Русско-турецкая война 1686–1700 годов

Глава 10 ВОЙНА И ИДЕОЛОГИЯ: РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ И ПРЕЗЕНТАЦИЯ СОБЫТИЙ В ПУБЛИЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Рассматривая вопрос о презентации связанных с войной событий в публичном пространстве, следует понимать, что таких пространств было много. Зачастую они существовали изолированно, но иногда пересекались самым причудливым образом. Тем не менее циркулирующую информацию (включавшую как факты, так и различные идеологемы) можно условно разбить на две группы. В первую входят материалы, которые распространялись за границей. Во вторую — предназначенные для внутреннего использования. Во второй группе следует разделять сведения, обращенные к широкой публике, и данные, предназначавшиеся для Боярской думы, в том числе для первых лиц государства. При этом идеологическая составляющая имелась даже в наказах Голицыну. Последнее показывает, как правящие элиты сами воспринимали те идеи, которые затем хотели предложить обществу.

Известия официального характера о ходе военных действий и дипломатических акциях регулярно попадали в западную прессу, а затем переводились для курантов (обзоры иностранной прессы). Русско-турецкая война 1686–1700 гг. стала первой в истории России войной, материалы о которой российские власти систематически передавали европейским газетчикам. Такая практика лишь ненадолго прервалась после свержения правительства царевны Софьи. Характерно, что собственные подданные московских государей фактически не имели никакого доступа к аналогичным данным. Это объясняется не только политическими причинами, но и различиями в системах распространения информации, а также разными культурными традициями.

В Московском государстве рассматриваемого периода использовались два основных канала коммуникации между властями и народом. Первый из них задействовали для обнародования государевых указов, адресованных всему населению страны. Требуемую информацию полагалось «кликать биричем» на торгах и в других местах скопления народа. «Военная» информация через биричей тоже распространялась. Но это скорее были новости «прикладного» характера. К примеру, подобным способом в мае 1687 г. об опасности набегов сообщали местным жителям астраханские власти[2147]. Через биричей в торговые дни воеводы объявляли указы о сроках и местах сбора ратных людей[2148]. Идеологической составляющей здесь не имелось. Второй способ коммуникации — объявление в церкви. Здесь транслировалась информация, имеющая то или иное отношение к идеологической сфере. Использовался этот канал и для обращения к широким массам народа, в том числе и в связи с начавшимися боевыми действиями.

Скорость циркуляции информации напрямую зависела от организации почты, которая в военное время приобретала особое значение. Историк русской почты И. П. Козловский описывает организацию почты от слободских городов и далее по линии Переволочна — Кодак — Запорожье для связи с зимовавшим в 1686/87 г. на Запорожье генералом Г. И. Косаговым, по городам Белгородского полка в ходе первого и второго Крымских походов (в 1689 г. учреждено 20 станов), в ходе Азовских походов (через Оскол и Валуйку в 1695 г., от Москвы до Воронежа в 1696 г.). Почтовые станы на Воронеж и на Азов действовали и в последующие годы[2149].

К приведенным И. П. Козловским данным можно добавить некоторые детали. Вот как была организована почта по пути В. В. Голицына из Москвы к месту сбора полков. В феврале и марте 1689 г. «в розных числех» было выдано государево жалованье (3 алтына 2 деньги человеку) «почтарем розных полков московским стрельцом», которые «в розных местех в городех и в селех по пути крымского походу нынешнего 197-го году поставленны». В частности, стрельцы полка Лаврентия Сухарева — Викула Афанасьев «с товарищем» — стояли в селе Долец Болховского уезда (получили жалованье 22 февраля), в селе Речицы Карачевского уезда расположился стрелец полка Дмитрия Жукова — Андрей Варсагов (выдано жалованье 25 февраля), место «дежурства» другого стрельца полка Л. Сухарева — Матвея Артемьева — не обозначено (получил жалованье 3 марта), наконец, стрелец Петрушка Васильев из полка Бориса Дементеева отправлен с почтой из с. Снагости Путивльского уезда (получил жалованье 5 марта). 12 марта 1689 г. для Посольского приказа «на посылку чрез почты всяких писем в Болшой полк» было куплено (у торгового человека Ивана Степанова) 10 аршин красной и зеленой камки, из которой сшиты «мешечки»[2150].

В ходе Второго похода в Большой полк к В. В. Голицыну регулярно (1, 2, 4, 13, 15, 19, 24, 26 марта; 9, 13, 20, 24, 29 апреля; 10, 14, 21 мая) высылались все заграничные новости, в том числе: информация от резидента из Польши о переговорах с представителями Речи Посполитой, а также «цесарским» и венецианским резидентами в Варшаве; «дневник» прошедшего польско-литовского сейма; составляемые Посольским приказом куранты; переводы грамот польского короля, императора Леопольда I, писем «цесарского секретаря» Адама Стиллы; списки ответных грамот к иностранным монархам; материалы австрийско-турецких мирных консультаций в Вене и переговоров с польским резидентом в Москве; «донские отписки» и др.[2151]

Руководство страны стремилось связать почтовыми линиями все пункты, имевшие стратегическое значение. К примеру, почтовое сообщение с Новобогородицком было налажено практически сразу после его постройки в 1688 г. Так, указ послать через почту в Новобогородицк чиновную книгу для нужд городской администрации последовал 24 сентября 1688 г.[2152] В число обширных мероприятий, связанных с подготовкой кампаний 1695 г., входила и организация почты в полках[2153]. Отпуск первой почты в идущие под Азов полки датируется 9 мая 1695 г.[2154]

Очевидно, что в ходе войны русское правительство задействовало все возможные информационные каналы как для практических нужд, так и стремясь сформировать в общественном сознании нужный ему образ начавшегося противостояния. При этом оно действовало не только внутри страны, но и за рубежом. Рассмотрим формирование и продвижение указанного нарратива на конкретных примерах.

Накануне войны Боярская дума стала пространством политической агитации в большей мере, чем когда-либо. Причина этого состояла в том, что, с одной стороны, число входящих в Думу людей постоянно росло, с другой — думские чины были втянуты в противостояние между сторонниками Нарышкиных и Милославских.

Именно Дума стала тем местом для дискуссий, где политическая борьба по поводу участия России в надвигавшейся войне вспыхнула раньше всего. Наиболее ранний факт, подтверждающий это, относится еще к самому началу 1683 г. На заседании Боярской думы 10 января были зачитаны куранты, в которые включили статью о том, что послу, который заключил мир с Турцией, по возвращении домой приказали отрубить голову и Москва собирается возобновить боевые действия. На полях рядом с этой статьей помещена помета «зри»[2155]. Поскольку статьи курантов тщательно отбирались из огромного числа поступавших в Москву материалов, включение этого заведомо ложного сообщения в текст для публичного чтения перед Думой следует рассматривать в качестве целенаправленных действий главы Посольского приказа В. В. Голицына по дискредитации заключенного мира с Турцией и Крымом.

Позднее материалы, призывавшие к вступлению в войну против Османской империи, включались в куранты неоднократно. К примеру, в курантах отражен один из важнейших документов, связанных с приездом в Москву в 1684 г. цесарского посольства во главе с Себастьяном Блюмбергом (Бломбергом) и Иоганном Христофором Жировским. Основная задача данного посольства состояла в том, чтобы вовлечь Россию в борьбу с Турцией. В Посольском приказе перевели и включили в куранты брошюру, озаглавленную «Речь, какова цесарское великое посолство чрез господина барона фон Блюмен берха мая в 28 день у его царского (в тексте слово повторено дважды. — Авт.) величества в латинском языке отправилась, которая для тщания на немецкой язык переведена, напечатана 1684 году». В приведенном выступлении австрийский дипломат стремился доказать своим российским коллегам, что Османская империя ослаблена и будет легкой добычей для России[2156]. Информационное значение документа было нулевым, поскольку члены Думы и так знали то, о чем им говорил цесарский посол. Можно с полной уверенностью утверждать, что данный материал — политическая агитация.

Благодаря курантам внутрироссийское и зарубежное информационные пространства в какой-то мере смешивались. Приведем один пример переводной статьи курантов о дискуссиях в Думе на внешнеполитические темы 1684 г.: «С Москвы сентября в 26 день. Обои царские величества пошли в различные монастыри для молебствования по обыкновению, а за ними пошол первоначалной князь Василей Васильевич. Здесь же несколко дней крепкое сидение и Дума была так о государственных, как о воинских делех, и как бы в нынешних опасных случениях поступать, а особно о сем предлаганном деле зело думано, аще ли при нынешних с Оттоманскою Портою постановлениях не лутчи б было мир нарушить, явную войну против ее всчать, зане так Римское, как Полское государства и венецыяне тое воюют. А многие были в Думе началные, которые желали, чтоб нынешнеи случаи не пропустить»[2157]. Далее в этом сообщении говорится о том, что государи очень любят мир и поэтому начинать войну не велели. Миру же способствует и проявляемое османами к России дружелюбие. Оканчивается же публикация сообщением о том, что окончательного решения нет, а войска на всякий случай велено собирать.

Трудно сомневаться в том, что информацию о ходе думских дебатов поставлял газетчикам упомянутый в статье Голицын. Очевиден и направляемый во внешнее дипломатическое пространство посыл. Автор этих корреспонденций стремился показать, что российское правительство сомневается, стоит ли начинать войну с Османской империей. Пока решено сохранить мир, но это решение может быть изменено. Голицын явно подталкивал своих партнеров по переговорам к тому, чтобы они делали России более выгодные предложения. Такая позиция позволяла добиться наибольших уступок в ходе переговоров о присоединении России к антитурецкой коалиции. Сообщение 1686 г. из Москвы о заключении Вечного мира с Польшей и о вступлении России в войну против Османской империи и Крымского ханства также было направлено в иностранные газеты, а потом переведено для курантов[2158].

Основной промежуточной группой между высшей политической элитой, принимавшей соответствующие решения, и народными массами являлись представители служилых сословий. Именно поэтому объявлявшиеся служилым людям с Постельного крыльца указы становились каналом, через который власть распространяла официальную информацию среди всех слоев общества, и именно в них содержались те оценки и объяснения, которые власть стремилась представить публично.

Как было показано в главе 2, осенью 1686 г. правительство объявляло служилым людям обоснование причин и целей войны довольно скупо и размыто. Сбор войск объяснялся возможным нападением на русские территории крымского хана, о союзе и христианской солидарности в царских указах речи не было. На расширение идеологической составляющей в рамках общей подготовки к кампании правительство решилось лишь в начале 1687 г. 12 января 1687 г. с Постельного крыльца прозвучал новый царский манифест. Формально он был связан с получением в русской столице 7 января известий от посольства Б. П. Шереметева в Речи Посполитой, что польский король Ян III Собеский ратифицировал заключенный договор о Вечном мире и союзе. В торжественном объявлении вновь прославлялись те территориальные выгоды и прочие приобретения, которые принес царям указанный договор и о которых служилым людям было объявлено еще в прошлом году. Вместе с тем отмечалось, что заключение договора, утвердившего «вечное миротворение» с польским королем, принесло и «свобождение» окрестным государствам «от наступления бусурманского турского салтана и крымского хана» и даже победы «над теми неприятели». В Москве провозглашали, что именно благодаря русско-польскому союзу («за оным нынешним учиненным вечным миром») «цесар римской и союзники, помогающие ему многие самовладелцы, а з другой стороны корол полской, а с третей стороны венецыяне сухим и водяным путем турского салтана и крымского хана над войски нынешняго минувшего лета получили великую победу и одоление и многие знатные и столные городы, которые за турком болши ста пятидесят лет во владетелстве были, с великою в тех городех козною и со множественным пушечным нарядом и со всякими воинскими и хлебными припасы войска их цесарские и виницейские поимали и овладели». Теперь якобы и император, и Венецианская республика благодарят («описуют… велие благодарение») царей в своих грамотах за заключение Вечного мира, позволившего им одержать столь внушительные победы в прошлом году, и сообщают, что османский султан и крымский хан «учали быть в великом страху и во отчаянии». Кроме того, польский король обещает царям в наступившем году «по весне рано своею особою с войски корунными и литовскими войной наступить на турецкие городы и на Белгородскую орду»[2159].

Манифест 12 января, как и предыдущие подобные документы, не раскрывал детали предстоявшей кампании и тем более не объявлял о походе на Крым. В связи с этим возникают сомнения в обнародовании и публикации до этого манифеста недатированного текста, который традиционно считается основным документом, объявлявшим ратным людям о войне с Крымским ханством. Речь идет о тексте, опубликованном в «Собрании государственных грамот и договоров» и «Полном собрании законов Российской империи»[2160]. Документ не имеет начала и датировки. В обоих случаях публикаторы датировали его ноябрем. Н. Г. Устрялов полагал, что указанный манифест не мог появиться после назначения воевод и, соответственно, был издан до 22 октября[2161]. Характерно, что в нем не говорилось ни о разрыве мира с Османской империей (который в соответствии с обязательствами по русско-польскому договору должен был также состояться[2162]), ни о каком-то, даже опосредованном, присоединении Москвы к Священной лиге. Одновременно указанный текст открыто объявлял о походе на Крым, что шло вразрез со всеми официальными правительственными декларациями осени — начала зимы (см. подробней также в главе 2). Поход мотивировался комплексом причин, охватывавшим исключительно проблемы русской внешней политики в отношениях с ханством. Несмотря на русско-крымские договоры, и в том числе недавнее Бахчисарайское перемирие 1681 г., ханскую присягу в их соблюдении, выплату казны, татары по-прежнему нападали на русские земли и угоняли «как скот» царских подданных. При этом подчеркивалось, что ни одно «христианское царство» крымским татарам «повсягодной дани не дает». Отмечалось бесцеремонное обращение с царскими годовыми посланниками в ханстве. «Ныне» за все это великие государи указали послать «на Крым своих государевых бояр и воевод с полками»[2163]. Отсутствие указанного текста в официальной разрядной книге первого похода, которая содержит все касающиеся его подготовки правительственные законодательные акты, также говорит в пользу того, что октябрьско-ноябрьский манифест из «Полного собрания законов…» не входил в круг документов, касавшихся информирования служилых людей о предстоящей кампании. Ни одного архивного списка этого текста обнаружить не удалось. Возможно, что он появился позднее, уже перед выходом царских войск на Крым.

Достаточно развернутую преамбулу, объяснявшую вступление России в войну против Османской империи и Крымского ханства, содержал официальный наказ В. В. Голицыну, подготовленный в марте 1687 г. (подробней о нем см. в главе 2). В ней отмечалось, что именно турецкий султан начал войну с Россией в 1673 г. (181 г.) «и присылал войною под их великих государей малоросийские городы под Чигирин и к иным городом везиря и пашей своих розных своих земель со многими ратми и крымского хана с ордами и теми присылками в тамошних местех многое разорение учинили»[2164]. Перемирие 1681 г. характеризовалось как заключенное (в январе) с Крымом и Турцией в результате переговоров, начатых «по присылке крымского хана». Однако крымские ханы перемирие не соблюдали, отправляя «под их великих государей украинные городы по вся годы в войну рати свои и тамошних городов жителей многое число побили и переранили и в полон поимали и домы пожгли и со всем разорили, и конские и животинные стада отогнали». Все попытки России решить дело миром, посылая в Крым царских дипломатов с грамотами, ни к чему не привели — крымцы «после того во многих украинных городех войну и разоренье учинили паче прежнего»[2165].

Далее, в соответствии с объявленным 12 января 1687 г. указом служилым людям о походе на Крым, излагалась история заключения Вечного мира и союза. Здесь кратко подчеркивались те же аспекты, что и ранее: выгодность закрепления за Россией территорий и значение договора для побед союзников по Священной лиге над турками. Узнав о заключении Вечного мира, султан якобы приказал, чтобы хан Селим-Гирей «со всеми своими силами и с крымскими, и с нагайскими, и з Белогородцкою ордами к войне был в готовости и шол войною на их великих государей в великросийские и малоросийские, и украинные городы по весне рано». Это объявлялось главной причиной, по которой цари указали Голицыну идти с войсками «для промыслу и поиску над теми враги креста Христова бусурманы». Одновременно подчеркивалось, что поход осуществляется в соответствии с обязательствами России по договору с Польшей и польский король также должен выступить с войсками на Белгородскую Орду весной[2166]. Примечательно, что только перед началом похода В. В. Голицын должен был разослать грамоты в полки боярам и воеводам, гетману И. Самойловичу, а также «в городы, в которые пристойно к воеводам и приказным людям» и «про поход свой на Крымские юрты розголосить во все места, чтоб то неприятелским бусурманским силам было в страх». Именно теперь главнокомандующий должен был без обиняков объявить, что по царскому указу войску велено «итить на крымские юрты войною»[2167]. Возможно, что октябрьско-ноябрьский манифест, опубликованный в «Полном собрании законов», относится как раз к этому времени и является одним из черновиков подобного воззвания, подготовленного в Разрядном шатре в марте 1687 г.

Непреходящее идеологическое значение в глазах и власти, и общества имел торжественный отпуск бояр и воевод, организованный в февральские дни 1687 года в Москве. Он состоялся 20 февраля, в воскресенье, на второй неделе Великого поста. Голицын и его спутники побывали «у руки» царей Ивана и Петра «в передней», посетили вдовствующую царицу Наталью Кирилловну «в ее государниных хоромех», а также царевну Софью «в комнате». Бояр и воевод великим государям объявлял сам глава Разрядного приказа думный дьяк В. Г. Семенов. После бояр и воевод к царской руке были допущены направлявшиеся на службу «стольники и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы в Передней же полате». И воеводы, и остальные ратные люди были на аудиенции «в служилых цветных кафтанех». В тот же день глава Низового полка — И. Ю. Леонтьев был пожалован из стольников в думные дворяне[2168].

В ходе приема главнокомандующий из рук монархов получил булаву «для управления… великих государей многочисленных ратей… ис тех, которые булавы бывают в… государских походех». Однако Голицыну этого показалось недостаточно для того, чтобы подчеркнуть его статус и грандиозность предпринятого им военного предприятия. Уже после отъезда из столицы он вспомнил, что еще в 1677 г. ему «за службы» была пожалована «салтана турского булава, с которою бил челом… великим государем в подданство Петр Дорошенко з заднепровскою стороною». В Москве немедленно отыскали и выслали вторую булаву в ставку главнокомандующего. В царской грамоте от 9 апреля Голицыну предписывалось «те обе булавы в походех где в которые времяна пристойно возить перед собою», демонстрируя явленную ему милость великих государей. Князь в ответ обещал за великих государей «и последнюю каплю крови своей пролить»[2169].

22 февраля в «4-м часу дня» под звон колоколов кремлевских соборов состоялся торжественный вынос святынь из царской домовой церкви в Успенский собор с участием обоих монархов. Цари Петр Алексеевич и Иван Алексеевич «изволили из соборные церкви нерукотворного образа Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, что у них, великих государей на сенях, провожать в соборную и апостолскую церковь Успения Пресвятые Богородицы святые иконы да животворящей крест Господень (крест императора Константина. — Авт.), которым быть для сохранения и победы на врагов в полкех бояр и воевод»[2170]. В Большой полк были переданы животворящий крест «царя» Константина и «образ Всемилостивого Спаса», в Новгородский разряд — «образ Пресвятые Богородицы Знамения», в Рязанский — «образ Сергия Радонежского чюдотворца», в Низовой полк — образ Дмитрия Солунского. Во время торжественной службы в Успенском соборе с участием патриарха Иоакима, митрополитов, епископов и всего освященного собора царевна Софья «изволила из своих государских хором притти в соборную церковь переходами». Цари, войдя в собор, «изволили знаменатца у святых икон и у Спасителевы ризы и у многоцелебных мощей Петра, Ионы и Филиппа, московских чюдотворцов», в то время как патриаршие певчие дьяки пели им многолетие. После того как Иван и Петр, благословившись у патриарха, «изволили стать на своем государском месте», начался молебен («молебное пение») «о победе на врагов креста Господня и на их государских недругов». В ходе молебна из Оружейной палаты в Успенский собор внесли полковые знамена разрядных полков. На знамени Большого полка был изображен образ Спаса Эммануила. Помимо этого, В. В. Голицыну был вручен еще один стяг — «полковое знамя, на котором изображено лице Спасителя нашего Господа Бога Иисуса Христа, с которым знаменем предок их государской, блаженные памяти великий государь царь и великий князь Иоанн Васильевич, всеа Росии самодержец победил многочисленные бусурманские народы и покорил в росийскую державу Казанское царство»[2171].

На знамени Новгородского разряда присутствовал образ Спаса Нерукотворного; Рязанского разряда — с одной стороны образ Спаса Вседержителя, с другой — Богоматери Одигитрии; Низового полка — «по черной камке» образ Николая Чудотворца. Знамена до завершения службы держали московские стряпчие и жильцы, стоявшие у южных дверей собора. После молебна Иоаким окропил их святой водой и цари лично вручили Голицыну знамя Большого полка. Затем торжественная процессия во главе с великими государями двинулась «провожать» иконы и животворящий крест через Никольские ворота Кремля на Красную площадь. Здесь, возле церкви Казанской иконы Божией Матери, бояре, воеводы, дьяки и «полковые ратные люди» были пожалованы к царской руке. Далее, уже без участия великих государей, святыни и знамя Большого и Низовых полков торжественно препроводили «в Неглинненские ворота к церкви Живоносного Воскресения», располагавшейся у двора В. В. Голицына, святыни и знамя Новгородского и Рязанского разрядов — «по Большой улице, что мимо Ветошного ряду» на дворы А. С. Шеина и В. Д. Долгорукова[2172]. Позднее в Большой полк дополнительно было указано направить Курскую Коренную икону Божией Матери, которая была прислана в Курск в 1683 г. «на сахранение того града и всеа тоя страны». В связи с этим 12 марта из Москвы были направлены грамоты Белгородскому митрополиту Авраамию и курскому воеводе, думному дворянину А. И. Хитрово. Первый должен был откомандировать в Большой полк священника из Богородицкого Знаменского монастыря «с одеждою и с книгами», второй — обеспечить доставку святыни[2173].

Позднее, получив известие о выступлении В. В. Голицына из Ахтырки, Софья и ее приближенные решили вновь публично продемонстрировать поддержку действиям главнокомандующего. 5 мая в праздник Вознесения Христова старший царь Иван Алексеевич слушал божественную литургию «в церкви живоносного Христова воскресения, что у них, великих государей, на сенях». Затем «во отдачю дневных часов» старший царь вместе с царевной Софьей и придворными чинами отправились в Донской монастырь. Там на следующий день, 6 мая, царь и царевна «изволили… празновать пресвятые Богородицы Донские и слушали всеношногпения и божественные литургии». После этого по приказу Софьи и Ивана в Большой полк к В. В. Голицыну были отпущены мощи св. Георгия, а также располагавшаяся «в церкви в трапезе» Донская икона Божией Матери «для победы на агарен» и «на охранение и на защиту» царской рати. 8 мая в армию с иконой и мощами был выслан окольничий князь В. Ф. Жирово-Засекин в сопровождении донского архимандрита Никона и монастырского духовенства. Софья провожала святыни до Даниловского монастыря. Помимо иконы и мощей св. Георгия Жирово-Засекин вез главнокомандующему также «меч болшой», освященный церковью, для «управления… многонародных ратей — конных и пеших полков». Голицыну следовало принять меч и, «возложа крепкое и твердое упование на всесилного в Троице славимого Бога и на скорое заступление Пресвятые и Пречестные Божия матере и на помощь небесных сил грозного воеводы архистратига Божия Михаила и протчих небесных сил и за молитвами всех святых, над агарянскими народы врагов креста Христова в победу и одоление промысл и поиск» чинить. Помимо В. В. Голицына «мечи, палаши и сабли» для «нынешней службы» и «управления в полкех ратных людей» были пожалованы гетману Ивану Самойловичу и всем остальным воеводам и их товарищам[2174]. Как было показано в главе 2, майская высылка святынь в войска скорее повредила главнокомандующему нежели помогла, поскольку, ожидая Жирово-Засекина, Голицыну пришлось искусственно замедлять движение войска. Тем не менее торжественные проводы Голицына и остальных военачальников должны были сказать русскому обществу даже больше, чем официальные манифесты. Именно февральские церемонии демонстрировали, что задуманное правительством регентства предприятие рассматривается как грандиозный крестовый поход, который должен был принести его устроителям и славу покорителей новых территорий, подобных Казанскому ханству, и честь сокрушителей «агарян» — вечных врагов христианства. Именно здесь проявлялось внимание Москвы к коалиционному и религиозному характеру идущей войны, обозначать который она никак не хотела в осенних указах, в том числе по политическим причинам, рассчитывая на соглашение о подданстве с Селим-Гиреем.

Важность осознания правительством религиозных мотивов начавшейся войны должно было подчеркнуть деятельное участие Церкви в развернувшейся идеологической кампании. В конце весны — начале лета 1687 г. на московском печатном дворе были изданы «Ектении о победе на агарян». Этот сборник молитвенных обращений к Господу представлял собой 8-листовую тетрадь. Прошения, которые государевым подданным полагалось возносить Христу, в отдельных случаях могли повторяться по своему смыслу. По одному разу верующие просили Господа даровать победу над «агарянами» христианскому войску, уничтожить вражеские города, ниспровергнуть «агарянское» царство, предать это царство христианским царям, покорить царям иноплеменных; очистить от безбожия земли, где живут христиане; помешать осквернять церкви. Трижды звучала просьба прославить победами имя Божье, четырежды — освободить находящихся под игом христиан[2175]. Таким образом, освобождение христиан выступает в данном документе в качестве основной цели начатой войны. Кроме того, подчеркнут ее религиозный, антимусульманский характер.

Судя по всему, издание ектений было связано с указом патриарха Иоакима от 9 июня 1687 г. Документ требовал «в царствующем граде Москве, во всех градех, в соборех, и в монастырех, и в приходских церквах, и в селех» с момента получения патриаршего послания и до возвращения российской армии из похода каждую пятницу служить молебны «о победе на безбожных агарян». Кроме того, указ устанавливал строгий пост по пятницам. Исключение делалось лишь для старых и больных, которым разрешалось «сухоядение»[2176].

Официальный нарратив кампании 1687 г. формировался на достаточно узкой базе, поскольку поход оказался неудачным и хвастаться как внутри страны, так и за рубежом было особенно нечем. Тем не менее масштаб военно-мобилизационных усилий осени 1686 г. — весны 1687 г., безусловно, требовал объяснения и оправдания. В этих условиях даже немногочисленные и средние по масштабам бои стремились выдать за крупные победы. Так, с сеунчом о победе Косагова и запорожцев в речном бою на Днепре в Москву 16 июня был послан стольник Василий Богданович Ордин-Нащокин (грамота получена в Москве 30 июня)[2177]; сеунч о победе под Каменным Затоном в столицу доставил стольник Иван Федорович Хрущов (16 июля из лагеря на р. Орчик)[2178], а о разгроме татар под Овечьими Водами — дворяне Федор Иевлев сын Кобяков и Алексей Дуров. Последняя отписка была «взята в верх», в связи с чем царская похвальная грамота В. В. Голицыну была послана против отписки, которая была подана в Приказ Малой России[2179]. Эти сеунчи и другие официальные отписки Голицына, рассматривавшиеся в главе 2, стали основой официальной разрядной записи с похвалой главнокомандующему и войску за участие в первом походе.

Похвала была оглашена 5 сентября в ходе аудиенции у царя Ивана и царевны Софьи главнокомандующего В. В. Голицына, остальных воевод и начальных людей и даже рядовых «в передней полате», а затем у царя Петра «в походе в селе Преображенском». Голицыну, остальным воеводам и всему войску были объявлены царская милость и жалованье (ценные подарки, денежные выдачи и прибавка поместных окладов). Как значимые победы прославлялись бои царских войск с татарами и турками у Каменного Затона, Овечьих Вод и речной бой на Днепре. Главными причинами неудачи похода объявлялся поджог татарами степей и сговор с ними свергнутого гетмана Самойловича. По словам официальной разрядной записи, «хан с татары, видя на себя ваше, бояр и воевод, и полков ваших, их великих государей ратных людей, наступление, пришли в боязнь и во ужас и отложа обыклую свою дерзость нигде сам не явился и юртов ево татаровя не токмо в противление к вам вышли и нигде не показались, и бою с вами… не дали и пришед в самое отчаяние ушли в далние свои поселения за Перекоп и в ыные места»[2180]. Указанная запись должна была стать основой рассылавшихся по городам и крупным монастырям царских грамот с описанием первого похода, которые оглашались населению публично (более подробно описание этого механизма см. далее, на примере второго Крымского похода). Таким образом российское общество официально информировалось о кампании 1687 г.

Второй Крымский поход наряду с использованием уже отработанных форм пропаганды внес определенные коррективы как в содержание транслировавшейся русскому обществу идеологии, так и в методы ее распространения и репрезентации. 19 сентября 1688 г. царским манифестом было объявлено о новом походе на Крым. Здесь, потерпев неудачу в попытке завязать кулуарные переговоры с Крымом в 1687 г., правительство более не считало необходимым скрывать цели войны и сразу раскрывало все карты, подробно развивая и используя мотивы общехристианской солидарности. Свою роль сыграли и громкие победы союзников, одержанные в предыдущие годы. В тексте манифеста о втором Крымском походе провозглашалось, что турецкое государство «приходит… к самой конечной погибели», и напрямую апеллировалось к необходимости действовать активнее, чтобы использовать плоды побед союзников. Антиосманский характер этого манифеста был очевиден в сравнении с манифестом о первом походе. В нем писалось об уничтожении турками православных христиан «в Греческой, Ромельской и Морейской, и Сербской, и Болгарской землях», включая «мужеска и женска пола и невинных младенцев» — более трехсот тысяч; о массовом вывозе выживших «во Анатолию и за море во Азию и во Египет»; о разорении монастырей и церквей. Более того, султан и муфтий якобы повелели разорить все православные центры на Афоне и в Константинополе и окончательно «искоренить» всех христиан. В подтверждение этого авторы манифеста опирались на призывы и отчаянные просьбы о помощи вселенских патриархов, которые писали «с великим молением и слезным прошением», что находятся «от безбожных и неверных агарян в непрестанном ругательстве и тесноте, и несть места, ни града, который от них, нечестивых, не разоряется, и всегда благочестивое собрание мучится и по вся дни бывает многое кровопролитие, и везде церкви Божии во омерзении, монастыри в разорении, архиереи и иереи в поругании, крест Господень от них, нечестивых, оплеван и имя Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа хулимо и укорено»[2181]. Россия в этих условиях изображалась как участник большого крестового похода, поднявшего оружие в защиту веры вместе с другими христианскими, пусть и католическими королями и князьями. Целью этого крестового похода объявлялось полное освобождение христиан и Церкви от иноверного ига и сокрушение Османской империи: «при помощии Божии, их бусурман ныне побеждать и до конца искоренить, а православных христиан из-под их бусурманской неволи свободить»[2182].

Содержание указов, которые зачитывались столичному дворянству с Постельного крыльца, в значительной мере копировалось в грамотах, направляемых служилым людям «в города». Так, посланная 28 сентября 1688 г. грамота во многом повторяла рассмотренный выше «манифест» от 19 сентября[2183]. Таким образом, как и ранее, приведенные в них идеологические установки транслировались служилым людям, которым предстояло выступить в поход.

Идеологическая часть имелась в наказе В. В. Голицыну, который датирован 10 февраля 1689 г. Ее содержание в целом совпадало с указом от 19 сентября, развивая некоторые обозначенные в нем моменты более подробно: более детально описывался первый Крымский поход, в частности упоминалось, что крымский хан, «познав… свое безсилие около Перекопи во всех местех все степи велел выжечь, чтоб им их, бояр и воевод, с полками остановить и х Крыму не допустить». Поджог степей, таким образом, считался главной причиной неудачи первого похода. Обоснование условий и цели похода (упадок Османского государства, защита христиан, необходимость действовать вместе с союзниками) текстуально совпадали с текстом публично объявленного указа о втором походе[2184].

Как и ранее, с официальной идеологией похода непосредственно были связаны и те святыни Русского государства, которые должны были сопровождать Голицына в его предприятии. Число их по сравнению с 1687 г. увеличилось. Как и два года назад, «в надежду того своего великих государей и всего государства потребного и всему християнству пожелаемаго дела и в крепкое ополчение и в защищение» воеводам и русским ратным людям от имени царей Ивана и Петра передавалась «с Верху из… государских ближних хором святый чюдотворный нерукотворенный Спасителя Господа и Бога Иисуса Христа образ своего государского моления» и «святый животворящий крест Господень, в нем ж власы его Спасителевы, которого святаго и животворящаго креста силою благочестивый царь Костянтин победил нечестиваго Максентия». Теперь к этому (сразу, а не позднее, как в 1687 г.) добавился «образ Пресвятые Богородицы, нарицаемые Донские» (ее прославление в честь битвы на Куликовом поле было связано со временем Казанского похода Ивана IV Грозного) и образ «святаго великомученика Мины», казненного в Римской империи в конце III в. во времена преследования христиан. Для размещения указанных реликвий Голицыну, как и в 1687 г., из Большого дворца была выдана походная «церковь полотняная со всякою церковною потребою и украшением». Сопровождать церковь и служить в ней по благословению патриарха Иоакима был назначен теперь протопоп кремлевского Сретенского собора Федор с причтом («священницы и диакони и их великих государей певчие дьяки и церковники»)[2185]. Наконец, как и в первом походе, Голицын должен был отправиться на Крым с «казанским» знаменем Ивана Грозного[2186]. Сам чин торжественных проводов бояр и воевод из Москвы неизвестен, не попало в разрядную книгу второго похода и описание отпускной церемонии. Думается, что указанные торжества мало отличались от модели 1687 г., за одним исключением: правительство учло урок первого похода, когда излишнее рвение Софьи в стремлении поддержать своего любимца замедлило продвижение армии. Теперь никаких миссий, подобных поездке В. Ф. Жирово-Засекина, более не было. Прагматизм и заинтересованность в успехах кампании взяли верх над излишним символизмом и церемониями. Впрочем, как и в предыдущие годы, практика торжественных церковных молений о победе сохранялась. 12 мая 1689 г. царевна Софья «изволила быть» в Успенском соборе и «слушать молебнаго пения о победе на проклятых агарян»[2187].

Во втором походе сообщения о боевых действиях, которые направлялись из действующей армии, имели гораздо большее значение, чем в 1687 г., в том числе потому, что теперь успехи русского войска были гораздо более ощутимы, хотя и не стали решающими. Кроме фактических данных о ходе боев, в указанных сообщениях отражены взгляды отправителей, которые полагалось ретранслировать получателям корреспонденции. Как и в 1687 г., эти первичные оценки в значительной мере формировали официальный взгляд на события. В первую очередь речь идет о сеунчах, во множестве посылавшихся из русского лагеря, и других подобных реляциях.

Корпус этих документов лег в основу всех иных текстов о главных военных событиях второго Крымского похода (1689), распространявшихся московским правительством внутри страны и за рубежом. В. В. Голицын выслал в Москву, в Разряд и Посольский приказ четыре сеунча: три с описанием боев 15–17 мая (и условно датированных соответственно 15, 16 и 17 мая) и один, посвященный дальнейшим действиям — походу к Перекопу, переговорам с крымцами и отступлению к р. Белозерка (датирован 1 июня)[2188]. То же самое сделали главы всех разрядных полков: А. С. Шеин[2189], Б. П. Шереметев (послал сеунчи в Разряд и Приказ Великой России)[2190], князь В. Д. Долгоруков[2191], Л. Р. Неплюев[2192], а также гетман И. С. Мазепа[2193]. Сеунчи последнего по стилистике и ряду деталей отличаются от текстов Голицына и его сходных товарищей, не выходя в общем за рамки того канона, который, по всей видимости, был создан в Разрядном шатре Большого полка, откуда разослан по остальным разрядным полкам и в гетманскую канцелярию.

То же можно сказать о текстах писем отдельным лицам, которые в содержательном смысле тождественны сеунчам. В. В. Голицын описывал трехдневные бои 15–17 мая в письме патриарху (датировано 19 мая, но отправлено, надо думать, 1 июня)[2194]. По его распоряжению грамоты о майских сражениях были посланы М. Б. Шереметеву в Белгород (остался на воеводстве вместо ушедшего в поход отца), а также в Курск, Путивль, Рыльск, Севск, Брянск с указанием «в соборных церквах о том (то есть о победе русского воинства. — Авт.) молебствовать»[2195]. Гетман И. С. Мазепа сообщал о том же А. В. Голицыну[2196].

С точки зрения организации коммуникации в Крымском походе интересна, в первую очередь, отписка от 17 мая (получена в Москве 31 мая)[2197], более кратко описывавшая трехдневные бои 15–17 мая и зашифрованная с помощью тайнописи Посольского приказа, использовавшейся еще русским резидентом в Речи Посполитой В. М. Тяпкиным[2198]. Ввиду невозможности послать сеунч[2199], она была выслана Голицыным с запорожским казаком, которому князь велел «итти ночми шпигом до Самары до Новобогородицкого города»[2200]. Трудности в посылке сеунчей после боев в Черной и Зеленой долинах более подробно объяснял И. С. Мазепа: «подъезды неприятелские бусурманские, которые не толко ис-под знамен ханских все шляхи собою поосаживали, но и из Азова чанбулы их поганские, к самому Днепру подъезжая великое посланым в проезде учинили опаство»[2201]. Все вышеупомянутые сеунчи, таким образом, были высланы только 1 июня, из лагеря на р. Белозерке, когда татарские загоны отстали от войска и проезд стал относительно безопасен. Об этом свидетельствуют идентичные подписи на оригиналах всех четырех голицынских сеунчей: «дан из обозу с речки Белозерки июня в 1 день»[2202].

На основе полученных сеунчей (их содержание проанализировано в главе 4) в Разряде 14 июня была составлена официальная запись о сражениях с крымцами в мае 1689 г.[2203] Она в свою очередь послужила основой для рассылки грамот церковным и светским властям. 15 июня датирована царская грамота в Троице-Сергиеву лавру архимандриту Викентию и келарю старцу Прохору[2204]; 16 июня — в Саввино-Сторожевский монастырь настоятелю Селиверсту Черницкому, келарю Михаилу Макаревскому и казначею Геронтию Савицкому «с братиею»[2205]; 18 июня — царские послания воеводам в города[2206] и церковным иерархам[2207]. Наконец, составленное на основе сеунчей описание второго похода послужило источником для написания официальной похвальной грамоты В. В. Голицыну от 19 июня[2208].

Венцом мероприятий по прославлению второго Крымского похода стал торжественный молебен, состоявшийся 23 июля в Новодевичьем монастыре перед чудотворной иконой Богоматери Смоленской. В ходе богослужения Господа и Богородицу благодарили за одержанную русским воинством победу. На церемонии присутствовали «бояре и воеводы, ближней боярин… Василей Васильевич Голицын с товарищи, всех розрядов и полков, и бояр, и воевод ратные люди». После молебна царевна жаловала бояр и воевод винами, а «ротмистров, и столников, и порутчиков, и хорунжих, и иных московских чинов людей, которые в том монастыре были» — водкой[2209].

Распространение и презентация официального нарратива о Крымских походах всесторонне раскрывает ту модель взаимодействия власти и общества Московского царства, которая существовала накануне Петровских реформ и складывалась не одно десятилетие. Его содержание основывалось исключительно на одном источнике — текстах, которые формировались в недрах Разрядного шатра Большого полка и затем становились основой тех сообщений, которые распространялись через все имевшиеся под контролем власти каналы коммуникации: Церковь, органы воеводского управления, публичные оглашения указов служилым людям в Кремле и др. Безусловно, русское правительство ставило перед собой задачу внедрения этого нарратива и в западное общественное мнение. Здесь, по понятным причинам, использовались иные методы и другие каналы коммуникации.

С начала лета 1687 г. сообщения о первом Крымском походе, присланные из Москвы в европейские газеты, представляют собой своеобразную хронику боевых действий русских войск. Они подробно рассмотрены в работе А. П. Богданова[2210]. О практике посылки российских новостей за рубеж писали иностранные дипломаты. Так, в донесении шведского посланника Христофора Кохена от 23 сентября 1687 г. ливонскому генерал-губернатору сообщалось, что «здесь озабочены изданием за границей, на немецком и голландском языках, хвалебного описания похода, в котором будут изложены подробно причины безуспешного возвращения многочисленного царского войска»[2211].

Действительно, вскоре, при деятельном участии Посольского приказа и, по всей вероятности, лично В. В. Голицына, голландским резидентом в Москве Иоганном фан Келлером был подготовлен обнаруженный и опубликованный А. П. Богдановым текст под названием «Истинное и верное сказание о бывшем походе великих государей, их царского величества войск на крымских татар нынешнего 1687-го года». Достаточно краткий текст был адресован западноевропейским дворам и имел задачу донести до них несколько важных для Москвы тезисов. Во-первых, подчеркнуть весомость и равноправное участие России в антиосманской коалиции несмотря на наличие юридически обязывающего соглашения только с Речью Посполитой. Вопреки последнему факту, в сказании подчеркивалось, что великие государи «изволили… оборонительной и наступателной союз и соединение с цесарским величеством и королевским величеством польским и речью посполитую венецкою сотворити таким договором: да каждый от сих вышепомянутых союзников великих на страны и земли турского салтана и хана крымского как кому удобно с оружиими своими морем и сушею наступит». Отмечалось обязательство каждого союзника не заключать с султаном сепаратного мира. Сама война обосновывалась как борьба «противо мучителные власти Оттоманские порты, кои с татары крымскими в неколико сот лет пришедших несказанныя страшныя христианским различным странам учинили разорение и запустошение».

Во-вторых, вопреки полной неудаче первого Крымского похода следовало показать, что военные усилия в текущем году были значительными и принесли союзникам немалую пользу. С этой целью в сказании подчеркивалась мощь выступившей на завоевание Крыма русской армии (о переговорах с Селим-Гиреем и планах Москвы политического подчинения ханства, естественно, умалчивалось) и слабость хана, который, не дав боя, укрылся со своим войском за Перекопом и не смог в текущем году оказывать помощь султану походами в польские и венгерские земли (отчасти это было действительно так). В «сказании» старательно выстраивалась линия о тесной взаимосвязи военных действий России с действиями и успехами союзников. «Турок» без татарской помощи якобы теперь не мог «не токмо над християны под градом и в поле какие прибыточные поиски себе обрести», но и выставить достаточную армию, чтобы остановить «щасливое шествие победителных християнских оружей в Венгерской земле и в Мореи». В связи с этим создаваемый нарратив все же требовал хоть каких-то военных побед. За таковую был выдан максимально расплывчато описанный один из боев, по-видимому — на Овечьих Водах (сам топоним также не упоминался), в ходе которого якобы «побито» несколько тысяч татар и турок и взято 70 пленных.

Наконец, в-третьих, европейским политикам необходимо было объяснить неудачу похода. Здесь на первый план выходили два фактора: «нестерпимые» степные пожары, сделавшие невозможным дальнейшее продвижение войск, и «измена» гетмана «Самойлова», организовавшего эти пожары по сговору с крымцами. Именно поэтому сюжету о свержении Самойловича и избрании Мазепы было отведено в «сказании» немало места. Трактат завершался торжественным обещанием великих государей и впредь «оружия своя на помянутые неприятели общаго християнства употребляти» до тех пор, пока они не пойдут на мирные переговоры со всеми союзниками[2212].

Важна и еще одна деталь. В «сказании» декларировалось, что цель похода русской армии — «за Божиим всесилным споможением в самой Крым, которая страна в древних историях Таурикою Херсонскою нарицалась, вступити». А. П. Богданов справедливо соотносит это с известиями европейских курантов, доставленных в Москву, что Россия намеревалась якобы «весь Крым разорить и землю крымскую рускими казаками и верными татарами поселить… И чаем помощию Божию, что хан крымский скоро писатися учнет подданным царским». В царской грамоте валашскому воеводе Шербану Кантакузину в 1688 г. прямо подчеркивалось, что цари организуют новый поход на «Крымский юрт», чтобы «при помощи Божии те их бусурманския жилища юрты разорить» и «бусурманское гнездо… искоренить»[2213]. Подобные декларации, обращенные за границу, резко контрастировали с весьма невнятными в плане представления целей похода царскими манифестами, изданными внутри страны. С одной стороны, они должны были подчеркнуть для заграничных партнеров готовность России деятельно и активно исполнять взятые на себя обязательства по нейтрализации Крымского ханства, а с другой — отчасти прикрывали истинные планы Голицына, рассчитывавшего «покорить» крымского хана не столько силой оружия, сколько путем переговоров.

Тексты «Сказания» были переведены на латынь, немецкий и французский языки, отпечатаны в Амстердаме и розданы находившимся в Голландии резидентам и послам Австрии, Швеции, Испании, Франции, Англии, Дании, Польши и Венеции «и тем случаем разосланы во всю Европу»[2214]. В целом тон и идеология «сказания» схожи с официальной разрядной записью. Донесение информации о военных предприятиях России (в целом неудачных) до европейских дворов через посредство Келлера, как, видимо, полагали в Посольском приказе, должно было вызвать к ней больше доверия. Подобная беспрецедентная, обращенная на Запад информационная кампания подчеркивала то значение, которое со вступлением в Священную лигу придавали в Москве не только дипломатическим отношениям с европейскими державами, но и тому мнению, которое складывалось о действиях и поступках России при дворах западных владетелей.

С этой точки зрения важное место В. В. Голицын отводил переписке с императорским секретарем и переводчиком Адамом Стиллой, много лет (с 1684 г.) служившим при цесарском дворе[2215], переводы писем которого почта неоднократно приносила в лагерь Большого полка. В одном из писем, высланных с берегов Карачекрака 4 мая 1689 г., главнокомандующий специально акцентировал внимание замещавшего его в приказе сына Алексея на необходимости написать Стилле, «что обретаемся в ближних местех от Крыму, а какое благословение Божие будет христианскому оружию, о том явно всему свету будет». Канцлер выражал недовольство слухами о сепаратных турецко-австрийских мирных переговорах: «а цесарскому величеству, не обослався с царским величеством миритца непристойно, потому что к союзу обязателство у всех обще». Тем не менее Стиллу следовало поблагодарить за регулярную корреспонденцию с просьбой продолжать ее впредь. О продвижении русского войска А. В. Голицыну следовало проинформировать и литовского гетмана К. Я. Сапегу[2216]. Переписка Голицына с А. Стиллой имела для главнокомандующего особо важное значение, поскольку его письма к секретарю, несомненно, распространялись последним по официальным и неофициальным каналам в рамках общего регулярного обновления новостной политической повестки европейских дворов. Это давало возможность Голицыну пытаться влиять на нее, хотя степень этого влияния оценить сложно.

О том, что русская кампания по информированию заграницы о Крымских походах в нужном для Москвы свете приносила определенные плоды в виде утверждения в европейском новостном поле элементов российского официального нарратива, свидетельствует реляция о втором Крымском походе побывавшего в России в 1688–1689 гг. бранденбургского дипломата Иоганна Рейера. Он, по мнению публикатора и исследователя реляции К. Квятковского, отразил в ней основное содержание российского пропагандистского нарратива, не подвергнув его какой-либо критике. Сама реляция действительно отражает официальные разрядные записи и дает мало нового для истории событий экспедиции на Перекоп в 1689 г.[2217]

С началом третьего — османского периода войны, ознаменовавшегося резкой активизацией со стороны России боевых действий, голицынский нарратив с объяснением целей и задач противостояния с Турцией и Крымом стал актуальным, хотя прямую связь с ним петровское правительство по понятным причинам старалось не афишировать. В официальном царском указе о походе на Азов 1695 г., как во времена подготовки первого Крымского похода, вновь говорилось о мести крымскому хану за «неправды» и кровопролитие, а также о необходимости освободить из плена православных христиан (их местожительство и национальная принадлежность не уточнялись)[2218].

С 1695 г. положение дел с публичным распространением известий о войне внутри России начинает меняться. Речь идет не столько об идеологических моментах, сколько о фактических сведениях (в первую очередь, победах). Хотя каких-либо указов по этому вопросу найти не удалось, о новшествах можно сделать вывод благодаря тому, что приходившие в Москву через почту официальные письма с описанием хода осады Азова начинают распространяться в рукописных сборниках. Только в «Дневных записках» И. А. Желябужского процитировано или пересказано более десятка таких посланий[2219]. Систематически эти письма еще не изучались. Однако по имеющимся публикациям можно сделать вывод, что их копирование было делом обычным[2220].

В рукописные сборники попадали не только письма азовской почты. Переводы публикаций, присланных по почте из европейских стран, тоже каким-то образом «покидали» Посольский приказ. Так в «Сказание о взятии города Азова» приведена статья из Венеции от 20 августа 1695 г. В ней рассказывается о том, что туркам пришлось посылать корабли на Черное море для борьбы с казаками[2221]. В дневнике Желябужского видим статью из Вены от 5 сентября 1696 г.[2222]

В книжную традицию попали сделанные для курантов переводы описаний решающего сражения Великой турецкой войны — битвы при Зенте, состоявшейся 11 сентября 1697 г.[2223] Австрийская армия под предводительством принца Евгения Савойского наголову разгромила войска султана. После этого удара Турция так и не смогла оправиться. Исследованием этого текста плодотворно занимался Д. К. Уо[2224], опубликовавший тексты о битве[2225], а также Б. Н. Морозов, работавший с копией курантов из архива торговых крестьян Шангиных[2226].

Оказалось, что источником для книжных описаний сражения при Зенте стала сводка предназначенных для царя и бояр курантов от 12 октября 1697 г.[2227] Материал с незначительными изменениями воспроизведен в рукописном сборнике из собрания М. П. Погодина рубежа XVII–XVIII вв.[2228] Судя по составу, его владелец входил в число служилых людей петровского времени. Можно с уверенностью утверждать, что копии со сводки курантов от 12 октября 1697 г. делались в Посольском приказе более одного раза. Это подтверждает иной, но основанный на той же сводке курантов вариант описания сражения под Зентой, который оказался востребован в среде торговых крестьян и духовенства. Об этом свидетельствуют переписанные на столбцах куранты Шангиных, исследованные Морозовым. Другой список данного сочинения отмечен Уо[2229] в составе Соловецкого собрания РНБ[2230].

Список связанных с войной «почтовых» материалов, попадавших в широкий доступ, можно продолжить. Это заставляет предположить, что их распространением занимался руководивший почтой думный дьяк А. А. Виниус. Разумеется, он не мог делать это без ведома царя. Достоверно известно, что именно московский почтмейстер снабжал новостями о войне иноземных контрагентов. Поздравляя Петра в 1696 г. со взятием Азова, Виниус прямо отметил, что «без указу» государя направит сообщение о победе через Витсена к статхаудеру Нидерландов Вильгельму III Оранскому, а также в Вену и Кенигсберг[2231]. Помещенный в куранты среди материалов немецкой прессы перевод статьи о сдаче Лютика прямо в тексте обозначен как «Выпись из граматки канцлера Вения августа в 21 день»[2232]. Вряд ли можно сомневаться в том, что под «канцлером Вением» подразумевается именно Виниус.

Следует отметить, что до Москвы доносились также вести о реакции на азовские триумфы при цесарском дворе, которые должны были доставить удовлетворение и Виниусу, и русскому правительству. По словам прибывшего в Москву в конце 1696 г. белградского митрополита Стефана, когда в Вене получили «ведомость о взятии Азова», то и в столице, «и во всяких цесарских городех был великой триумф и стрельба пущенная (пушечная. — Авт. )». Победе якобы радовался и сам император Леопольд I, благодарный Петру I, «что тем с его царского величества стороны учинилась ему цесарю помочь великая»[2233].

Торговавший в Москве флорентийский купец Франческо Гваскони с 1696 г. посылал новости в Венецию. Исследовавшая эти материалы Н. Б. Карданова отмечала, что, хотя Гваскони имел дело с несколькими близкими к царю людьми — Ф. Лефортом, П. Гордоном и А. Виниусом, во время Азовского похода в столице из них оставался только московский почтмейстер[2234]. Так что и здесь источником новостей был Виниус. Кроме того, среди хранившихся у думного дьяка рукописей отмечена «Книга писменная, цесарского языка, с Москвы в Галандию и в Англию о всяких ведомостях»[2235]. Очевидно, что это копийная книга с сообщениями, которые почтмейстер направлял за рубеж. Вероятнее всего, Виниус завел эту книгу, чтобы его не обвинили в рассылке новостей, к которым он отношения не имел.

Обращает на себя внимание тот факт, что, хотя первой крупной победой российской армии было взятие в 1695 г. Казы-Кермена, который мало чем уступал Азову, панегирические тексты о военных успехах начали распространяться из Москвы по Европе именно в 1696 г. Если быть более точным, победа 1695 г. все же имела определенный резонанс — на нее откликнулись украинские авторы. По горячим следам были написаны несколько поэм, восхвалявших героев боевых действий: «Прогностик счастливый» (в честь миргородского полковника Данилы Апостола) и «Слава героических дел… Бориса Петровича Шереметьева…». Произведения дополнялись богатым иллюстративным рядом гравюр, созданным крупными специалистами того времени. «Прогностик…» был украшен композицией Ивана Щирского, а поэма Петра Терлецкого «Слава героических дел…» получила несколько барочных офортов с использованием многочисленных образов античной мифологии, созданных Леонтием Тарасевичем в Чернигове[2236]. Одна из этих гравюр — «Обретение крепостей» — размещена на обложке данной книги.

Остановимся подробнее на произведении Терлецкого, напечатанном в виде брошюры. Текст написан в барочном стиле. Автор подражал популярным в то время в Европе элогиумам. Эта элитарная форма панегирической литературы была построена на «плетении» дополняющих друг друга «идей». Кроме того, элогиумы наполнялись цепочками аллегорий. К примеру, выступление Шереметева в поход описывалось словами «в день святого Константина он начал работу на Марсовой жатве». Из-за столь сложной структуры элогиум оставался литературной формой, крайне сложной как для написания, так и для понимания. Тем не менее читатель узнавал, что Шереметев — новый Александр Македонский, воинственный Марс, бесстрашный герой, прославленный во множестве битв. Он подобен великому Константину, а также Цезарю, Ахиллесу, Гектору, Геркулесу и другим славным героям античности. Читателю сообщалось, что полководец покрыл вечной печалью Фракию. Рискнем предположить, что под Фракией подразумевалась Турция или Крым. Панегирист утверждал, что потоптанные нечистым Батыем киевские горы радуются победе Шереметева над батыевыми наследниками и, вместе с музами и Орфеем, возносят радость победы к небесным сферам. Хвалебную песню возносит крылатый пегас, а сирены среди тритонов воспевают каноны на сладкозвучных сурнах. Все эти действа были отражены на гравюре. Еще одна гравюра изображает ковку меча для Шереметева (см. цв. вклейку, рис. 1, 17)[2237]. Как видим, Шереметева прославляли в рамках традиции западной панегирической литературы. Однако в итоге прославление взятия Казы-Кермена все же осталось внутренней, в первую очередь украинской историей.

Вскоре после падения Азова в Варшаву из Москвы приехал некий француз, который привез «письмо» на немецком языке с описанием побед и доблести Петра. Воевода русский Марек Матчинский предположил, что французу дали в Москве за это большой подарок. Об этих событиях находящийся в Варшаве российский резидент А. В. Никитин сообщал в Москву в письме от 7 (17) августа 1696 г.[2238] По поводу победы Никитин устроил молебен и салют из всего имевшегося в доме оружия, а также выкатил пять бочек вина, которое велел подносить всем желающим[2239].

Вскоре в Европе появились первые панегирические отклики на победу с похвалами Петру. Среди наиболее ранних иноземных панегириков назовем вышедшее на итальянском языке в Фаэнце сочинение К. А. Синибальди (Sinibaldi Carlo Andrea)[2240]. Синибальди являлся кавалером одного из старейших в Европе рыцарских орденов, ордена Сантьяго, который на протяжении столетий вел войну с мусульманами. Однако одновременно он был и главой академии Фаэнци (Filoponi Academy in Faenza)[2241]. Стихи были написаны вскоре после того, как в Фаэнце узнали о победе русской армии. Тетрадку с виршами он отправил по почте русскому послу в Вене К. Н. Нефимонову, который, получив ее 25 сентября (5 октября) 1696 г., через два дня переслал ее в Посольский приказ. Петр I познакомился с этим текстом 13 (23) ноября 1696 г.[2242]

Широко использовались традиционные способы прославления азовской победы. Так, по сообщению И. А. Желябужского, 31 июля 1696 г. письмо с новостью о взятии Азова, адресованное патриарху, зачитал перед ним в соборе думный дьяк Е. И. Украинцев. Кроме духовенства при этом присутствовали «бояре, и все палатные люди, и всяких чинов люди»[2243]. Очевидно, что письмо пришло вместе с очередной почтой из Азова к Виниусу, и тот передал его начальству. Дворцовые разрядные записи уточняют, что во время чтения описания победных боевых действий присутствовали «бояре, и околничие, и думные, и московских чинов, и приказные, и земские и всяких чинов люди множество». Во время благодарственной службы звонили в колокола на Иване Великом. После этого описание победы было отправлено в другие города «ко архиереем, и к воеводам, и к приказным людем» для того, чтобы там отслужили соответствующие молебны[2244]. 15 августа рассылку описания победы повторили через Разрядный приказ. Власти настаивали на самом широком освещении данного события. К примеру, в грамоте к воеводе во Владимир предписывалось, чтобы он «в Володимере и в уезды послал в монастыри к архимандритом, и к игуменом, и во все церкви к протопопом, и к священником, чтоб они были в Володимер в соборную церковь, также и володимерским помещиком и вотчинником, московским и иных всяких чинов людем, и володимерцом дворяном и детем боярским, и земскому старосте с посацкими людми всех чинов градским жителям велел быть в соборную ж церковь»[2245]. Когда же все перечисленные люди будут собраны в церкви, им полагалось зачесть вслух описание победы, а потом отслужить молебен. Включенный в разрядные документы перечень населенных мест, куда отправляли аналогичные грамоты, однозначно свидетельствует о том, что информация об осаде и взятии Азова проникла во все уголки России[2246].

Однако традиционные способы прославления царских побед не удовлетворяли Петра. Вскоре после взятия Азова появилась идея устроить небывалое зрелище — триумф для взявших город войск. Судя по всему, она озвучивалась и в осадном лагере сразу после падения крепости. Об этом говорит послание неизвестного автора из Азова, которое было отправлено сразу после захвата города, опубликовано в какой-то из немецких газет, а потом вернулось в Москву. Его перевод включили в сводку курантов от 11 ноября. Статья начиналась словами «Победа! Победа! Победа!». Далее шли четыре строчки стихов, а ниже — известие о результатах боев. Для нашей темы интересно ее окончание: «И все пречестное собрание выхваляло зело чреззвычайное великодушное дерзновение сего храброго Гектора (речь идет о царе. — Авт.) и намерило единогласно к безсмертной чести его триумфальную дугу восставити, которую пречестный в предбудущей почте узрит»[2247]. Данная фраза говорит о том, что автор текста находился на некоем «собрании» после взятия Азова, где и было принято решение о постройке триумфальной арки. Скорее всего, автором идеи был кто-то из «немецкого» окружения царя.

20 августа 1696 г. по пути из-под Азова Петр I написал Виниусу о необходимости устроить войскам триумфальный въезд в столицу по европейскому образцу[2248]. Впрочем, первенство в этом триумфе должно было принадлежать не царю, а полководцам — адмиралу Ф. Я. Лефорту и воеводе А. С. Шеину. Триумфальная арка была возведена за Большим каменным мостом через Москву-реку[2249]. 30 сентября Виниус, стоя на ней, зачитывал краткое стихотворное приветствие каждому из двух полководцев[2250].

7 ноября, чуть больше месяца спустя после триумфального возвращения армии в Москву, к прославлению царя подключилось дипломатическое ведомство. Посольский приказ приготовил и отправил А. Никитину в Варшаву специальную записку о победе под Азовом и связанных с этим событием празднованиях. Данную информацию следовало донести до сенаторов, а также цесарского и венецианского посла. До нашего времени сохранился сильно попорченный черновик этого листа. С точки зрения описания триумфа самое интересное в нем то, что приветственные слова, оказывается, говорились не только Лефорту и Шеину, но и другим военачальникам[2251]. Так, сообщение о московском триумфе распространялось по официальным каналам в Польше.

Ближе к середине ноября в Москву стали приходить опубликованные в европейских изданиях поздравления с победой и описания триумфа. Любопытно, что в них большое внимание уделяется казни бежавшего в 1695 г. в Азов к туркам Якова Янсена. 18 ноября государю зачитывали куранты с известием о том, что «немецкого пушкаря Якушку» казнят, как Степана Разина[2252]. 7 декабря 1696 г. Петр слушал две сводки курантов с сообщениями о том, что в Москве состоялся триумф, а привезенного Якушку «зело на высокой телеге с виселицею» казнят[2253]. 16 декабря государь вновь слушал обширное, объемом почти в 3 тыс. знаков современного набора, сообщение о триумфе и казни Якушки[2254]. Власти предпринимали серьезные пропагандистские усилия для того, чтобы показать — неудачное окончание осады 1695 г. стало результатом предательства, а не ошибок командования.

В 1697 г. тема триумфа оставалась для московских властей актуальной. Сразу после Нового года Никитин отчитался, что рассказывал о победе под Азовом и триумфе польским сенаторам[2255]. Кроме того, русский посол добился того, что сообщение о триумфе появилось в одной из местных рукописных газет. Текст публикации был прислан в российскую столицу 15 января 1697 г.[2256] До православных центров Речи Посполитой известие о победе русского воинства под Азовом дошло без помощи резидента. В частности, монахи виленского Свято-Духовского монастыря во главе с виленским старшим П. Пашкевичем-Толоконским, отправляя в Россию миссию с жалобами на гонения от католиков и униатов и просьбами о помощи, в письме на царское имя (от 6 января 1697 г.) поздравляли Петра I с «преславной победой», желая, чтобы царь («камень веры») «христо ненависнаго зловернаго бисурманскаго … беснуючагося Голиафа, до конца победил, обезглавил» и освободил «крепкою своею и побидоносною деснецею православных християн, в лютой работи агаранской стенящых, плачущых и ридающых». Называя Петра «новым Моисеем» и пресветлейшим «нашим» монархом, виленские монахи призывали его: «да потопиши измаилтянов и высокоумнаго их фараона (султана. — Авт.) во мори богомерзкой его крови, избавляюще лютой работы род избранный християнский»[2257].

В Москве чествования Петра в 1697 г. также продолжались. Братья Лихуды, учителя греческого языка, составили для царя по правилам риторики новую «похвалу»[2258]. Решили повторить и триумф. Сделали это в форме потехи на сырной неделе 13 февраля. За городом на пруду у села Красное поставили триумфальные ворота, а также изображения Азова и каланчей[2259]. Об этой потехе, сопровождавшейся фейерверками и салютами, мы знаем в подробностях благодаря ее изображению на гравюре А. Шхонебека, сохранившейся в единственном экземпляре в Рейксмузеуме в Амстердаме. На ней указана дата 12 февраля 1697 г. (см. цв. вклейку, рис. 16)[2260]. Проблемой в датировке этой гравюры оставалось то, что Шхонебек поступил на русскую службу во время пребывания Великого посольства в Амстердаме, уже после того, как произошли описываемые события. Противоречие снимается, если обратить внимание на введенную в научный оборот еще И. П. Козловским черновую запись Виниуса, касающуюся триумфального въезда в Москву 1696 г.: «к Витцену листы триумфальных врат и с надписанием, как и где что было…»[2261]. Получается, что Виниус отправлял рисунок празднества с триумфальными вратами бургомистру Амстердама Н. Витсену, а тот передавал его местному мастеру для гравировки. Упомянутого в процитированной Козловским записи изображения, к сожалению, пока не выявлено. Но источник материалов для гравюр Шхонебека очевиден.

Череда панегириков продолжилась и после отъезда Петра в Великое посольство. Теперь это уже были панегирики европейских авторов. 14 (24) апреля 1697 г. московские дипломаты прибыли в Митаву, а на следующий день канцлер герцога Курляндского устроил для послов торжественный обед, в ходе которого членам посольства презентовали печатные листы «с похвалою» на немецком, греческом и латыни[2262]. Текст в форме элогиума составил Христиан Борнманн, придворный поэт курляндского герцога[2263]. В нем московский монарх восхвалялся как завоеватель Азова и владыка многих земель. Царя призывали продолжить угодную Богу войну, уничтожить «фракийских лисиц» (турок), завоевать Татарию, Константинополь и стать цесарем греков. Текст был переведен сразу же после его вручения кем-то из участвовавших в посольстве переводчиков. Его также послали в Москву, где панегирик повторно перевел для курантов Иван Тяшкогорский. На заседании Боярской думы он прозвучал уже 5 мая[2264].

Стихи Борнманна были высоко оценены Петром. Автора наградили 12 золотыми[2265]. После этого поэт опубликовал еще одно стихотворение и подал его уже не через слуг герцога, а напрямую, от имени митавских иезуитов. Это была первая встреча царя с представителями ордена Св. Игнатия. Второй элогиум написан на латинском языке[2266]. Изысканная утонченность и сложная игра слов и смыслов данного произведения сыграла против него. Данное произведение не смог полностью адекватно перевести на русский язык ни переводчик Великого посольства, ни Тяшкогорский (для курантов). Несмотря на проблемы перевода, русские читатели могли убедиться, что царя восхваляют как победителя турок.

Иезуиты не удовлетворились подачей печатного листа 22 апреля. При отъезде Петра из Митавы они оказались в числе провожающих посольство. Кто-то из них произнес напутственную речь на латинском языке, текст которой также был передан посольству. Петр вновь чествовался в качестве покорителя Азова и солнца, которое разгоняет турецкую тьму[2267]. Российская сторона высоко оценила старания иезуитов. Они вновь получили награду золотыми[2268].

На земле бранденбургского курфюрста послов торжественно встречали с музыкой и песнями на немецком языке. Рукописные тексты приветственных песен сохранились от встреч в Мемеле[2269] и Тильзите[2270]. Однако политики мы в них не встречаем. К примеру, пять строф песен, исполненных 13 мая в Тильзите, содержали приветствие и сообщение о том, что как для послов сияет солнцем их царь, так здесь блистает курфюрст, который очень рад гостям. Гораздо интереснее изданные стихи Георгиуса Раддеуса, капельмейстера бранденбургского курфюрста, которые вручались послам на банкете при отпуске посольства 2 июня[2271]. Практически все произведение немецкого поэта было посвящено теме искоренения турок и татар. Уже после отъезда дипломатов из Кенигсберга посольский переводчик Петр Вульф приобрел для Петра подробное описание их торжественной встречи[2272]. В том же антитурецком ключе Великое посольство продолжали чествовать и в Берлине, здесь появился новый печатный панегирик, датированный 20 июля[2273].

16 августа 1697 г. Великое посольство въехало в Амстердам[2274]. Здесь его встречали не менее торжественно[2275]. Довольный государь писал об этом А. А. Виниусу: «послы въчерась принеты горазда с честию»[2276]. Архивное дело, озаглавленное «Перевод с стихов на прибытие в Амстердам полномочных российских послов Лефорта с товарищи поднесенных. Тут же латинские стихи поднесенные, сочиненные Ретерсом в похвалу государю Петру I о одержанных их победах»[2277], содержит два сочинения. Одно из них сохранилось в переводе[2278], оно озаглавлено как «Песнь приветствовательная». Адресатами были официальные руководители миссии — Лефорт, Головин и Возницын. Им сообщалось, что река Амстела, на которой стоит Амстердам, рада видеть посланцев из России. В последней строке вновь звучала триумфальная тема: «Сице триумфы Москве победительнице, да обезсмертвит Бог».

Панегирик Петру выглядел более официально. Его опубликовали в виде отдельного листа на латыни за подписью П. Рётерса (P. Roeters), в русских документах упоминается как Ретерс или Рейтер. Последний получил награду за данную публикацию после отъезда посольства из Гааги 20 октября[2279]. Рётерса восхитила «Марсова доблесть» русского царя. Так же, как в других панегириках, были отмечены его победы над турками и взятие Азова. Однако последняя треть стихотворения посвящена «более кроткой» славе Петра, которая не меньше, чем военные свершения, «привлекает к тебе народы»[2280]. Можно предположить, что панегирист знал о предстоящих мирных переговорах.

В честь встречи в Утрехте 1 сентября 1697 г. бургомистра Амстердама Витсена, московского царя и короля Англии Вильгельма III Оранского печатник Франсуа Хальма опубликовал еще один панегирик. В нем восхвалялись подвиги высоких участников встречи, но ничего не сказано о ее политических перспективах[2281]. В Амстердаме царь лично познакомился с А. Шхонебеком, гравировавшим изображение московского «триумфального» фейерверка 12 февраля 1697 г. Под руководством мастера государь собственноручно вырезал офорт «Победа христианства над исламом»[2282]. На ней ангел с крестом в руке попирал ногами полумесяц и вражеские знамена[2283].

Следующий панегирик Петр услышал уже в 1698 г. в Англии, где московского царя встречали «аки путьшествующего Фебуса». В английском сочинении прозвучало множество слов, прославляющих победы царя — «потоптателя Магомета» — над турками и татарами и распространение христианства на новых землях. Выражалась уверенность в том, что «победительный меч» московского царя будет «на востоке законы раздавати». Тем не менее значительная часть панегирика была посвящена благодетельности мира[2284].

В конце зимы или самом начале весны 1698 г. кто-то из участников Великого посольства направил в Москву подборку из трех печатных панегириков. Выбор пал на оба митавских текста Борнманна и кенигсбергский Раддеуса. Почему о них вспомнили более чем полгода спустя — непонятно. Особенно если учесть, что трехъязычный текст Борнманна в Москву уже один раз отправляли. Можно предположить, что кто-то из членов посольства решил подобрать для оставшегося в Москве правительства лучшие из панегириков. Выбор пал на те, где антитурецкая тема звучала особенно ярко. Бояре ознакомились с переводом 28 марта[2285]. Возможно, тексты должны были напомнить читателям о приближающемся лете — сезоне боевых действий. Можно также предположить, что откликом на перевод этих панегириков стали «Стихи на победу злочестиваго Мустафы, султана турскаго» жившего в России лаодикийского митрополита Парфения Небозы (датированы 12 апреля 1698 г.). В них также звучит призыв к захвату Константинополя[2286].

Еще одно панегирическое стихотворение на латинском языке опубликовал упоминавшийся выше К. А. Синибальди. Он превозносит мужество «великого князя Московии», хвалит его за предпринятое посольство, постройку флота, выражает уверенность, что все эти усилия предназначены не для того, чтобы получить «руно колхов златое», то есть побережье Кавказа, и «чтобы город занять с дворцами Востока — Византий»[2287]. Получил ли Петр этот панегирик? Ответить на этот вопрос сложно. Нельзя исключать, что стихотворение так и не было отправлено, поскольку потеряло политическую актуальность в связи с началом мирных переговоров.

По возвращению в Москву тема триумфа над турками продолжала отрабатываться, хотя не так интенсивно, как в предшествующий период. Большую роль здесь играли связанные с Россией иноземцы. Приехавший в Россию А. Шхонебек создал серию гравюр. Это «Осада Азова в 1696 году» (1699–1700 гг.), «Корабль «Гото Предестинация»» (1700–1701 гг.), «Карта восточной части Азовского моря» (1701 г.)[2288]. Сотрудничавший с русским правительством И. Ф. Копиевский опубликовал посвященный победе под Азовом панегирик в 1700 г.[2289] явно с расчетом на благожелательную реакцию русского правительства.

Как видим, для изучаемой нами войны в плане ее идеологического сопровождения имелось несколько уровней циркуляции информации. Верхний уровень составляла политическая элита, принимавшая стратегические решения. Второй уровень включал служилых людей, которым приходилось воевать на полях сражений. Третий — остальные сословия.

Если для политической элиты война изначально была коалиционной, проходящей в союзе с европейскими государствами, то для служилых людей идеологическое обоснование войны было другим и со временем менялось. Изначально идеологи делали упор на войне против Крыма, обоснование причин и характера которой эволюционировали от необходимости оборонительных мер против возможного крымского нападения до организации похода на ханство в течение осени 1686 — весны 1687 г. Потом в поле их зрения попала Османская империя и ее европейские противники. При возобновлении наступательных боевых действий в 1695 г. главным врагом вновь выступили татары. Но уже в документах 1696 г. главным противником опять стали турки. Снова была поднята тема глобальной войны христианства и ислама. Все эти колебания определялись конкретной внешнеполитической конъюнктурой, тогда как для простого же народа все это время «крымская» повестка явно оставалась основной.

Следует отметить также и новшества, которые не были свойственны для войн предшествующего периода. Во-первых, практически на протяжении всего хода боевых действий о победах русской армии информировалась европейская пресса, причем русское правительство прикладывало целенаправленные и небезуспешные усилия для формирования позитивной оценки действий своей армии независимо от реальных успехов. Это случилось впервые в русской истории и стало ярким свидетельством вовлеченности Московского государства в антитурецкую коалицию и его постепенного вхождения в круг общеевропейских внешнеполитических контактов с интенсивным обменом новостной и дипломатической информацией. Во-вторых, начиная с 1695 г. официальный правительственный нарратив потерял то исключительное значение, которое он имел ранее, заполняя собой через имевшиеся коммуникационные каналы все доступное публичное пространство. Монополия рассылаемых правительством указов была нарушена. Теперь с ними конкурировала информация курантов и других неофициальных текстов о победах русского оружия, которая «утекала» из Посольского приказа и пользовалась большим вниманием подданных. Явление это было пока еще слабым, но что весьма важно — оно обозначило новую тенденцию в отношениях власти и общества, которая в период Северной войны привела к созданию первой русской газеты «Ведомости». Третье новшество обозначилось уже в самом конце войны. Потеряли былое значение торжественные церемонии отпуска бояр и воевод, а также публичного освящения назначенных для них в полки святынь, имевшие столь грандиозный характер во времена Софьи и Голицына. Поиски новых способов прославления государя привели к заимствованию западных практик военных торжеств.

Характерно, что реальные военные действия и их отражение в идеологическом пространстве для данной войны (в прочем, как и для многих других) не совпадали. К примеру, на последнем этапе войны наиболее крупные по численности войска с обеих сторон были задействованы при взятии днепровских городков в 1695 г., взятии Азова в 1696 г. и обороне днепровских городков в 1697 г. Последнюю можно признать наиболее яркой и героической страницей боевых действий. Между тем в идеологическом пространстве центральным событием стало лишь взятие Азова. Очевидно, что внимание панегиристов зависит в первую очередь от статуса персоны, возглавлявшей войска.

Данная война была одной из немногих, в ходе которых европейская пресса положительно оценивала успехи России и проявляла заметный интерес по отношению к явно периферийному театру военных действий, а западные дипломаты охотно транслировали в европейские столицы официальный российский нарратив. Огромное число панегириков, которыми (пусть и не всегда бескорыстно) встречали в европейских городах Великое посольство, не могли не способствовать формированию европейской идентичности у царя и его окружения.