С палаткой по Африке

ПО АФРИКЕ (1906–1909)

Несколько аскарм, служивших в Мумбве, сопровождали меня и Хеммннга на том участке экспедиционного маршрута, который вел через страну машукулумбве[26] — африканского племени, из которого происходили эти солдаты.

Область, через которую я уже проходил однажды по пути в Касемпу, не занимаясь, однако, ее исследованием, отличалась обилием скота. Густая трава на лугах обеспечивала кормом бесчисленные стада коров. В то время в этом краю не было мухи цеце, да и коровья чума, как видно, не причинила здесь большого вреда. Возможно, что именно богатством страны, где поистине текли молочные реки в кисельных берегах, объяснялась леность населения, привыкшего к легкой жизни. Во всяком случае племя машукулумбве слыло самым бездеятельным в Африке. Воины, наводившие прежде страх и успешно сопротивлявшиеся народу баротсе, впоследствии сделались его данниками. В дальнейшем после нескольких мелких стычек машукулумбве подчинились колониальному господству англичан.

В то время машукулумбве ходили совсем нагие, подобно кабуре и лоссо на севере Того. Мужчины всех других племен, с которыми я познакомился в глубине Африки, носили хотя бы набедренную повязку.

В Северо-Западной Родезии существовал обычай — у детей, достигших десятилетнего возраста, удалять резцы верхней челюсти. Мне не раз приходилось присутствовать при этой церемонии. Сидевшим на земле девочкам и мальчикам, которых дюжие мужчины держали за плечи, вставляли в рот кляп, за зубы вкладывали камень, а другим камнем один за другим выбивали зубы. Мне рассказывали, что столь своеобразный обычай был порожден стремлением не походить на племена людоедов, которые, наоборот, затачивали резцы. Из-за отсутствия передних зубов у машукулумбве западали верхние губы.

Мужчины этого племени делали себе прически, достигавшие порой свыше метра в высоту. Разумеется, носить такое сооружение на голове можно было только в степи, но не в саванне и уж, конечно, не в девственном лесу. «Строить» такую башню начинали в юности. Собственных волос, которые связывали на макушке, не хватало, приходилось добавлять волосы женщин (они в тех краях ходят или, вернее, ходили с гладко выбритыми головами) и убитых врагов. Деревенский парикмахер трудился несколько дней, чтобы при помощи глиноподобной массы создать такую искусную прическу. Мне говорили, что стоимость ее равнялась стоимости быка.

Понятно, что сложную постройку из волос старались сохранить как можно дольше, так что сон становился для мужчин машукулумбве серьезной проблемой. Они привязывали верхушку парика к поперечной рейке, положенной в головах ложа на две вилообразные деревяшки. Спящий мог ворочаться, не опасаясь, что прическа развалится.

Казалось бы, сооружения из волос должны были изобиловать паразитами. Но как ни странно, у машукулумбве это было не так.

Иное дело прически людей соседнего племени батока, которые обильно смазывали волосы жиром и покрывали глиной. Этот весьма редко обновляемый состав обладал необыкновенной притягательной силой для вшей. В огромных прическах батока они чувствовали себя также вольготно, как в панцирях черепах и разноцветных жуков, в рогах маленьких антилоп, между когтями хищных зверей и птиц или в их оперении. Но батока нашли и поселили в своих прическах непримиримого врага этих малосимпатичных насекомых — гигантского долгоносика. Чтобы этот охотник за вшами не сбежал и верно служил хозяину, ему отрывали нижние членики ног.

Под натиском цивилизации давно исчезли прически машукулубмве и батока. Причиной тому — неумолимость финансового ведомства. Каждый подданный колониальной державы должен платить налоги. Чтобы вносить их, ему приходится работать. Но это невозможно с париком в метр высотой, который угрожает развалиться при каждом движении.

В области балунда нас встретили неприветливо. Местность здесь лесистая, районы, расположенные высоко над уровнем моря, представляют собой настоящие джунгли. В краю с такой густой растительностью особенно неприятно чувствовать, что за тобой все время следят.

Балунда, жившие в этих широтах, еще никогда не имели дела с европейцами. Даже торговые караваны португальских мулатов не переходили границ этой области. В таких условиях было весьма рискованно путешествовать по стране без хорошего вооружения. Мы же взяли с собой, помимо охотничьих, только два или три старых ружья, заряжавшихся с дула. И все же я уверен, что именно поэтому нам удалось проникнуть в глубь страны и пробыть там длительное время, не подвергая себя большой опасности. Разумеется, за нами с самого начала следили. Но мы спокойно шли своей дорогой без охраны, не бряцая оружием, и в конце концов нас оставили в покое.

Первого вождя балунда, с которым нам удалось подружиться, звали Шевулой. Поблизости от его деревни мы разбили лагерь, чтобы дать отдых натруженным ногам. Но тут к нам явились послы другого вождя балунда — Чибавы.

— Мы знаем, что вы пришли из большой воды и родились не от женщин, — провозгласили послы. — Это вы принесли в нашу страну ружья. Мы пытались убить вас из них, но убедились, что это невозможно, ибо вы в состоянии заколдовать ружья. Зато мы можем заколдовать стрелы. И при их помощи победим вас.

Как ни любезно было изложено это послание, оно не доставило нам удовольствия. Мы богато одарили людей Чибавы и отослали их с наилучшими пожеланиями великому вождю. Я уже знал, что подобные угрозы не приводятся в исполнение, если сделать вид, что не принимаешь их всерьез. Стоит ли упоминать, что мы с Хеммингом все же чувствовали себя неважно, хотя отметили первый успех: посланцы вождя балунда покинули наш лагерь в большом смущении. Выслушав их заявление, мы, вопреки ожиданиям, не только не задрожали от страха, но еще и одарили их. Это произвело впечатление.

И тем не менее положение стало весьма серьезным. Заряжающиеся с дула ружья (бывшие тогда в ходу у африканцев) имели огромное преимущество для тех, в кого из них стреляли: они издавали громкий треск. Он действовал успокаивающе, ибо давал понять, что пуля не попала в цель. К тому же по этому звуку можно было определить, откуда произведен выстрел. Стрела же этой тайны не раскрывала, а малейшая царапина, оставленная отравленной стрелой, вызывала мучительную смерть. Пигмеи пользовались еще более сильными ядами, чем бушмены: маленькой стрелы, выпущенной из маленького лука маленьким человечком, при точном попадании было достаточно, чтобы уложить слона.

Добрый ветер занес к нам желанного союзника — датского охотника на слонов Ларсена, знаменитого тогда во многих областях Африки. Он покинул Португальскую Восточную Африку в поисках новых охотничьих угодий. Под руководством Ларсена я стал опытным охотником на слонов.

Сейчас эта профессия вымерла, так же как и романтичная, но менее опасная профессия ковбоя. В западных штатах Северной Америки вместо настоящих ковбоев остались лишь бравые пастухи да статисты кино, а в нынешней Африке — охотники за трофеями. Профессионалы наводят их на крупную дичь, и, вернувшись на родину, эти «охотники» бахвалятся «героическими» подвигами, не более опасными, чем посещение зоологического сада.

Однако и сейчас в Африке у лагерных костров рассказывают истории про великих охотников, живших в минувшие дни. Про легендарного шведа Эриксона, про богатырски сильного сэра Сэмюэла Бекера, охотившегося у истоков Нила в Эфиопии и пользовавшегося почетом во всей Центральной и Восточной Африке. У него было ружье, которое африканцы называли «Бэби». Бекер сам его смастерил и стрелял полуфунтовыми разрывными пулями, не падая на землю при отдаче. Рассказывали, что вместе с арабами племени хомран он верхом отправлялся охотиться на слонов, вооружившись только мечом. Не забывают в Африке и англичанина Селоуса, а также моих соотечественников Кнохенхауэра, Ундервельца, братьев Ринглер и многих других.

По данным английской статистики, средняя продолжительность жизни профессионального охотника на слонов составляла (считая с начала этой деятельности) два года. Его могли растоптать слоны или убить коренные жители. Ему угрожали многочисленные тропические болезни — малярия, «лихорадка черной воды», тиф, дизентерия. В безводных районах он мог умереть от жажды, а в сезон дождей — утонуть в бушующих потоках. Его подстерегали хищные звери. Некоторые охотники на слонов, внимание которых было целиком поглощено обладателями бивней, стали жертвами львов, леопардов, носорогов или буйволов.

Я был особенно близок с датчанином Ларсеном и шотландцем Джемсом Макнейлом. Первый из них убил 500 слонов. Погиб он в Конго от руки африканки. Другой умер от «лихорадки черной воды» и погребен в Дар-эс-Саламе. Он отличался необычайной отвагой. Выследив однажды слона, Макнейл подошел и дотронулся до него рукой, чтобы животное повернулось под нужным для выстрела углом.

Охотники того времени, о которых я сейчас рассказал, не были обуреваемы жаждой массового истребления слонов, не уничтожали великолепные стада ради «белого золота», как называли слоновую кость. Кто думает так, не знает ничего ни о них самих, ни об их любви к природе, к свободной, независимой жизни, к исследованиям, к охоте. Задолго до того, как первые исследователи проникли в глубь материка, во многих из девственных районов, вероятно, побывали охотники. Почти никто из них не смог рассказать потомству о своих приключениях, и некоторые путешественники, встретившие в неизведанных областях европейских немвродов, умолчали о том, кто фактически был первооткрывателем этих земель.

Никто не мог с такой легкостью, как охотник на слонов, установить контакт с коренными жителями, завоевать их доверие, изучить нравы и обычаи. У народов Африки охотник, убивший льва, ценился в четыре раза выше воина, победившего врага, а убивший слона — в десять раз выше.

Браслет, вырезанный из подошвы слона (его носили выше локтя), шейный амулет из волос слонового хвоста рассматривались как высшие знаки доблести. Мне не раз встречались племена, приписывавшие охотникам на слонов сверхъестественную силу.

И это не удивительно. В Африке любовь и уважение были как нигде тесно связаны с желудком. А кто еще так заботился о голодных желудках своих соплеменников, как охотник на слонов! Уважение, которым он пользовался, было перенесено и на белого охотника, не интересовавшегося мясом великана, так что не раз целые деревни сытно обедали благодаря его доблести. Кроме того, простодушные африканцы не сразу сообразили, что превосходством над их сородичами белый охотник обязан своему оружию. У них сложилось убеждение, что человек, родившийся из моря, располагает особо сильным дауа (колдовским зельем), что это оно делает его неуязвимым и позволяет бить без промаха. Вот почему некоторые охотники (а кое-кто из них злоупотреблял подобными представлениями африканцев) были возведены местными жителями в сан вождя или короля и нередко пользовались большим почетом, нежели местные правители. В начале века я был знаком с одним таким белым вождем Джоном Данном. Резиденция его находилась в Умлалаази, в стране зулусов.

Человек, посвятивший себя охоте на самого сильного из живущих на суше зверей, не мог быть любителем пострелять для забавы. Такому немвроду не пришло бы в голову перебить несколько дюжин антилоп, чтобы изучить строение их рогов, или прикончить с десяток теснившихся в речном омуте бегемотов ради удовольствия завладеть парой клыков. В прежние времена охотник подолгу жил подле «божьего быка», как называли слона жители Судана, изучал повадки стада и целыми днями следовал за ним, чтобы метким выстрелом уложить обладателя огромных бивней — старого, уже неспособного к размножению самца. Такие самцы часто бродили в одиночку. Опытный охотник предпочитал уступать дорогу большим стадам: ведь детеныши, как правило, бывают любопытны, а их мамаши, не колеблясь, переходят в атаку. Если, отражая ее, охотнику приходилось отстреливаться, обладатель огромных бивней исчезал среди охваченных тревогой слонов, и тогда преследование, которое, несмотря на палящий зной, нередко длилось целые недели, заканчивалось неудачей.

Охотник на слонов не любил стрелять без нужды. Всякий, кому приходилось встречаться с могучим африканским великаном, терял уважение к другой крупной дичи, но зато ему доставляло огромную радость наблюдать за творениями природы в их родной среде. Охотничью страсть еще больше умеряло сознание, что каждый выстрел в животное другой породы может встревожить находящегося поблизости слона. Не раз случалось, что, находясь в каком-нибудь райском месте, изобиловавшем дичью, мы неделями обходились без свежего мяса, лишь бы слоны не проведали о нашем присутствии. Со временем я научился стрелять голубей и цесарок из почти бесшумного шестимиллиметрового ружья системы тешин.

Звук выстрела часто приносил с собой, несмотря на трофеи, разочарование. Главное на охоте — не выстрел и не добыча; для опытного немврода важнее всего жить среди зверей, изучать их повадки. Прежние охотники на слонов были, как никто, захвачены романтикой дебрей.

За время пребывания в стране балунда я уложил 20 слонов. Очень скоро я стал охотиться самостоятельно, без моего учителя Ларсена.

Тяжкие испытания ожидали нас в этом краю. Носильщики дезертировали, начался сезон дождей, провиант подходил к концу. Не стало папирос, затем кончился и табак; я научился сушить на солнце большие листья табака, который сеют балунда, а затем растирать их и набивать трубку. Вскоре истощился запас чая и кофе, потом сахара и муки. Хуже всего было то, что у нас не осталось ни щепотки соли.

Недоедание вызвало болезни. Нас одного за другим трепали приступы малярии. Отсутствие растительной пищи ухудшило состав крови, на месте пустяковой царапины от колючки или стебля травы появлялись болезненные нарывы.

Лишения стали нашими постоянными спутниками. Не хватало даже одежды. Рубахи превратились в перевязочные средства, брюки стали жертвами колючих кустарников и других цепких растений. Я лишился последних штанов и бегал в одной набедренной повязке, как сопровождавшие нас африканцы.

Только после шести недель пути мы увидели первое жилище белых. Оно находилось близ реки Кафуэ и принадлежало двум братьям Ульман из Баварии. Эти чудесные люди построили свою факторию Капопо на холме, откуда открывался вид на реку и прибрежные луга. Ульманы никому не разрешали охотиться в этой местности, и антилопы привыкли целыми стадами пастись почти у самого дома.

Нас особенно обрадовало то, что в фактории Ульманов, чрезвычайно примитивной с европейской точки зрения, но очень богатой по условиям тогдашней Африки, продавался велосипед. Он пополнил наше снаряжение, причем передвигаться на нем оказалось удобнее, чем на ослах, которыми мы пользовались при длительных переходах.

Отдохнув несколько дней в фактории, мы с новыми носильщиками отправились дальше на восток, в страну маньема, в ту часть бельгийской территории, которая вклинивается с юго-запада в британские владения близ озера Бангвеоло. Я нанял на службу группу людей племени маньема. Потребность в мясе была у них так велика, что мне никак не удавалось накормить их досыта. К счастью, вскоре я застрелил слона. Было радостно видеть, как мои маньема раздувались буквально на глазах.

Удивительно, какое огромное количество мяса способны поглощать коренные жители Африки. Сцена свежевания исполинской слоновой туши — зрелище не очень-то эстетичное. Сбросив с себя даже самую скромную одежду и вооружившись топорами и ножами, африканцы обступают мертвого гиганта. Ломти мяса, еще сочащиеся кровью, поджаривают на костре и тут же с неописуемой жадностью поглощают. Только тот, кто сам испытал изматывающий тропический голод и знает, как быстро портится мясо в жарком климате, может понять происхождение обычаев, которые на первый взгляд кажутся нам, европейцам, чуть ли не дикими.

Мы перешли через реку Луапулу и очутились в провинции Бельгийского Конго[27] — Катанге. Катанга богата ценными видами сырья. Там, где в 1910 году был основан Элизабетвиль — важный центр железорудного бассейна, — незадолго до этого вдали от всякой цивилизации бродили по лесу слоны.

Чиновники Леопольда[28] очень строго следили за тем, чтобы иностранцы не переступали границу Бельгийского Конго, не имея въездной визы. Чтобы получить визу, нам следовало разыскать полицейский пост и ходатайствовать о разрешении пересечь южный выступ Катанги и пользоваться оружием. Ближайший пограничный пост находился на расстоянии нескольких дней пути. К тому же мы не знали, найдем ли там чиновника и поверит ли он в наши мирные намерения, а потому в конце концов пустились в путь без разрешения, полагая, что форсированным маршем нам удастся пересечь бельгийскую территорию за три перехода.

Мы не решались стрелять, чтобы не привлечь к себе внимания «камнедробителя»; так коренные жители прозвали сначала американца Стэнли[29], а вслед за ним — бельгийских чиновников и солдат. Как-то раз узкую тропу, которой мы шли, пересек слон с могучими бивнями. Тут я не удержался и выстрелил. Пока наши егеря выбивали слоновую кость, мы произвели разведку во всех направлениях, опасаясь, как бы бельгийские пограничники не застали нас врасплох.

Над трупом слона пришлось устроить навес из листьев, чтоб его не заметили коршуны или марабу, сотнями слетающиеся к месту, где пало крупное животное. Они осуществляют как бы санитарный надзор в дебрях и одновременно служат для коренных жителей своего рода путевыми указателями к вожделенному мясу. Весть о павшем крупном животном распространяется с быстротой ветра от хижины к деревне, а оттуда — к бома, резиденции европейца, которого мы имели все основания избегать.

В конце июля 1907 года после нескольких месяцев пути мы добрались до одной из живописных высот, господствующих над западным берегом Бангвеоло, и окинули взором его огромную водную поверхность (4450 квадратных километров). Озеро это открыл Давид Ливингстон.

В этих местах я впервые познакомился с удивительным племенем батва, живущим в крайне примитивных хижинах на плавучих островах, заросших камышом, и в болотах у восточного берега озера. Английский окружной начальник Осборн был первым европейцем, который установил контакт с этими робкими людьми. Об их своеобразном укладе жизни я рассказал в другой книге[30]. Батва питаются рыбой и передвигаются в своих утлых челнах-однодеревках столь же ловко, сколь неуклюже ковыляют по суше на слабых, непривычных к ходьбе ногах.

В то время в северо-восточной части Родезии водилось очень много слонов. Могучие травоядные отнюдь не довольствовались тем, что предоставляли им джунгли. Они любили врываться на плантации, которые с удивительным искусством создавали местные жители. Помню, как, проходя однажды через какую-то деревню, я обратил внимание на великолепную банановую рощу. Несколько дней спустя я тем же путем возвращался с охоты и увидел, что от труда множества людей практически ничего не осталось. В этой местности побывало стадо слонов. Они не только полакомились плодами и листьями, но переломали деревья и втоптали их в землю.

Для защиты от толстокожих население окружало сады и плантации глубокими рвами, наподобие тех, какие можно видеть в современных зоологических садах, где зверей содержат на свободе. Но в вольерах стенки рвов укреплены гранитом или бетоном, африканцы же располагали лишь песком, глиной или кустарником. Слон ударами бивней разрушал укрепления и без особого труда взбирался по откосам и спускался вниз.

Не удивительно, что многие племена принимали нас, охотников на слонов, как желанных гостей, и небольшие посты, созданные колониальными властями, стали местом встречи африканских немвродов. Там они продавали слоновую кость и приобретали вещи, без которых не может обойтись европеец, даже если он многие годы провел в саванне, степи и лесу.

Понятно, что среди охотников и торговцев царили довольно грубые нравы, соответствовавшие условиям жизни в джунглях. Далеко не всегда от цивилизации бежали лучшие элементы общества; некоторые искатели приключений часто заботились прежде всего о своей выгоде, и чем ближе к побережью — тем чаще. В глубине Африки, где жизнь требовала от человека полной отдачи всех его сил и способностей, разрыв между заготовительными и продажными ценами был, правда, больше, чем на побережье, но честность и вера на слово составляли основу деловых отношений. Охотник сдавал в факторию слоновую кость, брал то, что было необходимо для пополнения порядком износившегося снаряжения, рассчитывался с егерями и носильщиками, а затем «хорошо» жил до тех пор, пока в одно прекрасное утро не узнавал от владельца фактории, что ему ничего не причитается. Не утруждая себя проверкой счетов, охотник собирал вещи и снова уходил в лес.

«Хорошая жизнь», которую вел европеец в тропических широтах после нескольких месяцев или даже лет отрешенности от цивилизации и одиночества, была весьма своеобразной. Встречи охотников в факториях служили поводом для длительных возлияний или «банкетов», как называл их мой друг Ларсен. Все пили, один платил. На следующий день опять все пили, но платил уже другой. Тут же играли в покер. Мастерами этой игры были торговцы, которые кочевали по всему материку — от поста к посту, от фактории к фактории.

Однажды в Касаме (Северо-Восточная Родезия) к нам примкнули два таких торговца. Один из них — итальянец — после многих лет утомительных странствий открыл гостиницу в Форт-Джемсоне и хорошо зарабатывал. Как-то раз он сел играть в покер. Через несколько часов у него не осталось ни пенни. Тогда он поставил гостиницу со всем, что в ней было, и проиграл. Мне рассказывали, что итальянец молча поднялся, передал выигравшему связку ключей, оставил все свое имущество и снова стал бродячим торговцем. И вот теперь он сел за наш стол в Касаме.

Начали мы в 11 часов утра. Утро сменилось днем, день — вечером, вечер — ночью, а мы все сидели за картами. Сотни фунтов переходили из рук в руки. Моему другу Хеммингу я проиграл несколько тысяч марок.

Между тем взошло солнце. Я протирал сонные глаза, но тут ворвался мой егерь и сообщил, что всего в нескольких километрах от Касамы напал на след слона. Я вскочил с места, схватил ружье и по узкой лесной тропе помчался на велосипеде к указанному месту.

Слон принес мне счастье. Еще до того как егеря выломали бивни сильного самца, которого я уложил, и принесли их в факторию, я снова сидел за игорным столом. К тому времени, когда партнеры смогли осмотреть добычу, мой проигрыш сократился до приемлемых размеров.

Мы двинулись дальше через изобиловавшие дичью живописные области Ньясаленда. Озера того же названия[31] мы достигли близ Каронги. Наняв лодки, перебрались на другой берег и 19 января 1908 года высадились во Мвае, которая находилась на территории Германской Восточной Африки. К тому времени наше путешествие по Африке продолжалось уже больше семнадцати месяцев. Мы смогли бы без особой спешки покрыть то же расстояние и за год, но Хемминг и я были уже «старыми африканцами» и привыкли к тому неторопливому темпу, который всего уместнее в тропиках и соответствовал нравам тогдашней Африки, еще не научившейся считаться со временем.

Нас интересовал район реки Руфиджи, где обитали слоны. Мы двинулись через Ирингу и Килосу к Морогоро — в то время это был конечный пункт железной дороги, ведшей от побережья в глубь материка. Около поселка Макалинсо, на самом берегу реки, в тени манговых деревьев мы разбили лагерь. За многие годы жизни в Африке мне не доводилось охотиться более удачно, чем здесь, в кругу бавемба, сынов того племени, которое породило лучших в Африке охотников на слонов.

Однажды мы возвращались с охоты. Меня сопровождали егерь — бавемба Лонгома — и несколько его соплеменников, несших оружие. Солнце уже зашло, и ночь застала нас в степи. Лагерные костры, вспыхивавшие время от времени и выхватывавшие из мрака светлую стену палатки, указывали нам путь. Близость лагеря поднимала настроение моих помощников. Они весело болтали, и мы незаметно дошли до места.

Я вымылся, проглотил обычную дозу хинина и съел все, что приготовил повар. У костров слышались веселые речи и радостный смех. Лонгома сидел рядом с начальником каравана; на почтительном расстоянии от них, подле другого костра, разместились в соответствии с рангом и обычаем слуги и носильщики. В горшках варилось мясо, мы принесли с собой хорошую добычу, и порции были внушительные. В обрывках долетавших до меня разговоров повторялись слова «биби» (женщина) и «ньяма» (мясо). Да и о чем другом могли так оживленно беседовать мои спутники? У них явно было приподнятое настроение.

Лонгома был большой шутник. Заметив, что я наблюдаю за ним и его собеседниками, он обратился ко мне с вопросом:

— Бвана (господин), как ты думаешь: кто царь лесов?

По его тону я понял, что меня ожидает ловушка. Но я знал, что африканцы любят посмеяться и ничто во время походов так не связывает их с бвана, как острословие.

— Лонгома, — ответил я с подчеркнутой серьезностью, — как можешь ты спрашивать об этом? Ведь царем девственного леса может быть только симба (лев). Будь это иначе, смелый фунди (егерь) Лонгома из племени бавемба не вскарабкался бы, как обезьяна, на дерево, когда в лагерь близ озера Бангвеоло ворвался большеголовый лев. Тот самый Лонгома, который слишком горд, чтобы взобраться на дерево, даже если на нем можно найти превосходный мед. Нет, нет, я не заблуждаюсь. Как можно сомневаться в том, что именно симба — царь девственного леса, если он может в одно мгновение превратить великого фунди в спасающуюся бегством обезьяну?

Моя речь была встречена громким хохотом. Лонгома смутился, но ненадолго. Взяв себя в руки, он попытался ловким ударом парировать мой выпад. Кроме треска горящих сухих веток, не было слышно ни звука — с таким напряжением ожидали бавемба ответа фунди.

— Бвана, ты ошибся, ошибся дважды, — сказал он. — Лев — не царь дебрей, ты должен был бы знать об этом, потому что он уступает дорогу ньяти (буйволу). А почему я взобрался на дерево, когда к нам в лагерь явился лев? Чтобы лучше разглядеть и указать его бвана мкубве (большому господину) и помочь застрелить льва. Но, к сожалению, у бвана под рукой не оказалось ружья!

Раскаты хохота показали, что этот раунд излюбленного африканцами спора закончился не в мою пользу. О случае, который упомянул Лонгома, разумеется, много болтали. Увидев льва в лагере, я от страха онемел и от волнения действительно не смог найти свое ружье.

— Ну, значит, буйвол и есть царь зверей, — поспешно согласился я, чтобы иметь возможность добавить:

— Верно, я припоминаю, как ты сам, о смелый Лонгома, доказал это, когда мы шли по бара-бара (караванный путь, проложенный администрацией) и старый буйвол недовольно уставился на тебя. Его взор так околдовал тебя, что ты поскакал прочь, как пугливая антилопа, и даже унес мое ружье…

Казалось, Лонгоме не развеселить африканцев больше, чем удалось мне. Он, однако, тоже отлично помнил эту неожиданную встречу и не хуже меня знал, что с раздраженным, а тем более с раненым буйволом шутить опаснее, чем с любым другим обитателем леса. Бавемба хорошо сыграл свою роль.

— Бвана, — ответил он, грустно покачав головой, — ты снова дважды ошибся. Вспомни: разве буйвол не боится крокодила, разве не удирает он, фыркая, от водопоя, как только завидит в реке его отвратительное туловище? А потом: куда побежал я с такой быстротой, когда на бара-бара вышел буйвол? Назад к носильщикам! А зачем? Чтобы приказать им умолкнуть и не вспугнуть своей болтовней крокодила. Но куда ты запропастился, когда я хотел передать тебе ружье, чтобы ты мог застрелить толстоголового?

Снова все затихли: так хитро сумел Лонгома привлечь внимание слушателей к этому эпизоду.

— Вспомни-ка, бвана. Ты рассказывал нам, что зулусы прозвали тебя Исипакуа. Я не мог этого понять, ибо с тех пор как мы познакомились, ты никогда не был таким тонким. Но в тот день, о котором ты говоришь, я заметил, что ты умеешь сделаться еще тоньше свечи. Подобно стеблю травы на утреннем ветру стоял ты, дрожа и прижимаясь к дереву, за которым спрятался.

Не стану отрицать, что, не имея оружия, я действительно укрылся за деревом и весь сжался. Никогда я не отрицал также, что, будучи охотником на крупную дичь, неоднократно оказывался в таких положениях, когда не ощущал ничего, кроме страха. А в ситуации, о которой шла речь, я вдруг оказался в 5 метрах от разъяренного буйвола. Разве вы поступили бы иначе и не укрылись бы в безопасном месте?

«Ротик» Лонгомы растянулся в улыбке до самых ушей, также далеко не миниатюрных, а наши носильщики шумно выражали свою радость. Если я не хотел потерять авторитет, мне необходимо было быстро изменить ход словесного поединка в свою пользу. Это оказалось не просто, ибо я не мог понять, куда гнет мой бравый фунди.

По логике рассказа мне следовало провозгласить царем зверей крокодила. Я так и поступил, не успев приготовить колкость в адрес егеря, который тоже воздержался от выпадов на мой счет.

— Крокодил, — заявил он в ответ, — не властелин даже в его стихии — в воде. Он избегает встречи с бегемотом, который, если захочет, может без труда пробить клыками лодку.

В нашем кругу воцарилось молчание.

— Лонгома, — сказал я, — ты меня больше не проведешь. Царь зверей тембо — могучий слон-самец. От его боевого клича стынет кровь в жилах у самых отважных охотников, за его огромными ушами не видно горизонта, когда, всесильный и необоримый, все сокрушая и топча на своем пути, он бросается на карлика-человека, вознамерившегося убить его. Разве не тембо превратил тебя, бесстрашного бавемба, в беспомощного ребенка, когда в стране ньям-ньям ты бежал от толстокожего колосса с криком: «Мама, мамочка моя!»

Я говорил с большим чувством. У слушателей даже мурашки забегали по спине. Лонгома воспользовался последовавшим затем напряженным молчанием и ответил:

— Бвана, ты опять ошибся дважды. Слон — не властитель дебрей. А я, говоришь ты теперь, убежал, хотя тебе хорошо известно, что я лишь сделал большой крюк, чтобы подогнать слона к тебе. Разве за несколько дней до этого я Не поступил так же у реки Уланга, когда ты ранил самца, но не смог его убить?

Я снова попал впросак. Случай, о котором упомянул Лонгома, произошел незадолго до нашего спора и был, конечно, еще свеж у всех в памяти. Могучее животное, настигнутое моей пулей, бросилось к реке и, вероятно, спаслось бы, если б мой егерь громким кличем бавемба не сумел настолько раздразнить слона, что тот повернул обратно и бросился на своего преследователя — Лонгому. Со стороны бавемба это был безрассудно смелый поступок. Благодаря ему взбешенный слон попал прямо под мои выстрелы, так что я смог прикончить его в момент, когда разъяренное животное Ночти настигло Лонгому.

— Ты спас мне при этом жизнь, бвана, — улыбаясь, добавил Лонгома. — Я знаю, ты об этом не говоришь. Потому и я умолчу о том, что когда слон был уже мертв, тебе стало дурно. Но все же я скажу тебе, кто царь, ибо ты этого не ведаешь. Ты знаешь тварь, которой слон страшится не меньше пули из твоего ружья, потому что она залезает к нему в хобот и кусает его. От боли великан бьет хоботом по деревьям, пока не гибнет от ранений. Ты рассказывал нам, как эти твари сожрали ночью твою спящую галаго (лемура), прежде чем ты успел их заметить; клетка с галаго оказалась на пути несметных полчищ этих существ. А ты, бвана, ты, знаменитый охотник на слонов, — разве не вскочил ты в испуге при вторжении этих насекомых в лагерь и не стал плясать, как новый вождь бавемба в танце малайра? Малюсенькое существо, которого боятся звери и даже ты сам, оно одно лишь может и должно считаться царем дебрей. Я говорю о сиафу — бродячем муравье[32].

В числе маленьких уединенных постов, где мне пришлось тогда побывать, был и Кисаки. Поселок, состоявший из одной длинной улицы, лежал в низине. В сезон дождей она зарастала высокой травой. Окрестности буквально кишели львами. Под покровом ночи они иногда прогуливались по поселку, наводя ужас на местных жителей.

Однажды мы засиделись допоздна за бутылкой виски. Старый граммофон, исторгавший отчаянные звуки, навел меня на одну из тех мыслей, которые приходят под влиянием спиртного. Я сказал своим собутыльникам, что намерен расшевелить сонное местечко.

— Через несколько минут Кисаки услышит рев льва, — закричал я, схватил граммофонную трубу и исчез в высокой траве. В течение нескольких лет я учился подражать голосам зверей и теперь очень обрадовался, что вырвавшееся из трубы львиное рычание прозвучало так естественно. Я не сомневался, что через одну-две минуты все обитатели Кисаки проснутся.

Вдруг я услышал «пиф», а затем — гораздо ближе ко мне — «паф». Что-то просвистело у самого моего уха. Эти звуки тоже были мне знакомы. Я бросил трубу и во всю мощь легких стал выкрикивать все известные мне на яыке суахили ругательства.

Это помогло. Стало тихо. Только со стороны поселка раздавался гомерический хохот моих товарищей, недвусмысленно радовавшихся тому, что я попал впросак. Я не подумал, что часовой, имевший приказ стрелять по львам, может принять меня за хищника.

Юмор моего друга Макнейла, у которого я многому научился, был иного рода — более сдержанный, так сказать шотландский.

Как-то мы вместе отправились в охотничью экспедицию. В один из дней Мака немного лихорадило, и он остался в лагере, я же ушел в лес, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь на обед нашим носильщикам. Возвращаясь со своей добычей — водяным козлом, я увидел буквально под носом у себя зайца. Мне пришло в голову, что этот зверек может внести в наше меню разнообразие, чем будет доволен и Макнейл.

Но как прикончить животное? Дробовика у меня с собой не было, а выстрел из восьмимиллиметровой винтовки испортил бы жаркое. Ударить прикладом? На это я тоже не мог решиться, опасаясь сломать винтовку. Тогда я поднес дуло к самому носу неподвижно сидевшего зайчонка и нажал на спусковой крючок. Как я и рассчитывал, выстрел разнес в куски только голову, а туловище осталось неповрежденным.

Не вставая со своего ложа, Макнейл оглядел жертву.

— У тебя с собой, видно, не было дробовика? — заметил он.

— А на что он мне был нужен? — поинтересовался я с невинным видом.

— Из чего же ты застрелил зайца?

— Из винтовки, конечно. Он прыгал метрах в пятидесяти от меня, — осторожно соврал я. — Заяц поднял голову, вот тогда я и бабахнул. Поразить такую цель на таком расстоянии — это не фокус.

— Попасть в голову — это действительно не фокус, — ответил Макнейл, вытащил из-под походной кровати охотничий сапог и запустил мне в голову.

Несколько недель спустя, когда мы снова были в пути, на реке показался нильский гусь. Я определил дистанцию — 100 метров, прицелился, выстрелил и убил птицу. Макнейл покачал головой. Когда принесли гуся, оказалось, что я прострелил его длинную шею. Попадание было, разумеется, случайным. Макнейл ухмыльнулся.

— Не понимаю, чего ты осклабился, — сказал я. — Или ты сомневаешься в том, что попасть в шею гуся труднее, чем в голову зайца?

Мак ответил движением руки, которое было мне хорошо знакомо, и я поспешил отойти в сторону.

За Макнейлом водились некоторые странности. Он был не только одним из самых удачливых, но и одним из самых храбрых охотников на слонов. В то время в них стреляли из возможно более крупнокалиберных винтовок. Я лично употреблял английское ружье «двойной калибр 600». Диаметр его дула составлял приблизительно 15 миллиметров, патрон весил 75 граммов, выстрел производился при помощи 10 граммов бездымного пороха. Один лишь Макнейл охотился исключительно с немецким восьмимиллиметровым оружием системы маузер.

С точки зрения моего друга, пользование тяжелыми винтовками было сопряжено с риском. Он считал, что стрелять в слона следует только тогда, когда можно прицелиться в место, расположенное в 10 сантиметрах за ушной раковиной, ибо единственно в этом случае попадание вызывает смерть. Не всякому дано дождаться подобной возможности или создать ее. Для этого нужна такая выдержка, какой из всех знакомых мне охотников обладал только Макнейл. Всем остальным, в том числе и мне, крупный калибр винтовки приносил известную уверенность в собственной безопасности. Мы могли рассчитывать на то, что хотя попадание в череп атакующего слона редко убивает его, зато, как правило, оглушает животное на несколько минут, в течение которых охотник может отступить в безопасное укрытие.

Когда мы охотились вместе, действовало правило: стрелять по очереди. Однажды мы преследовали сильного самца, на которого имел право Мак. Благодаря толстым резиновым подошвам мы бесшумно скользили вслед за могучим обладателем бивней. Слон пасся и, повертываясь, подставлял под выстрелы то одну лопатку, то другую. Мы находились всего лишь в 10 метрах от него; будь я один, выстрел раздался бы уже давно. Но Мак терпеливо ждал. Он, правда, изготовился к стрельбе, но уязвимое место за ухом оказалось не на линии прицела. Тогда Мак комично погрозил указательным пальцем и снова прицелился. Так повторялось пять или шесть раз, пока я не вышел из себя. Мои нервы больше не выдерживали.

Я похлопал Мака по плечу.

— На случай, если ты сомневаешься: там, где длинный хвост, перед, — прошептал я.

Мак совершенно спокойно помахал рукой. На сей раз я не сдвинулся с места; ведь я понимал, что друг занят только слоном. Мак показал пальцем сначала на свой лоб, потом на мой. И в тот же миг громко и пронзительно свистнул. Я вздрогнул, слон, как по команде, стремительно повернулся, поднял хобот…

Но уже прогремел выстрел. Колосс упал, пораженный в самый мозжечок.

Честно признаюсь: я не только нервничал, но и боялся. Моя дерзость по отношению к Маку была лишь средством не обнаружить свой страх. Почти все охотники, которых я знал, тоже испытывали страх, когда решался вопрос: «он или я». Макнейл — один из тех немногих, кому это чувство было неведомо. У него, казалось, не было нервов.

Нет ничего более жуткого, чем охота в траве вышиной с дом. Однажды мы с Маком преследовали слона, который уже немалое время вел нас по зеленому лабиринту. Мы имели дело с одиночкой; он, вероятно, давно уже учуял нас, а потому идти по следу надо было с величайшей осторожностью, все время имея в виду, что он может неожиданно ринуться на нас сбоку. Преследование по травяному туннелю, пахнущему слоном, да еще в палящий зной, при необходимости прислушиваться ко всему, что происходит спереди и сзади, справа и слева, порождает, мягко говоря, желание, чтобы дичь — даже такая крупная, как этот самец, — убралась куда-нибудь подальше.

Силы мои совершенно иссякли.

— Мак, — сказал я, — с меня хватит. Эта бестия водит нас за нос… мне не по себе.

Мак взглянул на меня.

— Ты прав. Если боишься, никакого толку не будет. Мне тоже не по себе.

Я знал, что это неправда. Он просто хотел подбодрить меня. Не проронив ни слова, Мак повесил винтовку за спину и повернул обратно, не глядя больше по сторонам и даже не оборачиваясь.

Среди участников нашего похода через нынешнюю Танганьику самым важным лицом был, однако, не Макнейл, а его слуга Филиппо-хранивший наши общие сокровища. Он тоже был из племени бавемба, как егерь Лонгома — самый верный товарищ, какой был у меня в Африке.

Филиппо заведовал нашей кассой. Бухгалтерия была максимально простой. Из большой сумки брали серебряные рупии[33], до тех пор пока она не пустела. После этого приходилось снова «настреливать» слоновую кость. Я убежден, что наш казначей ни разу не потратил на свои нужды хоть одну рупию.

Несколько дней мы наслаждались теми удовольствиями, которые мог предоставить нам Дар-эс-Салам — столица Германской Восточной Африки; скудными были эти развлечения, хотя сам по себе город, почти столь же европейский, как и африканский, был неплохой.

Уже через восемь дней Филиппо сообщил о неприятном факте: его сумка, как и наши карманы, была пуста. Надо признаться, мы «жили» значительно шире своих возможностей.

В Дар-эс-Саламе мне прислали исполнительный лист на сумму в 2 тысячи рупий. Я почувствовал себя так, словно меня ударили по голове. Выяснилось, что должником является мой друг Хемминг, я же несу ответственность как поручитель. Между тем я никогда за Хемминга не ручался.

В то время в Африке существовал обычай брать в кредит не только предметы первой необходимости, но и продукты, еду в ресторане и напитки в баре. Счета оплачивались в конце месяца. Хемминг сделал много покупок, но не смог за них расплатиться. Я же представил своего друга владельцу фактории, где имел обыкновение сбывать слоновую кость, и на вопрос о кредитоспособности нового клиента ответил, что это мои компаньон. Вот торговец и вспомнил об этом заявлении.

Я еще раньше рассорился с кредитором Хемминга из-за того, что он слишком низко оценил принесенную мной слоновую кость, и теперь отказался платить по исполнительному листу. Тогда истец прислал ко мне в гостиницу судебного исполнителя. Все это начало меня забавлять. Имуществом, пригодным для описи, я не располагал, если не считать Джумбо — моего друга из джунглей, который потом так прославился в Европе.

Читатели моих книг знают, что Джумбо был молодой слон. Я поймал его в области ньям-ньям, к северу от обширной равнины Уссангу, и так приручил к себе, что мне удалось заставить его из девственного леса последовать за нами в Морогоро. В то время слон находился в Дар-эс-Саламе. Местные жители хорошо знали его по проказам в садах и на рынке.

Итак, Джумбо описали. На кусок картона наклеили изображение кукушки, которая и в колониальных владениях Германии была символом ареста, наложенного на имущество. Привязанное к хвосту слоненка, это изображение вызывало всеобщее любопытство и смех, причем люди как с белой, так и с черной кожей единодушно были на моей стороне.

Близился к концу 1909 год. Уже восемь лет я жил в Африке, причем больше половины этого времени провел в дебрях, вдали от всякой цивилизации. Я вступил в тридцатый год жизни.

Мечта моей юности, собственно говоря, так и не осуществилась. Правда, я узнал Африку. Моя палатка, случалось, стояла в таких местах, где еще не ступала нога европейца. В бывших бурских государствах я чувствовал себя почти как дома. Я ощутил пульс дебрей, приобрел друзей в зарослях и полюбил их. Мне стало ясно, что я уже не смогу навсегда покинуть Африку. Я мог бы вступить здесь в колониальные войска, приобрести землю или заняться промышленной деятельностью на юге. Быть может, из меня вышел бы неплохой окружной начальник или удачливый торговец.

Но ни одна из этих перспектив меня не прельщала. Я поехал в Африку, чтобы стать исследователем, а стал охотником. Уже тогда я понимал, что не останусь им, не смогу остаться, ибо мое отношение к зверям было иным, чем у обычного охотника за слоновой костью.

Признаюсь, я не знал тогда, как быть дальше. Лишь одно было ясно: хотя я вторично возвращаюсь в Европу, недалек тот день, когда я снова ступлю на берег Африки и поставлю свою палатку где-нибудь на ее просторах.

Вскоре после рождества я отплыл в Гамбург и в феврале 1910 года был уже дома.