С добрым утром, Марина

ГЛАВА ВТОРАЯ

Председатель гремякинского колхоза Павел Николаевич Говорун целую неделю был в отъезде — гостил в далеком Новгороде у сына. Сын Юрий кончил службу в армии, его с нетерпением ожидали в Гремякине, но отец вернулся домой почему-то хмурый, замкнутый, неразговорчивый.

Он приехал позавчера утром, в правлении появился лишь после полудня, все время был занят с людьми, а Люсю Веревкину вроде бы избегал — один раз обратился по делу и тотчас поспешил отойти. Она же смотрела на него вопрошающими, ждущими глазами, молчаливо спрашивая: «Ну как съездили, Павел Николаевич, нормально?»

Вчера почти весь день председатель провел в районе на совещании, в контору заглянул в самом конце работы, когда все уже разошлись. В своем кабинете он задержал Люсю ненадолго. Поглядывая в окно на улицу, словно его там что-то интересовало, Павел Николаевич сообщил ей, что Юрий теперь — отрезанный ломоть, женился, не спросясь родителей, и в Гремякино возвращаться не собирается. Выслушав горькую новость, Люся с минуту стояла перед председательским столом неподвижная, онемелая. Павел Николаевич тоже молчал, потом развел руками, точно хотел сказать: «Что поделаешь? Жизнь — сложная штука, полна неожиданностей». И по этому выразительному жесту она вдруг поняла, что отныне ей нечего ждать, не на что надеяться. Тот тайный огонек, который светил впереди, манил и звал к себе, сразу потух, как спичка на ветру.

Молчание затягивалось, тишина в кабинете становилась нестерпимой. И тогда, опомнившись от внезапного оцепенения, Люся сказала председателю, что желает счастья его сыну. В сущности, Юрий вправе был поступать как ему заблагорассудилось — ведь их ничто не связывало, кроме школьной дружбы. В ответ Павел Николаевич лишь вздохнул глубоко и шумно…

Домой Люся пошла не улицей, а огородами, чтобы не встречаться с людьми.

С сыном Павла Николаевича она училась в одном классе. Они вместе бегали купаться на реку, вместе ходили со школьниками на уборку колхозного картофеля. И вместе посадили весной в школьном дворе яблоньку в честь предстоящего окончания десятилетки. Уходя в армию, он спросил ее как-то возле клуба, будет ли она без него присматривать за деревцем, и она ответила искренне и просто, как вздохом: «Буду!» Потом они целовались до рассвета на бревне возле забора, и все, что происходило между ними в тот вечер, казалось им особенным, необыкновенно значимым, — такого никому еще не выпадало в жизни, такое было только у них. Они переписывались; он сообщал о том, как ему служится в армии, а она — о гремякинских новостях. В каждом письме он интересовался, как там поживает их яблонька, и она отвечала: «Растет, растет наша красавица!» Правда, в последний раз он отчего-то забыл об этом спросить, но она сама приписала в своем ответе: «А яблонька наша растет и растет!»

Вот и все. Впрочем, почему же все?

Иногда Люсе снились заманчивые, волнующие сны, после которых она ходила днем со светлой улыбкой. Чаще всего был сон о том, как вернувшийся из армии Юрий, возмужавший, окрепший, с добродушным баском, перевозил в дом своих родителей ее вещи, книги, фикусы в горшках и как гремякинские женщины возле калиток провожали их одобрительными взглядами, желали счастливой семейной жизни. А в доме под шифером, просторном и новом, они поселились в угловой комнате с окнами на реку; им никто не мешал, и они никому не мешали. Лишь обедали всей семьей на веранде: Павел Николаевич, Вера Гавриловна, звонкоголосая Милада да они, молодожены…

Что ж, знать, не суждено было сбыться снам. И яблонька в школьном дворе — это обычное мальчишество, о котором взрослые люди в конце концов забывают.

Сегодня Люся пришла в контору, как всегда, хорошо причесанная, в старательно отутюженном платье, с большой пластмассовой ромашкой на груди, лишь выглядела бледнее обычного — ночью, наедине с собой, ей пришлось о многом передумать. Павла Николаевича в конторе не было, и она отметила про себя, что это даже к лучшему — не придется встречаться взглядом с его виновато-озабоченными глазами. Она усердно щелкала на счетах, держалась со всеми вежливо и обходительно, когда к ней кто-нибудь обращался, и все же нет-нет да и ловила себя на том, что втайне ждет не дождется прихода председателя.

До отъезда в Новгород Павел Николаевич заметно нервничал, хмурился, обеспокоенный ходом хозяйственных дел. Его видели в бригадах, а чаще всего — в механической мастерской, где он поторапливал механизаторов с ремонтом комбайнов и грузовиков, вместе с ними чертыхался, ругал районное отделение Сельхозтехники за то, что не обеспечивает нужными запасными частями. Он сидел на дубовой колодке, смотрел, как измазанные шоферы возились под разобранной машиной, подгоняли одну деталь, другую, третью, а те не подходили по размерам. Председатель не выдерживал, покидал мастерскую и, злой, негодующий, уезжал в райцентр, чтобы там поругаться, с кем надо…

Павел Николаевич вообще не любил засиживаться в конторе, хоть кабинет его и был обставлен хорошей современной мебелью — тонконогим письменным столом, стульями с удобной спинкой, книжным шкафом с раздвижными стеклами, а окна выходили на главную гремякинскую улицу. Он считал себя заядлым врагом бумажек и бюрократизма и потому решал дела там, где его заставали, — в поле, на току, в «Москвиче». Разве что наряды да заседания приходилось проводить в кабинете — тут уж, как говорится, ничего не попишешь. Сидя за столом на своем председательском месте, он одновременно и слушал очередного выступающего, и обдумывал предстоящие дела на завтра.

Летучки по обыкновению проходили не более двадцати минут. Гремякинские бригадиры и специалисты, притихшие, с выражением деловитости на лицах, сидели вдоль стен, а Павел Николаевич обращался к каждому по имени и отчеству. Он был скуп на слова, редко шутил и смеялся, просто спрашивал, интересовался, уточнял, кому что предстояло делать. При этом тяжеловатая рука его заносила в блокнот цифры и слова до того плотно, что потом разбираться в них мог только он сам.

Прочие деловые совещания в председательском кабинете длились тоже не слишком долго, во всяком случае, пустословие там не допускалось. Правда, иногда люди увлекались, разговор затягивался, уходило драгоценное время. Павел Николаевич не мог этого долго выдерживать. Он начинал поглядывать на часы, массивные пальцы его все настойчивей, все нетерпеливей барабанили по столу. Наконец он и вовсе взрывался, встряхивал крупной красивой головой, словно освобождался от ненужных мыслей, и перебивал увлекшегося оратора:

— А покороче, поконкретней можно?

— Можно, — откликался тот, запинаясь на секунду-другую.

— Вот и давай по-деловому! Тут не международная ассамблея. Один знаменитый писатель прошлого оставил потомству золотые слова: краткость — сестра таланта. Помнить об этом надо.

Выступавший начинал закругляться и, к удивлению всех, самое ценное высказывал в те дополнительные минуты, которые ему предоставлялись после председательской реплики.

Сам же Павел Николаевич, хоть и носил весьма выразительную фамилию — Говорун, никогда не увлекался длинными речами ни на колхозных собраниях, ни на районных совещаниях. Однако не потому, что не обладал достаточным красноречием и голос у него был глуховатый, а потому, что считал это разумным правилом. Зачем много разглагольствовать, плести красивые, узорчатые словеса? Сообщил суть дела, назвал факты, цифры, имена, дал явлению соответствующую оценку и — точка! Отчетный доклад на перевыборном собрании он произносил ровно сорок минут, но за это время изошел потом, раскраснелся, утомился, будто грузил мешки с зерном.

— Мы все практики, — не раз втолковывал он гремякинскому активу. — А практикам положено не болтать, а дела делать. Славословить многие умеют, а вот урожай хороший вырастить… Пшеница есть пшеница, корм есть корм — тут ничего умнее не скажешь, будь хоть редчайшим златоустом. Вот так-то, товарищи. А теперь я спрашиваю, когда во второй бригаде начнут сенокос и за сколько дней закончат? И что делается сегодня на картофельном поле? И надо ли вам два трактора, может, одним обойдетесь? Пусть бригадир ответит не вообще, а конкретно, с записями в блокноте…

Павел Николаевич жил далековато от колхозной конторы, но редко пользовался машиной, чтобы добраться домой, предпочитал ходить пешком. Он любил пройтись по улицам неторопливо, заложив руки за спину, поглядывая по сторонам; любил раскланиваться со встречными, заговаривать с хозяйками и стариками у калиток. В такое время, свободное от правленческих забот и хлопот, его посещали мысли, какие не возникали в голове в рабочие часы.

Главная гремякинская улица была широкая и ровная — все видно как на ладони. Прогромыхает по ней, к примеру, на полном ходу грузовик с бревнами, председатель остановится на минутку: зря с такой скоростью мчится шофер Илья Чудинов, пылищу поднимает, словно дымовую завесу. Пора, пожалуй, замостить камнем улицу, хотя бы в центре, да разработать и утвердить на колхозном правлении свои, гремякинские, правила уличного движения, повесить, где надо, знаки для водителей. Чего отставать от райцентра? А пройдут от колодца к дому с полными ведрами на коромыслах соседки Лопатина и Егорова, обе в белых платках, неторопливые, осторожные при ходьбе, Павел Николаевич опять задумается: хорошо бы водопровод провести в Гремякине. Только где раздобыть трубы, колонки, краны?..

Ну, а начнут крикливые, непоседливые мальчишки гонять на площадке возле клуба футбольный мяч или играть в чехарду, тут председатель и вовсе унесется мыслями в невозможное, представит себе на окраине, вблизи березнячка, гремякинские Лужники — со стадионом, беговыми дорожками и даже с рестораном, где всегда можно попить холодного пивца…

Когда утром Павел Николаевич появлялся в правлении, счетовод Люся Веревкина, она же и личный его секретарь, без приглашения входила в кабинет с бумагами в руках, предназначенными для рассмотрения. Председатель читал заявления, подписывал счета и наряды, а она стояла, стройная, настороженная, ждущая его указаний. С милой полуулыбкой она сообщала, откуда звонили и кто заходил в контору, какие дела надо решать незамедлительно. Этого ей никто не вменял в обязанности, она сама завела такой порядок и была очень довольна, что помогала Павлу Николаевичу, как отцу родному…

Председателю уже перевалило за сорок, виски у него серебрились. Был он завидного высокого роста, в последние годы пополнел, даже обозначился припухлый второй подбородок. В отличие от других гремякинских мужчин Павел Николаевич появлялся на людях всегда побритый, в приличном костюме, сапоги обувал только в ненастье. Семья его жила в недавно выстроенном большущем доме с водоотводными трубами по углам, под окнами кустилась сирень, к калитке была проложена асфальтовая дорожка. Когда председатель строился, обставлял жилье мебелью, то в охотку шутил с соседями, что намерен дотянуть в этом доме до ста лет, дождется внуков, будет допоздна копаться в огороде, как правленческий сторож дед Блажов.

Все в этой семье нравилось Люсе Веревкиной. Крепкий достаток, взаимное уважение, разносторонние интересы создавали в доме ту особую атмосферу, которая возвышает людей над будничной суетой. Казалось, и Павел Николаевич, и его жена — учительница русского языка и литературы, и кудрявенькая Милада, шестилетняя сестренка Юрия, целыми днями были заняты своими делами, такими разными и несхожими. Но до чего же в доме у них делалось уютно, хорошо, оживленно, стоило им усесться за обеденным столом или расположиться вечерком при электрическом свете в одной из комнат!..

Наверное, эта домовитость, это тепло исходили прежде всего от хозяйки, круглолицей, большеглазой. Она была неутомима в своем стремлении внести в семью разнообразие, живинку. Она не только с увлечением рассказывала дома о школе и учениках, но как-то незаметно, толково выпытывала у мужа о всех колхозных делах; причем умела выделить события главные, важные, а мелкое, незначительное, нелепое нередко высмеивала. Люся Веревкина прямо-таки обожала Веру Гавриловну, шила такие же, как у нее, платья и кофточки, носила такую же коричневую, с пояском, болонью и такие же туфли на полувысоком каблуке. Когда она приходила в гости, иногда без приглашения, то не могла наглядеться на жену Павла Николаевича, помогала ей на кухне, охотно возилась с Миладой, а на следующий день появлялась в конторе легкая и подвижная, ямочки на ее тугих нежных щеках не исчезали ни на минуту. Ей казалось, что, побывав в этой семье, она будто приобщалась к счастью, училась тому, чего так не хватало в своем доме…

И вот теперь, после приезда Павла Николаевича из Новгорода, дверь в манящий добрый мир навсегда захлопнулась перед Люсей Веревкиной. Было горько и досадно, она искренне верила в возможность скорых перемен в своей жизни. Оказывается, верить-то было не во что, сны были несбыточными, нереальными…

Павел Николаевич появился в конторе в том же темно-синем костюме, в каком ездил прошлый раз на районное совещание. По давней привычке он поздоровался в большой комнате общим кивком, лишь тучному, глуховатому бухгалтеру в знак особого к нему уважения крепко пожал руку.

Люся не сразу решилась зайти в председательский кабинет. Она все ждала, что Павел Николаевич сам обратится к ней по какому-нибудь вопросу, но тот был занят с людьми. Наконец, улучив минуту, приняв строго официальный вид, она скрылась за дверью. Надо было, как обычно, сообщить ему о накопившихся делах, так как в последние дни сделать это не удавалось.

Председатель стоял у окна и курил, мрачноватый и озабоченный. Люся сразу догадалась, что разговоры в кабинете были не из приятных. К тому же, наверно, и сегодня ему надо куда-то в дорогу, раз с утра пришел в праздничном костюме. Она не знала, с чего начать, но молчание не могло затягиваться.

— Ругали нас вчера на районном совещании? — спросила она первое, что пришло на ум.

— Досталось многим, чего уж там! — сказал он, обернувшись.

На его лице не оставалось и следа вчерашнего выражения вины, когда он сообщил неприятную для нее новость; должно быть, сегодняшние, куда более важные заботы оттеснили все остальное на задний план. У отца и сына были васильковые глаза, только у первого — какие-то линялые, мутноватые, у второго — ясные, чистые, зовущие.

Люся настороженно молчала.

Павел Николаевич был как будто доволен тем, что разговор зашел о вчерашней поездке в район, а не о чем-то другом. Люся делала вид, что рабочий день у нее начался обычным исполнением обязанностей. А все остальное уже не имело особого значения; через то она перешагнула, как через порог. Павел Николаевич в упор посмотрел на нее и тут же потупился. В голове вдруг мелькнула неожиданная дерзкая мысль: хорошо бы девушке сейчас увлечься кем-нибудь, только вот жаль — парней в Гремякине маловато, а достойного Люси и вовсе не найти…

— Понимаешь ли, Людмила, свет ты наш ясный, большие изменения в деревенской жизни произошли, — поспешил опять заговорить он, чтобы не поддаваться раздумью. — Как было прежде? Вы, молодые, не знаете, а мы помним. Спешные вызовы к руководству, приказы, окрики, нагоняи… До Гремякина я два партвзыскания схватил. Не досеял десять гектаров кукурузы — меня бац по башке, задержал сдачу мяса — бац второй раз. Теперь, конечно, распутали председателя, да обрывки веревки все же остались на ногах. К примеру, вчерашняя поездка в район. На целый день растянули говорильню, все заостряли момент. А чего заострять? Хозяйственный план есть? Есть. Он для нас закон. С уборкой урожая управимся? Управимся. Не первый год по-новому работаем. Ну и с богом, дорогие товарищи! Цыплят по осени считают, а сейчас не отнимай попусту время. Доверяй больше колхозному руководству да не мешай проявлять инициативу. А то вчера… По-моему, делового разговора было всего на полчаса… Вот это и есть остатки веревки на ногах. Сегодня тоже надо терять день — еду в область утрясать строительные дела. Вернусь, наверно, вечером. А завтра утречком придется собрать бригадиров, доложу им о своих поездках в район и область. Раз наверху беспокоятся по поводу подготовки к уборке, то и у нас должно аукнуться. Так сказать, цепная реакция.

Люсе Веревкиной нравилось, когда вот так по-деловому, доверительно председатель делился с нею своими хлопотами и задумками. Значит, он верил в нее, ценил; это было приятно, окрыляло ее. Она уточнила, на какой час созвать назавтра в контору бригадиров, — сейчас ей особенно хотелось делать все так, чтобы Павел Николаевич был доволен и считал ее по-прежнему своей надежной помощницей. И пусть не подумает, что она раньше старалась только ради Юрия…

Помолчав, она сказала:

— А к нам киномеханика прислали! С вами хочет встретиться. Ну, а Жукова в эти дни мы и не видели. В район ездил, в область. Теперь собирается перебраться в Марфино. Опять клуб останется без присмотра. Вот уж не везет нам с культработниками!

Павел Николаевич никогда сразу не давал Люсе исчерпывающих ответов; он выслушивал ее и, как говорится, наматывал себе на ус. Вот и сейчас, ничего не сказав, он уселся за стол и несколько минут молча просматривал и подписывал бумаги, которые она положила перед ним.

Девушка заметила, как упоминание о Жукове заставило председателя нахмуриться, голубизна его глаз потемнела. Завклубом всюду жаловался на гремякинцев, что те не создают ему необходимых условий. Павлу Николаевичу в конце концов это надоело; как-то вызвал он к себе Жукова и заявил, что тот может катиться на все четыре стороны. Парень затаил злобу, отправил по инстанциям жалобы, но потом и в самом деле решил распроститься с Гремякином…

— Скатертью ему дорога! — наконец произнес председатель, возвращая Люсе часть бумаг. — Конечно, ситуация у нас осложнилась. Но ничего, выдержим. Не завклубом был, а черт те что!

Она была полностью согласна с такой характеристикой Жукова.

Павел Николаевич покосился на нее и спросил:

— К тебе он тоже приставал, этот донжуанистый недотепа?

— Ко мне? — изумилась Люся и покраснела.

Глаза его теперь уставились на девушку напряженно, колюче, взгляд будто требовал: «Давай, давай! Не таись, чего уж там. Стоит ли бояться свистунов?» Она взяла себя в руки, ответила с достоинством:

— Пристают мухи к меду, а я не мед. И вообще… Не надо обо мне так думать, Павел Николаевич. Это обидно.

— Правильно! — подхватил председатель и даже повеселел.

Внезапно ему подумалось о том, как хорошо прижилась бы эта рассудительная, выдержанная девушка в его доме, освоилась бы в семье. Пожалуй, лучшей невестки не найти. И до чего же дурень сын, раз не смог ее оценить, отвернулся, предпочел другую.

Люся хотела было уйти. Он, проникаясь к девушке добрым отцовским чувством, задержал ее в дверях:

— Это я к тому, Людмила, что ты — душа не слепая, а зрячая. Будь, к примеру, я молодым, иную бы и не искал. А некоторые по недоумию проглядели тебя. Мозги у Юрия не туда повернулись. Только ты плюнь на этих некоторых. Не каждый тебя достоин. Ты вот чего… Старайся жизнь свою не мельчить. И чтоб к тебе меньше грязи прилипало. Ой, как это важно, свет ты наш ясный! Дорога тебе предстоит длинная, и кто знает, что поджидает тебя на ней, кто повстречается в пути…

Похоже, председатель утешал ее, говорил то, что хотел сказать вчера, да не смог. Может, вот эти самые слова он произносил и там, в Новгороде, своему сыну, возвращения которого ожидал с таким нетерпением, а тот оставался глух к отцовским советам? Люся выслушала Павла Николаевича до конца, потом молча, с крепко сжатыми губами вышла из кабинета.

А он еще долго смотрел на закрывшуюся дверь и размышлял о том, какая понятливая, толковая подросла в Гремякине молодежь, ничего не страшится, старается сама во всем разобраться, все доступно ей, хоть, правда, и хлопот доставляет отцам немало, делая по-своему…

Вот тот же Юрий. Если сказать честно, сын оказался на голову ниже Люси, менее требователен к себе и другим, иначе бы не связался с той, большеротой, медноволосой куклой. Верно говорят: любовь слепа в выборе. Но какая? Маленькая, куцая, неприхотливая. А большая, устремленная ищет себе по плечу. Такая-то крылья дает человеку, делает его красивым. Там, в Новгороде, в гостях у сына, Павел Николаевич все приглядывался к девушке, ради которой была забыта Люся. Приглядывался и думал: «Ей-богу, кукла! В универмаге такие продаются». Ему было обидно за сына, не оправдавшего родительских надежд. Работала кукла на почте, ничего другого не знала и знать не хотела. Жила она в славном русском городе, как в глухом лесу. Как-то вечером гуляли они втроем в старинном кремле, залитом предзакатным солнцем; ему, гостю из далекого Гремякина, все было интересно, все приковывало его взгляд, но она, эта модно одетая кукла, не смогла ничего толком сказать о знаменитом Софийском соборе, а памятник в честь тысячелетия России назвала большим колоколом. Да и дома она ничем не увлекалась, ни к чему душа ее не тянулась — умела лишь вязать разноцветные береты, которые продавала знакомым. Неужели сын прельстился только ее пухлыми губами да замысловато модной прической? Молодость, неосмотрительная, мало знающая молодость!..

Павел Николаевич поморщился. В душе он надеялся, что сын, возвратясь из армии, поработает в колхозе, наберется опыта, подучится, станет бригадиром, а со временем, быть может, выдвинется и в председатели. Не боги горшки обжигают, всякое случается. Отец и сын — колхозные вожаки, так сказать, председательская династия. Чем это плохо, почему не достойно уважения?

Думать о сыне больше не хотелось, и он обрадовался, когда к конторе подкатил «Москвич». Большую комнату, где размещалась бухгалтерия, он покинул не сразу, минуту-другую послушал, как Люся звонила по телефону в дальнюю бригаду. Голос у нее был ровный, спокойный; однако председатель не увидел на ее щеках привычных милых ямочек. Значит, в эти дни она совсем-совсем повзрослела, кончилась пора беззаботного розового девичества…

После телефонного разговора Люся Веревкина вспомнила, что в кабинете председателя, сбитая с толку, не досказала всего, что собиралась ему сообщить. Вслед за Павлом Николаевичем она вышла из конторы на улицу.

— Между прочим, киномеханика уже определили на постой, — проговорила она, как бы гордясь этим фактом. — К тетке Лопатиной, к кому же еще. Вроде девушка серьезная.

— Девушка? — протянул председатель и внезапно вспылил: — А на кой нам девушки?!. Мы тут не хороводы водим, а пашем, косим, коров доим, свиней откармливаем. Жуков не смог прижиться, а то какая-то… И о чем там только думает наше начальство?

Люся помедлила, негромко добавила:

— Вы ж ее еще не видели, а говорите такое…

— У нас своих, гремякинских девушек хватает. Одному богу известно, как их жизнь определится. Сплошные хлопоты и для родителей и для колхоза…

В его словах почудился какой-то скрытый намек; они были уже возле машины, стоявшей у обочины дороги. Люся опять сказала:

— Из детдома она, сирота.

Теперь Павел Николаевич насторожился, прикидывая в уме, что же сталось с родителями приехавшей в Гремякино девушки: погибли ли они во время войны или умерли в мирные годы, и сколько может быть ей лет. А Люся послюнявила пальцы, испачканные чернилами, принялась оттирать их платочком.

— Я вот еще о чем хочу сказать. Пора нам за культуру взяться. Живем скучно, мало радости видим. Работаем да работаем. Ну, еще строимся, дома новые возводим, мебель приобретаем, наряды. Вот и все. А духовные запросы? На месте ж топчемся. Потому и молодежь покидает деревни, а иные не возвращаются из армии… Радость для людей надо тоже создавать, как создаем богатство в хозяйстве. Культуру в колхозах могут поднять только специалисты, интеллигенция, хорошие кадры. Об этом и в газетах пишут. Так что нужно повнимательней отнестись к Звонцовой, раз она приехала к нам. Приживется в Гремякине — это ж будет замечательно!..

Люся сделала паузу. Прежде она как-то не задумывалась, скучно или весело в Гремякине, жила своей надеждой, ожиданием скорых перемен, а вчера дома ей вдруг показалось все неинтересным, утомительным, некуда было пойти, чтобы избавиться от тягостного настроения, Она хотела еще добавить, что теперь с таким положением никак нельзя мириться ни председателю колхоза, ни всем гремякинцам, но Павел Николаевич, выслушав ее, усмехнулся:

— Эко шпаришь, будто на совещании по культработе!

— Говорю, что думаю, — сказала она без всякой обиды на него.

— Думаешь! А я, выходит, не думаю? Голова пухнет от дум.

Люся пожала плечами.

Если признаться, Павел Николаевич и сам сколько раз размышлял о том же, о чем говорила эта девушка. Мысли у нее были очень правильные, нужные. Но одно дело думать, прикидывать в уме, другое — претворять в жизнь…

— Послушай, Людмила, свет ты наш ясный, — неожиданно для себя обратился он к ней мягким глуховатым голосом. — Ты знаешь что? Ты того… все-таки заходи к нам в гости по-прежнему.

— Хорошо, проведаю Миладу, — сказала она, опустив глаза.

Ей теперь можно было вернуться в контору, но она все стояла и ждала, когда председатель уедет. Он наконец подошел к машине.

Павел Николаевич обычно сам водил «Москвич», лишь когда отправлялся в район или область, за руль садился долговязый Илья Чудинов, обслуживавший председательскую машину. Теперь шофер сидел на своем месте в скучающей позе, с ленцой щелкал семечки, шелуху выплевывал на дорогу. Глухое раздражение вдруг охватило Павла Николаевича. После утренней поездки по бригадам и полям бока машины были в пыли, в грязных подтеках…

— Чего не обтер кузов? — спросил он шофера.

— Так все равно в дорогу! — отозвался тот.

— Ну, знаешь!.. Я этого не люблю. Не к теще на блины едем. В каком виде появимся на улицах областного города? Позор!..

Шофер нехотя выбрался из машины, высокий, нескладный, подстриженный под ежика, и принялся вытирать ветошью кузов. Поглядывая на Люсю, он как бы говорил ей глазами: «Чудит хозяин, не в духе сегодня!» Девушка не отзывалась на его взгляды.

Тем временем Павел Николаевич курил, обдумывал, почему бы самостоятельной, независимой Люсе не обратить внимание на Илью Чудинова. Не беда, что он такой неуравновешенный, — можно прибрать его к рукам, станет шелковым, как это сделала с Юрием та, большеротая. Но тут же в нем всколыхнулось чувство неловкости за себя: не хватало председателю колхоза превратиться в сваху!

Илья Чудинов в последнее время вызывал недовольство Павла Николаевича. На прошлой неделе он удивил своим поступком всех гремякинцев. Справляли в доме комбайнера Белова день рождения молодой хозяйки. Как положено, собралась многочисленная родня, тосты произносили, поздравляли. Вдруг заявился Илья Чудинов, с тортом в огромной коробке, купленным в городе, хотя никто его на семейный праздник не приглашал. Сначала все шло вполне прилично, пели песни, плясали, смеялись. Потом, подвыпив, Илья стал задираться, оскорбил хозяйку, обвинив ее в неверности и вероломстве, так как не дождалась его возвращения из армии, вышла замуж за другого. Когда непрошеного гостя попытались выпроводить, он разбушевался, схватил нож со стола и бросился на пастуха Огурцова. Ударить не ударил, а все же руку занес. Через день оскорбленный пастух подал заявление в милицию, а следом прибежала Белова, расстроенная, в слезах, и принялась упрашивать вернуть заявление, считая виноватой только себя. Илья Чудинов, дескать, погорячился. Огурцов жалобу забрал, но потребовал, чтобы шофер извинился перед ним на миру, при всех гремякинцах. Самолюбивый парень наотрез отказался, тогда пастух пригрозил опять вручить участковому свое заявление. Чем это событие могло закончиться, никто в Гремякине не знал…

— Когда же извинения попросишь у Огурцова? — спросил Павел Николаевич шофера.

Тот молчал, заканчивая вытирать бок машины. Люся смотрела на него, качала головой. Он вдруг озлился:

— Добиваетесь, чтобы я совесть свою выставил напоказ?

Теперь у Павла Николаевича дрогнули брови в недовольстве:

— Скажи спасибо Евгении Ивановне, партсекретарю нашему. Она за тебя — горой, улаживает твое дело. А то бы…

Машина уже поблескивала чистым кузовом. Можно было ехать, но председатель медлил, потому что не сказал парню самого главного, а сказать было необходимо.

— Странно ведешь себя, Чудинов! Родители твои люди уважаемые, отец — хороший пасечник, а ты? Чего коники выбрасываешь? То в школьный музей пробрался, все экспонаты по-своему расставил. То в магазине устроил с дружками вроде кафе с выпивкой и песнями под гитару. Теперь вот пастуха смертельно обидел. Что ж ты это, а?..

Илья опять оглянулся на Люсю, и его взгляд сказал ей: «Чего торчишь тут? Шла бы к себе в контору!»

Павел Николаевич подумал немного и добавил:

— Ты бы, Чудинов, увлекся чем-нибудь, что ли? Фотоделом, например. Или почтовые марки коллекционируй, станешь первым гремякинским филателистом.

— Не тот у меня характер, чтобы марками забавляться, — усмехнулся Илья, распахивая перед председателем дверцу.

— Выходит, полезным заняться тебе нечем в Гремякине?

— И вправду — нечем! Кино два месяца не показывают. Прежде в клубе Жуков на аккордеоне играл. Зайдешь, послушаешь. А теперь клубная дверь на замке. Пойти некуда. Вот и придумываю для себя разную самодеятельность…

Павел Николаевич не мог понять, серьезно ли сейчас держался Чудинов или просто-напросто отвлекал от разговора о пастухе. Ну и наглец, хитрюга объявился в Гремякине!

— Вот что я скажу тебе, Чудинов, — проговорил он строго и жестковато. — Как бы я поступил на твоем месте? Опустился бы на колени перед Огурцовым, перед людьми и взмолился бы: «Простите, товарищи! Больше такого позора со мной не повторится!» Вот так-то поступают настоящие мужчины.

Люся все еще стояла и слушала. Илья хотел было сесть за руль, но Павел Николаевич остановил его. Он вдруг решил ехать сегодня в областной город один, без шофера, Чудинову приказал вернуться в мастерскую. Тот, проходя мимо девушки, бросил ей злым полушепотом:

— Все подслушиваешь да подглядываешь, секретарша! Несостоявшаяся председателева невестка!..

Люся вспыхнула от обиды, побежала в контору.

Павел Николаевич ругнулся про себя: черт знает что такое! Ни в чем не убедишь, ничего не докажешь — ни своему сыну, ни Люсе Веревкиной, ни вот этому Илье Чудинову. Ну и ну!

В машине, за рулем, он хотел успокоиться, не думать о неприятном, но мысли не покидали его, наслаивались одна на другую. День такой тревожный выдался, что ли?..

Несколько минут дорога тянулась вдоль кладбища, где среди кустов серели деревянные кресты. Под старой сосной, у свежей могилы, лежал на разостланном пиджаке мужчина, опечаленный, неподвижный. Павел Николаевич узнал вдовца Толокнова. Недавно этот человек похоронил жену и теперь почти каждый день часами предавался на кладбище горю. Может, он раскаивался, что мало ценил ее при жизни, часто ссорился, обижал, а может, мысленно советовался с ней по житейским вопросам, как быть теперь с девочкой-малолеткой. Говорили, он стал тихим и покорным, никуда, кроме кладбища, не ходил, ни с кем не знался.

Высунувшись из машины, Павел Николаевич хотел окликнуть Толокнова, сказать, что не к мертвым, а к живым надо сейчас идти, но тут же раздумал. Пусть человек погорюет, поразмыслит над своей жизнью.

Мимо гремякинского кладбища председателю приходилось проезжать чуть ли не ежедневно, но он не обращал на него внимания, а сейчас вдруг увидел, до чего же оно убого, неприглядно — смотреть не хочется. А ведь там могилы от каждого двора, от каждой семьи. Почему же гремякинцы с таким неуважением относятся к умершим, к своему прошлому? Непорядок это, непорядок. Надо бы его огородить, озеленить, выпрямить покосившиеся кресты…

Когда машина проскочила деревню и помчалась полями, мысли Павла Николаевича опять вернулись к Люсе Веревкиной. Славная девушка! Как великолепно держалась она в эти дни, потеряв веру в Юрия, как старательно выполняла сегодня свои обязанности!..

— Ишь, мало думаю о культуре в Гремякине, мало забочусь! — сказал он вслух, с запозданием возражая Люсе. — Попробуй-ка охвати ее со всех сторон, культуру-то… Клуб без киномеханика и заведующего, случай с Чудиновым и пастухом, горе вдовца Толокнова… А другие дела? Куда ни кинь палку, во что-нибудь попадешь. Технику к уборке готовь, строительство разворачивай… Сразу-то разве все решишь? Время нужно…

Павел Николаевич понял, что оправдывается перед кем-то, и тотчас же умолк, нахмурился. Дорога стремительно неслась навстречу, шуршала, как дождь. Теперь он заставлял себя смотреть по сторонам, чтобы отвлечься от раздумий, но почему-то Люся Веревкина то и дело всплывала в его сознании. И ему невольно думалось, что отныне, должно быть, он постоянно будет испытывать какую-то неловкость перед этой девушкой, пока в ее жизни не произойдет крутой поворот.

Несколько дней Марина осваивалась в Гремякине, ко всему приглядывалась, побывала у Чугунковой на ферме. В конторе ее познакомили с Евгенией Ивановной, секретарем парторганизации, женщиной спокойной, уравновешенной, очень аккуратной — все в ее одежде так и отдавало свежестью, белизной, опрятностью. Говорила она мягко, нараспев, мешая русские слова с украинскими. Пока Марина рассказывала о себе, о детдоме, о том, как вообще намерена устроить свою молодую жизнь, ей почему-то казалось, что Евгения Ивановна — бывшая учительница, должно быть, откуда-то с Украины, очень сведущая, опытная, за что ее и избрали секретарем. Возможно, их первый разговор затянулся бы, но пришли люди, Марина простилась. Евгения Ивановна сказала ей:

— Что ж, привыкай, серденько! Смелей включайся в наше гремякинское життя. Еще не раз побачимся…

А вот с председателем колхоза встретиться в эти дни Марине не удавалось — очень был он занят, кабинет его пустовал. Сегодня же Павел Николаевич находился в конторе с утра.

Марина пришла в правление в тот час, когда у председателя колхоза были неотложные дела с приезжими товарищами. В кабинете гудели голоса, и она по совету Люси Веревкиной подождала, пока мужчины не распрощались с Павлом Николаевичем. И как только это произошло, она вскочила со стула, в нерешительности заволновалась.

— Заходи, не бойся, а то опять кто-нибудь помешает! — на правах старшей, более опытной подбодрила ее Люся.

Едва приоткрылась дверь кабинета и она произнесла нерешительное «Можно?» — Павел Николаевич тотчас же громко отозвался:

— Входите! Кто там?

Марина сделала несколько шагов по ковровой дорожке вишневого цвета и остановилась со смущенной улыбкой на лице» На нее выжидающе, пытливо смотрели блекло-голубые глаза; председатель сидел, облокотясь на стол, крупный, большерукий, слегка взъерошенный. На столе лежал развернутый лист ватманской бумаги, испещренный прямыми линиями, заштрихованными квадратиками и овалами. В пепельнице белела горка окурков — должно быть, только что ушедшие мужчины провели в председательском кабинете не один час.

«Генеральный план застройки Гремякина», — прочитала на ватмане Марина, но нисколько не задумалась над этими словами.

— Добрый день! — сказала она негромко.

— Здравствуйте, — кивнул ей Павел Николаевич.

Марина ближе подошла к столу.

— Киномеханик я, Звонцова… Приехала, а к вам никак не могла попасть, все вы заняты.

Привстав над столом, Павел Николаевич пожал ей руку и опять бросил на нее внимательный взгляд, но теперь глаза его вроде бы повеселели, потеплели. В позе девушки, в фигуре, во всем ее облике было нечто такое, что вызвало в нем желание сказать вслух: «Симпатичная, а вот какой окажешься в работе, в жизни?»

— Я уже осмотрела кинобудку и аппаратуру, — заговорила Марина, стараясь держаться с достоинством человека, хорошо знающего свое дело. — В любое время можно демонстрировать картины. Вот только не знаю, как со сборами будет… Да еще экран новый надо бы, старый в пятнах, пообтрепался.

— Та-ак… — протянул председатель, обдумывая, что же, собственно, сказать этой молоденькой, выходящей на самостоятельную дорогу девушке.

Она улыбнулась, опять задержалась глазами на ватмане. А он откинулся на спинку стула, повторил уже тверже, должно быть, окончательно отрешаясь от того, чем была занята его голова до прихода девушки:

— Та-ак!.. Значит, приступаем к работе? Это хорошо. Клуб в Гремякине еще до меня строили. Тесноват, старомоден, да что поделаешь! Пока сойдет и такой. А вообще в колхозах строят замечательные Дома культуры. Современные. Видел я один проект у областных архитекторов — душа взыграла. Годика через три построим такой и у нас…

Марина вдруг почувствовала, что больше не стесняется, не робеет перед крутоплечим голубоглазым человеком за столом, хоть он и был более чем вдвое старше и конечно же обладал большущим опытом. С легким безобидным вызовом она сказала:

— Может, все-таки предложите мне сесть?

— Ого! — встрепенулся Павел Николаевич, и на его лице появилось выражение любопытства.

Он указал на стул и, когда девушка присела, с подчеркнутым вниманием принялся слушать ее. Марине не терпелось сразу же выложить все свои планы, договориться о покупке материи для нового экрана, чтобы, не мешкая, завтра же приняться за дело, съездить в район за кинофильмом. Нечего откладывать в долгий ящик то, что можно сделать немедленно. Все эти дни в Гремякине она думала о том, как лучше начать работать, как держаться с людьми, с колхозным руководством. И вот эти решающие минуты наступили. Ох как важно сейчас, во время разговора с председателем, не уронить себя в его глазах, проявить деловитость, чтобы сразу стало ясно, что она приехала не баклуши бить, а работать, быть полезной людям!..

— Билеты продавать, пропускать в зал — это, конечно, я сама буду делать, — уверенно сказала она. — А вообще билетерша нужна. Жалко, клубная работа в Гремякине запущена. Можно бы из актива совет создать, помощь была бы. В других клубах это практикуется. Все ведь от людей зависит. Я как-то прочитала такую фразу: нет скучных уголков в нашей стране, есть скучные, равнодушные люди. Это относится и к культуре в деревне.

Марина умолкла, взглянув на председателя. Он сидел сосредоточенный, будто беседовал по меньшей мере с представителем из района. И это понравилось ей. На курсах киномехаников ребята много и горячо говорили о том, что главное впереди — куда пошлют работать, в какую деревню. Ей, Марине Звонцовой, повезло: Гремякино производило хорошее впечатление, и люди тут отзывчивые…

«А он дядечка ничего, внимательный, работать можно!» — подумала она.

— Да-а… Не повезло нам с завклубом, — после паузы сказал председатель и покачал головой, как бы желая вызвать у Марины сочувствие. — Третий не прижился. И что за прыткая нынче пошла молодежь! Крепости в ней настоящей нет, что ли? А культработник нам нужен позарез. И чтоб всю свою душу гремякинцам отдавал. Где сыскать такого?

— Ничего, попадется достойный человек, — утешительно проговорила Марина. — В основном у нас хорошая молодежь. Всюду, а не только на крупных стройках, про которые газеты пишут. На курсах киномехаников славные были ребята, нигде не подведут.

— Вы так думаете? — прищурился председатель.

— Конечно! Главное — любить свою работу.

— Откуда же берутся такие, как Жуков?

— Я так думаю: он сам не знает, чего хочет. Есть такие, все ищут особых условий, чтобы цацкались с ними. Свои интересы выше всего ставят…

Павел Николаевич налег грудью на край стола, разговаривал теперь с Мариной с нескрываемым интересом. Она заметила это по его оживившимся глазам. Кто-то сунулся было в кабинет, он нетерпеливо замахал рукой на вошедшего: мол, занят, не мешайте. А потом даже пересел на стул рядом с Мариной.

— А вы… Скажи, пожалуйста, ты настоящая, достойная, опереться на тебя можно? — спросил он. — Ты на Жукова не похожа? Особых условий не потребуешь? Гремякино ведь не город, даже не райцентр.

Марина с достоинством ответила, потому что в эти минуты верила в себя, в свой завтрашний день:

— Я постараюсь быть настоящим человеком.

— Молодец, девушка! — обрадовался Павел Николаевич и пожал ей руку. — Люблю чистосердечных людей. Иные из деревни в город убегают, а ты, наоборот, к нам, значит. Это я приветствую. Молодец! А кто убегает, почему? Мой Юрий не хочет после армии возвращаться в Гремякино. Уговаривал его — ни в какую! Конечно, асфальта на улицах у нас нет. И кафе с бокалами и салфетками не имеется. А эстрадного оркестра не найдешь даже в райцентре. Да что там — эстрадный! Духовой, не знаю, есть ли. Без всего этого пока обходится Гремякино. Но повывелось в деревнях и другое — керосинки, сохи, знахари. А ведь были. Я это помню по своему детству. Мой отец думал, что всю жизнь будет спать на соломе да рядном покрываться. Бывало, купит в городе стекло для лампы и дрожит над ним. Не дай бог, лопнет или отобьется кончик! Вот такие, в общем-то, дела, девушка…

Он энергично потер руки, не скрывая хорошего настроения. Марина была довольна, что сумела вызвать уважение к себе, и даже удивилась своей находчивости в разговоре.

— Тебя Мариной Сергеевной зовут? — доверительно спросил Павел Николаевич. — Думаю, мне можно тебя просто Мариной называть. По отчеству вроде несподручно.

— Конечно!

— Так вот, Марина, взгляни-ка сюда, на этот ватман. Знаешь, что это такое?

Она молча склонилась над столом. Председатель выждал немного, давая ей время поразмыслить, потом с грохотом отодвинул стул в сторонку, хлопнул ладонью по ватману:

— Да это же Гремякино будет таким! В генеральном плане застройки все предусмотрено. Вот тут — несколько двухэтажных домов, квартиры в двух уровнях, с ванной, газом, водопроводом. Располагайся, дорогой товарищ, на первом и втором этажах, живи себе на здоровье, детей расти!.. И будет у нас свой стадион, парк разобьем, а в парке новый, современный Дом культуры построим. Деньжата в колхозе завелись, животноводческие фермы построены, так что пора браться за реконструкцию деревни. Превратим Гремякино в поселок, вот тогда и заживем культурно. Ты приехала к нам в горячую пору, сама все увидишь…

Павел Николаевич принялся ходить по кабинету нетерпеливым шагом, ходил и весело посматривал на Марину, вроде бы желая убедиться, достигают ли его слова цели. С тех пор как было решено реконструировать, обновить Гремякино, ему доставляло большое удовольствие поговорить на эту тему, а сегодня, когда у него побывали товарищи из райисполкома и все было окончательно согласовано, он испытывал особый подъем духа. Марина была новым человеком в деревне, и ему хотелось, чтобы она с первых же дней прониклась важностью строительных дел в Гремякине. Прикрепив кнопками план в межоконье, Павел Николаевич полюбовался им, будто картиной выдающегося живописца. А после паузы он заговорил о том, что в обновленной деревне, в благоустроенных квартирах, в которые переселятся многие колхозники, наверняка изменятся быт, домашний уклад, семейные отношения. Люди обзаведутся хорошей мебелью, одеждой, будут соблюдать чистоту и порядок, станет меньше недовольства, ругани, ссор. Словом, не на бумаге, не в директивах, а на деле сотрутся многие различия между городом и деревней.

Пораженная услышанным, Марина вдруг притихла, изредка понимающе кивала головой: мол, верно, замечательно, Павел Николаевич. Ей сделалось даже неловко оттого, что отняла разговором у председателя столько времени. Такое затевается в Гремякине, а она со своей нехитрой затеей, маленькой заботой о новом киноэкране. Вот если бы предложить что-то значительное, от чего была бы большая польза. И тут она вспомнила о передвижном фургоне, который стоял полуразломанный возле клуба.

Между тем председатель дал понять, что им пора прощаться. Марина, однако, медлила. За дверью гудели мужские голоса, мычал где-то на улице теленок.

— Я вот что хочу предложить, — негромко сказала она. — Кинофургон отремонтировать бы… Стоит заброшенный. Мне говорили, когда-то на нем ездили. Я бы тоже смогла. Можно ведь бригады обслуживать. Движок исправный, а моториста пока не надо, обойдусь сама.

— Одобряю, — произнес председатель почему-то нетвердо.

— Тогда у меня все. В воскресенье кручу картину, приходите обязательно, Павел Николаевич…

— До воскресенья надо дожить!

— Доживем, никуда не денемся.

Марина радовалась в душе тому, что ее первая деловая встреча с председателем колхоза в общем-то удалась. Она стала прощаться, улыбка так и играла на ее губах.

«В Гремякине такие дела разворачиваются, а Жуков сматывается, чудак!» — внезапно подумалось ей.

Павел Николаевич проводил девушку до дверей. Он не скрывал своего доброго расположения к ней; ему нравились люди серьезные, думающие, некрикливые — Марина как раз и показалась ему такой, хоть и была очень молода и неопытна…

— Послушай, а не возьмешься ли ты заведовать клубом? — остановил он ее вопросом уже в дверях и весь как бы посветлел, размягчился от этой внезапной мысли, пришедшей к нему в самую последнюю минуту.

— Заведовать клубом? — удивилась Марина.

— Ну да! Пока временно. Чего ж тут особенного?

Предложение было слишком необычным и неожиданным, Марина молчала. Павел Николаевич широко развел руками, очень просто сказал:

— Не замок же вешать на клубных дверях! Поработаешь, пока найдем подходящего человека. Обожглись на Жукове, спешить теперь нечего. Пусть уезжает, обойдемся без него…

— Но я никогда не заведовала клубом! — наконец возразила Марина. — Тут нужен знаток кружковой работы, чтобы пользовался авторитетом, умел организовать художественную самодеятельность. А я новенькая…

— Ничего, не беда! — горячо перебил ее Павел Николаевич. — Я тоже когда-то был в Гремякине новеньким, а избрали председателем колхоза — потянул воз и вот тяну какой уж год. До укрупнения района я ведь был в другой деревне, председательствовал там шесть лет…

Марина колебалась, ресницы у нее подрагивали.

— Не раздумывай, берись. Выручай, пожалуйста. Клуб у нас, сама знаешь, небольшой, колхозный. Сельсовет в соседней деревне за двенадцать километров, там и сельский Дом культуры. Но то уже не наша территория, земли калининцев…

— Боязно, не справлюсь.

В глазах председателя не гасло выражение просьбы, и была в них такая успокаивающая голубизна, что нерешительность Марины иссякала с каждой минутой, она не могла долго противиться. А он настойчиво, как бы убеждая и себя и ее, продолжал хрипловатым, чуточку обиженным голосом:

— Понимаешь, к жатве готовимся… А там, глядишь, строители из района нагрянут, баню и жилой дом будут строить. Загудит все, завертится. Летом Гремякину некогда отдыхать да развлекаться, другое дело — зимой. Тогда — да, в клуб ходят. Словом, ты потянешь. Работы в клубе будет немного. Газетки, да наглядная агитация, да кинокартины, да танцы. Ну еще лекции о международном положении. Чего еще? Вот и вся культработа. Поможем! Как что — так и обращайся к секретарю парторганизации да и ко мне, конечно. С Евгенией Ивановной уже познакомилась? Вот и хорошо. Не пропадешь! Как говорится, не боги горшки обжигают. Раз приехала в Гремякино, берись, и точка.

Павел Николаевич стукнул кулаком о кулак, будто ставил печать, и улыбнулся подкупающе доверчиво. Марину так и подмывало возразить председателю, что слишком просто смотрит он на сельскую культработу, но время для рассуждений и споров было неподходящее. В знак согласия она вздохнула.

— Ну вот и договорились! — обрадованно воскликнул Павел Николаевич.

Неожиданно вошла Евгения Ивановна, запросто, привычно присела к столу. От ее белого воротничка, от спокойного сероглазого лица в кабинете сразу стало как бы светлей. Наверное, эта женщина принадлежала к тем людям, которые своим присутствием вызывают у других добрые чувства, хорошее настроение. А может, это просветлело на душе у Марины потому, что ей поручили большое дело…

— Ты шо, серденько, такая строгая? — обратилась к ней Евгения Ивановна.

Марина не успела ответить, за нее очень живо сказал Павел Николаевич:

— Будет вместо Жукова заведовать клубом. Уговорил-таки…

— А шо, це выход, я — за. У меня тоже мелькала в голове такая думка…

Евгения Ивановна была довольна, как бывает довольна учительница толковым ответом на уроке. Председатель тоже находился в добром расположении духа — день сегодня выдался на редкость удачливый. Не спеша, по-деловому они заговорили о текущих гремякинских делах. Марина хотела уйти, но Евгения Ивановна попридержала ее: мол, еще побеседуем с тобой.

— Шо ж нам делать с Чудиновым? — озабоченно спросила она председателя и тут же кивнула девушке: — А ты слухай да вникай, серденько, раз согласилась заведовать клубом.

Зазвонил телефон, и Павел Николаевич несколько минут с удовольствием разговаривал с кем-то о начинающемся строительстве в Гремякине, глаза его улыбались. Но, положив трубку, он сразу посерьезнел:

— У Чудинова выхода нет: надо извиняться перед пастухом. И точка. Так ведь договорились?

— Так-то оно так, — задумчиво протянула Евгения Ивановна. — Но малый он с характером! А Огурцов настаивает, опять вчера ко мне приходил.

— Вот и необходимо это сделать в воспитательных целях! Чья любимая фраза: «Надо с каждым человеком работать»?

— Ну, моя, моя. Я утверждала и утверждаю: мы иногда в Гремякине из-за леса деревьев не бачим.

— Ладно, ладно… А то опять заспорим.

Павел Николаевич, видно, не хотел обострять разговор в присутствии Марины, стал куда-то собираться. А Евгения Ивановна сидела все так же спокойно, будто у себя дома.

— Ось еще яке дело, — подумав, сказала она. — Завтра в райком треба ехать, согласовать ответ на ту статью в журнале.

— Машина нужна? Пожалуйста! — кивнул Павел Николаевич уже в дверях. — А ответить, конечно, надо. Так ведь коммунисты решили на открытом собрании…

Марина не все понимала в разговоре председателя и секретаря, но, слушая, она все больше проникалась сознанием того, что в Гремякине своя сложная жизнь, которая теперь и ее подхватила и понесла вперед.

Когда немного спустя она вышла с Евгенией Ивановной из конторы, та предложила вместе с ней зайти в некоторые дома. Зачем? Завтра церковный праздник, кое-кто под этим предлогом может не выйти на работу, надо с такими гремякинцами поговорить по душам. На улице, под ярким солнцем Евгения Ивановна казалась моложавой, хоть морщины у глаз пролегли основательные.

— Понимаешь, серденько, тут ось яка ситуация, — говорила она дорогой. — Приехала к нам весной журналистка из Москвы. В черных перчатках, на высоких каблучках. Приехала и потребовала: туда везите да сюда. Ну, повозила я ее по селу, в дома к колхозникам заглянули. А через месяц в журнале «Агитатор» прочитали, будто у гремякинцев икон полно, верующих много, даже коммунисты ходят в церковь. Такое написано!.. Перепутаны имена, факты приведены трехлетней давности. Церковную ограду ремонтировал не лучший наш комбайнер Белов, а его однофамилец-дед. Никто из членов партии своих детей у попа не крестил… Было у нас открытое партсобрание, крепко поговорили по вопросам антирелигиозной работы, досталось тем, кто в свято старается не работать. А с выводами журналистки не согласились. Зачем же класть пятно на парторганизацию? Ото ж и написали для журнала возражение.

Евгения Ивановна разговаривала с такой доверительностью, будто знала Марину очень давно. Это было необычно для девушки, переполняло ее каким-то сильным, окрыляющим чувством.

Они миновали колодец с новым срубом, магазин, где несколько старух в белых платках раскланялись с проходившими…

— Нам в Гремякине треба жить и работать с чистой совестью, без всякой обиды в душе, — продолжала Евгения Ивановна. — А як же! Я зараз за правило взяла: собрания собраниями, но в дома к людям тоже заглядывай. Зайдешь, посидишь, спросишь о здоровье, о детишках. И ничего, привечают. Результаты есть: доброе слово действует лучше, чем приказ или ругань. Вот вспомнила, что завтра церковное свято, и решила опять зайти кое к кому, чтоб работу не сорвали…

В этих словах звучала та же мысль, какую Марина уловила еще там, в конторе, во время разговора с председателем. Но теперь Евгения Ивановна осветила какую-то другую сторону, очень важную и нужную. Марина слушала с вниманием, она старалась идти в ногу с пожилой женщиной, но поминутно сбивалась. Возле дома, крытого шифером, Евгения Ивановна сказала:

— Ось сюда и зайдем. Тут живет Толокнов, вдовец. Давно я его не бачила. Як он поживает без жинки?..

За калиткой залаял лохматый тощий пес, но тут же умолк. Он остановился в угрожающей позе, готовый каждую секунду кинуться на людей. Из дома никто не выходил.

— Ой, вражина! Хиба ж так жинок встречают? — укорила пса Евгения Ивановна.

С минуту она о чем-то думала. Марина заметила, как на ее лице проступала улыбка. И вдруг Евгения Ивановна рассмеялась:

— Никак, серденько, не отвыкну от украинской мовы. Родом я из полтавских Великих Сорочинец, из тех, про которые Гоголь писал. Читала, конечно?.. Вышла замуж за лейтенанта, привез он меня сюда, и вот уже двенадцатый год тут живу. Все деревенские университеты прошла: была счетоводом, библиотекарем, председателем сельсовета, а теперь секретарствую. Пора бы чисто по-русски говорить, а у меня то и дело подвертываются на язык: треба, бачу, чую. Даже кое-кто из гремякинцев употребляет теперь эти слова, когда со мной разговаривает…

Пес все так же угрожающе смотрел из-за калитки, а хозяин почему-то медлил выходить. Евгения Ивановна снова переменила тему разговора, должно быть, это было ее манерой — думать вслух.

— Ты, серденько, непременно зайди ко мне. План клубной работы набросаем. Повесишь в конторе. Жуков этого не делал, а ты делай, чтоб народ знал, яки проводятся в клубе мероприятия.

— Хорошо, я зайду, — с готовностью кивнула Марина.

Было странно, что она, как ни старалась, не находила в Евгении Ивановне тех черт особой строгости, требовательности, недоступности, какие связывались с ее представлением о партработниках. Что-то домашнее, открытое, доступное так и оставалось в этой женщине, похожей на учительницу, — оставалось и там, в конторе, и тут, на улице.

«По дворам ходит, со мной держится, как с равной», — подумала Марина, еще не зная, как отнестись к такому наблюдению.

Пока они стояли у калитки в ожидании, когда выйдет Толокнов, она успела оглядеться вокруг. Все ей нравилось: и эта улица с тополями и липами, и поблескивание Лузьвы за огородами, и голубое небо над головой. Хорошо в Гремякине! Почему-то Марине вспомнился Виктор Шубейкин в начищенных сапогах, его гривастые кони и то, как они мчались полями, прямо в разноцветье радуги. Приедет ли он на своих залетных, как обещал, или уже забыл о ней?..

— А вон и хозяин! — сказала Евгения Ивановна, приоткрывая калитку.

От крыльца торопливо шел мужчина в жилетке, с редкими волосами, а в дверях стояла трехлетняя девчушка в желтом платьице…