С добрым утром, Марина

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Марина проснулась сразу, как от толчка, и тотчас же почувствовала, что во дворе и на гремякинских улицах много солнца и утренней свежести. Ноги ее сами собой попали в туфли, еще в детдоме это вошло в привычку — ставить их рядышком, чтобы можно было мгновенно вскочить с постели и бежать куда угодно, хоть за тридевять земель.

Сквозь приоткрытые Дарьей Семеновной ставни воткнулись серебряные шпаги лучей, а на полу подрагивали пугливые блики. Там, за окнами дома тетки Лопатиной, цвело, ликовало, пело то, что Марина называла жизнью. Ах как хорошо, до чего же хорошо быть молодой, ожидать чего-то неизведанного, нового! Ожидать, ожидать, ожидать! И надеяться с кем-то встретиться, куда-то спешить, торопиться, кого-то увидеть и — обрадоваться…

Марина натянула на себя цветастый сарафан, повертелась перед зеркалом и, схватив полотенце, бойко крикнула в дверь хозяйкиной комнаты:

— Дарья Семеновна, я на реку побежала!

Но ей никто не ответил, только размеренно тикали на стене неутомимые старинные часы-ходики. Лопатиха была, вероятно, во дворе. Марине не хотелось терять драгоценные утренние минуты; огородом, по-над тыном, она подалась в ту сторону, где слегка туманилась Лузьва. Подсолнухи задевали ее шершавыми листьями, склоненными серо-желтыми головами, пахло созревающим укропом. Марина бежала вприпрыжку, радуясь и этому ясному, бодрому утру, и тому охватившему ее предчувствию, что сегодня с ней обязательно должно случиться что-то очень хорошее, долгожданное, о чем и в снах-то не всегда приснится.

Ее так и подмывало сделать что-то озорное, необычное, например, перепрыгнуть, перелететь, как птица, через тын или пуститься наперегонки с кем-нибудь, но это, конечно, было бы ребячеством. И, размахивая полотенцем, она запела песенку, которая всегда просилась на язык, когда у Марины было светло на душе:

Река блеснула из-за ив и ракитника тихой зеркальной гладью, дохнула приятной бодрящей свежестью. Марина залюбовалась ее песчаными, в легком туманце, берегами. Было тихо, стремительно носились над головой стрижи, чертя в воздухе замысловатые петли; в траве поблескивала роса, как брошенные врассыпную алмазинки…

От реки на пригорок поднималась дородная, медлительная старуха с коромыслом, на котором висело выстиранное белье. Она шла тяжело, ссутулясь, оставляя на песке неровные следы. Линялый платок неопределенного цвета был низко надвинут на лоб. Марина не могла разглядеть ее лица, зато сразу бросились ей в глаза кисти рук, узластые, землистые, почти черные, с выпиравшими уродливыми мослами. Никогда прежде она не видела ни у кого таких рук!..

«Господи, сколько же они, наверно, разной работы переделали!» — ахнула про себя Марина и даже остановилась.

Старухе было тяжело подниматься с ношей на пригорок, но она шла терпеливо, упорно, как бы рассчитывая каждый шаг, чтобы хватило сил добрести домой. И глядела она только себе под ноги, казалась равнодушной, безучастной ко всему, что было вокруг, чужой, ненужной на этой извилистой дорожке, протянувшейся по зеленому склону.

— Давайте я помогу вам! — бросилась к ней Марина и взялась за коромысло, не ожидая согласия старухи.

Та подняла голову, и из-под платка на девушку глянули в недоумении недобрые водянистые глаза, в которых промелькнуло и тут же угасло выражение благодарности. Марина узнала ту самую бабку, которую когда-то усаживала во время кино рядом с Чугунковой, только теперь, растрепанная, усталая, в обмокшей юбке, она производила тягостное впечатление. Сердце девушки невольно сжалось от сострадания. Какое безобразие, какая несправедливость — не уважают почтенную старость. Разве можно такую бабусю посылать к реке стирать белье? Дочери или невестки у нее нет, что ли?..

Старуха с глухим кряхтением передала ей коромысло и, стараясь отдышаться, охая и вздыхая, поплелась рядом с девушкой.

— Где вы живете, бабушка? — спросила Марина, довольная, что может помочь ей.

Старуха покосилась на нее, сказала дребезжащим голосом:

— Неужто не знаешь?

— Нет, не знаю, — удивилась такому вопросу Марина. — Да и откуда мне всех знать? Я недавно в Гремякино приехала.

То ли не слушая, то ли думая только о своем, старуха опять взглянула на девушку, но теперь почему-то с укором и обидой:

— Оно конечно… Разве молодые могут знать? Это старики за сто верст узнают друг друга, а такие, как ты… Дожила, слава те господи, в родной деревне не узнают. Ну, и жизня пошла крученая, как веревка! Ты чья же будешь?

— Говорю же вам, приезжая я, приезжая…

— Учительница небось?

— Киномеханик я, клубом заведую. В прошлый раз вы приходили в кино. Вспомнили?

— А-а, вон ты кто!

— Кинокартина понравилась вам тогда?

— В кино все устраивается как надо, а вот в жизни совсем не то… Насмотрелась я этих кинокартин…

— Так и в кино ж показывают жизнь!

— Показывают, да не всю. Вам, молодым, что ни покажи — проглотите, как пельмешку. Потому как настоящей-то жизни не знаете.

— Узнаем, бабушка, и мы…

Старуха шумно задышала, зашамкала морщинистыми губами, будто Марина обидела ее своими словами, потом громко и раздраженно опять заговорила:

— Ноне молодые все больше норовят в интеллигенцию выбиться. Куда там! В доярки да огородницы неохотно идут. Ищут, где работа почище да полегче. В кошки-мышки играют. Вон моя внучка Ленка Круглова как закончила школу, с год поработала на ферме и — прощевай физический труд. Теперь она почтой заведует в Фирсановке, письма штемпелюет. Шлеп — и готово, шлеп — и готово! Легко, и грязи никакой… А я всю жизнь, как кротиха, в земле прокопалась, и дояркой была, и свинаркой, и огородницей. Одной капусты вырастила да собрала, считай, с Иверскую гору на Кавказе…

Теперь они шли через поле зелено-оловянного гороха с уже твердеющими стручками, старуха — впереди, Марина — следом. Там, где начиналась улица и росли две березы, они решили передохнуть.

— Может, думаешь, жалкую о чем? — с трудом переводя дух, спросила старуха, тупо уставясь на Марину. — Не-е, не жалкую! Чего жалковать? Я кто? Гремякинская баба, работала, как все… О другом печалюсь — неблагодарности много на белом свете. Ох и много же, милая ты моя! Были силы да здоровье — работала в колхозе, аж сорочка от пота мокла. А состарилась — никому не нужна. Жизня!..

— Вас обидели? Кто, скажите? — поинтересовалась Марина, польщенная, что незнакомая старая женщина делилась с ней своим горем.

— А то ж не обидно, как у нас в Гремякине с некоторыми поступают! — воскликнула старуха и вся задрожала, затряслась от гнева.

Марина всегда относилась к старым людям с превеликим уважением, готова была прийти им на помощь в любое время — так ее воспитали в детдоме, да и прочитанные книги внушали то же. Она принялась успокаивать старуху: мол, не стоит так расстраиваться. Покоренная сочувствием девушки, та расплакалась, по морщинистым, серым, как голенища сапог, щекам ее покатились горошины-слезы. Через минуту-другую старуха так же внезапно успокоилась, вытерла концом платка глаза:

— Присядем-ка, коли не поспешаешь.

— Утро у меня свободное, — с готовностью отозвалась Марина, пристраивая коромысло с бельем на сучке березы.

Они примостились на камне-валуне, бог весть кем доставленном под деревья у дороги. Трава была еще в росе, искрилась на солнце; белоголовые ромашки весело и победно взметнулись над золотом куриной слепоты. Слышалось, как в чьем-то дворе повизгивал и деревянно ухал раскручивавшийся ворот над колодцем.

Старуха сорвала несколько ромашек и, вобрав голову в плечи, принялась обрывать лепестки. Она сидела какая-то каменная, погрузившаяся в воспоминания; наконец, встрепенулась, подняла на Марину глаза:

— Так когда-то мы гадали про любовь да про свое счастье. Нонешняя молодежь тоже по ромашке гадает? Любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет…

— А как же, гадаем! — подхватила Марина.

— Ну-ну… Разных машин понастроили, в этот, как его, в космос забрались, а свою судьбу да будущее по картам и ромашкам угадываем. Жизня!..

Старуха скупо улыбнулась. Марине почему-то подумалось, что это далекое прошлое, жившее в душе грузной, отяжелевшей, давно состарившейся женщины, проглянуло на ее блекло-сером лице. А та, вздохнув, продолжала:

— Я, бывало, на ромашках про своего Порфирия Порфирьевича гадала. Любит иль не любит? Три лета этак лепестки обрывала. Убило его на реке Дунай.

Она зажмурилась, раскачиваясь из стороны в сторону, должно быть захваченная горькими воспоминаниями. Марина боялась, что старуха опять расплачется, но глаза у той были сухие, немигающе смотрели вдоль улицы, по которой, поднимая утреннюю пыль, удалялся грузовик.

— Жила, работала, а с чем под старость осталась? — вдруг произнесла она глухо. — С разбитым корытом осталась. Как в той сказке про рыбака и рыбку.

— Что ж так получилось? — помедлив, спросила Марина.

— Всяко может произойти. Жизня!

— У вас в семье плохо?

— Не в семье дело. Говорю ж тебе: несправедливости кругом много. Вон Чугункова героиня у нас, другим ордена на грудь повесили… А я как была баба безызвестная, так ею и помру…

Ноздри старухи раздулись, затрепетали. Марина взялась было за коромысло, но та удержала ее. Теперь старуха заговорила тихо, печально, как бы исповедуясь:

— Прежде я была работящая, никакой работы не боялась. Только вот горе досаждало, на пятки мне наступало. Жизня!.. Разные болезни научились побеждать, сердце из одной груди в другую пересаживают, а с горем не могут справиться. Сколько его взваливается на плечи человека — страсть! Кого ни возьми, у всех какое-либо горе.

Старуха была довольна, что ее участливо слушала молоденькая девушка, даже чуточку приободрилась. Видно, ей было все равно, кому излить свою душу — лишь бы выговориться, вспомнить прожитое, пожаловаться на судьбу-мачеху. Марина сидела внимательная, притихшая.

— Я как поступала? — продолжала после паузы старуха. — Не поддавалась горю. Ежли сказать правду, любила погулять да выпить. А почему? Все работала, гнула спину, радости почти никакой. А горя — его не сосчитать! То с войны не вернулся мой Порфирий Порфирьевич, то дочка умерла от родов, то сын перебрался в Сибирь да и забыл старую мать, то обидят люди… Насозываешь, бывало, в дом баб, поставишь угощеньице да водочки, оно и повеселеет на душе. Иной раз этак три денька, а то и весь пяток гуляем, на работу не ходим. Ну, а колхозному начальству, конечно, это не по нраву. Сколь раз на собраниях меня распекали, а того понять не могли, что рюмкой-то я от горя отбивалась… Вот так-то и отвели меня от ветеранов труда, пенсию дали самую маленькую — курам на смех. Теперь уж совсем стара стала, живу с внучкой Ленкой Кругловой, да и та цельные дни в Фирсановке на почте проводит, замуж скоро выскочит, и останусь я одна-одинешенька с козой Лупоглазкой…

Старуха умолкла. Марина прониклась к ней нестерпимой жалостью, решила проводить ее до самого дома. Они встали с камня и пошли. Улочка была тихая, безлюдная, лишь белели гуси на траве-мураве.

Дом старухи стоял в конце улочки, массивный, квадратный, но мрачный, окна смотрели тускло, как и глаза хозяйки. Во дворе на привязи лежала большерогая коза. Заметив приближавшуюся хозяйку, она вскочила и, натянув веревку, встав на дыбы, заколотила передними копытцами о забор.

— Спасибо тебе, добрая душа! — сказала старуха Марине. — Вот мой дом и моя Лупоглазка.

Почему-то она не разрешила девушке зайти во двор, сняла с ее плеча коромысло.

— Давайте помогу вам развесить белье! — предложила Марина. — Мне нетрудно.

Но старуха уже закрыла за собой калитку.

— Ладно, милая, иди своей дорогой, иди. А на досуге можешь зайти в гости к бабке Шаталихе, буду рада… Мой-то Порфирий Порфирьевич вторым записался в колхоз, телку и гусей на общественный двор свели. Многое могу порассказать!.. Хотя молодые не очень-то интересуются прошлым. Спроси у них, кто такая бабка Шаталиха, где живет, — не ответят. Про других в газетах пишут и по радио передают, а я забытая бабка…

Старуха принялась развешивать во дворе белье, а коза ходила за нею и блеяла. У Марины вдруг появилось такое ощущение, будто она на что-то накололась, и теперь ранка ныла, болела. Она вышагивала вдоль заборов, посматривала во дворы, а мысли ее были заняты бабкой Шаталихой. Обиженная она, а на что? Кто ее обидел? Почему старая, отработавшая свое на гремякинской земле женщина живет с такой страшной болью в душе? Как ей помочь?

Марина оглянулась: старуха все еще ходила по двору. Издали дом ее казался вросшим в землю по самые окна. В некоторых дворах бегали ребятишки, показывались на крыльце женщины. Кто они, эти люди? Кто живет вон в том ладном, крытом шифером доме? И вон в том — с зелеными ставнями? И в этом — с желтой верандой? Может, какой-нибудь уважаемый бригадир или тракторист, награжденный орденом. А может, скромная труженица, вроде бабки Шаталихи?..

«Отчего в Гремякине улицы немые и безмолвные? — внезапно подумалось Марине, и она даже покачала головой. — Написать бы дощечки и прибить над окнами. Живет, мол, тут старая колхозница Шаталина, а вон там — лучший механизатор или доярка!»

Мысль эта так понравилась ей, что она ускорила шаги.

— Надо с Евгенией Ивановной посоветоваться! — сказала Марина вслух возле придорожных берез, где она только что сидела со старухой.

Она немного постояла тут, раздумывая о том, что Гремякино полно не только радостной новизны, которую повсюду замечали ее глаза, но и неразгаданных тайн. Кто это сказал: сколько людей, столько и человеческих судеб? В каждом доме, под каждой крышей — свой мир, своя жизнь…

«Вот и хорошо, что одновременно и радости и тайны!» — сказала себе Марина, уже переносясь мыслями от одной недовольной старухи ко всем гремякинцам, к этой реке, блестевшей за кустами, к этому утреннему небу, безоблачно голубевшему над головой…

Берег был невысокий, и старые развесистые ивы полоскали свои косы в воде. Желтела полоса мокрого песка, на котором отчетливо выделялись чьи-то следы. Марина увидела под кустом ракитника торчащие удочки, один поплавок нервно дергался. Поблизости никого не было, словно удочки кто-то забыл.

Еще в детдоме ей не раз приходилось ловить с ребятами рыбу в пруду, радоваться удаче, когда хорошо клевало и удавалось подцепить на крючок леща или окунька. Теперь, не мешкая, не задумываясь, где рыболов, куда он запропастился, она рванула на себя удочку с неспокойным поплавком, и в воздухе серебристо блеснула рыбешка. Марина даже вскрикнула от восторга, от счастливого зачина. Под кустом ракитника стояло ведерко с уловом, она бросила в него пойманного окуня и тут же схватилась за другую удочку. И снова трепыхание серебристого тельца в воздухе и всплеск в ведре воды заставили ее рассмеяться. Ей чертовски везло, как опытнейшему рыболову. На некоторое время она замирала в ожидании, когда просигналит поплавок, потом руки ее тянулись к удочке, рывок — и вот уже на ее лице вспыхивает веселое выражение. Тут, на берегу Лузьвы, она совершенно забыла о растревожившей ее встрече с бабкой Шаталихой.

Солнце уже начинало припекать, но река еще была в тени от деревьев. Марина так увлеклась рыбалкой, что не заметила, как из-за кустов появился мужчина в трусах и сандалетах, остановился в недоумении недалеко от нее. Он непонимающе покачал головой, пожал плечами, но ничего не сказал, продолжая наблюдать за девушкой. Тело у него было незагорелое, как у горожанина, впервые выбравшегося «на природу», светлые волосы растрепались.

— Ловко у вас получается! — сказал он и усмехнулся.

— Ой, простите! — смутилась Марина.

Она хотела отойти от удочек, но мужчина уже присел возле нее на корточках.

— Нет, куда же вы? Давайте рыбалить вместе. Как говорится, ловись, рыбка, большая и малая.

— Я смотрю — удочки, и никого вокруг, вот и решила попробовать, — объяснила Марина все еще с некоторым чувством неловкости.

— Занятие тихопомешанных, как определил рыбную ловлю Чехов. Говорят, человек на рыбалке предается одиночеству, покою, бездумью. Неверно это. Он никогда не бывает один, потому и не скучает. Он ведь в общении с природой, с самим собой.

Мужчина говорил приятным, ровным голосом, каким говорят лекторы или преподаватели. Марина спокойнее, не тушуясь, посмотрела на него. У незнакомца были внимательные серо-зеленые глаза и твердый подбородок, придававший ему несколько суровый, грубоватый вид, хоть он и улыбался, старался держаться просто и доступно.

«Сколько ему лет — тридцать или побольше?» — вдруг подумала она, но так этого вопроса решить и не могла.

Мужчина был в том возрасте, когда во всей фигуре, в чертах лица проглядывает уверенная зрелость, но все же нет-нет да и почудится то в мимолетно брошенном взгляде, то в ловком движении, то в звучании голоса что-то от отступившей на задний план молодости…

Дернулись поплавки на воде, и они разом схватились за удочки. В затененных местах река казалась глубокой, свинцово-тяжелой, а на солнечных просматривалась до дна. Поодаль, в густом кустарнике, стлался последний утренний туманец. Увлеченные рыбной ловлей, Марина и незнакомец не замечали времени; кроме этой тихой, спокойной реки, да голубого неба над головой, да густо-зеленого кустарника на берегу — ничего другого для них как бы и не существовало. Они переговаривались, не придавая особого смысла фразам:

— Подлещик, шельмец, попался! Пошел-ка, братец, в ведро!

— А у меня опять окунек. Везет на окуней!

— Удачливая вы девушка, видать. Во всем у вас такая удача? Откуда вы взялись?

— С Марса прилетела. На космическом корабле.

— А все-таки?

По оживленному, радостному лицу мужчины Марина видела, что тут, на берегу реки, он чувствовал себя превосходно, был беззаботен, щедр на общение. А может, это ей стало так хорошо, как лучше и быть не может? Немного помолчав, чтобы не казаться легкомысленной, она сказала таким тоном, будто просила больше не шутить с ней:

— Теперь и я гремякинская. Живу какой день в деревне, купаться хожу часто.

— Так давайте искупаемся! — очень просто предложил мужчина. — Я хорошо знаю Лузьву километров на двадцать. Когда-то с утра до ночи пропадал на этих берегах. Мальчишеское увлечение, школьная романтика. Хотел проплыть всю реку на плоту, да не успел: вырос быстрее, чем осуществилась мечта…

Марине была приятна его откровенность, но, немного подумав, она все же несогласно покачала головой. Ей казалось неудобным купаться с незнакомым человеком, который к тому же чуть ли не вдвое старше. Ведь одно дело — вместе рыбалить, разговаривать о всякой всячине, другое — раздеться, скинуть с себя сарафан, а потом пуститься вплавь по реке. Вот если бы тут были детдомовские ребята, тогда бы ничего не смущало, она бы с разбегу бросилась с берега.

— Я хочу искупаться одна, — скромно сказала она.

— Но одной же скучно! — возразил мужчина, как бы уговаривая ее.

— Это от человека зависит, вы сами об этом только что напомнили. В общем, верно: когда душа пуста, и среди людей будешь одинок. Не помню, кто так сказал.

— Ого! Вы, оказывается, любите крылатые изречения? Много читаете? Какие книги ваши любимые?

— Я стараюсь и самостоятельно думать, думать хоть немножечко, — помедлив, сказала Марина.

Она пополоскала в реке загрязнившиеся руки, отошла в сторонку. Мужчине не хотелось расставаться с ней, не поговорив как следует. Было похоже, до этого он не придавал особого значения их встрече, а вот теперь пробудилось любопытство к девушке.

— Догадываюсь, вы — студентка! — произнес он очень живо. — Приехали на каникулы к родичам. Кто они? Чья вы будете?

— Я не студентка, — ответила Марина. — Работаю киномехаником да еще вот клубом теперь заведую.

Мужчина посмотрел теперь на девушку в упор, пристально, о чем-то думая; должно быть, у него была такая привычка — всматриваться в человека, что-то прикидывая в уме. Марина даже потупилась под его взглядом.

— Ну, давайте по-настоящему знакомиться, — сказал он как-то деловито и требовательно. — Максим Блажов. Тоже приехал в Гремякино, к прародителю-старику… К черту, как говорится, городской комфорт и цивилизацию, газовые плиты и телефоны, автобусы и телевизоры, надо быть поближе к земле, к природе, к естественной простоте и безобидным радостям. Со времен француза Руссо человечество повторяет на разные лады этот призыв, а все дальше и дальше его уносит вот от такой деревенской красоты, от этого неба и этой зелени…

Марина не поняла, всерьез он говорил или немного рисовался перед ней. В голову ей вдруг пришла мысль, что она знает этого человека. Бог ты мой, ведь это же его имя так часто появляется в областной газете под очерками и статьями!..

— Так вы, значит, тот, который… — протянула она и запнулась, как бы не веря своим глазам.

Максим отмахнулся:

— Тот, тот самый Блажов! Читали, наверно? Газетчик, журналист. А почему такая фамилия — Блажов? На Руси каких только фамилий не встретишь, особенно в деревнях. Даже сейчас, в наши дни. Как гласят домашние предания, мои предки были легки на подъем, точно тополевый пух. Находила на них такая блажь: сорваться с места и податься куда глаза глядят. Носило их по России в поисках земли и хлеба, пока дед не осел на берегу Лузьвы. Понравились ему эти места, женился, дом построил, заимел коровенку, лошадь… Так рассказывал старикан мой.

— А я знаю его! — воскликнула Марина. — Он помогает мне в клубе.

— Каждый старик — это целая жизнь, роман или повесть о прожитом, — продолжал Максим с некоторым глубокомыслием. — Между прочим, первые уроки по журналистике я получил от своего прародителя. Преподал мне старик науку, как и о чем писать. Помню, соберет, бывало, газеты с моими очерками и начнет критиковать, как на редакционной летучке. «Что ты, сын, все потчуешь людей лимонадом? Неужто кругом тишь, да гладь, да сплошная благодать и род людской до того хорош, что гоняй себе чаи с утра до вечера? Почему зла в жизни почти не замечаешь? Все в твоих писаниях благополучно кончается». — «На положительных примерах надо воспитывать, учить уму-разуму!» — отвечал я ему. «Конечно, воспитывай, но и на сукиных сынов не закрывай глаза. Многонько их еще повсюду, лупи их, окаянных, в хвост и гриву, разоблачай по-ленински. Наш дорогой Ильич умел расправляться со злом…» И представьте, такие уроки пошли мне на пользу! Просматривал недавно газетные вырезки со своими очерками и диву давался, до чего было там много благодушия, бездумия, легкости…

Рассказывая, Максим продолжал свертывать удочки, а Марина с интересом слушала его, наблюдая за каждым его движением. Ее очень радовало, что их знакомство началось так просто и естественно, и хотелось, чтобы оно непременно продолжилось. За дальними кустами она искупалась, переплыла реку туда и обратно; потом старательно вытиралась полотенцем, испытывая необыкновенную бодрость, прилив сил. А Максим сидел на песке, поджав колени к подбородку, бросал камешки в воду. Кроме них, поблизости на берегу никого не было.

Когда они возвращались в деревню, Марина подумала, что встречу с молодым Блажовым упускать нельзя. Хорошо бы всем гремякинцам собраться в клубе и послушать его рассказы о том, что он знает, видел, наблюдал как журналист!..

— Впервые вижу работника газеты вблизи! — вдруг призналась она.

— Что тут такого! — пожал он плечами. — Экая невидаль — газетчик! Одна из древнейших профессий, как свидетельствует история… А впрочем, если серьезно, то в наши дни мир никак не может обойтись без этого племени.

— Говорят, журналисты — народ особенный, всюду разъезжают, все видят. Это так интересно!

— Всякие бывают журналисты, — проговорил Максим и умолк, вспомнив случившееся с ним.

Они уже поднялись по склону вверх — начиналась деревня. Возле тына, за которым зеленел огород, Марина остановилась с выражением просьбы на лице. Не было сил противиться возникшей мысли, и она сказала, заметно волнуясь:

— Знаете что? Поскольку мне поручили заведовать гремякинским клубом, я не могу упустить такой случай, как ваш приезд… Выступили бы вы перед гремякинцами, рассказали бы. Вроде встречи, что ли! По телевидению журналисты часто выступают, отчего же у нас в клубе нельзя?

— Да о чем рассказывать? — удивился Максим и повесил на тын ведро с рыбой, а удочки поставил.

Предложение было неожиданным, он колебался, не зная, что ответить. А Марина все больше вдохновлялась, светлела лицом:

— Правда, соглашайтесь! Соберутся в клубе люди, усядутся, вы посмотрите им в глаза и начнете. О чем хотите, о том и рассказывайте. О нашей жизни, о колхозах… Я хорошо подмету в клубе, наведу порядок… Ну, пожалуйста!..

— Я ведь не поэт, не артист, — продолжал упорствовать Максим. — Это их обычно встречают и провожают аплодисментами. А журналист — что? Работяга, которому надо сегодня писать о надоях молока, завтра — о пуске нового цеха, а послезавтра — о зажимщике критики и бюрократе… Не-ет, о чем я могу рассказать? Как делается газета? Вряд ли это надо Гремякину. Да и малоинтересная это кухня…

Вдали от города, от привычной напряженной жизни ему не хотелось вспоминать редакционные кабинеты с обманчивой тишиной, явные и скрытые споры на летучках, испещренные карандашными пометками газетные полосы — с этим, казалось, было теперь покончено навсегда. И в то же время он испытывал чувство какой-то неловкости перед этой милой, пылкой девушкой, которую видел впервые, но будто уже знал ее хорошо, как младшую сестру.

Видя его нерешительность, Марина огорчилась, а потом подумала, что выступление Максима Блажова надо будет обязательно внести в план клубных мероприятий, а там ему не отвертеться. И пусть все увидят — она может быть полезна людям. Пусть она всего капелька, дождинка, — ведь из дождинок и состоит дождь, от которого зеленеет поля, деревья, трава…

Она снова принялась его убеждать, уже спокойно, без горячности:

— Расскажите о том, что видели как журналист. Вы много ездили… Ну, как живут и работают люди в других деревнях и городах, что строят и замышляют. Да и про газету будет интересно. Утром почтальон разносит по домам… А вот как делается газета, как ее печатают? Даже я не знаю.

— Вы думаете, будут слушать? — переспросил Максим и задумался.

— Будут! Танцы, лекции, кино — это ж в любом клубе проводится… А у нас на афише будет написано: «Встреча журналиста Максима Блажова с земляками. Начало в восемь часов вечера. Вход свободный». Прямо замечательно!..

Марине верилось, что все так и получится, как придумалось вот тут, у тына, по дороге от реки. Но у Максима вид был неуверенный, лицо сделалось неспокойным, озабоченным, он вдруг признался:

— Понимаете, тут вот какое дело… От имени газеты выступать мне теперь вроде нельзя. Ушел я, расстался с работой, и, кажется, насовсем. Меняю журналистику опять на учительство.

Теперь опечалилась и Марина. Рука ее срывала под тыном ромашки, мяла и бросала в сторону. Максиму сделалось неловко за себя, стало жалко девушку, он попробовал перевести разговор на другую тему, она перебила его:

— Досадно!.. Мне так хотелось устроить в клубе что-нибудь необычное…

Возле пруда они расстались. Максим с удочками и ведром повернул направо, а Марина — налево. Она шла, огорченная, и размышляла о том, что, наверное, из нее не получится хороший культработник, зря она согласилась заведовать клубом. Впереди был еще целый день, который неизвестно что нес с собой. А сколько их, таких дней, отсчитано для нее?

В район Марина поехала вместе с Люсей Веревкиной, которой надо было по поручению председателя колхоза побывать в Межколхозстрое, а заодно купить канцелярские принадлежности.

На шоссе, в двух километрах от Гремякина, они сели в переполненный автобус и, зажатые в уголке, пока ехали, успели разговориться, как давнишние подруги. Марине нравилась спокойная, рассудительная Люся. В Гремякине им доводилось разговаривать только о делах да еще видеться в те дни, когда в клубе шло кино. Теперь же, по дороге в райцентр, прижатые друг к дружке, свободные от повседневных хлопот и обязанностей, они радовались завязывавшейся между ними дружбе.

Люся была выше Марины на целую голову, крепче фигурой и, словно старшая сестра, оберегала ее локтями от толчков пассажиров. Но и Марина, упершись в сиденье, не давала чьей-то корзинке давить на Люсину ногу. Они весело ахали на поворотах, смеялись едва ли не громче всех…

Вместительный автобус катил тяжело и грузно; мелькали вдоль шоссе деревья, телеграфные столбы, передававшие над уже основательно зажелтевшими полями неслышные голоса. Столбы все убегали, убегали и никак не могли убежать. И не могли скрыться за холмами дальние деревни. Это была та же дорога, какой Марина ехала в Гремякино на залетных Виктора Шубейкина, а потом ездила еще раз. Но как тогда, так и теперь ей было все интересно вокруг. И, глядя через автобусные стекла по сторонам, она спрашивала себя, сколько же раз за свою жизнь ей придется проехать туда и обратно по этой дороге, связывающей окрестные деревни с райцентром?..

— Сейчас из Гремякина куда хочешь можно ехать, — негромко говорила ей Люся Веревкина. — Шоссейка, удобные автобусы. Полтора часа езды — и в райцентре. А было — чуть ли не полдня добирались проселком, особенно в грязь. Я тогда в старших классах училась. Вызовут в райком комсомола, и, считай, два дня уходило на поездку. А теперь гремякинцам хорошо! Я часто езжу в район к сестре, она фельдшерицей работает. Зовет к себе жить. Только я Гремякино не променяю даже на областной город. У нас же все улучшается на глазах. Да и в колхозной конторе мне интересно работать, с Павлом Николаевичем…

Сказав последнюю фразу, она печально умолкла, чего-то не договорив. Марина уже знала неудачную историю ее дружбы с председателевым сыном, которого осуждала за обманутые надежды девушки. В недоговоренности подруги она уловила скрытую боль и, чтобы отвлечь Люсю от воспоминаний, поспешила сказать:

— А я вот не пойму Павла Николаевича, ценит ли он культработу или нет?

— Ценит, ценит, только у него голова сейчас забита другим! — опять встрепенулась Люся. — Хозяйственных дел по горло. Да и личные осложнения надвигаются… А вообще он хороший человек, справедливый и очень нужный в деревне.

Автобус притормозил, людей тряхнуло, все зашевелились, Люся даже испуганно ойкнула. Потом, успокоившись и слегка потеснив чье-то напиравшее на Марину плечо, она призналась с грустинкой в голосе:

— Наверно, осенью на бухгалтерские курсы поеду. Павел Николаевич рекомендует. Замена нужна, когда старый Ипполит Ипполитович на пенсию уйдет. Я подумала, подумала и согласилась. Надо же расти, двигаться вперед, а то так скучно жить. Как по-твоему?

— Конечно, надо! — подтвердила Марина. — Шофер Чудинов вон баянистом хочет стать. А ты чем хуже? Непременно поезжай на курсы! Закончишь, вернешься — встретим со своей музыкой, под баян.

Заглядевшись на дорогу, Марина некоторое время не слышала, что говорила ей Люся. Автобус стал взбираться на гору, натужно урча и как бы дрожа всеми своими внутренностями. Марина опять услышала голос подруги, когда шоссе выровнялось, а впереди уже завиднелся райцентр. Теперь Люся говорила о строительных делах в Гремякине, да так живо, увлеченно, как говорил и Павел Николаевич:

— Доживем, что и у нас будет асфальт на улицах. И кафе будет с уютными столиками. И ателье по пошиву одежды. Дом для сельских специалистов уже закладывают. Двухэтажный. Молодожены будут в нем жить. Проси и ты себе квартирку. Дадут.

— Да мне и у тетки Лопатиной хорошо! — сказала Марина, не принимая всерьез предложение Люси.

— Не век же будешь у нее жить!

— Сколько проживу.

— Своей крышей надо обзаводиться, чтоб чувствовать себя в Гремякине надежно. Тебе дадут. Павел Николаевич отзывчивый, добрый… И Вера Гавриловна, его жена, такая же… Семья настоящая, в такую любая девушка пошла бы жить…

Люся Веревкина опять проговорилась и тут же притушила густыми ресницами блеск своих глаз…

Так, перескакивая с одной темы на другую, умолкая и снова заговаривая, они не заметили, когда въехали в городок и автобус развернулся на площади возле церкви. Церковь была старинная, в заляпанных известкой лесах — ее реставрировали. На ступеньках паперти в ожидании автобусов сидели люди с чемоданами и сумками; в ветвях деревьев чернели шапки грачиных гнезд.

Городок с его двухэтажными домами, с памятником Ленину в сквере, с людским оживлением возле магазинов Марине нравился. Она как следует освоилась и осмотрелась в нем не в тот раз, когда встретилась на пристани с Чугунковой, а в день своего приезда по делам кинопроката.

Уже отойдя от автобусной остановки, Люся Веревкина приняла строго деловой вид, сказала Марине:

— Доехали и не заметили. Люблю дорогу! Хоть немного развлечешься, а то сидишь в конторе, стучишь костяшками на счетах… Ты куда теперь?

— В райисполком, в отдел культуры, — ответила Марина, немного страшась предстоящей встречи с начальством.

— А я забегу к сестре, затем — в Межколхозстрой. Павел Николаевич беспокоится насчет кирпича. Плохо завозят… А уж потом — в универмаг. Домой поедем последним автобусом. Встретимся на остановке. Согласна?

— Хорошо, что и возвращаться будем вместе!

На правах старшей Люся Веревкина подбодрила Марину, посоветовала напоследок:

— Ты смотри, твердо отстаивай там гремякинские интересы! Так и скажи: клубная работа у нас запущена, нужны особая помощь и внимание. Раз приехала в район, тереби начальство. На то оно и существует, чтобы беспокоить его.

— Ладно, постараюсь.

И они расстались, помахав друг другу руками.

Люся Веревкина быстро, ни разу не оглянувшись, подалась в сторону рынка, где жила ее сестра, а Марина, не переставая любоваться городком, направилась к кирпичному краснокрышему зданию, куда заходила когда-то с Чугунковой и Виктором Шубейкиным. Райисполком с его отделами и кабинетами располагался на первом этаже, она без особого труда отыскала нужную дверь. В отделе культуры ее встретил сам заведующий — высокий мужчина приятной наружности, вежливый и обходительный. На вид ему было столько же лет, сколько и Максиму Блажову, но голова его наполовину облысела; вместо галстука на безупречно белой рубашке синела «бабочка».

Когда Марина представилась, заведующий оживился за своим тесноватым столом. Изучающим взглядом он рассматривал ее смуглое красивое лицо с припухлыми губами, янтарные бусы на шее, коричневую сумочку в руке и о чем-то думал. Возможно, ему подумалось в первые минуты о том, до чего же молодая сидела перед ним девушка. Но, может, это-то и хорошо: молодые послушны, исполнительны, за все берутся с огоньком…

— Значит, вы из Гремякина? — внушительно забаритонил он. — Как же, слышал, мне уже говорили про вас. Вместо сбежавшего Жукова? Капризный человек, никак не приживается в деревне… А вы, честное слово, молодчина, что согласились заведовать клубом. Мы приветствуем и одобряем. Плохо у нас с кадрами культработников, позарез нужны. Семь клубов в районе на замке, не можем подобрать подходящих людей. Ваш, гремякинский, теперь не в счет. Только не трудно ли вам будет выступать, так сказать, в двух ролях — киномеханика и завклубом?

Должно быть, он любил поговорить, все растолковать и объяснить, этот вежливо-обходительный человек за столом. На тонкой его шее двигался вниз-вверх выпиравший кадык, Марина это заметила сразу, как только он произнес первые фразы.

— Я справлюсь, — сказала она.

— Тогда, как говорится, ни пуха ни пера вам на новом поприще! — пожелал заведующий.

Он приподнялся, пожал Маринину руку с таким видом, будто заранее знал, что после его шутливого пожелания у нее непременно все пойдет удачно.

Стены кабинета были сплошь увешаны афишами, извещавшими о кинофильмах и лекциях, танцевальных вечерах и выступлениях художественной самодеятельности. Поводя головой то вправо, то влево, Марина принялась вчитываться в них. Одни афиши притягивали взгляд, будто магнит, были хороши и красочны, хоть в городе их расклеивай; другие висели такие же, как и в Гремякине, — аляповатые, неряшливые, словно бы написанные неумелой детской рукой.

— Это мы, разумеется, собрали в деревнях, — охотно пояснил Марине заведующий. — Хотим по данному вопросу созвать вроде совещания клубных работников. Мы вас тогда известим. Помните, у Станиславского сказано: театр начинается с вешалки. Я бы продолжил: а всякое культурное мероприятие — с афиши. От того, как и что написано на ней, многое зависит. Кстати, Гремякино почему-то здесь не представлено. Упущение Жукова, конечно.

Зазвонил телефон, на минуту-другую заведующий застыл с прижатой к уху трубкой, а положив ее на рычаг, вдруг заговорил о себе. Он говорил мягко, доверительно, шевелился его кадык, а глаза по-прежнему как бы изучали, оценивали Марину. Это было его правилом — при знакомстве с новым работником, особенно молодым, неопытным, держаться как можно обходительней. Пусть милая, симпатичная девушка, энтузиастка культработы, тоже проникнется откровенностью, раз и навсегда почувствует себя в райисполкомовском кабинете вполне свободно и естественно…

— Да-да, культурно-просветительная работа требует упорных, находчивых, образованных людей! — баритонил он, все больше вдохновляясь. — И такие люди в деревнях уже появились. Возьмите хотя бы Суслонь, Бобрики или Чайкино. Там отличные клубы, есть что похвалить. Мы, работники культфронта, многое можем. Надо лишь очень любить нашу работу. Я, к примеру, тоже начинал с заведования сельским клубом. Ничего ж не было, кроме невзрачного здания, но горячо взялся за дело, организовал кружки, сам научился играть на аккордеоне. А потом была культпросветшкола. Закончил — и опять клубы, Дома культуры. Теперь вот — в районе. Руковожу, направляю, за все в ответе. И по-прежнему участвую в районном драмколлективе. Ставим Островского, Чехова, кое-кого из современных драматургов. Аккордеон тоже не бросаю. Как же! Выступаю на концертах. И вот что я должен вам сказать: не знаю счастливее минут в жизни, чем те, когда стоишь на сцене и кланяешься людям, а они аплодируют тебе… Вы сами чем увлекаетесь? Играете на баяне, танцуете или поете?..

Марина не успела ответить, да вряд ли и нужен был ее ответ. Заведующий выбрался из-за стола, высокий, гибкий, ноги как жерди, шумно прошелся по кабинету. Было похоже, мысли в его голове возникали одна за другой, наплывали, теснились…

— У нас в клубе баян есть, а играть некому, — сказала Марина, вдруг решив, что если вот так она будет молчать и слушать, то уж потом ничего и не скажет.

— Нет баяниста? — быстро подхватил он. — Знаем, знаем. Во всем районе их не густо. Надо, как говорится, решать эту проблему за счет своих ресурсов, выискивать на месте. Неужели в Гремякине никто не может играть на баяне?

— Есть один парень, хочет научиться. На курсы бы его…

— Хорошо. Позвоним вашему председателю, договоримся, уладим. Главное — есть возможность.

Опять зайдя за стол, заведующий согнулся дугой, что-то написал на листке календаря и тут же выпрямился с намерением заговорить. Марина опередила его:

— А еще, уж очень неприглядно в нашем клубе: скамейки стоят, как в казарме.

— Стулья нужны? Сложное дело. Новые Дома культуры с трудом обеспечиваем. Так что и вопрос с клубным оборудованием надо на месте решать… А как у вас драмкружок — работает?

— Нет, пока мне никто об этом не напоминал.

— Жаль. В Гремякине директор школы — человек способный, с актерскими данными. Но его теребить надо, теребить…

Марине сделалось как-то неловко от упрека, который послышался в замечаниях заведующего. А тот посмотрел на часы, покачал головой и деловито сказал:

— Итак, подведем итог нашей первой встречи. Мы, конечно, всячески поможем Гремякину, что в наших силах. Концертную бригаду пришлем, лектора дадим, заезжих артистов к вам обязательно направим. Вы же смелей разворачивайте клубную работу. План мероприятий уже составлен? Очень хорошо. У Жукова были неплохие задумки, но они не выполнялись. А вы реально подходите к делу. К вам подъедет наш инструктор на денек-другой, а может, и мы нагрянем. Гремякино — деревня перспективная. Говорят, за большое строительство взялись? Стало быть, и культура у вас должна быть на высоте. Так что дерзайте.

Заведующий извинился, что не располагает больше временем для беседы — надо идти по делам. Марина рискнула задержать его еще немного:

— Хочется посоветоваться по поводу вечеров знатных людей колхоза. Как это делают в Суслони. Мне рассказывали.

— Великолепно! Тоже включайте в план. Лучше проводить их после уборки урожая.

— Но я не знаю, как организуются такие вечера. В Суслони побывать бы, познакомиться там с клубной работой.

— Пожалуйста! Надо — позвоним туда. Словом, чаще обращайтесь к нам за помощью. Как что — так и давайте знать о себе. А сейчас — извините, тороплюсь…

Они вышли из кабинета вместе.

До встречи с Люсей Веревкиной было еще немало времени, и Марина отправилась побродить по городку. Она прошлась главной улицей, читая вывески на зданиях, постояла перед рестораном, вспоминая, как обедала там с Виктором Шубейкиным, потом забрела в сквер и в тени, на широкой скамейке, полакомилась мороженым. Ей казалось, что теперь, когда она обо всем договорилась в отделе культуры, дела у нее пойдут отлично. Правда, заведующий больше подбадривал ее, практически же все будет зависеть от колхоза. Да еще от нее самой. И потом — здорово, что разговор в отделе культуры натолкнул ее на мысль побывать в Суслони, у Каплуновой. Право, вовсе незачем откладывать поездку, надо ехать немедленно. Марина узнала, что в Суслонь последний автобус уже ушел; следующий будет лишь завтра утром.

«А что ж, позавтракаю и махну утречком!» — решила она и тут же вспомнила Виктора.

Как с ним встретиться после его телеграммы? Что ему сказать? Марина даже немного расстроилась, но, подумав, убедила себя, что едет в Суслонь по делу и вовсе нечего стесняться.

Когда под вечер она встретилась на автобусной остановке с Люсей Веревкиной, то сказала, радостная и довольная:

— У меня все хорошо! Обещали помогать Гремякину.

— Я тоже успела сделать, что надо! — перебила ее Люся, думая о своем. — Кирпич к концу недели доставят. Вот-то обрадуется Павел Николаевич!

Марина хитровато прищурилась:

— А знаешь, что мне еще порекомендовали? Смелей использовать местные колхозные ресурсы для нужд культуры. Как говорят, на бога надейся, а сам не плошай…

Они разом рассмеялись. Потом Марина в подробностях пересказала подруге свою беседу в отделе культуры, вспомнила, как у заведующего ходил туда-сюда кадык на шее, и только тогда объявила, что в Гремякино сегодня не поедет, переночует в гостинице, а завтра подастся в Суслонь.

— Что ж, это дело! — одобрила Люся и пожелала ей счастливого пути.

В Суслони автобус остановился как раз напротив здания колхозной конторы. Марина спрыгнула с подножки наземь и огляделась.

Улица была такая же прямая, как и в Гремякине, только дома стояли куда добротнее, веселей, окрашенные в коричневые, зеленые, желтые, голубые цвета. Напротив некоторых дворов вместо привычных колодезных срубов виднелись водоразборные колонки; возле ближайшей проезжий шофер наливал в радиатор грузовика воду из ведра. Без особого труда можно было узнать Дом культуры — он возвышался на пригорке, новый, плоскокрыший, с большим навесом-козырьком; к нему вела аллея из фруктовых деревьев, и такие же молодые деревца зеленели вокруг, должно быть, это рос будущий суслонский парк…

Двое мужчин вышли из колхозной конторы — плечистый, представительный, в легком парусиновом костюме, и чубатый, молодой, в темно-синем комбинезоне. Они постояли, поговорили и разошлись. Плечистый, давая какие-то распоряжения, вспрыгнул на подкатившую из-за угла линейку, и парень в клетчатой кепке стремительно погнал коней по улице. А чубатый важной развалочкой прошел, негромко насвистывая, мимо автобусной остановки.

Марина узнала младшего Куделина, как узнала Виктора и промчавшихся залетных. Она до того обрадовалась, что чуть не окликнула суслонского механизатора. Однако он не обратил на нее никакого внимания, лишь пройдя шагов десять, оглянулся и повернул назад.

— Вы? К нам? — расплылся он в добродушной улыбке. — Вот здорово! К Виктору Шубейкину? А он только что председателя повез в бригаду, это за пять километров отсюда…

Щеки Куделина были в копоти и масляных пятнах. И все же, несмотря на радость, какая-то солидность, важность проглядывали в нем, чего Марина не замечала тогда, во время встречи в ресторане.

«Вот что значит женатый человек!» — пронеслось у нее в голове, а вслух она сказала:

— Я приехала не к Шубейкину, а к Каплуновой. Клуб ваш хочу посмотреть.

— Так я ж вас провожу! — предложил Куделин и, не давая Марине опомниться, увлек ее за собой.

Они пошли вверх по аллее.

Справа и слева вдоль аллеи стояли щиты с застекленными большими фотопортретами знатных суслонцев, с орденами на груди, праздничных, торжественных, преимущественно пожилых. Куделин принялся пояснять Марине, что на этой Аллее трудовой славы места хватит многим, лишь бы человек отличился, прославил деревню. Он чуть выждал, не спросят ли его о чем, но так как гостья продолжала осматриваться, сказал с той убежденностью, с какой говорят о себе самоуверенные люди:

— А что ж, наступит время — и мой портрет тут повесят!.. Любаша знаете какая у меня? Легко с ней, горы можно вместе свернуть. Она так мне и говорит: «Ты старайся, работай, у тебя большое трудовое будущее!» Ну, я и стараюсь. На комбайне у меня каждая гаечка проверена, хоть сейчас в поле… Вы заходите к нам, когда освободитесь. Любаша обрадуется, она гостям рада… А борщи какие варит — в ресторане такого не подадут!.. Вон на той улице живем. Да вам любой покажет наш дом…

— Не знаю, смогу ли? — ответила Марина, чувствуя, что захваченного счастьем Куделина нельзя огорчать категорическим отказом.

— А чего там! Приходите — и крышка!

Марине казалось, он такой разговорчивый, открытый, щедрый оттого, что влюблен и счастлив, что его Любаша, должно быть, добрая и красивая и действует на него, как тепло на воск, что ради нее он действительно добьется всего, чего та захочет. Ей теперь захотелось побывать в их доме, взглянуть, как живут молодожены, как создается новая семья…

— Хорошо, я зайду к вам, — задумчиво сказала она.

Куделин от удовольствия потер ладони:

— Вот это по-нашему! Любашу надо известить, а уж она постарается, угостит!..

Дом культуры оказался на замке. Куделин зачертыхался, потом попросил Марину немного подождать, а сам бросился разыскивать Каплунову, шутливо заверив, что найдет ее даже под землей.

— Вон три двухэтажных дома видите? — крикнул он, оборотясь. — Для наших специалистов построили. Там и она живет. Наверно, с дочкой возится!

Марина стала ждать.

Суслонский Дом культуры вызывал в ней чувство восхищения. Стоял бы такой красавец в городе, она бы не удивилась, а то ведь в деревне построили. Асфальтовая площадка была ровная и чистая, как ладонь; кустилась отцветшая сирень, цвели розы. Вот только нелепо торчали по углам высоченные столбы громоотводов…

Не торопясь, все осматривая и оценивая, Марина обошла Дом культуры. Конечно, в таком-то приятно собраться людям, приятно в нем работать. А в гремякинском клубе — серые стены, скамейки…

«Только зачем четыре громоотвода, весь вид портят! — посожалела она и тут же увидела на площадке женщину, подвижную, стремительную, хорошо одетую, с короткой модной прической.

Она быстро подошла, почти подлетела к Марине и с улыбкой на миловидном кареглазом лице, усеянном родинками, представилась:

— Каплунова Зинаида Васильевна. А вы, сказали мне, из Гремякина?

— Да вот приехала к вам познакомиться с клубной работой! — кивнув, подтвердила Марина. — В районе посоветовали…

— Пожалуйста! Как говорится, чем богаты… Мы в воскресенье свой «день животновода» проводим. Поляну в лесу оборудуем, сегодня как раз хочу посмотреть…

Они стояли друг перед другом и улыбались; обе невысокие, худенькие, смуглолицые, как сестры. Марина как-то сразу почувствовала себя очень просто и привычно с улыбчивой, приветливой Каплуновой, которая была старше ее лет на десять. А та тоже не скрывала своего расположения к девушке, лишь слегка звучали покровительственные нотки в ее голосе…

Они вошли в просторный, светлый вестибюль, еще сохранявший ту новизну и свежесть, какими отличаются недавно выстроенные здания. Стены были расписаны по-современному: намек на березку, намек на реку, и девушки на берегу в развевающихся от ветра платьях. Создавалось впечатление далей, простора. Вдоль стен стояли коротконогие овальные столики и легкие стулья, тоже новые, еще не потускневшие.

— Вот тут у нас бывают танцы и проводятся наши суслонские «огоньки», — сказала Каплунова тоном радушной, уверенной в себе хозяйки.

Тонкие, гибкие пальцы ее перебирали связку ключей, позванивали ими, и вид ее как бы говорил, что этот красивый, но пустой сейчас вестибюль лучше бы смотреть вечером, когда он освещен огнями и заполнен людьми, когда раздаются голоса и смех. Марине и в самом деле вроде бы почудилась музыка и представилось, как в этом зале танцуют пары, а за столиками сидят нарядные суслонцы, пьют из чашечек горячий кофе, и кто-то выходит и начинает петь под аккордеон…

— Мы танцевальные вечера начинаем и кончаем вальсом, такой у нас порядок, — продолжала пояснять Каплунова. — Вначале девчата и парни приходили кто в чем горазд, теперь одеваются в лучшие наряды. Приучила их… А вот «огоньки» проходят без кофе, подаем чай с печеньем.

Она тут же расставила несколько столиков в фойе, как это делалось во время таких вечеров, даже прошлась между ними своей легкой, непринужденной походкой, как бы предлагая сидящим чай. Ей доставляло удовольствие объяснять девушке, потому что та слушала, точно экскурсантка, стараясь ничего не пропустить. Марина же дивилась в душе совпадению своих мыслей, пока смутных и неясных, с тем, о чем говорила Каплунова. Значит, о культработе в деревне они думали почти одинаково?..

Потом они осматривали комнаты для кружковой работы. Комнаты были очень удобные, тихие, просторные, но на потолке виднелись свежие трещины. Каплунова посетовала на строителей: прошло полгода, как начал работать новый Дом культуры, а уже хлопочи о ремонте…

— Я знаете, что сделала бы с недобросовестными строителями? — обратилась она к Марине, одновременно и жалуясь и негодуя. — Судила бы за каждую трещину и недоделку. Безобразие! Колхоз ухлопал такие деньги, ждал, радовался. И вот эти трещины — как бельмо в глазу, портят всю красоту!

— Правда, ой как правда! — горячо согласилась Марина.

А когда они поднялись на сцену и их охватила тишина большого зала, где четкими рядами стояли кресла, девушка словно бы онемела от неожиданности. Каплунова заметила это, улыбнулась, довольная.

— Вот это да! — выдохнула Марина и больше ничего не могла произнести.

Казалось, ее вздох долетел до самого последнего ряда — такая была хорошая слышимость в зале. В этот раз Каплунова не спешила с объяснениями, она сунула ключи в карман и, дав Марине время полюбоваться сценой, пройтись по проходу, постоять в дверях, спросила негромко:

— Нравится?

— Нам бы такой выстроить Дом культуры! — воскликнула Марина, только теперь поняв, до чего же жалким выглядел гремякинский клуб. — У нас ведь еще скамейки стоят.

— Да что ж это гремякинцы сплоховали? По всей нашей области проводится трехлетка культурного строительства, почти весь район заменяет в клубах скамейки стульями, а у вас…

Каплунова посмотрела на девушку с сожалением, покачала головой. Марина начала было рассказывать о большом строительстве в Гремякине, но так и не досказала, попросила познакомить с суслонским планом клубной работы. Они уселись в одной из комнат и склонились над бумагами. Подробно, как учительница на уроке, Каплунова рассказала о занятиях хорового и драматического кружков, о различных конференциях и тематических вечерах. Но чем дольше она говорила, тем больше Марина убеждалась, что главное в культработе для этой женщины было вовсе не в выполнении плана, не в бумажках, а в чем-то другом, но в чем именно — она так уловить и не смогла.

Они просидели в комнатке до тех пор, пока на улице не затрещал мотоцикл. Каплунова тотчас же метнулась к окну и просияла:

— Женя приехал! Муж… Лесную поляну посмотрим. И вы, конечно, с нами. Там и разговор закончим.

Они вышли на улицу.

На мотоцикле сидел длинноногий мужчина в круглом, как арбуз, шлеме. Когда Каплунова познакомила мужа с Мариной, он усадил ее в коляску, приказал жене сесть сзади и покрепче обхватить его руками. Видно, был он человек веселый, любил шутку, все улыбался.

— Ну, пассажирки, через двадцать минут доставлю вас в лесной рай! — сказал он, поплевав на ладони.

Езда на собственном мотоцикле с оранжевой, как пламя, коляской была для Каплуновых привычным, обыденным делом. Они часто ездили на нем в район и область, а по суслонским улицам носились каждый день. На мотоцикле был доставлен и их небогатый домашний скарб, когда два года назад они устраивались в колхозе. Приехали они из небольшого калужского городка, прочитав в газете объявление, что Суслони требуются сельские специалисты; он стал работать механиком на фермах, а она — заведовать старым клубом. Квартиру им дали в новом доме, окнами на юг, к солнышку, через неделю было справлено новоселье, и они почувствовали себя среди суслонцев так, будто родились в этой деревне…

Рассказывая, Каплунова старалась перекричать треск мотоцикла, упрашивала мужа ехать тише. Тот поворачивал голову в шлеме, но скорость не сбавлял и в подтверждение слов жены кивал Марине:

— Точно! Подписываюсь. Так все и было…

Поляна открылась как-то сразу меж трепетных осин и белизны берез, на стволах которых светилось солнце. Пахло лесной свежестью и травой. Кое-где на деревьях висели флажки и красные полотнища с лозунгами. Двое усатых плотников заканчивали сколачивать подмостки.

Каплунова, как только спрыгнула с мотоцикла, побежала к мужчинам и о чем-то оживленно заговорила с ними. А Марина стояла и любовалась поляной. Она не знала, устраивалось ли нечто подобное в Гремякине, скорее всего нет, но то, к чему готовились суслонцы, вызвало в ней чувство зависти. От кого ж это зависит, что праздничная радость одну деревню обходит стороной, а в другой дружит с людьми, веселит их?..

Теперь Каплунова ходила по поляне, легкая и веселая, и, видимо, была довольна, что приготовления заканчивались, что завтра с утра соберутся здесь люди, заиграют баяны, будет торговать буфет, — всем понравится. Муж следовал за нею по пятам, улыбался и, радуясь вместе с женой, восклицал:

— Ей-богу, нынче пройдет лучше прошлогоднего!

— Программу праздника подготовили широкую, — пояснила Марине раскрасневшаяся Каплунова. — Сначала подведем итоги соревнования животноводов, отметим победителей. Потом будут песни, танцы, игры, выступит с концертом самодеятельность. Кто захочет — обедай тут. Можно в пруду искупаться, пятьдесят шагов от поляны…

Тем временем плотники принялись поднимать и ставить в яму длинный гладкий столб, по которому завтра суслонские ловкачи будут взбираться на самый верх за призом, прикрепленным на крючке. Муж Каплуновой бросился им помогать. На это ушло немного времени. Столб закопали, землю утрамбовали ногами.

— Митька мой, сорванец, наверняка опять полезет, как прошлым летом, изорвет штаны, а чего-нибудь принесет-таки домой, — удовлетворенно сказал один из усачей.

— Погуляем, стало быть. Чего ж не погулять? — добавил другой.

Мужчины собрали в ящичек плотницкий инструмент, присели в тени покурить, отдохнуть.

А Каплунова отвела Марину в сторонку, предложила нарвать цветов. Они пошли, разговаривая. Ромашки дружно и нежно белели на всей поляне.

— Я ведь хотела стать балериной! — призналась Каплунова. — Занималась даже в хореографической студии. А закончить пришлось техникум культпросветработы. Преподавательница у нас была бывшая актриса. Так она не уставала нам повторять: «Запомните, друзья, вы будете жить среди людей и для людей!» Когда я начала работать в сельских клубах, пришла к важному выводу: культработник ничего один в деревне не сделает, нужна помощь парторганизации, комсомола, учителей… В Суслони тем и хорошо, что все помогают. Да и интерес люди к культуре проявляют. Жить стало куда лучше, хозяйство разрослось, всем обеспечивает колхозников… У нас пашни пять тысяч гектаров, полсотни тракторов, урожаи хорошие. А у вас как, у гремякинцев?

— Я не знаю, — смутилась Марина, так как ничего подобного о Гремякине не могла сообщить Каплуновой, просто не интересовалась этим.

— Культработник обязан многое знать. Иначе нам нельзя.

В голосе Каплуновой прозвучало осуждение, и Марина совсем расстроилась. Они уселись на поваленной старой осине, положив ромашки на колени. Тут, среди берез, была полная тишина, дышалось легко.

Каплунова начала плести венок, черные глаза ее заулыбались.

— Дочке Леночке надену! — сказала она мягко и, бросив на Марину задумчивый взгляд, добавила: — Люблю целовать ее в шейку! Она отбивается, пищит, а все ж просит: «Еще, еще!» Соседи спрашивают у нее, кем станет, когда вырастет. Она важно надует губки и отвечает: «Буду культработником, как мама». А что ж, пусть! Я не возражаю.

Она рассмеялась звонко, весело, потом сразу посерьезнела. На лице ее появилось выражение: «Кончилась безделица, начинается дело!»

— Теперь я расскажу о некоторых наших интересных начинаниях, мероприятиях, — заговорила Каплунова строго по-деловому. — Во многих деревнях проводятся новые обряды и праздники. Я считаю для себя это главным… Вот мы недавно провожали доярку Соколову на пенсию. В Доме культуры вывесила я ее портрет, Почетные грамоты. Чествовали ее, подарки преподносили. А потом выступали наши певцы и танцоры. Три раза исполняли ее любимую песню «Синенький скромный платочек». А на другой день Соколова зашла ко мне и до земли поклонилась, сказала, что навсегда запомнила этот день…

— Господи, да это ж и у нас можно делать! — воскликнула Марина.

Каплунова кивнула и тут же опять заговорила:

— А то еще мы проводим регистрацию новорожденного. Тоже соответствующим образом оформляем Дом культуры. Крестные вносят ребенка. В две шеренги школьники стоят. Родителям вручается свидетельство о рождении ребенка и письмо от парней или девушек, которое надо вскрыть через восемнадцать лет, когда ребенок станет взрослым. Я со всеми молодыми мамашами в дружбе. Устраиваем мы проводы в армию, с оркестром, с подарками: кому — авторучку, кому — чемодан, кому — электробритву. А через всю улицу протягиваем полотнище: «Служи Родине достойно!». Устраиваем и день посвящения в механизаторы, хлеборобы… И знаете, Марина, такие обряды пользуются у нас успехом. А вот обычные лекции или даже выступления агитбригад собирают малую аудиторию… Надо обновлять устаревшие формы культработы. Ведь у многих телевизоры, наши часто бывают в областном городе, да и театр к нам приезжает. Разве ж теперь удивишь суслонцев чем-нибудь? Да они каждый день видят и слушают по телевизору лучших артистов!.. Ну а такие обряды и праздники — другое дело, вызывают интерес. На это я и делаю упор в своей работе, а Дом культуры вроде штабом стал…

Каплунова хотела было еще о чем-то рассказать, но подкатил мотоцикл, и ее муж, привстав, крикнул:

— Не пора ли, боярыни, домой?

— Вы мне очень, очень помогли! — сказала Каплуновой в порыве благодарности Марина.

— Ну что вы, обычное дело! — польщенно улыбнулась та.

Она опять сделалась простой и милой, с венком и букетом ромашек уселась на мотоцикл, а Марина забралась в коляску. Зашуршала трава под колесами, замелькал белый частокол берез.

«Ах, боже мой, что можно делать в деревне, когда настоящий клуб и настоящий культработник!» — думала она под треск мотоцикла.

Каплунова, прижавшись к спине мужа, что-то говорила ему на ухо. Марине казалось, что сегодня она узнала двух женщин: одну — непринужденную, простую, какую-то домашнюю, другую — деловитую, строгую, занятую только клубными делами. И обе ей были симпатичны.

«Вот бы и мне стать такой! — продолжала она размышлять. — А что ж, ростом мы одинаковые, только она постарше, мать, и муж у нее, видать, славный».

Она ловила себя на том, что пытается подражать Каплуновой, то придавала своему лицу выражение женской мягкости, обаяния, то делалась неподкупно-строгой, хмурилась. Вдруг ей представился Виктор, она попробовала вообразить себя и его в домашней обстановке, за обеденным столом и не смогла этого сделать, тихо рассмеялась…

Возле Дома культуры их поджидал Куделин. Он был уже не в комбинезоне, а в костюме, побрившийся, умытый. Остановив на асфальтовой площадке мотоцикл, но никому не давая слезть с него, стал объяснять, что у Любаши давно поспели и борщ и пироги с яйцами и что не хватает только гостей. Он подумал немного и добавил мягко и просительно:

— Пообедаем, посидим. Люди ведь мы…

— А что ж, пироги — это соблазнительно! — рассмеялась Каплунова и толкнула мужа в бок: — Поворачивай, Женя!

— Ну раз молодожены приглашают, отказываться грех! — сказал тот, разворачивая мотоцикл.

— После свадьбы вы у нас так и не были, — удовлетворенно прогудел Куделин, а Марине подмигнул: — А там, глядишь, и Виктор объявится. Так что будет порядочек! Любаша моя, наверно, уже у калитки ждет…

Марина ничего не ответила, опустила голову.

Каким-то чудом Куделин пристроился на мотоцикле, согнувшись в дугу, и они осторожно стали спускаться с пригорка…