ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

В конце недели к тетке Лопатиной приехал сын Сергей Сергеевич с десятилетним Петюнькой, худеньким, тонконогим, светленьким, как пшеничный колосок. Они открыли калитку и вошли во двор в тот момент, когда Дарья Семеновна несла к крыльцу ведро молодой картошки, выкопанной в огороде.

Сергей Сергеевич был высок, узкоплеч, шея тонкая, морщинистая. Он широко улыбался, оглядывая дом; глаза его под выгоревшими бровями прямо-таки лучились от того, что видели вокруг.

— Давай-ка, маманя, подсоблю! — сказал он так непринужденно, будто на минутку куда-то отлучался со двора, а теперь вернулся и готов браться за любое дело.

Он поставил наземь свой большущий чемодан, бросился к матери, взял у нее ведро с картошкой и донес его до крыльца.

— Приехал-таки, приехал! — не веря своим глазам, обрадовалась Дарья Семеновна. — Баньку-то, баньку я уж приготовила…

Она обняла сына, застыла на некоторое время, потом ткнулась губами в светлые волосы внука, всплакнула от неожиданной радости.

— А где же Галина? — немного успокоившись, спросила она сына. — Чего не приехала?

— Стариков своих решила проведать, — сказал тот, все еще окидывая жадным взглядом дом, забор, сараи.

— Мамка через неделю приедет, обещала, — добавил внук, и тут же мальчишеское любопытство потянуло его в огород.

Услышав во дворе радостные голоса и догадавшись о приезде Сергея Сергеевича, о котором так много рассказывала хозяйка, Марина тоже вышла из своей комнаты. Было любопытно посмотреть на сына тетки Лопатихи и ее внука.

— Может, насовсем приехал? — спросила Дарья Семеновна, приглашая сына пройти в дом.

— В отпуск, маманя, в гремякинский рай! — рассмеялся тот, и радостно-добродушный смех его будто говорил, как хорошо ему сейчас, как приятно видеть и этот дом со ставнями, и сохнувшие на заборе кувшины, и колодец на улице.

— А когда же насовсем, сынок?

Сергей Сергеевич отмахнулся — мол, не спрашивай, мать, — подхватил чемодан, и худое, костистое лицо его вмиг сделалось серьезным. Марина посторонилась, давая проход.

— А это моя жиличка! — сказала Дарья Семеновна не в силах молчать в эти минуты: ей надо было говорить о чем угодно, лишь бы сын видел, как она рада его приезду.

Сергей Сергеевич крепко пожал руку девушки.

— Будем знакомы! — произнес он учтиво и поклонился.

Ладонь у него была шершавая, какая-то железная, и Марина чуть не вскрикнула от рукопожатия. Он опять повеселел, ободряюще кивнул на мать:

— Мать у меня добрая, с ней ладить можно! Другая бы, к примеру, и во двор не пустила такого блудного сына, как я, а она, вишь, в дом тянет. Не нарадуется.

Дарья Семеновна с нарочитой строгостью прикрикнула на него:

— Да будет тебе измываться над матерью! Как же не пустить, ежли родная кровиночка. Один остался из всего рода Лопатиных.

Она вдруг всплакнула, но тут же слезы высохли. Сын увел ее в дом. А через минуту-другую Дарья Семеновна, высунувшись из окна, уже звала внука:

— Петюнька, куда запропастился? Иди-ка свежим вишневым вареньем угощу! Ешь сколь хочешь…

Мальчик не отзывался — то ли не слышал, то ли просто тянул время. В огороде уже желтели коробочки мака, он срывал их в подол рубашки, чтобы потом полакомиться всласть. Это занятие было для него куда интереснее, чем послушно сидеть за столом в доме и пробовать бабушкино варенье, как было в прошлый приезд. Дарья Семеновна опять позвала внука, громче и настойчивее, он с неохотою покинул огород.

Марина сидела на ступеньке крыльца, подставив солнцу влажные, недавно вымытые волосы. Было слышно, как Сергей Сергеевич подробно рассказывал матери о том, что ему давали путевку в санаторий под Сочи, а он отказался, решил провести отпуск в Гремякине. Зачем ему южное синее море и горные красоты, когда на свете есть тихая, чистейшая Лузьва! Песок на берегу превосходный, хочешь купаться — купайся, хочешь загорать — загорай. И все вокруг привычное с детства, родное. Голос его звучал громко, бодро, как у человека с отличным настроением…

«Ну, теперь она утешится, помолодеет душой», — думала Марина о хозяйке, улыбаясь.

Теперь ей не хотелось мешать чужой радости, она тихонько прошла в комнату. Надо было подготовиться к вечеру: выгладить платье, начистить туфли — ведь в клубе наконец-то состоится встреча Максима Блажова с гремякинцами. Разве можно было не волноваться? А вдруг вечер сорвется, не соберутся люди? Затеяла эту встречу, закрутила все, афиши вывесила возле клуба и в конторе, и вот тебе на — не справилась? Какой позор! Узнает в Суслони Каплунова — что подумает? Выходит, она, Марина Звонцова, такая же болтушка, несерьезный работник, как и Жуков? Ну нет! Не зря белили клуб, мыли полы, наводили во дворе порядок. Теперь только не ленись, тереби всех за бока. Покажи-ка, товарищ Звонцова, на что способна!.. Если бросить в пруд камень — круги пойдут, один за другим, один за другим. А может, тут есть и другая причина, почему так стараешься? Может быть, ей, одинокой молоденькой девушке, на которую кое-кто не обращает внимания, вот этой самой встречей журналиста Блажова с гремякинцами хочется доказать, что напрасно ее не замечают?..

«Вздор! Ничего не надо доказывать!» — сказала себе Марина и принялась гладить платье.

А в соседней комнате радостно гудели голоса.

После обеда Сергей Сергеевич, сытый, с побуревшими скулами, вышел во двор с топором в руке. Его голова на длинной шее легко поворачивалась, ухо ловило каждый звук на улице. Он обошел вдоль забора, прибил оторвавшуюся доску на крыльце, легонечко подтесал неплотно прикрывавшуюся дверь в сарае. Потом принялся колоть дрова. При каждом взмахе топора он громко крякал, поленья так и лопались у его ног.

Поглядывая на высокую, сгибавшуюся фигуру во дворе, Марина усмехалась. Отчего это мужчины, когда колют дрова, непременно ухают, крякают — легче рубить, что ли?

— Маманя, готовы дровишки, теперь я пошел! — сказал Сергей Сергеевич, прихорашиваясь перед уходом.

— Только ненадолго, родимый! — попросила его Дарья Семеновна, выходя вместе с ним за калитку.

— Покурю с мужиками и назад… В баньку схожу…

— Вечером курятинкой угощу по случаю приезда.

— От курятинки не откажемся. Готовить ты мастерица, хоть в ресторан тебя рекомендуй. Галина так не умеет.

— А вот приедет, уж научу ее, чтоб от гремякинских баб не отличалась. И белье снесем на речку постирать…

Когда Сергей Сергеевич пошел по улице, мать все смотрела ему вслед, все любовалась им. Она приоделась, повязала новый платок и выглядела теперь, как в праздник, — важной, торжественной. Петюнька без отца заскучал и пустился догонять его.

Дарья Семеновна сказала Марине:

— Знаю, куда подались! Когда приезжает, перво-наперво к ним отправляется, к строителям в бригаду. Не может без этого. Поработает, отведет душу…

Вернулся Сергей Сергеевич уже под вечер, когда солнце обошло Гремякино, светило над Лузьвой. Походка у него была усталая, тяжелая, руки висели как плети, но глаза смотрели цепко и колюче, отдавали каким-то особым веселым блеском. Мать собрала свежее белье, и он вместе с Петюнькой отправился в баню, стоявшую в конце огорода. Пока они мылись, Дарья Семеновна отнесла им бидончик с квасом, а затем принялась накрывать на стол. Они вернулись распаренные, промытые, с розовыми лоснящимися лицами. В движениях Сергей Сергеевич стал медлительным, неторопливо-экономным. Мать умиленно поглядывала на него: до чего же хорош, по-мужски крепок и складен у нее сын! Дай-то бог, чтобы и внук вырос таким же, полностью в своего отца…

— Ну, наблаженствовались в баньке-то? — спросила она с добродушно-довольной улыбкой, с какой разговаривала с сыном, когда тот был еще парнем, послушным и покладистым, ее надеждой, ее будущим. — Ужин на столе заждался.

— А вот мы с ним расправимся, как цыган с картошкой! — весело сказал Сергей Сергеевич и вместе с Петюнькой поспешил в дом.

Там, в аккуратно прибранной комнате, он опустился за стол у окна; мать подала ему тарелку с пахучей курятиной и картошкой. Он вдохнул приятный сытный запах, прижмурился и вдруг признался, что нигде нет такого уюта и домовитости, как у родной матери. Дарья Семеновна расцвела в улыбке. Сын наполнил стопки водкой, потом торжественно, с хозяйской неторопливостью провозгласил:

— Стало быть, за всеобщее здоровье и за всеобщее счастье! Это — главное для человечества в современных условиях.

Марина тоже выпила, с непривычки поперхнулась и закашлялась.

— Э-э, вовсе без опыта! — засмеялся Сергей Сергеевич. — Опыт — великая сила. Убеждает лучше лектора. По себе знаю…

Он ел не спеша, старательно, даже как-то величественно. Голова его была выше окна. Мать не спускала с него преданных глаз, порывалась о чем-то спросить, но, видно, не подворачивалась удобная минутка. Она нет-нет да и трогала его за руку, уговаривая есть получше, поплотней, по-мужски.

— Эх, и поработал я нынче с плотниками! — принялся рассказывать Сергей Сергеевич. — Стропила меняли на свинарнике. На той неделе шифер будут класть. И накурился вволю, и наговорился. Все новости узнал. А там Павел Николаевич пришел. Увидел меня, обрадовался, стал уговаривать вернуться в Гремякино. Мол, строительство по генплану началось, вторую плотницкую бригаду организуют с осени, а возглавить некому…

— Вот и хорошо бы! — воскликнула мать, с надеждой глядя на раскрасневшегося сына.

— Тут у вас действительно полное обновление деревни идет, — продолжал он деловито. — Одобряю, это мне по душе. При Шульпине таких задумок не водилось.

Дарья Семеновна опять метнула на сына выжидательный взгляд.

— На собрании нам рассказывали, каким будет наше Гремякино. Райцентр догоним.

— Молодцы! — опять похвалил Сергей Сергеевич.

— Вот и ты становись молодцом, коль бригаду предлагают!

Мать сказала и умолкла, поджав губы. Он снова налил стопку, выпил один, ни на кого не глядя.

— Нет, маманя, теперь уж поздно.

— Да как же так — поздно?

— А вот так, маманя… Без меня Гремякино выровнялось, без меня ему и дальше идти. Выкурило меня из деревни, понесло по стране, как перекати-поле. Теперь вроде к городу прибило…

— Ну, а дом, дом наш как же?

— А так, маманя, живи сама. Хочешь — продай… Вот ей, к примеру, жиличке. Невеста ведь, замуж пора. В такой дом любой жених пойдет…

Сергей Сергеевич, конечно, шутил, но Марина вспыхнула, засмущалась. Дарья Семеновна смотрела на сына с укором, как смотрят лишь матери на взрослых, уже давно не подчиняющихся их влиянию детей.

— А все-таки хорошо, что я махнул не в санаторий, а в Гремякино! — сказал Сергей Сергеевич, вставая из-за стола. — А приедет Галина, и вовсе будет как в сказке!

Он был доволен первым днем в Гремякине, доволен собой и жизнью. Кто не радуется родному гнезду, пусть даже покинутому навсегда! После ужина Сергей Сергеевич ходил по дому, тихонько насвистывал, касался ладонями вещей, гладил их, как бы что-то вспоминая. А потом он вдруг приумолк, задумчивый сидел на скамейке за калиткой, наконец приоделся, потер щеткой на крыльце ботинки и подался со двора.

— Когда придешь? — крикнула ему вдогонку Дарья Семеновна.

Он неопределенно махнул рукой. Мать вздохнула, вернулась во двор, устроилась с внуком на крыльце. Она гладила его по волосам, а сама говорила тихо и просительно:

— Вот кабы твой отец одумался, остался бы насовсем в Гремякине. Цены бы ему не было!.. Ты, Петюнька, хотел бы жить тут?

— Не знаю, — отвечал мальчик, наблюдая, как над соседним двором летала, кувыркаясь в небе и хлопая крыльями, стая голубей.

— У нас школа хорошая, и учителя разные есть. А в клубе кино… А подрастешь, Петюнька, начнешь работать, и совсем будет в Гремякине, как в городе.

Внук по-прежнему внимательно следил за полетом голубей.

Марина, собравшаяся тоже уходить из дому, успокоила хозяйку как могла:

— Многие сейчас, Дарья Семеновна, возвращаются из города в деревню. Может, и Сергей Сергеевич решится. Вы дайте ему оглядеться, подышать гремякинским воздухом.

Хозяйка помолчала, подумала и пошла провожать Марину за калитку.

— Дай-то бог, чтоб сбылось! Уж как бы я за внучонком ухаживала. Вот тогда бы род Лопатиных возродился в Гремякине. Только чует сердце: не бывать тому.

Дарья Семеновна закрыла на крючок калитку за ушедшей девушкой и вдруг расплакалась тихо, беззвучно. О чем она плакала? Какое горе ее давило? Пожалуй, она не смогла бы в эту минуту ответить на такие вопросы. Просто слезы сами полились, и никак их нельзя было сдержать…

2

В цветастом платье, в туфлях на высоком каблуке, с коричневой сумочкой под мышкой, Марина спешила в клуб. Она старалась смотреть только вперед, а глаза сами косили то вправо, то влево, чуть-чуть улыбались. Пусть знают все, что наконец-то сбывается ее задумка. Первое клубное мероприятие, предложенное ею в Гремякине и занесенное в план культработы. Ох как многое может зависеть от сегодняшнего вечера в клубе!..

Еще был целый час в запасе.

Марина накрыла кумачом стол на сцене, поставила графин с водой, оглядела зал. Вот теперь, кажется, все, пусть собираются люди. После побелки в клубе еще чуточку пахло известью, свежевымытыми полами. Вечернее солнце бросало в окна и распахнутые двери ярко-желтые полосы. Когда оно скроется за Лузьвой и завечереет, можно включить полный свет — и в зале и на сцене, чтобы было посветлей. На стене висела прибитая фанерка со старательно выведенными рукой Марины словами: «Товарищи! Не курите и не сорите. Клуб — ваш дом, берегите и любите его!»

Раньше всех пришел дед Блажов, подстриженный и наодеколоненный, в праздничном костюме. Увидев, что в клубе еще никого нет, он повздыхал, поахал и куда-то исчез. Спустя некоторое время появилась шумная ватажка мальчишек; они заняли первые ряды, но Марина выпроводила их за дверь, объяснила, что кино сегодня не будет, а состоится вроде делового совещания, детям это вовсе не интересно. Потом пришла с двумя соседками тетка Лопатиха, женщины были в платках и косынках, аккуратные, чинные, сели в самой середине зала. Люся Веревкина с матерью устроилась у окна и раскрыла на коленях какую-то книгу. Мужчины обосновались в углу; среди них выделялся жилистый, высокий, как жердь, Сергей Сергеевич, который рассказывал что-то веселое, остальные посмеивались…

Марина не находила себе места, подсаживалась то к Люсе Веревкиной, заглядывая к ней в книгу, то к тетке Лопатихе, прислушиваясь, как та жаловалась соседкам на своего непослушного сына. Теперь уже не было сомнения, что вечер состоится, раз гремякинцы собрались в клубе и ждут начала, но все же на душе у нее было неспокойно, щеки пылали от волнения. Хорошо, что она увидит сегодня Максима Блажова не на берегу Лузьвы, не на улице, а в этом зале, на людях. Только бы не смутиться, не растеряться, не выдать себя, чтобы никто ни о чем не догадался…

«Пусть он поймет, на что я способна!» — думала она, поглядывая блестящими глазами на входную дверь.

Когда кто-либо появлялся в дверях, она бросалась навстречу и, улыбаясь, сияя, предлагала место получше. Племянницу Чугунковой — Шуру и ее мужа-речника она устроила во втором ряду, они почтительно поблагодарили ее за внимание к себе. Бабка Шаталиха не захотела пройти поближе к сцене, села в последнем ряду. А вдовец Толокнов, как только заметил в зале Люсю Веревкину, подошел к ней, неловко опустился рядом. Был он в сапогах и жилетке, побритый и причесанный. Люся тут же пересела к девушкам и ни разу не оглянулась на свою мать.

Дед Блажов обосновался в первом ряду и теперь, когда зал наполнился людьми, громко переговаривался чуть ли не со всеми гремякинцами. Он явно гордился тем, что они собрались послушать не кого-нибудь, а его родного сына.

Максима почему-то еще не было. Может, он задержался у Павла Николаевича, в конторе?.. Марина все чаще стала поглядывать на свои часики, теребила янтарные бусы на шее.

— Поближе подсаживайтесь, товарищи! Чего жаться в хвосте? — поднявшись над рядами, сказал дед Блажов мужчинам в углу.

— А нам и тут хорошо! — отозвался за всех здоровяк, скуластый и плешивый, сидевший рядом с Сергеем Сергеевичем.

— Где ж твой сын, Федотыч? — выкрикнул кто-то молодо и требовательно.

А другой голос с издевкой добавил:

— Тезисы в районе согласовывает!

Несколько мужчин засмеялись, но недружно, как бы нехотя.

— Я видел его позавчера аж в Думине, с тамошним председателем о чем-то спорил! — объявил в дверях Илья Чудинов и смеющимися глазами оглядел зал.

Вид у него был такой, будто он хотел всех уверить, что знает то, чего другие не могут знать. Он подмигнул девушкам, с которыми сидела Люся Веревкина, и, задевая стулья, пробрался вперед, опустился позади деда Блажова. Сивобородый, глуховатый сосед Лопатихи — бывший пасечник Солодов тоже перебрался поближе к сцене; на ходу гулко бубнил:

— Слыхивал на своем веку разных говорунов! И из района, и из области, и даже из столицы матушки-Москвы. Теперича послухаем гремякинского оратора… Пущай говорит чего не лень. Наше дело — какое? Слухать да на ус наматывать…

— Пора бы начинать! — крикнул кто-то из парней.

— А танцы седни будут? — спросили девушки вразнобой. — Потанцевать охота, аж ноги чешутся.

— Лучше бы кино показали.

Дед Блажов заерзал на своем месте, вскочил на ноги и, подняв руку, призвал всех к тишине.

— Не волнуйтесь, товарищи! — сказал он скороговоркой. — Сейчас он появится, Максим Григорьич, раз такая встреча организована нашей молодой Мариной Звонцовой, то есть встреча со всеми гремякинцами. Это я вам говорю, как отец. А задерживается мой сын, ежли сказать правду, по причине бритья бороды. Зарос за это время. Так и то ж понять надо: у родителя своего, можно сказать, летний отпуск проводит. И вообще, живет, значит. От городской сутолоки, стало быть, отдыхает. Ну, конечно, и пропадает денно и нощно на реке. Пущай! Наша Лузьва, слава богу, еще не загажена заводами, рыбка водится, сами знаете. Кто ж удержится от рыбалки? А он, Максим Григорьич, не просто рыбалочкой увлекается, а и своими делами, оказывается, занимается. Я-то думал, только с удочками сидит, ан нет! Записную книжку показывал мне. Ежли б вы взглянули в нее, в ту книжечку. Чего-чего там не написано! Так что не волнуйтесь, вот-вот сын мой появится, как отец заявляю…

После такого пояснения дед Блажов сел и принялся что-то втолковывать глуховатому соседу Лопатихи. В зале загудели, послышался смех, кто-то зааплодировал, кто-то вышел покурить, а Илья Чудинов то ли в шутку, то ли всерьез объявил, что теперь как раз время пивца попить, да жаль негде…

Марина забеспокоилась.

Ей представлялся этот вечер совсем по-другому. Максим Блажов должен был выйти на сцену, увлекательно рассказать о газете, о своей журналистской работе. Из зала задали бы несколько вопросов, на них бы ответили, и все чинно и спокойно закончилось бы. А тут люди уже разговорились, будто сидели перед домом у калитки. Что ж это он, Максим Блажов, так задерживается? Мог бы заранее сбрить свою бороду и прийти вовремя!..

Марина уже намеревалась попросить деда Блажова сходить домой, поторопить сына, но тут Максим показался в дверях, за ним — Евгения Ивановна, веселая, сияющая, в белоснежной кофточке. Они проследовали через весь зал на сцену. Максим на ходу здоровался. Марина увидела его безбородое лицо и удивилась подковкам-складкам на щеках. Он словно бы похудел, стал старше. Странное дело, бородка молодила его, делала добродушным, а без нее он казался строже, официальнее, суше.

«Ну, вот и встретились, я смотрю на него — и ничего, ничего, просто знакомый человек!» — думала Марина, успокаивая свое сердце.

Взглянув на часы, Максим осуждающе покачал головой:

— Почти полчаса просрочил! Извините, товарищи.

Евгения Ивановна уже приготовилась за столом, чтобы объявить о начале вечера. Шли последние минуты. Максим наклонился к Марине, шепнул ей на ухо:

— Нос бы вам оторвать! Втравили меня в такое дело… Отец заставил бороду сбрить, а я не мог ослушаться.

В руках у него ничего не было — ни блокнота, ни записок. Он виновато посмотрел в стихающий зал, увидел отца, Лопатиху, незнакомых молодых парней, небрежно откинувшихся на спинки стульев, и ему захотелось сказать этим людям что-то простое, обычное, чтобы с самого начала разговор пошел непринужденный, как беседа в собственном доме.

— Значит, так, батя: с бородой я распрощался! — обратился он к отцу, надеясь, что все улыбнутся его словам. — Потому и запоздал, прошу еще раз меня извинить.

В зале послышалось одобрение. Сивобородый сосед Лопатихи с веселой лукавинкой крикнул Максиму:

— На кой она тебе, растительность на лице? Нечего в старики записываться, поживи с наше, а тогда уж и бородой обзаводись.

Привстав над столом, не переставая улыбаться, Евгения Ивановна, наконец, объявила:

— Товарищи гремякинцы, внимание! Встречу эту организовала Марина Звонцова, наша завклубом. Так хай она ее и проводит. Председательствуй, серденько. А я вот тут за столом посижу рядком с тобой.

Марина легонько постучала карандашом о графин, как это делают председательствующие на собраниях, и, когда в зале успокоились окончательно, сказала, глядя только на деда Блажова:

— Начинаем вечер-встречу, товарищи! Максим Григорьевич, уроженец Гремякина, журналист, расскажет сейчас про то, как делается в городе газета, а также о своей профессии. Все его знаете, и ему предоставляется слово.

Впервые в жизни ей пришлось вот так, со сцены, обращаться к людям, сидеть на виду у всех за столом, накрытым кумачом. Это было важно, очень важно для нее. Она сказала и опустила глаза, сосредоточенно вертя в пальцах карандаш.

Максим подошел к трибуне, облокотился, с минуту молчал, потом развел руками, как бы желая сказать: «Ну что ж, придется начинать!» Марина покосилась на него и тут же отвернулась, чтобы в зале не подумали, будто она смотрит только на него. Он заговорил медленно и негромко:

— Вот тут Марина… Марина Звонцова объявила: встреча журналиста с гремякинцами. Право, не знаю, с чего начать. Газета делается не одним человеком, а целым коллективом, да еще огромную помощь оказывают люди, от которых приходят сотни писем в редакцию… Сидят товарищи за столами, правят материал, планируют, верстают полосы, исправляют опечатки и ошибки, а потом почтальон доставляет вам газету на дом. Вот, пожалуй, и все. Важны, так сказать, не редакционные тайны, а то, о чем и как пишет газета. Не буду рассказывать, как в последние годы развернулись дела в деревнях, как зажили люди, — это вы по своему Гремякину судите. К тому же я тут не докладчик, не лектор. Я журналист, а нашего брата обычно называют разведчиком нового. Это так, но это не все. Журналист еще и солдат правды, защитник ее, а в общем, делает то же дело, что и каждый из вас, — борется за победу хорошего в жизни, за уничтожение дурного…

Постепенно Максим освоился на трибуне, слова уж не приходилось подыскивать, в памяти сами собой всплывали факты, имена людей, с которыми доводилось встречаться во время поездок по заданию редакции. И оказывается, все это было гремякинцам интересно, его слушали внимательно, а иногда вдруг кто-нибудь бросал реплику, переспрашивал, вспыхивал шумок. Максиму была приятна доверительность зала, он задерживался взглядом на знакомых лицах, и тогда его глаза как бы говорили: «Вот уж не ожидал! Рад, рад, что все это вам нужно!»

Теперь в дверях толпились запоздавшие, и Марина, воспользовавшись паузой, предложила им пройти в зал. С топаньем и шарканьем несколько человек устремились по проходу, среди них был и Василий, муж Анны, которую на днях увезли в роддом. Он не сел, а как-то плюхнулся на стул. Марина успела подумать, что ей непременно надо спросить сегодня у тракториста, когда вернется его жена с ребеночком. Внезапно появился в зале Павел Николаевич, а следом быстро прошла Чугункова. Они уселись рядом, позади деда Блажова. Марина уже не испытывала за столом на сцене прежней неловкости; наоборот — поглядывала в зал с хозяйской зоркостью и заботливостью, лишь на Максима все еще избегала смотреть. Выждав, когда установилась тишина, она попросила его продолжать.

Максим теперь уже не говорил, а читал различные эпизоды и житейские случаи из своей записной книжки, которую вытащил из бокового кармана пиджака. То были странички, посвященные колхозному житью-бытью разных лет. Читал он очень просто, как читают семейные письма. О знатной доярке, вырастившей и воспитавшей без мужа пятерых дочерей, — все пошли по стопам матери, у всех правительственные награды, в честь их семьи назван новый поселок. О молодом, ретивом, весьма преуспевавшем председателе колхоза, любившем щедро, по-княжески угощать наезжавших в деревню гостей из области и угодившем за растрату под суд, а был он к тому же и депутатом в районе. О механизаторе — бывшем партизане, потерявшем во время войны ступни обеих ног и вот уж какой год не покидавшем работу на тракторе…

— А про Гремякино чего у тебя записано? — поинтересовался сивобородый сосед Лопатихи, когда Максим сделал паузу.

— Есть, есть и про вас! — многозначительно сказал он и переглянулся с Павлом Николаевичем. — Только про Гремякино потом, а сейчас мне хочется поделиться с вами тем, что я наблюдал в эти дни у ваших соседей.

Но тут поднялась с места бабка Шаталиха, постучала палкой о пол, призывая обратить на нее внимание. Все повернулись к ней. Она с натугой прокашлялась и прокричала Максиму:

— Ты, сердешный, меня занеси в свою тетрадку! Шаталиха я. Аграфена Акимовна Шаталина, коли не забыл. А старика моего величали Порфирием Порфирьевичем…

— В святцы записать, что ли? — созоровал кто-то в задних рядах.

Зал засмеялся, и громче всех раздалось клохтанье плешивого здоровяка. Бабка опять застучала палкой. Марина испугалась, что теперь все собьется, вечер провалится. Она пошепталась с Евгенией Ивановной. Та поднялась над столом, чтобы урезонить Шаталиху, но Максим, оборотясь, успокоил ее:

— Пусть! Это ж здорово!..

Он стоял и ждал. А бабка Шаталиха, трясясь от гнева, визгливо прокричала в сторону мужчин:

— Цытьте, бесстыжие!.. Одинокая я, беззащитная. Работала в колхозе, работала, а пенсию определили куриную. Совесть у нас потеряли, грех обижать старых людей…

Последние слова были явно предназначены для председателя колхоза. Это поняли все. Павел Николаевич сначала нахмурился, потом встал и пояснил бабке, что правление установило ей пенсию правильно. Шаталиха сникла, надулась. Тогда Максим, понимая всю важность этих минут для старухи, очень серьезно сказал ей:

— Хорошо, Аграфена Акимовна, я занесу вас в свой журналистский блокнот. И даже зайду к вам побеседовать, если не возражаете… А вообще, признаюсь всем здесь сидящим: для гремякинцев у меня заведена особая записная книжка. Записываю значительное и незначительное. Авось, как говорят, пригодится.

В зале опять стало тихо.

Со сцены Марине хорошо были видны лица гремякинцев, но почему-то сейчас она замечала лишь глаза. Глаза смотрели с первого ряда, с середины, от самого входа. И были они молчаливые, у всех разные. У Павла Николаевича — озабоченные, строгие, как у очень занятого человека; наверное, и в клубе он не забывал о своих председательских хлопотах. У Чугунковой — взгляд усталый, но добрый: утомилась за день и все-таки рада посидеть с людьми. У Люси Веревкиной выражение глаз внимательно-пристальное, доверчивое, будто у прилежной школьницы, боящейся пропустить хоть одно слово учителя. А у тракториста Додова на лице — хитровато прищуренные, самодовольные щелки; должно быть, он не слушал, а думал о своей Анне…

«Интересно, какие сейчас глаза у Максима и у меня?» — вдруг подумала Марина и тут же устыдилась своих мыслей и того, что вовсе не слушала несколько минут.

Голос Максима звучал теперь уверенно и твердо. То, о чем он говорил, касалось хозяйственных дел, колхозных новинок, добрых начинаний, которые, по его мнению, не мешало бы перенять и гремякинцам. Решения партии и правительства открыли перед деревней неоглядный простор. Теперь только не ленись. Твори, выдумывай, пробуй, если сказать словами поэта Маяковского. И хорошую колхозную выдумку замечаешь всюду. Суслонцы, к примеру, картофель сажают по-новому — гребневой метод применяют.

Или вот первомайцы. Что они придумали? Обзавелись специальной установкой — дозаривателем, где зеленые помидоры досрочно превращаются в красные. Вот и гонят они их в город, на рынок, в рестораны почти на месяц раньше положенного срока, а в карман кладут солидные доходы от огородничества.

Ну, а в колхозе «Красный борец», у Гаврилова, депутата Верховного Совета республики, оборудован механизированный ток — прямо зерновая фабрика! Великолепно работают сушильные агрегаты. И стоит такой хлебный запах, что дыши — не надышишься. У них же с успехом применяют групповой метод уборки комбайнами. Как выйдет на одно поле пять-шесть степных кораблей — дух захватывает от величия, от могучей красоты…

Рассказывая о виденном на берегах Лузьвы, Максим незаметно для себя перешел к некоторым обобщениям. И выводы его были, в общем-то, ясны как день: кто нынче проявляет инициативу, смекалку, широко использует резервы производства, у того и дела лучше. Он помолчал секунду-другую, глядя куда-то в конец зала, подыскивая в уме нужные слова, и сказал, что считает сейчас, в новых условиях, самым главным и решающим — предоставление сельским специалистам, опытным кадрам максимальной самостоятельности в решении хозяйственных задач да еще повышение у каждого колхозника чувства ответственности за порученную работу. А то ведь как иногда бывает на практике? Областные и районные власти во многом отказались от голого администрирования, а в самих колхозах люди нередко без председательской указки и шага не сделают, специалисты избегают принимать самостоятельные решения…

— Это верно, при Шульпине так было заведено: все сам да сам! — выкрикнул сивобородый и оглянулся по сторонам, как бы ища согласных с ним.

Дед Блажов тоже сорвался с места и, размахивая руками, разгорячился, зачастил словами:

— Ты, сын, складно рассказываешь! Только в твоей речи — вроде правда и вроде неправда. Рядком соседствуют. Облегчение нам, колхозникам, большое дадено, никто не спорит. Государству нашему и партии поклон за это до земли-матушки. Прежнюю колхозную скудость и нонешний достаток и сравнивать нельзя. Однако же… Не все у нас чисто и гладко. Почему так получается? Вон в прошлом году нам предложили картошку всю вывезти, на семена нечего было обменять. Ты знаешь про все это? Знаешь. Стало быть, дома можешь мне зубы заговаривать, а тут — народ, понимать надо. Ну, а касательно нашенских колхозных специалистов, которые робкие и председательских указаний ждут, это ты верно подметил. Согласен с тобой полностью.

Дед Блажов сел так же внезапно, как и поднялся, чтобы возразить сыну. Максим нисколько не смутился, лишь заулыбался широко и открыто. Некоторое время в зале шумели, переговаривались. Илья Чудинов повернулся спиной к сцене, тетка Лопатиха шушукалась с женщинами и все качала головой. Марина, позванивая о графин, попробовала призвать гремякинцев к порядку, но на нее не обращали внимания. Шум сам по себе стих, будто летний дождь, как только Максим вытащил из кармана газету и потряс ею в воздухе. Он потер ладонью вспотевший лоб и произнес чуточку торжественно:

— Не будем, товарищи, открывать тут дискуссию. Я обещал вам прочитать про Гремякино. Так вот послушайте. Московскую газету достал, ездил аж на станцию. Завтра и вы получите…

И, откашлявшись, встав впереди трибуны, он принялся читать ровным, спокойным голосом. Это был очерк о деревенских делах, о малой русской реке Лузьве. Тишина установилась напряженная. Было удивительно слушать имена знакомых людей, названия колхозов, районных учреждений. А когда пошло описание Гремякина, его улиц и полей, все стали посматривать почему-то на Павла Николаевича, который сидел неподвижно, в застывшей позе. Чугункова что-то шепнула ему на ухо, он лишь тряхнул красивой головой и опять принялся внимательно слушать.

Когда Максим кончил читать, Люся Веревкина вместе с девушками громко захлопала в ладоши, их поддержали, все оживились. Сивобородый пасечник поздравлял деда Блажова, расхваливал его сына. А Максим стоял растроганный и как-то виновато, часто моргая, смотрел в зал. Потом на сцену поднялась Чугункова, стала рядом с ним, возле трибуны, спокойная, опрятная, в аккуратно повязанном платке.

— Хорошее слово сказал о своих земляках, — обратилась она к Максиму. — Спасибо тебе. Про хозяйственные наши резервы толково написал. И про нас, животноводов, а также про начавшееся строительство в Гремякине. Это ж нам всем поддержка какая. И вроде ответственность возросла, теперь-то уж хочешь не хочешь, а от написанного не отступишь. И хорошо, что Павла Николаевича упомянул… Защитил нужного Гремякину человека… И вообще, надо нам почаще собираться вот так-то в клубе. И тут я должна сказать, что затеяла все это Марина Звонцова. Вот, значит, какая молодежь подрастает. Светлее-то от нее становится вокруг…

И, улыбаясь, Татьяна Ильинична вернулась на свое место.

Максим ждал вопросов, но все уже поднялись, устремились к выходу. Вдруг нетерпеливо и звонко застучал карандаш о графин — это взволнованная, счастливая Марина решила остановить движение в зале. Громко, как на большом митинге, она объявила, что на этом вечер заканчивается, спасибо от всех гремякинцев Максиму Григорьевичу Блажову…

3

Давно завечерело, все тонуло в синеве сумерек, лишь деревья над крышами домов еще различались. Павел Николаевич и Максим стояли под фонарем на повороте улицы и разговаривали. Гремякино светилось огнями, особенно яркими и веселыми на новой улице за прудом…

— Спасибо, товарищ журналист, за поддержку! — полусерьезно, полушутя сказал Павел Николаевич, закуривая сигарету. — На пойму Лузьвы обратим внимание. Может, ты и прав: травы травами, а площадь под овощами там надо увеличить. Подумаем, прикинем, побываем еще раз у суслонцев. А вот в сельском строительстве единого рецепта быть не может. Тут я с тобой не согласен. Можно, конечно, проводить перестройку деревень циклами, построить сначала все хозяйственные помещения, потом культурно-бытовые, а уж после заняться и индивидуальными домами. Так многие делают. А мы решили строить сразу — и новый центр Гремякина, и новые улицы с жильем. Силенок хватит, подрядчик есть. Сейчас мы тратим на эти цели триста тысяч рублей, а можем удвоить, если не будут нам лимитировать стройматериалы. За пятилетку полностью обновим деревню, вот увидишь. Я хотел было возразить тебе еще в клубе, да встреча затянулась бы. А завтра, брат, уборку начинаем. В общем же — еще раз спасибо тебе, товарищ пресса.

Максим, благодушно-покладистый, сказал:

— Ладно, поспорим, товарищ председатель, в другой раз. А спасибо я тебе должен сказать. Если бы тогда вечером, на стройке, мы не разоткровенничались… Вдруг втемяшилось мне в голову: брошу журналистику, ну ее к бесу!

— Все мы человеки, все не из железа! — подумав, сказал Павел Николаевич.

Они помолчали, наблюдая, как гасли огни в клубе.

— Главное — что? Главное — всегда быть верным самому себе, — опять заговорил Максим, отвечая на какие-то лишь ему понятные мысли.

— Себе и людям, — после паузы уточнил Павел Николаевич. — Даже прежде всего людям, а затем себе, Максим…

Расходиться им не хотелось, они опять помолчали. Потом Павел Николаевич спросил:

— В город скоро вернешься?

Максим неуверенно пожал плечами:

— Не знаю. Еще не решил.

— А с женой как, помирился?

Теперь Максим нахмурился. Ему не хотелось об этом ни думать, ни говорить, и все же он признался:

— Понимаешь, на прошлой неделе согрешил я. Узнал, что в районе концерт дают областные артисты. Ну, и подался на попутной машине, чтоб увидеть ее, Софью. Сел в зале и жду. Вышла она на сцену, читала юмористический рассказ. О чем — убей, не помню. Все на нее смотрел. А потом, уж и не знаю как, у автобуса ее подкараулил. Ничего она, веселая, радостная. Прошлись мы с ней туда-сюда, о чем-то разговаривали. А, веришь ли, чужая, совсем чужая… Так что нечего мне спешить в свою пустую квартиру. Поживу у бати пока…

Павел Николаевич ни о чем не стал расспрашивать Максима, докурил сигарету, раздавил окурок о фонарный столб и только тогда произнес как-то милостиво и успокоительно:

— Что ж, поживи у нас, поживи.

— И поживу! — воскликнул Максим, вдруг почувствовав, что непременно надо до конца открыться перед этим человеком, который начинал его все больше интересовать. — Мыслишка в голове зародилась. Хочется пристальней за гремякинцами понаблюдать. Может, книгу о них напишу.

Он выждал, не скажет ли что Павел Николаевич. Тот посмотрел куда-то в сторону и стал прощаться:

— Жатву начинает вторая бригада. Сразу четыре комбайна выйдет в поле. Приезжай, посмотришь.

Однако уйти председатель колхоза не успел: две женские фигуры приблизились — Чугункова и Марина. Они уже свернули было в переулок, Максим окликнул их. Когда те подошли к фонарю, он сказал Павлу Николаевичу:

— Вот мы спорим, доказываем, от чего зависит культработа на селе. И приводим тысячу причин: от экономики колхоза, от духовной зрелости людей, от умного председателя, от настойчивости и расторопности районных и областных властей. А я всегда говорил и буду говорить: от всех этих причин! Но прежде всего — от хорошего, инициативного культработника… Кажется, Гремякино наконец-то нашло неплохого заведующего клубом! По-моему, начало положено. А если как следует помочь Звонцовой — настоящий культработник получится. Ты ведь сторонник иметь свои местные кадры? Вот и давай, учи ее, не пожалеешь.

— Поживем — увидим! — уклончиво заметил Павел Николаевич и повернулся к девушке, как бы спрашивая ее, согласна ли она с такой поговоркой. — Скамейки — того, на ее совести. Да уж ладно, не будем об этом вспоминать.

Марина стояла и нерешительно улыбалась. Чугункова обняла ее за плечи, ласково шепнула:

— Я ведь тебе говорила: Гремякино — твоя судьба. И еще давала совет, помнишь? Умей ожидать. Без ожидания нельзя жить.

Свет от фонаря слепил, и Марина опустила голову. Ей была приятна похвала людей, которые пользовались большим уважением гремякинцев.

«Значит, я тоже чего-то стою, что-то могу!» — думала она, вертя на пальце ключ от клубного замка.

— Охо-хо, кто не позавидует молодости! — сказала Чугункова мужчинам, и трудно было понять, жалела ли она о чем или просто восхищалась девушкой.

— А я не всякой молодости могу позавидовать! — кривя губы, вдруг произнес Павел Николаевич. — Есть молодые люди, которые хотят весь земной шар обойти, а есть — слепые, как кроты. Есть такие, такие…

Он не нашел сравнения, махнул рукой. Но Чугункова и так поняла его: председатель в эту минуту вспомнил о своем сыне, обманувшем его надежды…

Все не спеша прошлись до школы, черневшей темными окнами. Там, опять под фонарем, они постояли некоторое время перед расставанием. Павел Николаевич закурил еще раз, был он очень серьезен, деловит, дым втягивал глубоко, а выдыхал не сразу, порциями. Внезапно, как бы вспомнив что-то срочное, неотложное, он повернулся лицом к Марине, медленно проговорил:

— Ты вот что, Звонцова… Насчет баяниста. Передай Чудинову, чтоб готовился к отъезду на курсы. Но смотри, не ошибись в нем. Другого никого не пошлем, так и предупреди его… И вот еще что… Фургон тебе на той неделе отремонтируют. Распоряжусь. А вообще, не стесняйся, заглядывай в контору почаще. Обещаю: будет тебе и белка, будет и свисток.

В его голосе звучали строгость и доброта, тревога и надежда. Марину это очень тронуло, она искренне воскликнула:

— Договорились, Павел Николаевич!

— Ну, тогда спокойной ночи! Завтра у нас будет денек горячий. Ох и люблю уборочную страду!.. Наверно, полководцы и председатели колхозов одним миром мазаны: спят спокойно после победы!..

Павел Николаевич разразился подзадоривающим смехом, как смеются, когда иронизируют над собой, и ушел вместе с Максимом в синеву, плотно заполнившую улицу.

Огоньки в Гремякине горели все так же приветливо и тихо, но их заметно поубавилось. В домах уже ложились спать.

— А ты, в общем, правильно входишь в нашу гремякинскую жизнь! — сказала Марине на прощание Чугункова.

Они уже подошли к ее двору; веранда ярко светилась, и было видно, как за столом ужинали, о чем-то разговаривая, Шура и ее муж-речник. Чугункова открыла было калитку, но Марина вдруг схватила ее за руку и испуганно ахнула:

— Болтушка я, вот кто! Растаяла от похвал. Самого главного у Павла Николаевича я и не выяснила. Совсем вылетело из головы!

— Чего еще, милая? — задержалась на минуту Чугункова, тоже встревожась.

— Да как же, Татьяна Ильинична! Привезет из роддома тракторист Василий Додов свою жену с ребеночком. Надо ж крестины в клубе устраивать. Деньги для подарка в конторе выделили, а я с Павлом Николаевичем ничего не обговорила. Ну, не болтушка я?

— Не приведи бог, какая! — в тон ей усмехнулась Чугункова.

— Вот я ж и говорю: не сдержу слова!

Закрыв за собою калитку, Чугункова поспешила утешить девушку:

— Крестины ж не к спеху, милая! Можно подождать. Я ведь и втолковываю тебе: ожидать-то всегда приятно!

В ответ Марина ничего не сказала.

В этот поздний вечер она долго гуляла на берегу Лузьвы, слушала таинственные шорохи, любовалась поднимавшейся из-за леска запоздалой луной, постепенно озарившей Гремякино спокойным светом. Река будто дымилась меж берегами, белесый туман сгущался над ней, как молоко. Где-то далеко то вспыхивал, то угасал костер рыбака, а в ветвях деревьев кричала ночная птица, а какая именно — Марина не знала.

Ей все казалось, что вот-вот из-за кустов выйдет с удочками через плечо Максим Блажов, она бросится к нему по мокрой от росы траве, и, взявшись за руки, они пойдут, освещенные луной, куда глядят глаза. Но вокруг никого не было, никто не появлялся. Гремякино уже уснуло, лишь два-три огонька горели в окнах…

Ах, Марина, Марина! Разве ж узнаешь, что тот, кого ждешь и ищешь на берегу Лузьвы, мог быть вовсе не Максим Блажов. Возможно, он живет на земле и даже в самом Гремякине, а может, в Суслони, куда заманивал тебя Виктор Шубейкин, или еще в какой-нибудь деревне, пусть хоть и за тридевять земель от лузвенских берегов. Да, это мог быть совсем другой человек, ни капельки не похожий на Максима Блажова. Кто знает, а вдруг твоя и его дорожки внезапно сойдутся, вы посмотрите друг другу в глаза, и уж с той минуты все покажется вам полным особого смысла и значения…

Грустно, досадно оставаться девушке одной в такой теплый тихий поздний вечер, переходящий в ночь; душа куда-то стремится, рвется, улетает. А что она ищет? Кого? Скажите, добрые люди, успокойте девушку!..

Потом она сидела дома на крыльце. Было уже далеко за полночь. Луна теперь светила над самой рекой, и чудилось, будто белесый туман выползал из берегов, цепляясь за кусты. Марина сидела, обхватив колени, и слушала ночь. И думала, думала.

Глаза ее сами закрылись, и она потеряла счет минутам. Сколько же так просидела — час, два? Когда Марина встрепенулась, небо над Гремякином чуть-чуть поголубело. Начинался едва уловимый глазом рассвет.

Она постучала дверной щеколдой. В доме никто не проснулся. Спала Дарья Семеновна, спал Сергей Сергеевич, спал Петюнька. Марина постучала громче.

— Кто там? Кого нелегкая несет? — послышался заспанный голос хозяйки, и тут же затопали босые ноги по полу.

— Это я, Марина, откройте, пожалуйста!

— А-а, гулена! Иди уж, да потише, не разбуди моих-то, Сергея и внука. Утром я поговорю с тобой. За косы, за косы тебя надо. Ишь на рассвете стала приходить…

Дарья Семеновна распахнула дверь, Марина прошмыгнула в нее. И тут же глухо брякнул засов.

4

Через два дня Марина Звонцова ехала утренним автобусом в райцентр, чтобы купить там подарки для Анны Додовой и ее сынка. Шоссе серовато поблескивало на солнце. Слева, почти у горизонта, двигались в волнующемся под ветром золоте пшеницы четыре комбайна. Жатва шла полным ходом.

Марина никак не могла вспомнить, какой флажок должен развеваться над клубом, когда возвещают о рождении ребенка. Кажется, красный вывешивают в честь девочки, а голубой — в честь мальчика. Или наоборот?..

«Заеду-ка я в Суслонь, с Каплуновой повидаюсь!» — решила она и загляделась в окно автобуса.

Тугой, теплый ветер, напоенный запахами полей, бил ей в лицо…

Загрузка...