С добрым утром, Марина

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дом тетки Лопатиной, у которой поселилась Марина, стоял недалеко от поросшей кустарником Лузьвы. Не дом, а картинка, как говорили в Гремякине, — с голубыми ставнями и резными наличниками, с массивной калиткой и скворечником над крышей. Надо миновать огород, засаженный картошкой, капустой, укропом, маком, перемахнуть тын, спуститься тропкой вниз — и вот она, река: тридцать шагов в ширину, в дружном ракитнике, с плавающими гусями и утками. Прыгай с бережка в воду, купайся сколько душе угодно, грейся да загорай на горячем золотистом песочке…

Сама тетка Лопатина, когда-то статная, красивая, а теперь поблекшая, болезненная с виду, уже не работала в колхозе, была на пенсии, вязала людям кофточки и чулки, пускала на постой квартирантов, тем и жила. Старые гремякинцы хорошо помнили ее веселой, бойкой комсомолкой в кумачовой косынке, верховодившей деревенскими девчатами, а после войны, когда недоставало мужчин, она была несколько лет колхозным бригадиром, ходила с осени до весны в стеганом ватнике и кирзовых сапогах, научилась курить, сплевывать сквозь зубы. Муж ее долгие годы работал в сельсовете секретарем, все считали его человеком справедливым, толковым, отзывчивым. Может, потому это уважение и передалось после его смерти на всю семью, дружную, работящую, приметную во всей округе.

Лопатиха вырастила троих сыновей, рослых, белобрысых, обходительных с родителями и людьми, но старший, связист, кавалер орденов Славы, погиб вместе с отцом на Днепре, а средний, сержант-минометчик, — в Карпатах. В живых остался младший из Лопатиных — Сергей Сергеевич, сапер. Вернувшись домой с позванивающими при ходьбе медалями на груди, он сразу женился и неистово, самозабвенно стал работать в колхозе. Он был мастером на все руки, умел бондарить и слесарничать, рыть колодцы и складывать печи, но особенно искусно владел топором и рубанком. Пожалуй, не сосчитать в Гремякине и окрестных селах всего сделанного этим человеком, не пересчитать построенных им домов, новых крылечек. Его плотницкая бригада воздвигала в колхозе все хозяйственные постройки, мост через Лузьву, клуб и многое, многое другое. Даже теперь те из гремякинцев, кому он помог построиться, говорили о его работе с уважением.

— Лопатинское мастерство! Такой плотник и в Москве на ВДНХ не подведет. Может марку показать.

Но жить долго в деревне сын тетки Лопатиной не захотел, насмерть разругался в колхозном правлении, с односельчанами, с бригадой. Матери он объяснил, что не видит дальнейшего смысла жить в Гремякине: работает за троих, от темна до темна, а получает на трудодни один пшик. Вот и распростился он с колхозом, уехал вместе с женой в Сибирь на новостройку. Вернулся он уже заметно оплешивевший, с глубокими складками на щеках, но все еще крепкий, представительный. Построил матери новый дом на пригорке, ладный, просторный, с чудо-крылечком, пожил в деревне год-другой и снова подался в областной город на строительство химкомбината, а потом и жену с сынишкой затребовал к себе. Теперь он со всем своим семейством лишь летом, во время отпуска, навещал мать. Приезжал, наводил во дворе порядок, стучал где надо топором, подпиливал, приколачивал, подкапывал и, отведя за домашней работой душу, насладившись деревенской жизнью, уезжал в город. Дом сохранялся, как игрушка, выделяясь своей красотой и аккуратностью.

— Когда же ты, сынок, насовсем вернешься домой? — спрашивала его мать перед расставанием.

— А когда порядочек в деревне устроится, — невозмутимо отвечал ей сын.

— Да ведь его самим надо наводить, а не ждать этих, как их, варягов разных! — возражала недовольная мать.

Поглаживая кончики усов, сын снисходительно усмехался:

— Э-э, мать!.. Все слова, слова, слова. Как в старинной песне поется.

— Ноне мы стали работать спокойно, хорошо, планы свои знаем, — пыталась она пояснить сыну теми же словами, какие не раз говорил односельчанам председатель колхоза.

Но сын отмахивался от нее, возражал добродушно:

— Э, мать, брось агитировать. Коли ненужным оказался я в колхозе и разошлись наши пути-дороги, нечего теперь вздыхать. Что с возу упало, то пропало. Я уже к новостройкам прикипел. Будь здорова и приезжай к нам в гости, поживи в городе.

Помахав рукой на прощание, он увлекал со двора сынишку и жену, шел по улице важной, неторопливой развалочкой человека, знающего себе цену, но уже равнодушного ко многим деревенским хлопотам и заботам. А мать стояла у калитки и смотрела ему вслед, пока он не скрывался из виду, смахивала концом платка слезы с морщинистых блеклых щек. Она спрашивала себя, кто виноват в том, что сын отдалился, стал ненужным в деревне, и не находила ответа…

Обо всем этом Марина узнала в первый же день знакомства с теткой Лопатиной. Девушку привел к ней в дом колхозный сторож дед Блажов. Хозяйка предоставила квартирантке свою кровать у окна, высокую, пружинистую, с горкой подушек, а сама перешла ночевать пока на печь. В большой комнате, заставленной цветами в горшках, увешанной семейными фотографиями, на которых в разных позах красовались три молодца лопатинской породы, было уютно, чисто; каждая вещь стояла на своем месте. Да и сама хозяйка, этакая неторопливая, медлительная утица, ходила по дому опрятно одетая, будто с минуты на минуту поджидала приезда Сергея Сергеевича…

— А смотается тот охломон, Жуков-то, в его комнатку переберешься, — сказала она Марине и, пытливо взглянув ей в глаза, добавила: — Там тебе будет удобно. Знаю вас, молодых: самостоятельности хочется. Ведь хочется аль нет?

Дед Блажов вскоре ушел, выполнив свою миссию. Хозяйка повела квартирантку во двор, показала ей сараи, погреб, огород. Она щелкала замками, открывала двери и все вздыхала, жаловалась:

— Вот, понастроил Сергей, сынок-то мой, а жить не захотел. Все оставил. Вот и пущаю постояльцев, чтоб скучно не было.

Марине очень понравилось у тетки Лопатихи. Хозяйка не надоедала расспросами о родителях и прошлом, о городской жизни, на что так охочи пожилые женщины, — больше сама рассказывала про Гремякино и соседей, про Чугункову и председателя колхоза, словно хотела, чтобы квартирантка скорей пригляделась ко всему в деревне, привыкла бы к новым людям.

Прошло несколько дней.

Утром, пока Марина спала на высокой, мягкой кровати, тетка Лопатиха осторожно шаркала по дому отечными ногами, тихонько гремела посудой на кухне, а сварив завтрак, ушла на огород делать нескончаемую летнюю работу. Спустя некоторое время стало слышно, как в соседней комнате поднялся Жуков, как умывался во дворе. Потом за стенкой вдруг заиграл аккордеон, застонал, вздохнул, взвизгнул и так же внезапно умолк, будто враз оборвались все голоса…

Марина поспешила встать с постели.

Все эти дни после ее приезда в Гремякино она никак не могла встретиться с Жуковым: он куда-то исчез, клуб был на замке. Кто бы подумал, что сразу же возникнет такое нелепое осложнение? Марина начинала нервничать, беспокоиться. Дед Блажов говорил, что Жуков отправился на автобусе в соседний район, куда собирался перебраться на более выгодную работу, с тех пор его и не видели в деревне. Павлу Николаевичу, занятому подготовкой к косовице и развертыванием строительства в Гремякине, вовсе было не до клубных дел. И все же Марина с помощью Евгении Ивановны наметила мероприятия, которые должны проводиться летом в клубе, побывала в райцентре в управлении кинофикации, получила план демонстрации фильмов и готовилась в воскресенье показывать гремякинцам первую картину…

А вчера Жуков наконец-то появился в доме тетки Лопатихи поздно вечером, попил на веранде воды из ведра и юркнул к себе в комнату. Марине не терпелось поговорить с ним о клубной работе, но зайти к незнакомому парню в столь поздний час она постеснялась. Утром же он опять исчез со двора, под окнами промелькнула его плоская фигура в белой рубашке. Тетка Лопатиха пошла закрыть за ним калитку, пробурчала в сердцах:

— Ишь, не понравилось ему у нас… Культурный работничек!

Не теряя надежды застать Жукова в клубе, Марина принарядилась, в цветастом платье и янтарных бусах вышла за калитку.

Клуб и сегодня оказался закрытым.

Марина села на ступеньки, не зная, что делать дальше.

Гремякино будто пряталось в зелени деревьев от яркого солнца, лишь клуб, как бы оторвавшись от других домов, взобрался на бугор да и остановился там, выставив напоказ свои стены, окна, крышу. Здание было из серых бревен, приземистое, непривлекательное. Обширный двор зарос травой, над которой несмело торчали редко посаженные топольки, повсюду валялись консервные банки, битые бутылки, смятые коробки от папирос. На фанерных щитах цифры и диаграммы рассказывали об урожаях и надоях молока в колхозе, а на доске объявлений старая, чуть ли не месячной давности афиша сообщала, что в клубе состоится лекция о событиях во Вьетнаме.

«Наверно, с тех пор ничего интересного и не проводилось!» — подумала Марина.

Вдоль улицы высились телеграфные столбы, на проводах самозабвенно щебетали ласточки, их было много, точно нанизанных на нитку бусинок. Марина слушала веселое, дружное щебетание, а мысли ее были о том, что хорошо бы разбить вокруг клуба цветники, да посадить бы яблоньки во дворе, да построить бы красивую беседку с вьюнками, чтобы можно было посидеть в тени. Она знала за собой такой грех — вдруг засмотрится на что-нибудь да и размечтается… Постепенно фантазия унесла ее от гремякинского клуба бог знает куда. Уж не эти ли говорливо-звонкие ласточки виноваты? Марина опять посмотрела на живую, радостно щебечущую цепочку между столбами и, не удержавшись, подмигнула им:

— Щебечете? Давайте, давайте веселей!

Потом она еще раз обошла вокруг клуба, долго стояла в бурьяне, глядя на крыши домов, в синеву неба. И вдруг с досадой подумала: «Запустение какое!.. И о чем только здешняя молодежь беспокоится!» Она никого еще как следует не знала в Гремякине, но готова была задать этот вопрос первому встречному, будь то парень или девушка.

Не дождавшись Жукова возле клуба, Марина отправилась в контору, но там его тоже никто не видел. День начинался с неудач, и настроение у девушки портилось. Она заглянула в магазин, в школу, в механическую мастерскую — бывшего завклубом нигде не было. Должно быть, и сегодня он уехал на автобусе.

«Уйду на Лузьву и просижу там на песочке целый день!» — внезапно решила Марина, чувствуя, как ее начинает охватывать глухая тоска.

Через полчаса она уже была на берегу реки.

Вдруг пошел дождь, серебристый и звонкий; Лузьва сразу зарябила, будто в нее вколачивали тысячи гвоздей, вколачивали быстро, торопливо, наперегонки. Мальчишки, загоравшие на песке, похватав рубашки и штаны, пустились через луговину к ближайшему сараю; мелькали их мокрые загорелые ноги, вразнобой раздавались голоса:

— Дождик, дождик, перестань! Я поеду во Рязань!..

Марина и не думала выбираться из воды; она любила купаться в дождь, и эта любовь сохранялась в ней, может, с той поры, когда была вот в таком же возрасте, как и убегавшая к сараю ребятня. Во время дождя в воде всегда казалось теплее, чем на берегу, да еще почему-то хорошо думалось и мечталось.

Шум в склоненных над Лузьвою ивах сделался теперь сплошным; гвозди вокруг Марины втыкались в воду так часто, что рябило в глазах. Она доплыла до середины реки и дальше не поплыла, все смотрела и смотрела на бегущих мальчишек, стараясь угадать, кто же скорей укроется под крышей сарая. Первым добежал нескладный тонконогий паренек, который пробовал ходить на руках по песку, но у него никак не получалось.

«Молодец, всех обогнал!» — похвалила тонконогого Марина, может быть, потому что девчонкой бегала быстрее многих мальчишек.

Пока она купалась, шум дождя то слабел, то опять крепчал. Ребятишек возле сарая уже не было видно — разбежались кто куда. С дороги свернул грузовик с кирпичом и остановился под ивой. Шофер распахнул дверцу кабины, не вылезая, стал наблюдать за купальщицей. Даже издали хорошо была видна его белозубая улыбка на загорелом продолговатом лице. Он смотрел пристально, будто хотел, чтобы девушка непременно заметила его улыбку.

«Вот тип!.. Чего ему надо?» — подумала Марина и поплыла к другому берегу.

А шофер то ли позавидовал купальщице, то ли был самонадеянным смельчаком, быстро разделся, выскочил под дождь, попрыгал на одной ноге и с разбегу бросился в воду. Марина успела заметить, что он высок, голова маленькая, подстриженная ежиком. Через две-три минуты он поравнялся с ней, зафыркал, как морж. Дождь перестал мгновенно, лишь с ив все еще капало в реку, булькало, звенело.

— Здравствуйте! — весело сказал он. — А я еду, вижу — кто-то в дождь купается. Дай, думаю, тоже окунусь.

— Что вам надо? — спросила Марина, решив поскорее выбраться на берег.

Он поплыл рядом, то и дело заглядывал ей в глаза.

— Познакомиться с вами хочу. В вагоне знакомился, на рынке тоже, даже на похоронах, не говоря уже о кино и танцах, А вот в воде — ни разу. Вы — киномеханик, заведующая клубом? Слыхал. Слыхал, вместо Жукова?..

Трудно было понять, говорил ли он всерьез или шутил. Лицо и шея у него были бурые от загара, а плечи белые, но он не стеснялся этого, как не стеснялся своей нескладности, худобы. За день им было сделано несколько ездок по нелегким районным проселкам, он устал от напряжения и духоты в кабине, теперь же он забыл об этом, весь отдался новым ощущениям. Марина присматривалась к нему, молчала.

— Хотите, нарву вам кувшинок? — предложил он, явно стремясь добиться доверия девушки.

И, не дожидаясь ее согласия, он зашагал по воде, как журавль, в то место, где ярко желтели цветы.

Под ивой, за грузовиком, Марина оделась, расчесала волосы. После дождя на берегу все помолодело, поблескивало, все впитывало свет и тепло.

— Вот вам от шофера Ильи Чудинова! — подойдя, сказал парень и положил кувшинки у ее ног.

Марина поблагодарила, но тут же, спохватившись, сказала, чтобы он не подумал бог знает чего:

— Вам что же, некому в Гремякине цветы дарить?

Илья слегка насупился. Он натягивал на себя темно-синий комбинезон, который был ему коротковат.

— Ага, некому, — сказал он мрачновато. — Пока служил в армии, всех хороших девчат порасхватали. А кому попало дарить не хочется… Служил я в Туркмении. Пески, жара, безводье да верблюды. Вернулся в Гремякино и сразу в лес за грибами пошел. Истосковался по нашенской природе. Теперь вот шоферую, кирпич для стройки вожу…

Что-то он недоговаривал, скрывал, но, возможно, и нельзя было сразу все рассказать незнакомому человеку. Марина понимала: пред ней вдруг приоткрылся уголок чужой жизни, пока еще мало понятной ей. Ведь это был тот самый шофер, о недостойном поступке которого она уже слышала от гремякинцев. Так вот он какой!..

— Знаете что? — внезапно прервал паузу Илья. — Давайте-ка после купания, того… выпьем малость. У меня есть про запасец.

Он порылся в кабине, достал четвертинку, кусок колбасы, хлеб, огурцы, все это протянул Марине, подбадривая ее нагловатой улыбкой. Она решительно запротестовала:

— Нет, что вы? За кого меня принимаете?

— Жаль. Думал, вы смелая. А вы, видать, как все…

Илья больше не упрашивал ее, выпил сам, бутылочку зашвырнул в кусты и смачно захрустел огурцом. Марина не смогла скрыть разочарования: было что-то навязчивое, деланное в поступках парня, в его манере держаться, разговаривать…

— Осуждаете? — колко усмехнулся он. — Не бойтесь, аварии не будет. Последнюю ездку сегодня сделал… А может, в контору сообщите, как Илья Чудинов четвертинку опорожнил на берегу Лузьвы? Так это ж я после купания! И потом — чтоб скучно не было, для разнообразия в нашей гремякинской жизни…

Теперь Илья заметно хорохорился, храбрился, как бы от кого-то защищаясь. Марина негромко сказала:

— Я никого толком еще не знаю в Гремякине.

— Узнаете. Все узнаете. У нас — не город, каждый виден как на ладони. Пока я служил в армии, гремякинское житье сильно изменилось. Один бригадиром стал, другой — построился, у третьего пацан появился… А я как вернулся из армии домой, как сел за баранку, так, видать, и буду шоферить до гробовой доски.

Умолкнув, будто все уже высказал, Илья стал готовиться в дорогу: обошел грузовик, стукнул каблуком по скату, заглянул в мотор.

— Наверное, разжалобил вас? — настороженно глянул он на Марину. — Так это я так, для разнообразия. И не думайте, что я неудачник какой-то…

— А я и не думаю! — успокоила его Марина. — Просто познакомились, поговорили.

— Во-во, поговорили, это верно.

Они немного помолчали. Солнце искрилось на реке, в ветвях деревьев, в траве. Илья оглянулся, к чему-то прислушался и, заулыбавшись, вдруг признался Марине, что собирается поднакопить денег и тогда купит аккордеон, как у Жукова. Он как-то подобрался, расправил плечи, вскинул голову.

— Мне бы только научиться играть. Жукова просил, тот гонорар требовал в виде водки. Угостишь его — объяснит, покажет. Вот и освоил я песню «Пусть всегда будет солнце».

— Можно на курсы баянистов пойти, — посоветовала Марина.

— Меня не пошлют.

Опять возникло молчание. У Марины так и вертелся на языке неотложный вопрос, она участливо выдохнула:

— Из-за того случая с пастухом? Почему не хотите извиниться перед ним? Виноваты ведь вы…

— А-а… Уже узнали?

Похоже, Илья сразу утратил интерес к разговору, забрался в кабину; загудел мотор. Подобрав кувшинки на траве, Марина шагнула на тропку. Грузовик не отъезжал, в открытую дверцу за ней наблюдал шофер, и когда она оглянулась, он вдруг крикнул прежним беспечным голосом:

— Учтите, будут в клубе танцы, вас первую приглашу!

Марина пожала плечами. Что она могла ему ответить?..

Тетка Лопатиха развешивали во дворе выстиранное белье, Марина помогала ей. У крыльца бродили куры, петух-красавец чутко откликался тревожным предупредительным клохтанием на каждый звук из окна, где готовился к отъезду Жуков. А на крылечке сидела дымчато-серая кошка Барыня и, умываясь, зазывала во двор гостей.

— Кого это она к нам приманивает? — сказала Лопатиха и кинула взгляд за калитку.

По улице шел сторож Блажов, в шляпе, с корзинкой на палке, перекинутой через плечо.

Марина тоже узнала старика и на некоторое время забыла о Жукове, с которым только что познакомилась. Тут, во дворе, о нем просто не думалось. И дом с красивым крылечком, и густолистые яблони вдоль выкрашенного забора, и плитка под тенистым навесом — все пришлось ей по душе. Ей уже нравилось заходить в этот ухоженный, чистый двор, открывать высокую калитку, взбегать на пахнущее сосной крылечко. И очень нравилось вот так, как сейчас, помогать хозяйке по дому…

А в комнате Жукова по-прежнему было неспокойно, скрежетали о пол сдвигаемые стулья, что-то падало, раздавался топот. Лопатиха прислушивалась к этим звукам, качала головой, но выдерживала характер — не мешала собираться уезжавшему квартиранту.

Когда полчаса назад Марина постучалась к Жукову и в открытую дверь отозвалось: «Войдите!», она увидела крепко сбитого статного молодого человека лет двадцати пяти, черноволосого, с удлиненными височками, как у опереточного артиста. Такие красивые парни девушкам всегда нравятся. Он очень торопился, был зол и не скрывал своей злости. Беседовать с Мариной он не стал, лишь сунул ей в руку ключ от клуба и с ухмылкой произнес:

— Получайте ключи от счастья! Кстати, кто автор романа с таким названием? Не знаете? Была такая писательница — Чарская. Еще до революции. Запомните. Пригодится, когда будете проводить викторину для сельской интеллигенции.

Марина не могла вот так сразу, не поговорив, уйти с ключом в руке. Она стояла в дверях и смотрела, как Жуков сердито укладывал в чемодан книги, завертывал в газету истоптанные сапоги. И почему-то ей расхотелось спрашивать у него о чем бы то ни было. Она повернулась и вышла во двор, к тетке Лопатихе.

— Ну как, познакомились? — участливо спросила та. — Передал он тебе клубные дела?

— Передал ключ, — кивнула Марина.

Тем временем дед Блажов уже открывал калитку. Он возвращался из магазина, и разве можно было пройти мимо двора Лопатихи, чтобы не обменяться с хозяйкой новостями, не посидеть на ее крылечке?..

— Доброго здоровьичка, Семеновна! — сказал он и снял с плеча палку с корзинкой.

— Здравствуй, Федотыч! — отозвалась Лопатиха, передав Марине таз с бельем.

— Стирала, что ли?

— Да уж не самогонку варила!

— Женское дело — стирка.

— Понятно, не мужское! — согласилась Лопатиха, уверенная, что после таких фраз у них начнется настоящий разговор, ради чего старик и зашел к ней.

Марина повесила последнюю наволочку, сполоснула таз и направилась с ведром к колодцу. Лопатиха и сторож закурили. Послышалось, как в комнате Жукова что-то металлическое грохнуло об пол и зазвенело, должно быть, упал термос, в котором квартирант всегда держал горячий чай. Хозяйка забеспокоилась, но тут же опять напустила на себя равнодушный вид.

— Этот-то, ветрогон, сматывается, вещички укладывает, — полушепотом сказала она сторожу.

— Не держатся в нашем Гремякине культурные кадры! — вздохнул тот с осуждением.

Лопатиха поспешила докурить папиросу, примяла окурок каблуком.

— Слава богу, теперь-то уж отдохну от его аккордеона! Все пиликал, пиликал, даже во сне пиликанье мне слышалось. Не нашенский он, Жуков-то. Не деревенский.

— Истина твоя, Семеновна! — согласился дед, довольный, что они с полуслова понимают друг друга, как это бывало всегда в разговоре. — Правду сказала: не нашенский он. Потому и с председателем не поладил. Несогласие у них получилось, разного курса придерживались. Жуков в одну сторону тянул, а Павел Николаевич — в другую… Ну, а эта девчуга не сбежит от нас?

— Марина-то? Не, эта не сбежит. Эта — сиротка.

— Ладно, не ручайся. Не дочка родная.

Они умолкли, наблюдая, как пересекала двор Марина. Она шла, изогнувшись под тяжестью ведра с водой, откинув свободную руку; шла и улыбалась, будто возле колодца ее рассмешили, обрадовали. Она уже поднялась на крылечко, как в дверях показался Жуков с аккордеоном и вместительным чемоданом. Одет он был теперь по-городскому модно: узкие брюки, пиджак с разрезом, небрежно расслабленный галстук. Он метнул на девушку быстрый, нагловатый взгляд, усмехнулся:

— А-а, с полным ведром! Быть удаче в дороге.

Марина посторонилась, давая проход Жукову, но тот решил не торопиться, присел на чемодан. Хозяйка и сторож выжидали, лица их хранили терпеливое, замкнутое спокойствие.

— Как говорится, спасибо этому дому, пойдем к другому, — сказал Жуков голосом весельчака.

— Прощевай, молодой человек! — промолвила Лопатиха, делая вид, что перевязывает на себе фартук.

— Бывай здоров, товарищ артист! — нехотя проронил и сторож Блажов.

Недовольство старых людей не смутило Жукова. Некоторое время он смотрел на улицу, на деревню, где прожил почти год, скучая, чувствуя себя ненужным, чужим, непонятым. Впрочем, если признаться, он и не собирался надолго оставаться в Гремякине, мечтал перебраться в район, а еще лучше бы — в областной город. Тем не менее ему было обидно, что наступил такой печальный конец: его никто не удерживал, даже радовались его отъезду. Повернувшись к Марине, все еще стоявшей с ведром, он проговорил с напускной бодростью:

— Так что живите тут, коллега, трудитесь, дерзайте. Гремякино радо вам и приветствует на сей гостеприимной земле…

Конечно, парень храбрился, дурачился, скрывая обиду на себя, на людей.

Лопатиха недовольно бросила Жукову:

— Ладно уж, молодой человек! Уходи с богом, раз решил расстаться с нами… В Марфино перебираешься? Как доберешься туда?

— На попутной, — вскинув на плечо ремень аккордеона, сказал тот.

Сторож подмигнул Марине:

— Рыба ищет где глубже… Старый закон, всем известен.

Сойдя с крыльца, Жуков гордо выпрямился, скользнул взглядом по старику; ему нравилось сознавать себя лучше, рассудительнее многих других.

— Я ищу одного: чтобы уважали и ценили культработников.

— Выходит, в Гремякине тебя не ценили? — спросил сторож, вскипая от несогласия, от желания защитить односельчан от напраслины.

Жуков повернулся к Марине, как бы стремясь вызвать у нее доверие к себе:

— Вот что я вам скажу, коллега… Культработа в деревне — это только с виду легко, а на деле… Признаться, Гремякино — моя вторая ошибка. Первая была Орловка, куда меня послали работать сразу же после окончания культпросветшколы. Был желторотый, как вы теперь… Нередко у нас только на словах за большую культуру, иные мягко стелют, да жестко спать. Хотите откровенности? Никогда деревня не сравняется с городом, что бы по этому поводу ни говорили и ни писали. На собственном опыте убедился. И вы поработаете, тоже поймете.

Марина хотела возразить, что не следует буквально во всем равнять деревню с городом; надо, чтобы она жила культурно, содержательно, интересно, как говорили ей на курсах киномехаников. Но Жуков вряд ли выслушал бы ее, потому что в эти минуты понимал только себя.

— Мне хвалили Гремякино в области, — все же сказала она. — А вообще бросать работу… Не понимаю, как так можно? Почему? В деревне много теперь хороших, знающих людей…

Жуков поморщился, будто его затошнило, потом махнул рукой; что зря разговаривать!

— Хвалили Гремякино? Много хороших людей? Да тут же нет никаких условий для нормальной культработы! Целина, так сказать. Полное равнодушие, хоть вой. Знаете, что такое Гремякино?

Он все больше горячился, распалялся, и это вызывало у Марины желание спорить с ним, возражать.

— Гремякино — деревня, колхоз, — проговорила она, сознавая, что слова подвернулись ей на язык совсем не те.

Жуков рассмеялся:

— Эх вы… ангел небесный! О чем думают в Гремякине? Только об одном — дать стране хлеб, мясо, молоко. А на остальное наплевать, в том числе и на культуру. Как рассуждает здешний председатель? Есть кое-какой клуб, бывают танцы, кино показывают, значит, все в порядке, процветает деревенская культура! Я почти год бился тут как рыба об лед. Драмкружок не соберешь, молодежи мало. Приличного лектора из области не допросишься, стихи никому не нужны, а когда поет по радио Эдита Пьеха — глухими становятся. Зыкину еще слушают, даже слезу вытирают… Думал я вроде картинной галереи организовать — палки в колеса стали вставлять. Подобрал репродукции картин современной живописи, так куда там! Только Шишкина да Репина и признают. Директор школы тут такой правоверный, аж молоко киснет… А платят сколько нашему брату? Курам на смех. Сейчас доярки и механизаторы получают вдвое больше, чем завклубом. В других деревнях хоть колхозы доплачивают две-три десятки, а здешний председатель скупердяй, вроде Плюшкина…

Он говорил красиво, складно, выражение на лице менялось, глаза поблескивали. И, слушая его, Марина опустила голову, даже чуточку побледнела. Ей сделалось страшно, тоскливо, одиноко, хотелось спросить хозяйку и сторожа: «Да неужели все это правда? Как же мне работать?»

Лопатиха заметила смятение девушки, забеспокоилась. Жуков и прежде раздражал ее своими разговорами, развязностью, недовольством: мол, и то в Гремякине плохо, и это нехорошо. А сейчас он и вовсе разгневал ее той обидной неправдой, которая звучала почти в каждой его фразе. Тяжело дыша, она подступила к бывшему квартиранту и, не обращая внимания на его протесты, принялась плечом теснить его к калитке. Она двигалась на него, молчаливая и гневная, а Жуков отступал шаг за шагом, с испугом бормотал:

— Что вы, что вы, Дарья Семеновна! Опомнитесь! Это ж дикость, варварство… Я ведь и так ухожу от вас…

Ее будто прорвало; красная, трясущаяся, она грозно занесла кулак над его головой:

— Пустышка ты, парень! Сматывайся с моего двора, чтоб и духа твоего тут не осталось. Не разлагай девушку, короед несчастный! Ишь чего наплел про наше Гремякино!..

Жуков уже был за калиткой, оглядывался, то ли стыдясь соседей, то ли ища свидетелей позорной сцены. Аккордеоном он прикрывался, как щитом. Тетка Лопатиха не унималась, по-прежнему кричала на него, а сторож подзадоривал:

— Так, Семеновна, так! Пущай пустозвон не клевещет на нас. Вся рота не в ногу, один он в ногу…

Когда оскорбленный Жуков почувствовал себя вне опасности, он немного приободрился, бросил Марине:

— Вот какие нравы здешнему председателю по душе! Тут подобрались дружки… Кого невзлюбят — взашей, кто скажет правду-матку — горло перегрызут.

— Не ври, наглец! — взвизгнула тетка Лопатиха, выбегая за калитку. — Наш Павел Николаевич справедливый, бездельников не любит.

Жуков предпочел больше не связываться с ней. Уже возле соседнего двора он опять крикнул Марине:

— Не будь дурой, плюнь на Гремякино. Киномеханики везде нужны, устроишься получше!

Лопатиха взобралась на крыльцо, постепенно успокоилась. Марина молчала, удрученная увиденным и услышанным. Чтобы вывести ее из раздумья, хозяйка сказала ровным тоном:

— Кисель на молоке, а не человек, Жуков-то этот. Только и знал что пиликать на аккордеоне. Спал до полудня да все туфли свои начищал. Чистюля! Для него что блестит, ровное да гладкое, то и культура. И где такие берутся? Ну да ладно, шут с ним, с Жуковым-то! Можешь, дочка, теперь перебираться в его комнату, там тебе удобней будет жить.

Марина, наконец, поняла, почему ей было неловко после изгнания Жукова со двора. Она разделяла возмущение хозяйки и в то же время не могла одобрить ее грубости. Разве такими должны быть человеческие отношения? Ругань, крик, оскорбления… А что, если в словах посрамленного Жукова есть хоть половина правды? Как же ей, молодой, неопытной, жить в этом самом Гремякине?..

Сторож Блажов добродушно посмеивался над вспыльчивостью Лопатихи, поругал Жукова за безделье и вдруг объявил, что ему давно пора домой. Но он не ушел, а вызвался помогать Марине устраиваться в отдельной комнате. Они принялись переставлять кровать и шкаф. Потом Марина взялась протирать мокрой тряпкой пол, а хозяйка занялась самоваром. Сторож стоял в дверях и любовался комнатой, выходившей окнами в палисадник, где румянились на солнце вишни. Когда все заблестело чистотой, Марина присела у окна. О Жукове уже забылось. Впервые в жизни она будет спать в отдельной комнате, расчесывать по утрам волосы перед зеркалом, читать интересные книги…

Спустя некоторое время самовар уже шумел на столе, накрытом льняной скатертью. Тетка Лопатиха расставила на столе стаканы в блюдцах, принесла банку меда, а дед Блажов вытащил из своей корзинки кулек с печеньем — пригодилась и его покупка. Все были довольны, как бывают довольны люди, закончившие срочную и очень нужную работу.

— Вроде новоселья девичьего! — весело сказал сторож, приглаживая редкие белесые волосы.

Марине комната казалась уютной, милой; она рассмеялась:

— Ах, дедушка!.. Честное слово, все здорово!

— Живи, милая, живи! — кивнула ей хозяйка. — Тебе хорошо, и мне неплохо… А тот, Жуков-то, бывало, разбросает все в комнате, наплюет. Заходить к нему не хотелось. Культура, прости меня господи, как говорится!..

Самовар поблескивал крутыми боками, звенели ложечки в стаканах. Сторож раскраснелся, расстегнул ворот рубашки, а тетка Лопатиха принялась обмахиваться платочком. Они стали вспоминать о своей молодости, о том, как создавался в Гремякине колхоз, как пахали на коровах во время войны, а потом возвращавшиеся с фронта мужчины отстраивали дома, городили заборы, копали колодцы.

Марине все это казалось далекой историей, даже как-то не верилось, что она сидела рядом с людьми, которые так много пережили. Она пила с блюдца горячий чай, а думала о том, что когда-нибудь, лет через пятьдесят, может, тоже будет вспоминать вот так же за столом, накрытым скатертью, свои первые дни в Гремякине…

В воскресенье вечером люди потянулись со своих дворов в клуб. Шли принаряженные, веселые, свободные от обычных будничных забот. Гремякино золотилось в лучах закатного солнца, пыль на улицах давно улеглась, воздух посвежел, дышалось легко…

Марина чуть ли не с утра все подготовила к началу сеанса — и в кинобудке, и в клубном зале. Она была в приподнятом настроении, двигалась легко и быстро, расставляя стулья и скамейки, закрывая ставни окон. А потом она сидела за крохотной дощатой перегородкой, снаружи которой было написано красными буквами: «Касса», и продавала билеты. Томилась, шумела очередь у окошка, подходили люди, звенели монеты в тарелке на столике. И почти каждого гремякинца она предупреждала с полушутливой улыбкой:

— Пожалуйста, не запаздывайте! Начало сеанса ровно в девять вечера. Кинофильм очень интересный.

— А про что, скажи, картина? — спрашивали иные, задерживаясь у окошка.

— Про то, кого называть настоящим отцом, — отвечала скороговоркой Марина. — Все жизненно и правдиво. Один человек воспитал чужих детей, полюбив их мать, а потом появился родной отец. Как быть? Что делать?.. Прямо за душу берет!..

— Эге, надо обязательно посмотреть!

А когда билеты были проданы, Марина стояла в дверях и пропускала людей в зал. Сначала она делала это одна, затем ей стал помогать дед Блажов. Он пришел в клуб в военной фуражке; сивая, хорошо приглаженная борода придавала ему вид важный и строгий.

Зрители занимали свои места, в зале становилось людно, гудели голоса, раздавались возгласы, смех. Мальчишки-безбилетники норовили прошмыгнуть в дверь незамеченными, просились пропустить их, но Марина и сторож отгоняли настырных, как цыплят.

До начала сеанса оставалось десять минут. Ни одного свободного места уже не было, зал терпеливо ждал. Марина оглядывалась на собравшихся в клубе гремякинцев с тем чувством радости и удовлетворения, с каким смотрит, например, плотник на выстроенный им дом. Да и как было ей не волноваться? Собралось почти все взрослое Гремякино. Вот сейчас она запустит киноленту, и полтора часа люди будут жить той чужой жизнью, что развернется перед ними на экране. Будут следить за поступками героев картины, печалиться вместе с ними, радоваться, пока не вспыхнет на экране надпись: «Конец фильма».

В середине зала, припав крупной фигурой к спинке стула, выделялся Павел Николаевич Говорун; рядом с ним сидела его красивая жена с тугой короной волос на голове. Он со многими заговаривал, казался не замкнуто-озабоченным, как в конторе, а добродушным. Она держалась несколько горделиво и чинно, но, когда муж, чуть наклонясь, обращался к ней, лицо ее озарялось мягкой улыбкой и весь ее приветливо-строгий вид как бы говорил: «Да-да, люди добрые! Мы счастливы и не скрываем этого!»

Люся Веревкина, нарядная, в голубой косынке, шепталась в третьем ряду с молодой женщиной, сидевшей тяжело и неподвижно, оберегая руками свой круглый живот. Их привез на мотоцикле долговязый мужчина, неловкий и суетливый; он бережно провел беременную жену между рядами, усадил и принялся угощать вишнями из газетного кулька.

Евгения Ивановна увлеченно объясняла что-то худенькой, очень похожей на нее девушке, должно быть дочери. Обе были в клетчатых платьях. За ними сутулился, как бы от кого-то прячась, Илья Чудинов; белела нейлоновая рубашка Трубина, заведующего фермой, которого Марина заприметила еще в тот день, когда навещала Татьяну Ильиничну. Сама же Чугункова расположилась с другими женщинами на скамейке почти в конце зала; лишь один пожилой коренастый мужчина был среди них — пастух Огурцов. Большинство гремякинцев, заполнивших ряды, были Марине незнакомы, хоть лица иных уже и пригляделись за эти дни.

Шумно, с громким топаньем в зале появилась дородная, тяжелая бабка в старинном плисовом жакете. Свободных стульев не оказалось, и Марине пришлось усадить ее на скамейке, занятой доярками во главе с Чугунковой. Бабка кряхтела, отдувалась, женщины безобидно посмеивались над ней.

— Она у нас киношница, ни одной картины не пропускает, — пояснила Марине улыбавшаяся Чугункова.

— А чего ж, хоть тут, в клубе-то, посмотришь на людскую радость! — запыхтела бабка. — Живешь, работаешь, а для чего — не знаешь…

— Ну, опять заныла Шаталиха! — урезонили ее доярки.

Бабка заспорила, замахала руками. Чугункова утихомирила женщин и миролюбиво сказала Марине:

— Ишь набилось людей! Соскучились по кино.

Можно было начинать сеанс. Но что-то в зале насторожило Марину, что-то происходило неположенное. Она прошлась по проходу, посматривая на сидевших в ожидании людей. Так и есть! Многие лузгали семечки, шелуху сплевывали на пол; кое-кто украдкой курил. Будто волной, Марину подбросило на сцену, звонким от волнения голосом она объявила, что сорить и курить в зале нельзя. Глотнув воздуха, немного успокаиваясь, она добавила уже как-то просяще:

— Это же клуб, товарищи! Надо вести себя культурно. Мужчины могут снять головные уборы, чтобы лучше было видно сидящим позади.

Между рядами пронесся шумок; головы повернулись, несколько мужчин сняли кепки. А сторож Блажов крикнул от дверей:

— Правильно! Не на рынок пришли…

Марина уже спустилась со сцены, как вдруг увидела, что Илья Чудинов продолжает дымить в руку. Она быстро подошла к нему и потребовала прекратить курение. Он сделал несколько затяжек и только тогда бросил к ногам окурок. А бесцеремонная ухмылка так и не исчезла с его лица. Марину словно обдало жаром, она громко сказала:

— Лучше бы извинились перед товарищем Огурцовым! Как раз подходящий случай — весь наш народ тут.

Эти слова у нее вырвались неожиданно — просто немало наслышалась о поступке шофера. Чудинов побледнел, но Марина не смутилась, не отошла. В зале стало тихо, все смотрели на них. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не Евгения Ивановна. Она пробралась к шоферу, положила руку ему на плечо и увещевательно, словно мать, проговорила:

— А шо ж, верно! Ты, Илья, так и сделай, як советует дивчина. Извинись, и точка. И Огурцов успокоится, и тебя беда минует, и гремякинцы вздохнут с облегчением.

Сконфуженный Чудинов что-то возражал, упирался, а Евгения Ивановна уже тянула его к сцене, где стоял, поджидая, только что поднявшийся по ступенькам Огурцов.

Пастух был уважаемым человеком в Гремякине, отцом большого семейства; нанесенная шофером обида жгла его душу, и теперь он был доволен, что все кончалось, как ему и хотелось. Взглядывая из-под густых бровей в зал, он говорил надтреснутым басом:

— Я — что? Я готов, ежели на миру человек извиняется. На добро и я добрый, а на злое… Ни к чему оно гремякинцам, злое-то. В нетрезвости, конечно, было дело. Но личность унижать никому не позволено. Разве тогда он только на меня замахнулся ножом? На всех нас. Стало быть, и прощения пущай просит при всех.

В зале не шевелились, все будто застыли. Лишь Евгения Ивановна, стоя перед сценой, оглядывалась по сторонам, мяла в руке носовой платочек. Она тревожилась за Чудинова, за исход этой необычной истории. Хоть Марина не посоветовалась с ней, все произошло само собой, но случай был подходящий, чтобы сломить упорство Чудинова. Павел Николаевич тоже вначале забеспокоился, а увидев на сцене пастуха и шофера, готовых примириться, даже заулыбался…

Марина была взволнована случившимся, так и стояла в проходе, ожидая, как и все, чем же это закончится. Она заметила сконфуженность Чудинова, его нетвердые шаги, будто он шел по болоту. Пастух повернулся всей своей коренастой фигурой к подошедшему и засверлил его колючим, настороженно-ждущим взглядом. Илья стоял перед ним неловкий, долговязый, остроплечий, ни на кого не глядел, потому что все смотрели на него, и это было мучительно. Пауза длилась несколько секунд. Наконец, сдавленным голосом парень сказал, что тогда, в доме комбайнера Белова, вел себя как последний дурак, больше такое не повторится. Пастух, внимательно выслушав, принял раскаяние шофера, покачал головой и протянул руку.

— Вот так бы давно за ум взялся, а то гонор показывал! — пробасил он и торжествующе посмотрел на тот ряд, где сидели доярки вместе с Чугунковой.

Со сцены они сошли под одобрительные взгляды гремякинцев. Даже кто-то громко захлопал, шум пронесся по залу. Когда поутихло, Павел Николаевич через головы сидящих кивнул Евгении Ивановне:

— Смотри-ка, здорово удалось! И где? В клубе, в кино…

— А шо я казала? Я ж верила в успех задумки? — весело отозвалась та и поискала глазами Марину в зале.

А Марина уже была в кинобудке. Свет погас, и тут же из окошка устремился упругий белесый луч, ровное гудение поплыло над головами людей. Экран ожил, засветился, замелькал.

По привычке слегка щурясь, Марина поглядывала в смотровое окошко, легонько бралась за ручку установки резкости. Фильм ей был знаком, и она больше наблюдала за тем, как вели себя в зале гремякинцы. Теперь она уже не думала о только что происшедшем в клубе. Один раз лента оборвалась. Марина испугалась не этого обрыва, а того, что вдруг раздадутся свист, топот, выкрики: «Сапожник, бракодел!» Так не раз бывало во время практики в клубах, когда набивалось много озорной молодежи, а картина брала за душу каждого. Но все обошлось хорошо. Вспыхнувший на две-три минуты свет в зале выхватил из полумрака крепкую фигуру председателя, склоненные головы молодой беременной женщины и ее мужа. Марина все это увидела в окошко как бы вскользь, быстро склеила ленту и совершенно успокоилась, как только снова замелькали на экране кадры.

Зал опять покорился ее воле, ее рукам. В будке стало душно, лицо девушки раскраснелось, покрылось испариной, она открыла дверь, в которую хлынула густая синева вечера. Яркая звездочка мигала в вышине над Гремякином. Заметив ее, Марина улыбнулась. Девичью душу переполняло гордостью от сознания, что она может дать сидевшим в зале радость, помочь им узнать то, чего они до сегодняшнего вечера не знали.

«Хорошая у меня специальность, очень нужная! И вообще здорово жить на белом свете!» — думала она под мерный гул аппарата.

Но вот фильм закончился, в зале зашумели, зашаркали ногами; люди, еще полностью во власти виденного, еще не придя в себя, устремились к выходу. Марина услышала, как кто-то, покрывая шум, прокричал ей в сторону окошка:

— Спасибо, дочка! Порадовала сегодня людскую душу!..

Это стояла между скамейками, запрокинув голову, приложив рупором ладони ко рту, Чугункова; рядом теснились задумчивые доярки. Марина помахала им рукой, как из окна вагона. А через некоторое время тот же чугунковский голос раздался уже на улице, внизу, перед ступеньками деревянной лесенки:

— Дочка, вылезай-ка из скворечника! Нам ведь по дороге.

— Мне ленту надо перемотать! — отозвалась сверху Марина, довольная, что сеанс прошел удачно и при всем народе ее похвалила сама Чугункова.

— Ну-ну, делай свое дело… Ишь как сегодня помирила пастуха и шофера! Ловко ты их свела. Да и картину поучительную показала про двух отцов. Весь наш ряд всплакнул, а Шаталиха так со слезами и ушла… Слыхала, живете с Лопатихой душа в душу, как родные.

— Привыкаю. Мне все интересно в Гремякине.

— Чего ж ко мне домой не наведываешься?

— Так вас же не застанешь! То вы на ферме, то в районе.

— А ты попозже заходи. Помощь какая нужна — помогу.

— Ладно, зайду обязательно.

Чугункова еще что-то сказала и скрылась за углом клуба, а Марина принялась перематывать ленту. Синий полог неба над Гремякином еще больше загустел, весь покрылся горошинами звезд. Но та, которую заприметила Марина, горела ярче других.

«Моя звезда, буду каждый раз из будки переглядываться с ней!» — думала она, улыбаясь.

Вскоре Марина погасила свет, закрыла дверь, спустилась по крутой лесенке наземь. И тут она неожиданно увидела возле уличного фонаря знакомую линейку; кони потряхивали гривами, отфыркивались.

Виктор Шубейкин появился из синевы как-то сразу, будто его вытолкнули на свет. Марина кинулась ему навстречу, протягивая руку для приветствия.

— А вот и я! — воскликнул он громко и радостно и засуетился, затоптался возле Марины.

— Ой, Виктор, какой ты молодец! — сказала она, тоже смеясь. — Давно приехал?

— Целый час жду!

Они выбежали из клубного двора на улицу, под свет фонаря. Виктор показался Марине в этот раз и выше ростом и стройнее. Он был не в сапогах, как тогда на пристани, а в туфлях, в белой рубашке, без клетчатой кепки — совсем как городской парень, может, только менее ловкий, гибкий, подвижной.

— Тебя и узнать нельзя, уж очень ты модный сегодня, — проговорила она, оглядывая его с ног до головы, всматриваясь в его розоватое, с белесыми бровями лицо.

— А чего ж тут особенного! — отмахнулся он, не придавая никакого значения ее намеку. — Не отстаем от века. У нас в Суслони цивилизация действует покрепче, чем в Гремякине… Вот в кино, жалко, не попал. Дед-контролер без билета не пропустил, как ни упрашивал его. Не дед, а буква закона. Я ему и так и этак: мол, председателя из Суслони отвозил к теплоходу, а в Гремякино по дороге завернул, к знакомым. А он знай твердит свое: «Билетик, молодой человек! Безбилетников не пущу!» Плюнул я и стал ждать, когда сеанс закончится.

— Чего ж не поднялся ко мне в будку?

— Так ты же все равно была занята.

Кони повернули в их сторону морды, Марина потрепала их за челку, потом вспрыгнула на линейку, с минуту посидела и опять соскочила наземь. Все-таки здорово, что Виктор сдержал свое слово, не забыл ее, приехал в Гремякино.

— Тебя не пустил в кино правленческий сторож Блажов, — весело сказала она и тут же добавила: — Замечательный старикан! Он устроил меня жить к тетке Лопатиной, а сегодня по клубу помогал. Между прочим, сын у него, говорят, в областном центре живет, журналист он. Может, слышал о нем?

Виктор ничего не знал о младшем Блажове, да ему теперь было и не до этого. Он взял Маринины руки в свои и держал, не выпуская, все смотрел и смотрел на нее, и лицо у него было какое-то загадочное, тревожное, как у человека, решающего сделать что-то очень серьезное для себя. Она вдруг притихла, напряглась, отошла в сторонку.

— Ты чего? — удивился Виктор, уловив перемену в ее настроении, и шагнул вслед за ней.

— Сеанс прошел нормально, — сказала Марина, лишь бы не молчать. — Только один раз лента оборвалась, но никто не свистел… Хорошо в Гремякине, люди тут какие! Честное слово, Виктор, мне повезло. Правильно, что тогда я не послушалась тебя, не поехала в вашу Суслонь…

Она опять взобралась на линейку, рассказала, как перед началом сеанса помирились шофер и пастух. После сегодняшнего вечера, когда почти все взрослое Гремякино пришло в клуб смотреть кинокартину, ей и в самом деле поверилось, что ни в какой другой деревне так ладно, так удачно не сложились бы ее дела. Кто знает, встретишь ли еще где-нибудь таких людей, как гремякинский председатель колхоза, как знаменитая Чугункова, как тетка Лопатиха?.. Да что там другая деревня! Предложи теперь работать и жить в райцентре — согласия не будет. И вообще ничего другого не надо. Вот только бы сейчас промчаться на залетных по вечерним улицам, как в тот раз, когда они втроем ехали от пристани…

— Покататься бы, Витя! — предложила Марина и рассмеялась.

— А ну-ка, по щучьему велению, по моему хотению, вперед, пираты-соколы! — тотчас же отозвался он, взмахивая кнутом над лошадиными спинами.

Кони ветром понеслись по синей, тихой улице. Виктор был рад сделать девушке приятное. Все эти дни он так много думал о ней и так хорошо мечталось о новой встрече, о том, что он скажет ей, что услышит в ответ. Ему не терпелось увидеть Марину потому, что она сразу же полностью завладела его воображением, и это, оказывается, было для него теперь самым главным. И вот сейчас, когда она рядом и можно слышать ее голос, заглядывать в лицо, дотрагиваться до руки, он готов был отправиться хоть на край света, чтобы достать для нее звезду с неба.

А Марина то весело хохотала, то умолкала, глядя на темные силуэты строений и деревьев. Все, чего так хотелось прежде, до приезда в Гремякино, казалось, само бежало навстречу, попадалось ей в руки.

«Удачливая я!» — думала она.

Виктор плечом касался ее спины, свистом подгонял коней.

Потом они стояли у калитки перед домом тетки Лопатиной — так обычно стоят, оттягивая расставание, влюбленные парочки. Марина побаивалась, что ее могут увидеть с парнем в такой поздний час, пряталась под нависшими ветвями ветлы, а Виктор, наоборот, ничего не стеснялся, разговаривал оживленно и громко. Гасли огни в окнах; Гремякино, угомонившись, засыпало, повсюду уже властвовала тишина…

— А у нас свадьба была, женился-таки Куделин! — сказал Виктор, держась за калитку.

— Интересно было? — спросила Марина, вспомнив свое знакомство с его односельчанами.

— Попировали мирово! Председатель-то наш на три дня освободил от работы молодоженов. Я их по всем улицам промчал на залетных. Живут теперь молодые Куделины в новом доме, построенном стариком… Наш-то сказал: мол, теперь в Суслони все свадьбы будут так справляться. Своя традиция заводится. А уж Каплунова, заведующая Домом культуры, постаралась! На свадьбе художественная самодеятельность выступала, да еще как!.. — Виктор в восхищении тряхнул головой.

Марина вдруг призналась ему:

— А меня ведь тоже завклубом назначили.

— Да ну?

— План клубной работы составила, а, кроме кино, еще ничего не провела.

— Тебе бы с Каплуновой повидаться. Она порасскажет! Приезжай-ка к нам, а?

С минуту Виктор думал, чем бы ее еще заинтересовать, чтобы она не спешила уходить и он смог высказать то, ради чего приехал сегодня в Гремякино. Марина уже открыла калитку; тетка Лопатина ложилась спать рано, и ей не хотелось тревожить хозяйку, когда будет пробираться через веранду в свою комнату. Она вошла во двор, а Виктор остался за калиткой, не решаясь последовать за девушкой. Теперь он заметно сник, прежней оживленности в нем как не бывало.

— Я все время вспоминаю наше знакомство на пристани, — сказал он сипловатым от волнения голосом.

— Я тоже! — искренне призналась она.

Оба они внезапно чего-то испугались и умолкли. Надвигалась какая-то очень важная, полная особого смысла минута — и для него и для нее; это они почувствовали разом. Он произнес глухо, прерывисто:

— Зачем мы познакомились, Марина? Скажи, зачем?

— Не знаю, — сказала она.

Виктор безотчетно сломал веточку и тут же отбросил ее, решительно шагнул во двор, взял Марину за руку. Она напряглась, затаилась, но руку освободить не торопилась.

— Я знаешь чего сделаю? Знаешь?

— Скажи, послушаю.

— Я к вам в Гремякино переберусь жить.

— Так это ж здорово, Виктор!

— А что? Вольному — воля! Попрошусь, чтоб меня приняли в гремякинский колхоз: молодые нужны всюду. Могу стать животноводом, могу — шофером, даже пастухом или дояром. Кем хочешь стану. Я решительный, слюни распускать не люблю.

Марина наконец высвободила свою ладонь из его жестковатых горячих рук.

— А зачем это тебе нужно, Виктор? Ты ж свою Суслонь все расхваливал. Забыл?

— Не забыл. Суслонь действительно редкостная деревня.

— Так в чем же дело?

Теперь они старались разговаривать тихо, почти полушепотом.

— Хочу, Маринка, поближе к тебе жить, в одной деревне, на одной улице. Чтоб каждый день встречаться, ходить рядом…

— Да что ты придумываешь, Виктор?

— Ты одна такая девушка. Другой такой нет…

Голос Виктора осекся, он сглотнул слюну. Марина почувствовала, как он сильно волновался; до ее сознания вдруг дошел весь смысл их сегодняшней встречи. Она быстро запротестовала:

— Не надо, Виктор! Не говори больше. Пожалуйста, не говори. Не надо.

— Нет, надо!

Виктор опять крепко сжал локоть девушки. Она отстранилась:

— Мне пора… До свидания.

— Постой!

Марина взбежала на крыльцо, задержалась, склонив голову. Виктор шумно дышал, уцепившись за перила, смотрел на нее снизу вверх.

— Мне безразлично, где жить и работать. Кто у меня в Суслони? Только тетка, а у нее своих детей полно. Шестеро гавриков. Я вроде сбоку припека. Тетка уже не раз намекала: мол, оперился, встал на ноги, пора самостоятельной дорогой идти… Если не Гремякино, уеду к черту на кулички. Мне все равно. В Сибирь завербуюсь на стройку или махну во Владивосток, моряком стану, раз ты не хочешь, чтоб я был рядом.

В темноте за забором фыркнули кони, забеспокоились. Виктор насторожился, но тут же, махнув рукой, продолжал дрогнувшим голосом:

— Я давно мечтал встретить такую, как ты. Увидел тебя и сказал себе: она, не упусти ее! Все думаю и думаю о тебе. Иду на конеферму — слышу твой голос, обедаю дома — вижу твое лицо. Никому еще не говорил таких слов, а тебе говорю. Я могу для тебя сделать все, только прикажи…

На курсах киномехаников некоторые парни оказывали Марине особое внимание, угощали ее конфетами, провожали домой, с одним она даже целовалась в темной аллее парка. Но то было простым озорством, безобидным любопытством, а теперь надвигалось что-то огромное, непонятное, пугающее. Марине вдруг стало жалко и себя и Виктора — что-то произошло между ними непоправимое, — и она с испугом воскликнула:

— Боже мой, да зачем все это? К чему? Ведь так было хорошо, а теперь…

Быстро, как бы спасаясь от настигавшей ее опасности, Марина кинулась к двери, заколотила в нее кулаками. Она не оглядывалась на Виктора, только стучала и стучала. А он все так же стоял с запрокинутой головой и молчал. В одном из окон вспыхнул свет, и тотчас же тетка Лопатина затопала на веранде, лязгнул засов…

В своей комнатке Марина разделась в темноте, юркнула под простыню, свернулась калачиком. Мысли в ее голове роились, как пчелы. Она думала о том, что в жизни наступает пора, когда любовь представляется в виде сказочной, манящей, неизведанной страны, в которой каждому хочется непременно побывать. Ее тоже тянуло туда. Об этой чудо-стране рассказывали книги и кинофильмы, шептались девушки, разговаривали пожилые люди и даже старики. Она была далеко и близко, потому что ее владения простирались повсюду. Но, чтобы попасть туда, надо обязательно найти свою стежку-дорожку. Марине почему-то было досадно, что в эту страну счастья и радости ее позвал сегодня не кто-нибудь другой, а Виктор — парень с белесыми волосами и торчащими ушами…

— Подумать только… Так вдруг, неожиданно! — шептала она, ворочаясь на своей постели.

А тем временем Виктор, нахлестывая, гнал залетных по улице, ему хотелось только одного — скорее промчаться через все Гремякино, вырваться в ночную степь, чтобы за сто верст никого не было вокруг, лишь дорога впереди, да мчащиеся по ней гривастые кони, да далекие звезды над головой. Грохот колес раскалывал тишину, но она была густая и могучая, так что все звуки быстро глохли и тонули в ночи.

На рассвете, когда заголубело небо, а землю все еще как бы окутывала полутень, Виктор добрался до Суслони. Домой, к тетке, он не пошел; распряг лошадей и прилег позоревать возле конюшни, в стожке свежего духовитого сена. Спал он до тех пор, пока не припекло солнце и лицо его не покрылось капельками пота. Затем он долго купался в пруду, сидел неподвижно на дамбе, обхватив руками острые коленки. Ему никого не хотелось видеть — вот так бы целый день сидеть и сидеть на берегу пруда, смотреть на блеск воды, слушать, как галдят в ветвях тополей непоседы воробьи. Мало-помалу безразличное настроение рассеялось, и он стал думать о том, что проживет и без Марины, мир клином на ней не сошелся, и она еще пожалеет о нем.

А после полудня Виктор все же отправился на почту — в деревянный дом, окрашенный в голубой цвет. Там, за невысокой перегородкой, сидела пожилая женщина, остроносая, удивительно похожая на ворону. Он попросил у нее бланк для телеграммы и, усевшись за облезлым столом, старательно написал крупными буквами:

— Кого ж это вы так самоотверженно полюбили, молодой человек? — с улыбкой спросила его остроносая женщина, принимая телеграмму.

— А это мое личное дело! — буркнул он, пряча глаза.

Женщина сразу стала серьезной, закивала маленькой вороньей головой:

— Конечно, конечно, молодой человек. Но адрес все-таки надо писать точно. А то ведь и путаница может произойти.

Молча взяв у нее телеграмму, Виктор так же крупно и размашисто дописал: «Гремякино, клуб, Марине Звонцовой».

— Вот теперь порядочек, дойдет куда следует! — сказала женщина за перегородкой и очень пристально, с сочувствием посмотрела на Виктора.

Ему было все равно, что подумала о нем пожилая женщина на почте. Он шел по улице, но не в тени вдоль заборов, а посредине, прямо по солнцепеку, и прикидывал в уме, когда же теперь встретится с Мариной, откликнется ли она на телеграмму…