С добрым утром, Марина

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Теплоход, высадивший на берег пеструю, шумную, говорливую толпу пассажиров, уже отчалил от пристани, а Марина все стояла с чемоданом под густым раскидистым кленом. Ее никто не встречал, хотя из Гремякина обещали прислать «Москвич». С досадой подумала, что в деревне, куда ехала она на первую свою работу, должно быть, живут не очень-то чуткие люди, что это по их вине теперь придется тащиться с тяжелым чемоданом через мост на тот берег, ловить попутную машину, а потом еще и в самом Гремякине плестись по неизвестным улицам, пока не набредешь на колхозную контору.

В трех шагах от нее сидела на скамейке немолодая женщина в платке и вязаной серой кофточке с большими пуговицами. У ног ее стоял детский трехколесный велосипед — наверно, городская покупка для какого-нибудь сорванца. Как и Марина, она тоже кого-то поджидала, но и за ней никто не приезжал.

Был полдень, знойный, душный, с безупречно голубым небом и редкими белесыми облаками. Река искрилась под солнцем; казалось, она излучала свет, хотелось смотреть и смотреть на нее, ни о чем не думая.

— Извините, вы не из Гремякина? — обратилась к женщине Марина, немного смущаясь.

Та оторвала взгляд от реки, покосилась на девушку строгими круглыми глазами, как бы говоря: «Чего спрашиваешь, разве и так не видно?» Что-то усталое, уходящее, недовольное было в морщинистом лице этой немало пожившей и повидавшей на своем веку женщины.

— Я попутчицу ищу, — опять сказала Марина.

— Ну, гремякинские мы, а тебе-то что, милая? — сдержанно отозвалась женщина. — К нам едешь иль еще куда?

— К вам, к вам, в Гремякино!..

Марина искренне обрадовалась счастливой встрече с попутчицей. Она тоже присела на скамейку, повеселевшая, как бы показывая всем своим видом, что теперь вдвоем им будет куда сподручней поджидать машину и добираться до деревни. Женщина, слегка наклонясь, спросила ее:

— А чего ж это ты, милая, к нам? В гости к кому, что ли? Вижу, вроде городская…

По простоте душевной Марина чуть не назвала женщину бабушкой, но это было бы, пожалуй, бестактностью, потому что пожилая попутчица все же не походила на старуху, и девушка сказала:

— Я, тетя, работать буду в Гремякине.

С какой-то настороженностью женщина продолжала вглядываться в девушку, но строгое лицо ее уже заметно подобрело, словно на него дохнуло освежающим ветерком.

— Работать? А кем же, милая, ежели не секрет?

— Киномеханик я. Картины буду вам крутить.

— Киномеханик? — изумилась женщина, будто услышала невесть что. — Да ты никак, девонька, смеешься надо мной? Это ж работа для парней. Завсегда они в кинобудках, круглые коробки таскают.

Улыбка скользнула по лицу Марины, она хотела было воскликнуть: «Эх, тетя, да и отсталые у вас взгляды!» — но вовремя сдержалась. А женщина, не скрывая пробудившегося интереса, спросила уже мягче, хоть и с некоторой неуверенностью:

— Ну, а жить у кого будешь? Тебе поди комнатка нужна? Чтоб чистенько, уютно и недорого…

— Не знаю, ничего не знаю, — покачала головой Марина и на секунду зажмурилась.

Она и в самом деле пока не представляла себе, где будет жить, как устроится в деревне, с кем подружится. В ее коричневой сумочке лежало направление в Гремякино, удостоверение об окончании курсов киномехаников, да у ног стоял чемодан с девичьими нарядами — вот и вся она, все ее богатство. А еще у нее было желание наконец-то начать самостоятельную, независимую жизнь, к которой так готовилась последние годы в детдоме. Отца она не знала вовсе, а мать умерла, когда Марине было три года; единственная тетка жила на Урале и напоминала о себе только в письмах под Новый год, желая племяннице крепкого здоровья и большого-пребольшого счастья…

Марина и женщина продолжали сидеть под ветками клена, как вдруг в конце улицы загромыхали по мостовой колеса. Пара коней вихрем неслась к пристани, и парень, привстав на линейке, нахлестывал их кнутом что было силы. Грохот стремительно нарастал, будто гром. Кони были сильные, гривастые, откормленные и через минуту-другую уже остановились напротив пристани. Парень соскочил наземь, возбужденный и нетерпеливый, сорвал с головы клетчатую кепку.

— Эх, чертяка! Опоздал…

У него были светлые, почти белые волосы и такие же брови на розовато-загорелом лице, а уши торчали, будто их оттянули в стороны да так и оставили. Он бросился вниз по лестнице, к пристани, но тут же вернулся, растерянный, с виноватым видом, подошел к коням, похлопал каждого по морде. Гнедые потряхивали черными густыми гривами, косили огненными диковатыми глазами.

— Опоздал, красавцы, к теплоходу, делать теперь нечего! — опять сказал парень и закурил.

Подперев подбородок ладонью, женщина молча наблюдала за ним. Что-то щеголеватое было в этом парне: клетчатая кепка надета набок, новая рубашка с карманами на груди, рукава засучены по локоть.

Марина тоже смотрела на парня, но почему-то обратила внимание только на его хромовые, начищенные до блеска сапоги.

«Чудак!.. Вырядился, как на свадьбу», — усмехнулась она про себя.

— Что, милок, иль невесту упустил? — кивнула женщина задумавшемуся парню.

Тот нехотя обернулся к ней, перевел взгляд на Марину, но особого интереса не проявил — должно быть, он принял их за мать и дочь, только что сошедших с теплохода.

— Невест и в Суслони хватает, по рублю штука, — все же процедил он сквозь зубы.

«Задавака в сапогах!» — снова усмехнулась Марина и поднялась со скамейки.

Цветастое платье красиво облегало ее стройную фигуру, а на загорелой шее поблескивали крохотными вспышками янтарные бусы, которыми ее как-то наградили на смотре художественной самодеятельности за чтение стихов Сергея Есенина. Марина знала, что ее считали хорошенькой, миловидной. Теперь парень пристальней посмотрел на девушку, в глазах его промелькнуло удивление, он как бы спрашивал: «Что за деваха, откуда такая?» Но заговорил он не с ней, а с женщиной:

— Я должен был встретить одну знаменитость с орденами… Чугункову из Гремякина.

— Кого, говоришь, кого? — переспросила та, настораживаясь, и почему-то посмотрела на Марину.

— Да героиню, доярку! Неужели не знаете?

Парень подошел к скамейке; он нет-нет да и поглядывал на девушку: то ли хотел о чем-то спросить, то ли просто любовался ею. Марина это чувствовала, ждала, что будет дальше.

— Выходит, милок, это ты за мной пожаловал, — очень спокойно сказала женщина. — Чугункова-то я. Кому понадобилась в Суслони?

Опешив, парень заморгал белесыми ресницами, но через минуту уже пришел в себя, засуетился:

— А ведь верно: вы Татьяна Ильинична! Как же это я сразу не признал вас, не догадался? Вот растяпа! Думал, вы совсем другая.

Чугункова встрепенулась:

— А какой же я представлялась тебе?

Он не нашелся сразу, что ответить, и принялся в задумчивости тереть щеку. Почему-то его щеголеватость теперь не бросалась Чугунковой в глаза: просто парень приоделся в дорогу, раз ему поручили встретить героиню и привезти в Суслонь. В эти минуты он даже понравился ей своей живостью и непосредственностью. Она опять спросила:

— Так какая же я, по-твоему, должна быть, милок?

— Ну, строгая такая, важная, со Звездой Золотой и орденами, — сказал он наконец чуть виновато. — Одним словом, знатная. Председатель-то наш наказывал мне перед дорогой: мол, по звезде узнаешь ее среди пассажиров, в область она всегда ездит с наградами на груди… А вы вон какая, совсем обыкновенная. Как моя тетка, даже чуток похожи на нее…

Теперь и Марина узнала эту прославленную женщину-героиню, о которой не раз читала в газетах, а однажды, когда проходила практику в совхозном клубе, сама показывала ее в кинохронике. На экране она действительно выглядела солиднее, крупнее, величественнее, а тут на скамейке под кленом сидела живая, морщинистая, разговорчивая Чугункова…

«Вот здорово, что я познакомилась с ней!» — подумала Марина и вдруг почувствовала себя удачливой, счастливой, хоть и не отдавала отчета, как и почему возникло это чувство.

Она посмотрела на парня уже без прежнего заигрывания, доверчиво и благосклонно, и нашла, что ему, пожалуй, к лицу клетчатая кепка и даже сапоги не портят его крепкую, ладную фигуру.

А Чугункова отчего-то помрачнела. Задумчивый взгляд ее был устремлен куда-то за реку, на противоположный берег, где, удаляясь, пылил грузовик.

— Зачем же я понадобилась в Суслони? — спросила она парня.

Тот заговорщицки подмигнул Марине: чего, мол, тут спрашивать, потом полоснул себя пальцем по горлу:

— Вот так нужны — позарез!

— Пожар, что ли?

— Пожара нет, а дело кричит.

— Да какое дело-то? Говори толком.

— Я и говорю… Мы в колхозе новый коровник построили, породистое стадо завели. Это ж все знают, в районной и областной газетах писали. Вот наш-то председатель и заявил: «Хватит бескрылости, даешь образцовую ферму, у Чугунковой надо учиться!» Ну вот и просим вас приехать к нам для обмена опытом. Поучите наших доярок уму да сноровке.

— Та-ак… Значит, обменяться опытом? — сухо протянула Чугункова.

— Ага!.. Наш-то сказал, хорошо бы денька на три к нам…

— А может, на недельку?

— Да наши будут только рады!

Чугункова медленно покачала головой:

— Ишь как рассудили!.. Что ж получается? Три дня в области обменивалась, на совещании выступала… Теперь к вам? А работать кто за меня будет? Тетка чужая? Негоже так… Как же в Суслони узнали, что я нонче с теплоходом возвращаюсь?

— Да это ж просто: телефон! — щелкнул пальцами парень. — Договорились сперва в райкоме партии, потом к вам, в Гремякино, позвонили, потом на пристань… Наш-то заставил меня запрячь красавцев, и вот я тут, да запоздал немного…

— Значит, поучить ваших надо? — переспросила Чугункова недовольным тоном. — А у вас что же, нет опытных доярок?

— Как это — нет? Есть, и не одна!

— Ну и пусть они остальных подтягивают.

— Так ведь вы ж героиня, авторитет на всю страну! Наш-то председатель говорит, что у вас секрет мастерства, своя школа.

— Секрет! Проявляй старание, люби свою работу, к каждой корове имей подход да корми получше — вот и весь секрет, вся школа.

— Да это у нас знают!

— А председателю не ясно, что ли? Уж коли ездить, так не с речами, а делом помочь, поработать на ферме с полгодика…

— Да и он это понимает! Но все же… вы героиня!

На какое-то время Чугункова задумалась. Вдруг к ней пришло решение, она быстро поднялась.

— Хорошо, милок… Заедем-ка сперва в райком.

Парень обрадовался, подхватил велосипед. Не торопясь, все с тем же озабоченным лицом, Чугункова уселась на линейке и кивком головы пригласила сесть рядом с собой внезапно приунывшую Марину. Та неуверенно возразила, что ведь ей надо не в Суслонь, а в Гремякино, но Чугункова строго перебила ее:

— Садись, садись. Доберешься куда надо…

Кони сразу рванулись с места и понеслись но улице как птицы. Мостовая гремела, грохотала; должно быть, парень любил езду с ветерком. Он не нахлестывал коней кнутом, хоть и держал его в руке, лишь покрикивал то ласково, то гневно:

— Давай, давай, крылатые! Поднажмите, небесные! Э-эх, красавцы, эх, демоны!

По всему было видно, что красавцы хорошо знали его голос, подчинялись каждому движению его руки.

Марине никогда прежде не приходилось ездить на такой легкой, пружинистой линейке, видеть таких сильных, стремительных коней; в детдоме была вислобрюхая лошаденка и скрипучая телега, на которой подвозили дрова и воду в бочке. Девушке стало легко и весело, она украдкой косилась на парня, пыталась угадать, кто он, чем занимается в Суслони. Агроном, зоотехник или, может, учитель?

А Чугункова сосредоточенно молчала, устремив неподвижный взгляд вдоль улицы…

На мосту через реку кони пошли шагом, потряхивая гривастыми головами. Парень оглянулся на Марину, но не заговорил — то ли смутила строгость молчавшей Чугунковой, то ли не нашелся, с чего начать. Наконец он поинтересовался:

— А вы, извиняюсь, с Татьяной Ильиничной едете?

— Да, то есть нет… — сбивчиво сказала Марина. — Я сама по себе. Буду жить в Гремякине.

Парень кивнул, удовлетворенный ответом, но тотчас же опять повернулся лицом к девушке — молчать рядом с ней он не мог.

— А как вас зовут, если, конечно, не тайна?

— Марина Звонцова.

— А я — Виктор Шубейкин! — объявил парень с радостью.

— Кони вам так послушны, ловко вы с ними! — помолчав, сказала Марина. — Вы, наверно, зоотехник?

— При чем тут зоотехник! — отмахнулся Виктор и рассмеялся. — Я конюх. Закончил восемь классов и пошел работать в колхоз, вот уж четвертый год… Знаете, какая у нас конеферма? Во всей области такой не найдешь! Ненаглядные — что! У нас призеры есть, чистых кровей… Конечно, теперь кругом техника — и на полях, и в хозяйстве, но и без коней в деревне еще нельзя. Знаете, сколько их имеется в колхозах и совхозах страны? Более четырех миллионов. Цифра громкая. Думаете, у нашего-то у председателя «Победы» нет? Новенькая. Только он коней любит, вот на этой самой линейке и разъезжает куда надо. Он же кавалеристом был в Отечественную, в Берлин на коне въехал… С тех пор у него такая любовь к коням. Ну, и я тоже привязался к конеферме…

Марине было приятно, что Виктор оказался таким простым, общительным, совсем незаносчивым парнем. Она улыбнулась ему доверчиво и ласково и рассказала, что получила направление в Гремякино, будет там работать киномехаником.

Виктор даже подпрыгнул, глаза его широко раскрылись, он схватил Марину за руку:

— Да зачем же в Гремякино? К нам давайте, в Суслонь.

— Как это — к вам? — оторопела она. — У меня ж направление.

— Спрячьте бумажку! О своем будущем надо думать… У нас в Суслони Дом культуры новый, кинозал на шестьсот мест. Ну, и обстановка соответствующая, портреты, наглядная агитация. Даже буфет торгует по субботам и воскресеньям. Драмкружок — дай боже какой! Макар Михайлович, учитель, руководит. А заведует Домом культуры Каплунова. Можно сказать, талант в своем деле. Наш-то председатель говорит: без нее Суслонь — не Суслонь. Звание нашей Каплуновой присвоено: заслуженный работник культуры… А вот киномеханик у нас женился и в город перебрался жить. Прямо беда! Ищем, ищем… Поехали к нам в Суслонь?

Марина не знала, что ответить, в замешательстве посмотрела на Чугункову, но та по-прежнему сидела безучастная к разговору молодых. А Виктор все наступал, приводил все новые и новые аргументы:

— Куда там Гремякину до нашей Суслони! Правда, пока у нас нет своих Героев Труда, но зато есть орденоносцы. Восемь человек. А сам председатель-то орденом Ленина награжден. Да еще военные награды. Как наденет в праздник — залюбуешься!.. И вообще, Суслонь — это ж Суслонь! У нас сады, лес большущий, улицы прямые, дома богатые… На Суслонь берут равнение, хозяйство у нас крепкое, работаем — аж чертям тошно. И много строим, всю деревню хотим обновить… Если надо, председатель все устроит, позвонит куда надо, останетесь у нас.

— Не знаю, как быть, — заколебалась Марина, думая о том, что, может, и прав этот напористый парень, влюбленный в свою необычную Суслонь.

Вдруг Чугункова потянулась к парню за вожжами, сказала тоном, не допускающим возражения:

— Не гони, милок, коней. Сама править буду.

Виктор послушно уступил ей вожжи.

— Вот что, оратор: не мели зря языком! — проговорила Чугункова решительно. — Ваша Суслонь, конечно, теперь на большом разгоне, вперед Гремякина вырвалась, председатель у вас головастый, большой выдумщик, дай-то всем такого — спасибо скажут! С хорошей перспективой работаете и живете. Похвально. Однако зачем же так: раз вы перспективные и быстро растете, значит, все вам подавай? А другим что? Остатки со стола? Негоже это. Надо, чтобы везде было лучше, в каждой деревне… Так что не сбивай девку с панталыку. Ей в Гремякино предписано, пущай и едет туда.

Она замолчала и уже до конца дороги не проронила ни слова. Виктор и Марина тоже не решались больше разговаривать, только переглядывались.

Это кирпичное краснокрышее здание Чугункова помнила еще со времен своего девичества, когда комсомолкой приезжала в район. В первые годы после войны тут, под могучими тенистыми липами, летом обычно стояли легкие дрожки да линейки, а зимой — санки-бегунки и широкие розвальни с пахучим, прихваченным морозцем сеном, на которых председатели колхозов съезжались в райком на совещания. Если верно, что по одежке встречают человека, то все эти неказистые двуколки и дрожки свидетельствовали о том, как же небогато, трудно жилось в деревнях. Но шли годы. Лошадей у коновязи постепенно заменили потрепанные, в пыли и грязюке, «газики» и мотоциклы, а уж в последнее время возле райкома все больше останавливались поблескивающие на солнце «Москвичи», «Победы» и «Волги».

Прошлым летом в палисаднике напротив кирпичного дома густо рос бурьян и разгуливали куры; теперь же под райкомовскими окнами пестрели цветники и красиво кустилась пахучая сирень. Говорили, что это дело рук нового секретаря Дениса Михайловича, который несколько раз устраивал с работниками райкома нечто вроде воскресника…

Секретаря в райкоме не оказалось — уехал в Нелидовку, а вернуться должен часа через два. Девушка за столом сказала это нехотя, сквозь зубы, будто и не признала Чугункову, но тут же добавила, что героиню давно ждут не дождутся в Суслони, все телефоны оборвали, разыскивая ее.

— Так я ж по этому делу и хочу к Денису Михайловичу! — промолвила Чугункова.

Она ни на кого не смотрела, и Марине, стоявшей в дверях, подумалось, что эта строгая женщина сейчас присядет у окна и не уйдет, пока не добьется своего.

Выражение собранности появилось на лице Чугунковой, она перевязала платок на голове, крепко поджала блеклые губы. Так холодно ее еще не встречали в райкоме; было ясно, что тут ею недовольны.

— Что ж, значит, подождем! — вздохнула она и в самом деле присела у окна.

Марина и Виктор тоже хотели было пройти к стульям, но Чугункова вдруг поднялась, сказала, увлекая их к выходу:

— Лучше-ка пообедаем. Нечего зазря время терять, да и силенки свои надо подкрепить. Силенки понадобятся нам немалые.

В ресторане, что был через дорогу, они уселись под декоративной пальмой и стали ждать, когда к ним подойдет официантка. Людей за столиками сидело немного. Чугункову тут знали, с ней здоровались, раскланивались, заговаривали; она отвечала, хотя выражение озабоченности не сходило с ее лица.

В ожидании обеда Виктор то и дело оглядывался, ерзал на стуле, наконец не выдержал, вскочил и направился в буфет. Через минуту он вернулся, смущаясь, поставил на стол бутылку вина и сказал оправдывающимся тоном:

— Квас же! Цинандали называется. Надо выпить за знакомство? Надо.

В ресторане Чугункова вела себя, как дома: сняла вязаную кофточку, чтобы не было жарко, а когда подошла официантка, принялась расспрашивать о меню:

— Говоришь, на второе котлеты? Поди пережарили. Не впервой я у вас обедаю. Лучше подай, как это… рагу. Из свинины оно или из баранины? Ежели из свинины, тогда прошу жаркое по-домашнему. Ваш-то шеф-повар Василий мастер делать жаркое… И конечно, компот. Холодный пить — одно удовольствие.

Было немного празднично и торжественно, за столиками шел негромкий разговор, раздавался сдержанный смех. Со стены, с огромной картины в позолоченной раме, вглядывались в посетителей три русских богатыря. Буфетчица включила радиолу, и молодой девичий голос заполнил зал, вырвался в распахнутые окна на улицу:

Марине нравились и эта песня о шумящей речной волне, и раскидистая пальма над их столиком, и неясные разговоры, которые долетали до нее со всех сторон. Ей почему-то казалось, что Чугункову и Виктора она знает давно-давно…

За окнами, на улице, профырчала машина. Резко хлопнула дверца кабины.

— Денис Михайлович приехал, секретарь райкома! — сказала Чугункова и принялась надевать свою кофту.

— На прошлой неделе он приезжал к нам в Суслонь, — деловито заговорил Виктор. — Все поля осмотрел, а потом вместе с нашим-то на конеферму заглянул. Похвалил за порядочек!

— Вот что, молодые… — остановила его Чугункова. — Вы беседуйте тут, а я — в райком. Денис-то Михайлович может опять уехать, ищи его тогда…

— Да обед же! — возразил Виктор. Она махнула рукой:

— Ладно, ладно… Скажите этой, в белом передничке, мол, тетка Татьяна отобедает в другой раз. Пущай извинит за беспокойство да привет шефу-повару Василию передаст.

Когда официантка поставила на стол тарелки, а лишнее, предназначенное для Чугунковой, унесла, Виктор наполнил бокалы вином и, глядя на девушку в упор, спросил полушепотом:

— За что выпьем?

Марина пожала плечами; она впервые сидела вдвоем с парнем в ресторане, и ей очень хотелось, чтобы у них все обошлось хорошо, как и надо в таких случаях. Девушке иногда мечталось, что если встретит его, желанного друга, то это будет такой же современный парень, как у некоторых ее подруг, — высокий, худощавый, отличный танцор; он будет петь под гитару модные песенки, свободно рассуждать о кинофильмах, о покорении космоса… Виктор, конечно, не был похож на такого парня, но все равно он очень милый, отзывчивый, добрый.

— За встречу и за нашу Суслонь! — оживленно произнес он и чокнулся звонким бокалом. — Пейте, пейте, квас же!

Вино было холодное, освежающее. Марина выпила все до дна.

«А он славный, этот Виктор! — подумала она. — Только зачем носит сапоги?.. Вот бы подружиться! А сапоги… сапоги он не будет носить, купит для праздников узконосые туфли».

Виктор ел быстро, с аппетитом. Он постукивал ложкой о тарелку, а сам все расхваливал свою Суслонь, новый Дом культуры, умницу председателя, которого очень уважал. Марина покорно слушала.

Когда они кончили обедать, к их столику подошли двое — бородатый старик с утиным носом и парень лет двадцати пяти с нависшим на глаза чубом.

Они поздоровались с Виктором, закурили, разговорились. Это оказались отец и сын, приехавшие из Суслони в райцентр, чтобы закупить кое-что для готовящейся свадьбы. Говорил больше старик, а сын только поддакивал. Наконец они уселись за соседним столом.

— Стало быть, условились: прокатишь по суслонским улицам на залетных! — кивнул старик Виктору, как бы завершая разговор. — Чтобы, значит, колокольчики, бубенчики, ленты. По-русски, как бывало прежде. Пущай свадьба играется по-новому, в Доме культуры, только молодых надо доставить не на «Волге», а на конях. Такая у нас с сыном задумка, и с нашей Каплуновой насчет машины мы не согласны.

— А что? Я готов, — сказал Виктор.

Старик удовлетворенно погладил лопатистую бороду, переглянулся с сыном:

— Полдеревни пригласим в Дом культуры. Гуляй, народ! Младший Куделин женится, лучший суслонский механизатор.

— Неужели полдеревни? — удивился Виктор. — Здорово!

Старик протянул ему через стол руку, подмигнул: мол, знай наших; тот крепко пожал ее, как бы скрепляя уговор. Марина слушала суслонцев с большим вниманием, все было интересно, наполнено особым смыслом. Оборотясь к ней, Виктор вдруг сказал односельчанам:

— А вот она у нас в Суслони будет работать. Киномеханик она. Считай, дело решенное.

Марина хотела было возразить, что еще ничего не решено, но промолчала. На нее пристально смотрел младший Куделин и будто говорил глазами: «А ничего, ничего деваха! Пожалуй, и на свадьбу можно пригласить!»

— Значит, кино нам будете показывать? — спросил он басом.

— Да, я курсы киномехаников окончила, — подтвердила Марина.

— Порядочек! Мы с Любой в охотку смотрим фильмы. Только их сейчас показывают у нас с перебоями. Вы уж постарайтесь…

Старик Куделин поднял над столом костлявую руку, заставил сына замолчать, а сам сказал:

— Тебе, дочка, ей-богу, понравится в Суслони. Суслонь наша нынче в силу вошла, экономически окрепла, как говорится. Понравится, верь моему слову!

Марина зажмурилась и мысленно увидела эту самую Суслонь с палисадниками и огородами, с летящими по улице залетными; увидела Дом культуры, заполненный кинозал, а среди людей — Виктора, отца и сына Куделиных да еще какую-то чернобровую, счастливую, очень молодую женщину с такими же, как у нее, у Марины Звонцовой, янтарными бусами на шее…

«А что ж, и поеду в Суслонь, поеду с Виктором да с Куделиными!» — сказала она себе на улице.

Красавцы по-прежнему стояли у забора, вздрагивали кожей, отмахивались хвостами от мух.

— Ну вы, небесные!.. Потерпите еще немного, — весело прикрикнул на них Виктор.

Перед палисадником с круглыми цветниками они невольно остановились. В распахнутом окне второго этажа показались мощные плечи мужчины в черном пиджаке и голова Чугунковой. Секретарь и доярка о чем-то горячо разговаривали. Рассерженный мужской голос вырвался на улицу:

— От масс решила оторваться? Звезду получила и зазнаешься?

— Чего мне зазнаваться? — воскликнула Чугункова и затрясла кулаками в воздухе. — Не ты меня, Денис Михайлович, кормишь, а я тебя вот этими самыми руками. Я молока людям надаиваю, коровушек обхаживаю…

Она посмотрела из окна на улицу, но вряд ли что увидела, опять отвернулась.

Виктор и Марина переглянулись в замешательстве, затем молча отошли от палисадника. Он принялся распутывать вожжи, а она уселась на линейке, притихла. Поскорее бы уже доехать, устроиться, а вечером… Вечером подняться бы в кинобудку, включить свет.

Чугункова появилась на крыльце минут через десять. Хмурясь, шумно дыша, с красными пятнами на щеках, она сняла с линейки велосипед, обернулась к Виктору:

— Все! Поезжай, милок, в свою Суслонь, а уж мы как-нибудь доберемся до Гремякина. Звонила я, «Москвич» сломался, а то б прислали за нами. Жалко, в нашу сторону сегодня и автобуса не будет…

— Как это — поезжай? — возмутился Виктор. — Без вас мне не велено возвращаться. Наш-то рассвирепеет!

— Пущай свирепеет! Я тут поругалась и к вам приеду — поругаюсь. Разозлили меня…

Глаза Чугунковой блестели от волнения, пережитого только что там, в райкоме. Это была теперь совсем другая женщина — решительная, непреклонная, несговорчивая, и Марина даже как-то сжалась, наблюдая за ней. Она ждала, что Чугункова вот-вот прикрикнет на нее, как на школьницу: «А ты чего тут надумала? Выбрось из головы Суслонь! Гремякино — твоя судьба!»

Подчиняясь какому-то внутреннему голосу, Марина молча сняла с линейки чемодан, поставила его рядом с велосипедом. А что делать дальше, она не знала.

Чугункова недовольно хмыкнула, все еще под впечатлением недавнего разговора в райкоме:

— Ишь опять какую заводят практику! Героиню — туда, героиню — сюда. Иди на совещания, сиди в президиуме. Шумиха это, а не дело.

Виктор держал красавцев под уздцы, но с места не трогался. Негодование Чугунковой было ему непонятно.

— Опыт же надо передавать! — неуверенно сказал он.

— Опыт, говоришь? — резко переспросила Чугункова. — Опыт, милок, не медяки, нечего его транжирить направо да налево. К нему нужно относиться не по-купечески, а по-хозяйски, со смыслом. Пущай каждый на своем месте делает положенное, да с душой, с огоньком, вот он и накопится, опыт-то. А то шуму, как на базаре.

Подхватив под мышку велосипед, она зашагала по мостовой быстро и решительно, будто хотела пешком дойти до самого Гремякина. Марина тоже взялась за свой чемодан, пошла за Чугунковой.

— Постойте! — закричал Виктор, сорвав с головы кепку. — Когда найдете ту попутную? А на, небесных я мигом вас домчу, быстрей, чем на космическом корабле!

Он круто развернул красавцев и, когда Чугункова и Марина устроились на линейке, пронзительно свистнул, точно Соловей-разбойник…

Сразу же за райцентром дорога пошла холмами; слева на горизонте синел лес, над ним скапливались тучи и висели косые сероватые полосы дождя. А справа вовсю сияло солнце, скользили тени от облаков; зыбились, лоснились уже зажелтевшие хлеба, дул теплый ветерок, гнал зеленовато-желтые волны вдаль, к небосклону.

— Как бы дождь не застал нас в дороге, — забеспокоилась Чугункова, поглядывая в сторону леса.

— Пусть попробует! — задиристо воскликнул Виктор и погнал небесных так, будто хотел, чтобы они взлетели.

— Не надо эдак, потише! — попросила Чугункова.

Залетные побежали спокойней. Слева шла теперь дружная молодая лесопосадка. В просветы меж деревьями виднелась густая трава и цветы. Стало слышно, как в ветвях попискивали какие-то пичуги и шумел листьями-саблями ветер в кукурузе, что тянулась справа от дороги.

Чем больше отдалялись крыши районного городка и шире распахивался то зеленый, то желтый простор, тем спокойнее становилась Чугункова; видно, отошла горечь от сердца. Теперь лицо ее было прежнее, чуточку усталое, увядшее, испещренное мелкими морщинами. Она покачала головой, будто кого-то осуждала, и заговорила о том, как беседовала в райкоме с секретарем:

— Вошла, значит, я в кабинет к Денису Михайловичу. Он так и удивился: «Чего не в Суслони? Там же ждут, встречу приготовили!» Ну, я ему сразу все и выпалила: не поеду и не поеду. Стыдно мне такое. А главное, нешто только у меня опыт? Да вон у нас молодка Антошкина, работящая, бойкая, хоть и не героиня, а, того и гляди, обгонит меня по надоям. Говорю я это так, а сама на Дениса Михайловича поглядываю. Хмурится он, шагает по кабинету и вдруг как закричит: «Зазнаваться стала, Татьяна Ильинична! По-государственному отвыкла мыслить!» Я тоже не стерпела, раскричалась: «Это ж кто зазнается? От шумихи у нас никак не отвыкнут люди!» Сказала я эти слова, он так и побледнел: «Да ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? На кого ж людям и равняться, как не на героинь!» Тут и меня заколотило, будто в лихоманке, слова так и вылетают. «С народом, — говорю, — хотите меня поссорить?» — «Как это — поссорить?» — «А вот так, — говорю, — что иные доярки считают Чугункову незаменимой по вине районного начальства. Все я да я, а других нет, что ли? Опыт у меня? Да мне самой нонче надо свой опыт подновлять. Ферма-то наша увяла, стала не такой, какой была восемь лет назад, когда мне Звезду вручали». Словом, поговорили мы крепко, даже по́том прошибло…

Чугункова умолкла и засмотрелась куда-то вперед. Марина, слушавшая ее с испугом, всплеснула руками:

— Ой, беда, что ж теперь будет?

Чугункова чуть усмехнулась:

— А ничего! Побегает Денис Михайлович по кабинету, выкурит дюжину папирос и поймет, что я права. Он мужик отходчивый. Знаю его, не впервой видимся.

— А если не поймет? — спросил Виктор тоже с тревогой: теперь он окончательно принял сторону Чугунковой, хоть и не знал еще, что скажет своему председателю, когда вернется без нее в Суслонь.

Помолчав, Чугункова проговорила ровным голосом:

— Должо́н понять. Ну, а не поймет, еще приеду к нему… Правду на задворки не загонишь.

— Трудно вам будет, с начальством столкнулись! — посочувствовала Марина.

Чугункова обняла ее за плечи, заглянула в глаза:

— Трудностей, девонька, нечего бояться. Они для кого, трудности-то? Только для слабых и пугливых. И ты их не бойся, не бойся, говорю! Пущай они тебя боятся, тогда и жить будет интересно…

Марина щекой почувствовала ее сухую, шершавую руку и подумала о том, что рядом с этой женщиной ей ничего не будет страшно в незнакомом Гремякине.

Залетные опять припустились под уклон, и опять зашумел ветерок в ушах. Кукурузное поле давно кончилось, пошел картофельный клин, густо-зеленый, в белых крапинках цветения, а за клином снова распахнулась до самого небосклона пшеница; желтизна владела всем полем, зеленый оттенок оставался внизу, в глубине. Хлеба были густые, мощные…

— Наши земли, гремякинские! — улыбнулась Чугункова и, как бы что-то вспомнив, добавила: — А жить, девонька, будешь недалече от меня, у Лопатиной. Она тетка хорошая, правильная, возьмет тебя. Правда, у нее уже живет этот, как его… завклубом Жуков, да ничего, дом просторный, места хватит…

— Я согласна, — сказала Марина и вдруг воскликнула: — Радуга! Смотрите, какая радуга!

Слева над холмами вполнеба цвела радуга, а синяя туча, казалось, отодвигалась все дальше и дальше от тех мест, от той дороги, по которой летели залетные. Где-то далеко шел дождь, а над гремякинскими полями было просторно и светло от солнца.

От быстрой езды, от бегущей навстречу дороги, от того, что впереди цвела семицветьем гигантская радуга, Марине хотелось смеяться, запеть песню. Волосы ее растрепались, но ей было не до этого; она вообще ничего не замечала теперь, кроме этой дороги и радуги впереди.

Залетные мчались стремительно, холмы сменялись холмами, а телеграфные столбы все неслись и неслись навстречу. Наконец прогромыхал под колесами деревянный мосток через овраг, промелькнули в стороне прошлогодние скирды соломы, колхозный двор с краснокрышими постройками, и вот уж лошади побежали широкой улицей с фонарями перед окнами домов.

Возле дома с железной красной крышей и синими ставнями кони остановились. Виктор отер пот с лица и сказал с грустинкой:

— Гремякино, приехали…

Чугункова первой соскочила с линейки со своим велосипедом. Марина тоже сняла чемодан, огляделась. Ровная улица с серыми заборами и аккуратными домами уходила к небольшому пруду, где белели гуси и на плоту загорала полуголая ребятня. Во дворах румянились на ветках вишни, и почти над каждой крышей высились жерди со скворечниками. Выглядывала из-за зелени куполами старенькая церковь, а рядом сияла окнами белостенная двухэтажная школа…

«Так вот оно какое, Гремякино!» — пронеслось в голове Марины, и она вздохнула, волнуясь и чего-то пугаясь.

Виктор шел следом за ней и тоже думал в эти минуты: неужели вот так и закончится этот необычный для него день? Лучше бы еще часа четыре мчаться на залетных по степной дороге, лишь бы рядом, на линейке, сидела она, Марина…

— Когда у вас тут кино, в субботу иль воскресенье? — остановил он ее вопросом.

— Не знаю, как заведено в Гремякине, — сказала она.

— По субботам и воскресеньям! — обернулась на их голоса Чугункова. В глазах ее пряталась лукавинка: «Я ведь все понимаю, молодые люди. Сама была когда-то молодой!»

Виктор сдвинул на затылок кепку и, уже глядя только на Марину, выпалил:

— Честное слово, примчусь на залетных! Наш-то разрешит, он меня уважает…

— А что ты ему сегодня скажешь? — смеясь, напомнила Марина. — Героиню-то в Суслонь не привезешь…

Виктор поморщился, помахал кулаком:

— Я ему теперь скажу!.. Знаю, что сказать, помню каждое слово Татьяны Ильиничны… Я скажу! Даже на собрании скажу!..

Повернув лошадей на дорогу, он поехал улицей.

А Чугункова и Марина постояли немного и поднялись на крыльцо колхозного правления.

За Гремякином, где-то за степными холмами, за тридевять земель от дома с железной крышей, все еще радовало людей семицветье радуги в небе.