и сотники не могут удержать, сперва хотя били и ковали их к пушкам, то молчали, а ныне вслух сотников своих лают, в некоторое время наказной и сотники у товарыщства ружье отбирали, чтоб в городы не сбежали и все казаки собрався кричали и ружья от себя брать не дали». Несколько десятков казаков Зеньковской сотни Полтавского полка, не выдержав голода, сбежали, вернувшись только когда встретили идущие вниз по Днепру лодки с продовольствием. А. Лубяник сказал, что все казаки «зело скучают, там сидя», и ожидают через него «последняго гетманского указу». Он также указывал, что Кодацкую «паланку» нужно «изрядно отправить от тех куреней, чтоб, избави Бог от огня беды никакой не учинилось, на весну того накрепко надо беречь»[449]. Видимо, речь шла о том, что находившиеся в Кодаке казаки неаккуратно обращались с огнем, что угрожало целости царских хлебных запасов. Мазепа в ответ на все эти известия распорядился казацкому гарнизону покинуть остров, оставив 300 человек «для бережения монарших хлебных запасов»[450]. В июне 1688 г. Мазепа, двинувшийся в поход к Самаре для строительства Новобогородицкой крепости, направил в помощь оставшимся гадячским казакам на Кодацкий остров две хоругви пехотного наемного полка П. Кожуховского[451]. А до конца лета 1688 г. все запасы, хранившиеся на Кодацком острове, были перевезены в новопостроенный Новобогородицк, а база на Кодацком острове ликвидирована.

Первая Крымская кампания показала высокие мобилизационные и логистические возможности российской армии[452], однако избранная В. В. Голицыным стратегия успеха не принесла. Ранее неизвестные исследователям документы о миссии П. Хивинца показывают, насколько важное значение придавал В. В. Голицын дипломатическому фактору в начатом им конфликте, в котором острие российского удара было направлено именно на Крым.

Дипломатический нажим, однако, требовал подкрепления в виде серьезных военных успехов. Однако их-то как раз достичь не удалось. Позднее выступление армии привело к тому, что естественные факторы — жара и безводье, усугубленные фактором деятельности человека — организованными крымцами огромными рукотворными пожарами, остановили продвижение войск на р. Карачекрак. Указанные факторы спровоцировали значительный рост небоевых потерь в войске Голицына, которые на сегодняшний момент сложно оценить. Вряд ли они насчитывали десятки тысяч человек, как об этом писали иностранные участники похода и наблюдатели, однако количество в несколько сотен и даже тысяч человек представляется вполне возможным. Попытка спасти судьбу кампании выразилась в посылке Голицыным отряда Л. Р. Неплюева под турецкие городки. Днепровский поход показал высокую заинтересованность главнокомандующего в сохранении русско-польского союза, ради которого он готов был решиться атаковать османские крепости, которые, судя по всему, не собирался ранее штурмовать и тем самым входить в прямой военный конфликт с турками. Однако эти планы разбились о грамотные действия крымских войск, силами корпуса нураддина Азамат-Гирея не допустивших развертывания боевых действий в районе нижнего Днепра. Несмотря на то что в результате сражений при Каменном Затоне и на р. Каменке численно уступавшие противнику татары вынуждены были отойти, дальнейшие действия корпуса Неплюева — Самойловича были полностью парализованы. В условиях выжженных степей, массового падежа лошадей и возможной угрозы новой татарской атаки корпус простоял весь июль на правом берегу Днепра, у Запорожской Сечи, охваченный массовым дезертирством, болезнями и недовольством рядовых солдат и казаков. Последнее вылилось в итоге в бунт «полка» Г. И. Косагова и самовольное оставление им своих позиций в Каменном Затоне, что подвело черту под всей кампанией 1687 г. Осмысление неудачных результатов первого Крымского похода в Москве повлекло за собой смены в военном планировании на следующий год, хотя совершенно отказываться от избранной стратегии В. В. Голицын не собирался.