С палаткой по Африке

МОЯ ЛЮБИМАЯ СТРАНА ЗУЛУСОВ

Снова в Натале, снова в стране зулусов…

Эта особенно красивая часть материка между побережьем и Драконовыми горами, с одной стороны, Дурбаном и португальской колонией Мозамбик — с другой, оказала решающее влияние на мою жизнь и отношение к Африке. Поэтому я на время отвлекусь от путешествия 1956 года и попытаюсь последовательно рассказать о моих встречах с Наталем и страной зулусов.

Из всех южноафриканских городов я больше всего люблю Дурбан-порт Наталя и третий по величине город Южно-Африканского Союза.

Не скрою, сердце мое билось учащенно, когда в ясный июльский день 1956 года с Берея — горы, возвышающейся над городом, я смотрел на гавань и бухту.

Там почти 60 лет назад я впервые высадился на берег Африки. Тогда тоже была зима и шла подготовка к июльскому гандикапу — скачкам с большими ставками. Это ежегодно самое большое событие в светской жизни Дурбана.

Я вспомнил, как «Грик» приблизился к порту Наталя. Маяк указывал путь в гавань — самую удобную между Кейптауном и бухтой Делагоа, но доступную только судам с небольшой осадкой. На песчаной отмели, перед входом в гавань вздымались высокие волны.

Взор мой впился в окутанный туманом берег… сердце забилось учащенно. Здесь должна была решиться моя судьба. Подошел баркас со служащими пароходства «Юнион-лайн», которому принадлежало судно. Несколько европейцев поднялись на борт. Кто-то назвал мое имя, и я увидел перед собой человека, заботам которого поручил меня отец. Это был фермер — немец, о влиянии и успехах которого его гамбургские родственники раззвонили на весь город. Он должен был посвятить меня в тайны земледелия и животноводства и впредь мной руководить.

Человек этот мне не понравился. У него был стеклянный глаз, направленный, казалось, все время на меня, словно в целом свете больше не было ничего достойного внимания. Разговор не клеился. Мне показалось, что я не очень желанный гость. Я осведомился о ферме… Таковой не было. Дела моего соотечественника шли вовсе не так хорошо, как уверяли его родственники. Он разводил кур, причем занимался этим не очень прибыльным делом на участке другого немца. Человек, который должен был направить меня на путь истинный, оказался просто мелким лгуном, выдававшим себя за важную персону.

С бесцеремонностью юности я заявил, что не стану обременять его, если он выплатит мне тысячу марок, переведенных отцом. Явно обрадовавшись, «опекун» вручил мне чек, и я в приподнятом настроении смело сошел на берег.

И вот я стоял на Берее с тысячей марок в кармане и строил планы, как достигнуть славы моих двоюродных дедов-естествоиспытателей. Вокруг царила еще не тронутая природа. Птицы с пестрым оперением носились по воздуху, но я не знал даже их названий. Совершенно счастливым я почувствовал себя при виде обезьян, которых до этого встречал только в неволе. Они нагло взирали на пришельца сверху вниз. С неотразимой силой меня охватило желание попасть в африканские заросли, как можно скорее пробраться во внутреннюю часть материка.

В то время страна зулусов оставалась в значительной степени девственным краем. Меня не волновало, что я почти ничего не знал о его растениях и животных, о людях, населяющих степные просторы этой страны. Зулусы? Это слово я услышал тогда впервые.

Через несколько дней после высадки на африканской земле я отправился по железной дороге в Питермарицбург. Столица Наталя и сейчас насчитывает не более 70 тысяч жителей, а в то время была совсем маленьким городом. Европейцев в ней было еще меньше, чем в Дурбане. Питермарицбург — оживленный торговый центр — служил перевалочным пунктом, откуда слоновую кость, страусовые перья, кожи, шерсть направляли к побережью.

Там я познакомился с одним немцем — владельцем самой большой в городе часовой мастерской. Кроме красивой виллы у него были хорошие лошади, и он предоставил их в мое распоряжение на все время пребывания в городе. Я широко использовал возможность ездить верхом. Кстати, уже при первом знакомстве со страной и условиями жизни в ней мне стало ясно, как нужна лошадь всякому, кто хочет не только себя показать, но и сам посмотреть больше, чем можно увидеть, передвигаясь на «своих двоих».

Первый охотничий опыт я получил в Драконовых горах, находящихся на границе между Наталем и Оранжевым Свободным государством. До сих пор помню, какое чувство унижения испытывал я всякий раз, когда коренные жители указывали мне на антилоп, которых я не видел. Сначала я думал, что у африканцев зрение гораздо лучше, чем у европейцев, но вскоре убедился, что это не так: нужно только привыкнуть к той более красочной и полной жизни обстановке, в которой вырос африканец, научиться распознавать различные виды животных, и тогда глаз европейца начинает реагировать на все не менее быстро и точно, чем глаз уроженца Африки. Впоследствии я по остроте зрения превзошел некоторых опытных следопытов.

Иное дело — слух… Так по крайней мере подсказывает мой опыт. Во время охоты на слонов я неоднократно был свидетелем того, как шедшие впереди коренные жители вдруг замирали. Это значило, что они услышали треск сучка вдали. Я же мог выделить этот звук из массы лесных шумов только на небольшом расстоянии.

Когда я впервые увидел страну зулусов, она вся была в сочной зелени. На склонах гор, представлявших собой отличные пастбища, паслись тучные стада рогатого скота. Но однажды утром трава вдруг окрасилась в золотистый цвет, а неделю спустя стала коричневой.

— Трава умерла? — спросил я у старого зулуса.

— Она поспела, — ответил старик. Несколько дней спустя запах паленого заставил меня выбежать из палатки. Огонь, зажженный зулусами, пожирал степь. Облака дыма застилали небо, коршуны и другие хищные птицы бросались вниз, чтобы мгновение спустя взмыть в вышину с мышью или пресмыкающимся в клюве. Пожары предохраняли пастбища от порчи, расчищали место для молодой травы, уничтожали вредителей.

Спустился вечер, и мне показалось, что холмы опоясаны золотыми цепями. Искры поднялись вверх и слились в огненную корону, затем она медленно погасла и все вокруг погрузилось в глубокий мрак. Позднее над необъятной степью и разбросанными по ней зарослями кустов и деревьев поднялась луна. На горизонте появились черные тучи, постепенно затянувшие весь небосклон. Стало прохладно — первые крупные капли дождя с шумом упали на пыльную землю. Дрожа от холода, я закутался в одеяло и залез в палатку.

Следующее утро также было холодным, пока не взошло солнце. Коршуны, эти стражи смерти, без которых невозможно представить себе африканский ландшафт, описывали в небе широкие круги. С горизонта я перенес взор на расстилавшуюся передо мной местность — и поразился. На равнине, еще накануне покрытой пыльным саваном сожженной травы, уже пробились к свету нежные зеленые побеги. Прошедший ночью дождь, первый за много месяцев, словно волшебством вызвал их из-под земли.

— Земля потеет, — улыбаясь, ответил на мой удивленный взгляд старый зулус.

Страна зулусов — это не только степи. За пересеченной местностью, которая начинается от самого побережья и как бы ступенями поднимается вверх, тянутся испещренные ущельями горы. Долины рек Уайт-Умфолози и Блэк-Умфолози густо заросли колючим кустарником. Здесь когда-то было раздолье для крупных зверей — носорогов и буйволов.

Зулусский крааль просыпался с первым криком петуха. Чтобы согреться, закоченевшие люди разводили огонь, дым выходил через отверстия в хижинах и смешивался с туманом, окутывавшим землю. В горах по утрам бывает так холодно, что болота и ямы с водой нередко покрываются тонким слоем льда. Дрожа, вылезали из хижин их обитатели. В загоне для скота мычали коровы, и вот туда-то в первую очередь направлялись зулусы. Они оглядывали свое богатство, свою гордость, ведь для них стадо дороже жизни. Не спеша открывали они ворота загона. Блестели спины коров и быков, которых гнали на пастбища. Мычали голодные телята, ночевавшие отдельно от взрослых животных. Задрав хвост, бросались они на негнущихся высоких ногах к матерям. Телятам давали насосаться вдосталь, и только тогда начинали доить коров.

Позаботившись о скоте, зулусы совершали свой утренний туалет. Это была почти церемония, повторявшаяся из утра в утро. На первый взгляд она могла показаться смешной, но в основе ее лежало правильное понимание функций внутренних органов человека и климатических особенностей страны. Женщины приготовляли напиток, действовавший наподобие легкого слабительного. Все члены семьи — муж, жена и дети — отпивали по доброму глотку. Затем в тыквенной бутыли разводили раствор для клизмы из теплой воды и кореньев. Его вводили в организм при помощи острия бычьего рога. За внутренним очищением следовало умывание. Только после этого зулусы садились за завтрак.

Утолив голод, они принимались за работу. Исполненные достоинства, держась очень прямо, женщины и девушки шли за водой к источнику или реке. Как и все африканцы, зулусы переносят тяжести не на спине, а на голове, подкладывая под них ицинкату — венок из травы. Затем женщины приступали к домашней работе, которая составляла одну из важнейших обязанностей зулусок. Особое внимание они уделяли полу. Его покрывали сначала растертой между камнями влажной глиной, а когда она высыхала — смесью навоза с водой и полировали, до тех пор пока не образовывался твердый слой. Пол с годами темнел и приобретал сходство с черным деревом.

Женщины срезали траву, которой крыли хижины и кладовые. Они мотыжили землю, сеяли, плели корзины и изготовляли глиняные сосуды, используемые наравне с тыквенными бутылями, собирали топливо и мастерили украшения из стеклянных бус.

Главной обязанностью мужчин был уход за скотом. Подоив корову и вычистив хлев, зулусы занимались резьбой по дереву и плетением, изготовляли боевые щиты, мужские передники и украшения для головы из кожи леопардов и змей, строили хижины, огораживали свою часть крааля, хоронили покойников, расчищали почву для посева, которую, как я уже сказал, обрабатывали женщины. Только табак сеяли и убирали мужчины.

В большом почете у зулусов было ремесло. Особо отличившиеся искусники получали звание иньянги, столь же уважаемое, как у нас звание академика. Можно было встретить иньянга йокубаза — «доктора» резьбы по дереву или иньянга йоквака-ицикатуло — мастера-обувщика. Кузнечное дело считалось наиболее таинственной после колдовства и врачевания областью деятельности. Чужеземец, случайно забредший в кузницу, рисковал поплатиться за это жизнью.

Главным предметом одежды зулуса была мудша — нечто вроде передника, подвязываемого на бедрах. Спереди и с боков мудши свисали пучки бахромы различной формы.

Мудша изготовлялась из тонких кусков меха, чаще всего из шкуры леопарда, а на бахрому шел мех мускусной кошки, ехидны, обезьяны, антилопы. Кроме того, зулусы употребляли шкуру уже сформировавшегося зародыша теленка, очень мягкую и блестящую. Однако ни один из них не заколол бы ради этого украшения животное; только в тех случаях, когда корова погибала перед самым отелом или ее почему-либо приходилось зарезать, зулус разрешал себе воспользоваться шкурой плода. Мудшу дополняли замысловатый головной убор из перьев и пучки козьего волоса, прикреплявшиеся на локтях и коленях.

Женщины довольствовались еще меньшим. Девушки носили набедренную повязку, вышитую мелкими цветными бусами, от которой отходила узкая полоска материи, пропущенная между бедрами, а женщины еще и мудшу. На многих из них я видел прекрасные браслеты, изящные диадемы и множество других украшений, сделанных с большим вкусом.

Широко распространены у зулусов были меховые одеяла. Женщины небрежно перекидывали их через плечо, а мужчины пользовались ими в хижине, где любили снять мудшу и расположиться с комфортом. Если одеяло казалось зулусу слишком теплым, он скидывал его, и тогда только одна амангкеба, корзиночка из тончайшей травы, прикрывала его наготу. С точки зрения своего народа, он и в этом случае считался одетым.

Борода считалась у зулусов признаком мужского достоинства и силы. Поэтому бородатым бурам, которые явились в страну, перевалив через Драконовы горы, зулусы приписывали львиную смелость. Гладко же выбритые англичане вызывали у них презрение. Впоследствии зулусы постепенно отказались от бороды и стали брить ее осколком стекла.

В волосы мужчины обычно вплетали исикоко — черное кольцо из смолы толщиной в средний палец. Его ежедневно полировали мягким листом. Кольцо это не снимали даже ночью, поэтому зулусы во время сна пользовались небольшими деревянными подголовниками. К их помощи прибегали и женщины. Ведь исиколо зулусок — своеобразные прически, напоминавшие свешивающийся назад цилиндр, — обходились им в стоимость козы и оберегались с большой тщательностью. Еще невестой девушка начинала отращивать волосы. Лентой ей служило ползучее растение; жирная красная глина применялась как связывающее и красящее вещество. Замужние женщины носили исиколо до самой смерти, но вдовам приходилось расстаться с прической (к слову сказать, это был далеко не единственный суровый обычай зулусов по отношению к вдовам).

В то время, о котором я говорю, — в конце прошлого века — да и сейчас тоже зулусы возводят хижины только круглой формы (подражание этому можно наблюдать в лагерях для туристов, имеющихся во всех заповедниках). Округлые очертания пользуются предпочтением у зулусов не только потому, что, по их мнению, такая форма лучше противостоит натиску бури. Мир представляется им в виде окружности, где в центре находится великий бог Ункулункулу — очень похожее на человека существо, первый зулус, от которого произошли все остальные. Внутри большой окружности заключена меньшая с королем в центре, она в свою очередь состоит из окружностей меньшего диаметра со старейшинами краалей, а в них вписаны окружности, в которых главенствуют главы семей.

Я был поражен, установив, что многие африканские племена избегают безвредного хамелеона. Как известно, эта маленькая древесная ящерица замечательна тем, что глаза ее могут смотреть в разные стороны, а сама она умеет удивительным образом приспосабливать окраску тела к окружающей среде. У зулусов хамелеон играет весьма своеобразную роль в мифе о мироздании.

По преданию, Ункулункулу, «самый главный», сидя как-то раз перед палаткой у костра, решил, что люди не должны умирать. Он послал хамелеона сообщить им эту радостную весть. Медлительный гонец в поисках лакомых насекомых карабкался с куста на куст, с дерева на дерево.

Тем временем Ункулункулу передумал. Люди не заслужили вечной жизни! Передать эту печальную весть он поручил обыкновенной ящерице, которая стремглав бросилась исполнять приказание и уже сообщила о ней людям, когда наконец появился хамелеон.

— Ункулункулу решил, что вы не умрете! — закричал он, достигнув первого крааля людей.

— Ты опоздал, — раздалось из всех хижин. — Ящерица бегает быстрее тебя и уже сказала нам, что мы все-таки смертны.

Заблуждаются те, кто думает, что эти не тронутые европейской цивилизацией люди не соблюдал'! правил приличия. Мне, чужеземцу, приходилось со скрупулезной точностью следовать всем обычаям зулусов. Я был польщен до крайности, когда вскоре после приезда в Африку меня, стройного, как тополь, юношу, зулусы прозвали «Исипакуа» («Свечка»), ибо это означало, что я вошел в круг их представлений. Зулусы были первыми (и остались самыми дорогими для меня) друзьями, каких я нашел среди африканцев.

При приближении к краалю полагалось выслать вперед слугу. Навстречу ему выходил гонец, чтобы (нравиться, откуда и зачем прибыл гость. Дурные обычаи уже тогда успели испортить хорошие традиции: от ценности подарка, вручаемого гонцу, зависело, скоро ли проводят гостя в хижину вождя. Возможно, что когда-то подношение служило мерилом значения, ранга прибывшего и показывало, насколько срочное у него дело.

Деревню круглой формы ограждал, как правило, колючий кустарник, реже — каменная стена. Если крааль прижимался к холму, главный вход был расположен на той стороне, что лежала ниже. Справа от «большой стороны», именуемой «уланготи олокулу», находились «хижины правой руки», напротив них — «хижины левой руки». Середину крааля занимало наиболее важное для зулусов строение — загон для крупного рогатого скота, а за ним стояла хижина главной жены. Дома, соседствующие с загоном для скота, также располагались по кругу, причем центром каждой группы являлось жилище главы семьи, окруженное жилищами жен и молодежи. Резиденция вождя — индуны — по виду ничем не отличалась от хижин его подданных. У женщин с детьми были свои дома, холостые мужчины, так же как и девушки, селились отдельно.

Для строительства жилищ зулусы не употребляли глины. Они связывали несколько молодых деревьев, искусно оплетали их и полученный таким образом каркас покрывали травой. Крыша свешивалась до самой земли, все сооружение напоминало пчелиный улей. Окон тогда не знали, воздух и свет проникали через дверь, настолько низкую, что при входе приходилось нагибаться. Посередине хижины был устроен очаг — круглое углубление, в котором всегда поддерживали огонь для обогрева помещения. Пищу зулусы готовили в отдельных маленьких постройках…

Хижины не имели дымоходов, и я, войдя внутрь, не сразу мог привыкнуть к удушливой атмосфере. Очень немного было таких жилищ, где угар, выделяемый тлеющими, порой сырыми дровами, не раздражал бы глаза и легкие. Недостаток свежего воздуха усугублялся своеобразным освещением. Молодая девушка — интомби — садилась у очага, держа в руках связку сухой травы тамбуки, зажигала один стебель о другой и высоко поднимала его вверх; медленно сгорая, он освещал лица тех, кто сидел вокруг. Этот обычай — особенно в семьях вождей — удерживался очень долго, даже тогда, когда в лавках начали продавать по доступным ценам стеариновые свечи и керосиновые лампы.

Король зулусов давал аудиенцию, сидя на циновке, в окружении нескольких индуна (младшие вожди, старейшины). Посетителю полагалось молча сесть на правую сторону циновки, после чего король и посетитель целую минуту пристально смотрели друг на друга. «Сагабона», — изрекал наконец король. Это было сокращенной формой «Нги ца ку бона» и означало: «Вижу тебя», точнее: «Изволю тебя видеть».

Затем, как принято при подобных обстоятельствах во всем мире, следовал обмен формулами вежливости. Уважение к гостю зулусы выражали тем, что величали его названием крупного и сильного животного.

— Жирный бык!

— Большой слон!

— Толстый носорог!

— Могучий лев!

Этим церемониал заканчивался, и начиналась беседа о цели и назначении путешествия, о причине, побудившей гостя посетить крааль его величества. Вели беседу, сидя на покрытом циновками земляном полу.

Обратиться к королю стоя или расхаживая по хижине, значило бы нанести ему оскорбление. Да и сам король не вставал, пока в хижине находился гость. Известно, что Кетчвайо[9] велел прогнать из страны европейца, нарушившего этот обычай. Когда другой европеец заметил, что его соотечественник нарушил этикет по неведению, последний настоящий король зулусов с достоинством заявил: «Если вы, белые, приходите к нам, то вы должны следовать нашим обычаям, а не мы вашим».

Как только король начинал разговор с гостем, в хижину входили две интомби. Одна несла миску с водой, другая — большой горшок джуалы — африканского пива из проса. Она в присутствии гостей тщательно мыла руки, ополаскивала небольшой сосуд, наливала в него пива и отпивала несколько глотков. Только после этого она подавала напиток королю. Все присутствующие принимались за пиво, черпая его из горшка один за другим в порядке старшинства. Я никогда не видел, чтобы очередность нарушалась, хотя не встречал в дебрях Африки начальников протокольной части. Эти простые люди интуитивно чувствовали, в какой последовательности должен передаваться по кругу кубок.

Интомби, прислуживавшая королю и его гостям, брала и подавала сосуд обеими руками, желая показать, что приносит дар тому, кого ставит выше себя. Должно быть, этот обычай, как и обязанность девушки предварительно пробовать пиво, имели, кроме того, цель охраны жизни короля. Раз отведавшая напиток первой не умерла, значит, она не подала яда; раз у нее заняты обе руки, она не в состоянии внезапно нанести смертельный удар.

Этот обряд заменял зулусам парадный обед, и удавшимся он считался только в том случае, если сопровождался звуками насыщения или, попросту говоря, рыганьем. Зулусы великолепно выполняли это правило вежливости, издавая поистине устрашающие звуки.

На рубеже XIX и XX столетий бассейн Умфолози был идеальным местом для всякого любителя природы. Здесь во мне пробудилась охотничья страсть, которой я был охвачен еще в детстве.

Почти каждый день я брал ружье и отправлялся в лес. Вспоминаю об этих вылазках с сожалением и вместе с тем — с удовольствием. А какими прекрасными и волнующими были облавы! Я застал их в том виде, в каком они устраивались еще много лет назад, до захвата Наталя европейцами.

По традиции подготовка к охоте начиналась с того, что в краали рассылались гонцы. Не заходя к индуне или другим зулусам, они отправлялись в загон для скота и там подражали крику импунци — антилопы дукер. К загону из всех хижин сбегались люди и, узнав о месте и времени облавы, тем же способом передавали весть в соседний крааль. Заблаговременно явившись к условленному месту сбора, мы видели, как со всех сторон к нему направлялись охотники, вооруженные ассегаями, дубинами и палками. Местный вождь указывал участок для облавы и рассылал во все стороны молодых охотников. Последние должны были двигаться таким образом, чтобы замкнуть круг, после чего охотники с громкими песнями направлялись к его центру, гоня перед собой дичь.

— Эйя, хе! — слышалось вновь и вновь. Этот клич передавался по кругу до тех пор, пока напуганные звери не делали попытки вырваться из западни. Тогда их убивали метательными копьями. Охотник, поразивший зверя, кричал громовым голосом: «Мамо!» (ура!) — и добавлял название крааля, к которому принадлежал. Ему радостными возгласами вторили ближайшие друзья. По старинному обычаю, загнанная до изнеможения или убитая другим охотником дичь принадлежала тому, кто первым ранил ее до крови.

Окружной начальник Умфолози был метким стрелком, но не мог спокойно перенести то, что во всех облавах мне неизменно доставался самый большой участок. Однажды он сообщил мне, что впредь я должен участвовать в облавах не с дробовиком, а с ружьем для охоты на крупную дичь. Между тем из животных, на которых устраивались облавы, самым крупным были капские сайги и тростниковые антилопы, а их обычно били из дробовиков; к тому же было довольно рискованно палить из крупнокалиберного ружья в окруженное людьми пространство.

Пришлось выполнить желание высокого начальства, а это означало, что мне оставалось стоять за пределами круга и стрелять лишь тогда, когда животным удавалось из него вырваться. В окрестностях было достаточно термитников и других безлесных пригорков, с которых открывалась панорама местности, так что стоило раздаться звуку рога, как я снова оказывался царем охотников.

Однажды в Умфолози прибыл губернатор Зулуленда[10] сэр Чарли Сэндер. Это был отличный охотник. Меня пригласили с ружьем к окружному начальнику и проводили на веранду дома, расположенного на склоне холма. С него был виден другой холм, находившийся в 400 метрах от нас.

— Видите вы там двух пасущихся карликовых антилоп? — спросил окружной начальник, указывая на возвышенность, покрытую густой растительностью. — Я побился об заклад с сэром Чарльзом, что Вам ничего не стоит пристрелить одну из них. Как вы думаете, справитесь?

Я этого не думал, но ничего не сказал, а стал целиться в антилоп, казавшихся точками. Антилопы спокойно паслись, причем одна находилась метров на пять выше другой. Предосторожности ради я лег на пол, чтобы иметь хороший упор, и выстрелил. Пуля попала в животное, оно подскочило, а затем упало на землю в предсмертных судорогах. Посыпались поздравления, я выслушал их молча. Дело в том, что целился я в одну антилопу, а попал в другую.

В поселке Умфолози я определился как охотник за крупной дичью, но если вдуматься как следует, то и превращение Шомбурка в ловца зверей подготовлялось тоже там.

Мы жили в доме, построенном из неотесанного камня и обнесенном высокой каменной стеной. Во дворе я завел не только змей, но и небольшой зверинец. Всякий настоящий охотник любит животных, ему хочется не убивать их, а ухаживать за ними; терпеливо пытается он приручить диких зверей. Так во всяком случае было со мною, и такую же склонность я замечал у некоторых знаменитых охотников за слонами, с которыми потом встречался.

В то время я часто задавал себе вопрос: как дошел человек до мысли о приручении животных? Сидя по вечерам у дверей нашего дома и вглядываясь в далекие просторы любимого ландшафта, я воображал себя первобытным охотником, вооруженным каменным топором. В этих мечтах убежищем мне служила мрачная пещера I де-то в глубине, дебрей, в сердце закрадывался страх перед ночной темью и одиночеством. Мне и в самом деле пришлось испытать этот ужас, но гораздо позже, когда я совершал путешествие по африканскому материку. У первобытных людей к этому чувству примешивалась, вероятно, еще и боязнь злых духов.

Быть может, тогдашний немврод[11] однажды встретил на охоте и принес детям отбившегося от матери волчонка, который увязался за ним, не обращая внимания ни на пугающий шелест деревьев, ни на полный призраков мрак. Уверенность волчонка могла передаться человеку, он избавился от страха и с нежностью погладил прильнувшую к его руке мордочку маленького зверька. Не так ли волк превратился в домашнее животное, в верного друга человека, который сопровождал хозяина на охоту, предупреждал о приближении врагов и защищал его пещеру?

Примечательно, что африканцы уделяли приручению животных Меньше внимания, чем такие народы древней культуры, как индийцы или китайцы, которые уже многие столетия назад использовали бакланов для рыбной ловли. Мне известно лишь несколько попыток приручения слонов коренными жителями Африки, причем не всегда успешных, хотя еще карфагеняне, а вслед за ними и древние римляне применяли африканских слонов в качестве своего рода танков.

Азиатский слон, далеко не такой сильный, как его африканский собрат, был приручен еще в незапамятные времена и принадлежит к числу самых верных и трудолюбивых друзей человека. Даже маленький ребенок может управлять добродушным великаном, который любит своего господина и становится как бы членом его семьи. Он отказывает хозяину в помощи только в минуту опасности, чем отличается от собаки. Как известно читателям других моих книг, защищая меня, маленькая Бобси дала льву растерзать себя. Африканцы никогда не пытались использовать слона в качестве рабочей силы; в их глазах этот гигант девственного леса, как и другие животные, всегда лишь ньяма — мясо.

Немногие знают, что в Африке, как, впрочем, и в Индии, обезьяну порой используют для работы по хозяйству. Обвязанная веревкой, она влезает на высокие кокосовые пальмы и обрывает с раскачиваемых ветром крон тяжелые плоды, почти не досягаемые для человека. Хозяин животного стоит внизу и, дергая за веревку, дает сигнал, по которому обезьяна сбрасывает орехи вниз. В деревушках, затерянных среди девственного леса, я не раз наблюдал самку шимпанзе в роли няньки (зрелище это особенно курьезно, когда обезьяна не замечает, что за ней следят). Ей африканка может спокойно доверить своего младенца; умное верное животное скорее погибнет, чем бросит человеческое дитя на произвол судьбы.

Индийская пословица гласит: «Собаки иногда кусаются, гепарды — никогда». Необыкновенно быстро и легко бегающего длинноногого гепарда используют при охоте на антилоп. Индийская мангуста — смертельный враг ядовитых змей. Этим она завоевала себе право жить среди людей; не менее охотно держат в жилищах ее африканских родичей — кузимане или сурикабе, уничтожающих всякого рода нечисть. Из числа пресмыкающихся испытанным мухоловом зарекомендовал себя хамелеон, а маленький веселый геккон, также истребляющий насекомых, всюду и всегда желанный гость; он, однако, не очень уверенно лазит по потолку и, случается, падает в миску с супом.

Насколько тесной бывает дружба человека с животным, может понять только тот, кто целыми днями и неделями пробирался сквозь дебри в сопровождении одного лишь верного четвероногого. Лучшим из друзей, каких я приобрел в первые годы жизни в Африке, был жеребец Иегорум. Никогда не забуду, как он погиб.

Мы выехали на облаву. Лошадь показалась мне ленивой, но это меня не встревожило, ибо я знал, что у Иегорума, как у человека, бывают разные настроения.

На обратном пути его поведение смутило меня. Иегорума буквально невозможно было сдвинуть с места. А если я давал ему шпоры, чего вообще-то старался избегать, он ненадолго пускался рысью, а затем, понурив голову, снова переходил на шаг.

Я спросил совета у окружного начальника. Он был большим любителем лошадей, вырос в Натале и хорошо знал, какие опасности таит в себе этот край для людей и животных.

— «Синий язык», — сказал он, — надежды нет.

Это было самое опасное заболевание лошадей в этой стране. Язык распухал, синел, становился все толще и бесформеннее, пока бедное животное не задыхалось. В редких случаях удачный надрез, сделанный острым ножом в задней части языка, прекращал дальнейшее вздутие и спасал животное. Не попробовать ли и нам?

Окружной начальник схватился за нож, я кивнул ему головой в знак согласия. Животное встрепенулось, но операции не противилось. Мы влили Иегоруму в глотку коньяку, чтобы подкрепить сердце… Все напрасно… Под утро Иегорум скончался.

В 1896 году чума рогатого скота перекинулась из Центральной Африки в страну зулусов. Жертвами этой ужасной эпизоотии стали огромные стада буйволов. В Южную Африку, где местами погибло до 90 процентов всего поголовья скота, был вызван Роберт Кох, открывший возбудителей туберкулеза и ряда других болезней. Не будет преувеличением сказать, что благодаря немецкому исследователю, делавшему домашним животным противочумные прививки, в этой стране сохранилось животноводство, а население было спасено от полной нищеты.

Но среди диких животных болезнь свирепствовала с такой силой, что даже несколько лет спустя на песчаных берегах Уайт-Умфолози валялось несчетное множество скелетов буйволов. Мучимые жаждой, животные из последних сил тащились к реке и здесь подыхали. Местные жители рассказывали, что во время эпизоотии гиены и коршуны разъелись настолько, что не могли сдвинуться с места даже при виде людей, которых обычно боялись.

После ужасного бедствия поголовье крупной дичи еще не достигло прежнего уровня, поэтому охота на буйволов была запрещена. Хотя здесь не место для охотничьих рассказов — моим читателям они известны из «Пульса дебрей», — мне все же хочется вспомнить об одном эпизоде, свидетельствующем о том, как мало я был тогда знаком с охотой на крупную дичь.

В сухой сезон 1900 года я получил недельный отпуск к разрешение охотиться на крупную дичь и отправился в заросли с двумя зулусами. Один из них — егерь — следовал примерно в 5 метрах за мной по узкой тропе, проложенной через густой кустарник. Второй шел впереди. Мысли мои были чем-то отвлечены, как вдруг я услышал крики: «Ньяти! Ньяти!» (слово «ньяти» было мне незнакомо) — и увидел, как мимо меня опрометью промчался проводник. В тот же миг появился могучий буйвол, наклонивший рогатую голову для атаки.

Отпрянув вправо или влево, я попал бы в колючий кустарник. Не отдавая себе отчета в том, как опасен атакующий, я вскинул ружье и выстрелил. Пуля попала буйволу между глаз, и он рухнул на землю у самых моих ног.

Сомнений быть не могло — я нарушил закон, запрещавший отстрел этих животных. Мне было предъявлено обвинение в браконьерстве, и при рассмотрении его в суде оба сопровождавших меня зулуса выступили в качестве свидетелей. Они так правильно изложили дело, что мне нечего было добавить в свою защиту. Меня оправдали и даже похвалили за храбрость. В то время смысл этой похвалы остался для меня неясен. Я еще не знал, как опасен нападающий буйвол, а если бы знал, то, вероятно, предпочел бы совершить весьма неприятный прыжок в колючки, чем предпринимать опасную для жизни попытку убить животное.

Я, вероятно, и после этого происшествия остался бы охотником, если бы не был настолько захвачен Африкой, что одни приключения меня уже не удовлетворяли. Мне хотелось стать путешественником и исследователем. Манили к себе синие горы, разговоры в краале вращались вокруг того, чего я не видел и не пережил, вокруг людей, еще не затронутых европейской колонизацией «Черного» материка, вокруг животных, которых мне, двадцатилетнему юноше, все больше и больше хотелось увидеть и изучить. Стремление быть таким же, как мой двоюродный дед Роберт Шомбурк, было сильнее, чем соблазн принять участие в погоне за алмазами или золотом, увлекшей жителей Наталя, несмотря на все еще продолжавшуюся войну между англичанами и бурами.

Настало время, когда надо было подумать об отбывании воинской повинности. Отец уже решил за меня, что я проведу положенный годичный срок в войсках, расположенных в тогдашней германской колонии — Юго-Западной Африке. Это означало, что родители свыклись с мыслью о том, что мое будущее так или иначе связано с Африкой.

И вот однажды утром я очутился в почтовой повозке, курсировавшей между Эшове и Роркс-Дрифтом. Мулами правили два кучера, сменявшиеся через каждые два часа. Один держал поводья и старался, чтобы или левые или правые колеса оставались в дорожной колее, проложенной в этих дебрях гораздо более широкими фургонами буров. Второй размахивал кнутом, достававшим даже до передних мулов (всего их было восемь пар). Мулы мчались галопом. Я боялся, что повозка опрокинется и разобьется… Этого не случилось, но на неровном месте она вдруг подскочила, а вместе с ней подскочил и я, стукнувшись затылком о перекладину парусиновой крыши, к счастью заменявшей в повозке деревянный верх. Чтобы не вылететь при такой дикой скачке на дорогу, приходилось крепко держаться обеими руками за ремни и лямки…

— …А ты еще сетуешь на африканские дороги! — закончил я свой рассказ. Он предназначался племяннице, недовольной толчком, который она почувствовала, прежде чем его самортизировали рессоры нашего мерседеса-180.

— Но ведь и Африка стала на полстолетия старше, — ответила она. — У меня только один вопрос, дядя Ганс. Ты попал тогда в Юго-Западную Африку?

— Да, но служить там мне все-таки не пришлось. Я отправился в небольшом челноке из Кейптауна на север. В Свакопмунде остановился в лучшей гостинице Юго-Запада; ведь это путешествие я совершал за счет отца. Город и гавань еще строились. Гостиница находилась в деревянном строении под железной крышей. Проснувшись утром, я обнаружил у себя на одеяле слой песка толщиной в несколько сантиметров. Не стоит и описывать, какой вид имел я сам.

И все это мне пришлось пережить только для того, чтобы узнать от командования, что в местных войсках могут служить постоянные жители Юго-Западной Африки или лица, которые дадут обязательство там поселиться. Первое условие ко мне не относилось, выполнять второе я не собирался. Я сел на почтовый пароход и в 1901 году вернулся на родину…

— Гоп-ля! Внимание, Ници! Тут, правда, не бывает морозов, снега и льда, затрудняющих движение на наших дорогах, но есть обыкновенные выбоины, какие попадаются и в Европе на особенно оживленных участках шоссе. Поезжай медленнее, через несколько минут мы будем в Питермарицбурге.

Но мы могли быть спокойны за судьбу нашей машины, ей ничто не угрожало. Дороги пыльные, мощеные, утоптанные бесчисленными парами человеческих ног и звериных лап, — словом, дороги конца прошлого и начала нынешнего столетия — уступили место современным асфальтированным магистралям. Низенькие деревянные пансионаты были снесены; их владельцы смогли построить многоэтажные гостиницы. Нигде больше не было видно трактиров с плоскими крышами и деревянными коновязями, у которых лошади дожидались джентльменов, зашедших пропустить стаканчик или попытать счастья в игре. Если отвлечься от своеобразия растительности, такие города, как Питермарицбург, можно найти в любой англосаксонской стране.

В Питермарицбурге я оставался не дольше, чем было необходимо для получения нужных сведений и разрешений, без которых нельзя проводить киносъемки в Натале. Одним из намеченных объектов съемок был заповедник Хлухлуве. Кроме того, я собирался посетить ту часть страны зулусов, где мог бы запечатлеть на пленку картины подлинной жизни нетронутой Африки, той, которую я наблюдал и полюбил несколько десятилетий назад.

Второе мое желание исполнилось скорее, чем я ожидал. После долгих переговоров по телефону мы узнали, что в одном из краалей округа Мизинга, близ Тугела-Ферри, должна состояться зулусская свадьба. Нам не только добыли все необходимые документы, но и дали провожатого, без которого сейчас, по-видимому, не разрешается посещать резерваты для коренных жителей.

И вот мы отправились в путь.

Мои спутники задали вопрос: неужели свадьба в стране зулусов такое событие, что ради возможности заснять его стоит проделать несколько сот миль?

— Наберитесь терпения, увидите сами, — ответил я.

К сожалению, мы попали только к торжественному завершению церемонии бракосочетания. Она напоминает о блеске древних обычаев и обрядов, но не дает представления о том, как происходит помолвка.

Когда двое молодых людей находят друг друга и юноша признается отцу в любви к девушке, начинается обряд сватовства, во многом напоминающий традиции, бытующие в европейских странах. Один из близких друзей отца юноши отправляется к будущему тестю. Старики садятся рядом на травяной циновке у очага, им подают просяное пиво, хозяин и гость рыганьем демонстрируют взаимную симпатию, а затем после обмена энергичными приветствиями начинается разговор.

— Есть у меня молодой друг, отец которого послал меня узнать, не можешь ли ты дать ему немного табаку.

Это и есть формула сватовства. Отец призывает дочерей и спрашивает:

— Кто из вас хочет вместо меня передать другу табак, который он просит?

— Только не я, — отвечает одна интомби за другой, — но вот эта наша сестра могла бы отдать табак другу нашего отца.

Для отца все это не новость. Он подготовился к посещению свата и тщательно следит за тем, чтобы его дочь во избежание суровой кары сохранила девственность до вступления в брак. Между краалями происходит обмен щепотками табаку, после чего во время многочисленных церемоний и визитов стороны договариваются о самом важном — о величине лоболы, то есть о том, сколько скота жених должен передать отцу невесты в качестве возмещения за дочь.

— Так что в стране зулусов не было и нет погони за приданым, — закончил я свой рассказ.

— Но зато есть покупка женщин, — возразил один из слушателей, — хотя я надеюсь, что сейчас этот обычай не сохранился.

— Нет, он сохранился, да иначе и быть не может. Ведь не только зулусы, но и все остальные банту считают, что без лоболы не может быть брака. Но это вовсе не значит, что они покупают невест.

Обычай лоболы оказался устойчивым. По сути дела и основе его лежит признание ущерба, наносимого отцу, который отдает полезного члена семьи. Жених (или его семья) возмещает эту потерю. Если муж дурно обращается с женой и она возвращается к отцу, последний вправе не отдавать полученную ранее лоболу. Он обязан это сделать только в том случае, если жена неспособна к деторождению или оставила мужа без всякой вины с его стороны. С моей точки зрения, лобола оказывает благотворное влияние на отношения между супругами.

Между тем дорога, по которой мы ехали, стала настолько плохой, что нам пришлось выйти из мерседеса и, то и дело спотыкаясь, пройти по пересеченной местности несколько километров, еще отделявших нас от крааля. Ноги наши все время цеплялись за сухие, как кости, стебли кукурузы. Большого удовольствия мы не испытывали-ведь приходилось тащить на себе тяжелые съемочные аппараты, но это была Африка!

На довольно большом расстоянии от деревни мы натолкнулись на группу женщин. Наш оператор принялся энергично «крутить», но деревенские красавицы не менее энергично запротестовали: «Что подумают о нас в Европе, когда увидят эти картинки! Разве вы не видите, что мы еще не принарядились к празднику?»

Мы убрали аппараты и направились к деревне. В степи поднялось облако пыли, двигавшееся на нас. Оно предвещало инсценировку нападения молодых парней из крааля жениха на хижину невесты. Размахивая дубинами, зулусы неслись по равнине, издавая воинственные клики. Доскакав до места, где мы стояли, они внезапно остановились, вскинули руки и неописуемыми воплями начали выражать свою радость. На этом древняя игра закончилась.

Пока собирались танцоры и зрители, все было тихо. Но вот в сопровождении старых женщин и юных девушек появилась невеста, перед которое несли свадебным ларец. Разукрашенные бусами девушки начали танец невест, исполняя его совершенно так же, как это делалось сотни лет назад. Темп музыки, сопровождаемой возбуждающим пением, становился все более бешеным. Гремел большой барабан, ему вторили маленькие струнные и щипковые инструменты. Громкие голоса певцов сливались с похожими на свист звуками, которые издавали девушки. Во всю мощь своих легких они выводили на высокой ноте «ху-ху-ху-ху», ударяя себя одновременно ладонями по открытому рту.

Погода испортилась. Поднялся отвратительный холодный ветер, он гнал через танцевальную площадку облака пыли. Съемки были закончены, мы развернули машину и отправились в Тугела-Ферри.

Несколько дней спустя мы выехали в знакомые мне районы страны зулусов. Вдоль дороги резвились очень маленькие и весьма нахальные обезьянки. Ници пришла в восторг от шаловливых животных. Мы остановились, и она с удовольствием смотрела, как эти обитатели леса ловко и непринужденно хватали нежными пальчиками орехи и другие гостинцы.

— Осторожно! — предупредил я. — Не пытайся задержать эту ручку в своей. Ты ведь знаешь поговорку: «Его, видно, обезьяна укусила!»

— Но это едва ли относится к таким очаровательным малюткам! — воскликнула племянница, усомнившись в моей правоте.

— И к ним тоже. Если ты схватишь животное за лапу, оно испугается и укусит тебя. А укус обезьяны опасен.

Дурбаа остался далеко позади. Виднелись плантации сахарного тростника, фермы и даже фабрики. Только состояние дороги показывало, что мы находимся вдали от больших городов. Я занялся изучением карт: одна из них была очень новой, другая — очень старой; казалось, что на них изображены различные части света.

И сейчас и во время кинопутешествия 1931 года, маршрут которого от Дурбана до Булавайо проходил по гем же дорогам, я волновался всякий раз, когда оказывался вблизи городов, где провел чудесные годы учения.

Вскоре мы затормозили в Эшове. В крааль, где я намеревался заснять быт деревенской общины, нас должен был проводить зулус, состоявший на правительственной службе. Я прозвал его за полноту Мафутой, что означает «толстое брюхо».

Можете вы представить себе немецкого чиновника, который отнесся бы терпимо к подобному прозвищу? Однако читатель, не забывший мой рассказ о нравах зулусов, поймет, почему такое обращение не только не прогневило сопровождающего, а, наоборот, снискало мне его уважение и доверие. Он сразу признал в Шомбурке человека, знакомого с обычаями его народа.

К вечеру мы уже были в краале. Вождь, обладавший множеством детей и семью женами, радушно принял нас и проявил готовность оказать нам посильное содействие. Мы разбили свои палатки у самого крааля.

На следующее утро явились гости — любопытствующие зулусы всех возрастов. Среди них оказался мальчонка лет пяти. Он увязался за мной и уже больше не отставал. Если я садился, он тут же устраивался у меня между ног. Завладев моими сапогами, малыш гордо в них расхаживал. Мало этого… Он питал свойственную африканцам слабость к технике, и наш радиоприемник отнюдь не был гарантирован от его попыток установить связь с внешним миром. Чем громче были завывания, которые удавалось исторгнуть из загадочного ящика маленькому зулусу, тем более горделивым становилось выражение его лица.

Этот малыш, по-видимому, избрал меня, седовласого старца, своим приемным отцом. Я назвал его Джекки в память о другом мальчике, который полстолетия назад заявил после короткого знакомства со мною в Монровии — столице Либерии: «Ты быть мой папа…»

Вождь разрешил нам произвести съемки.

С утра из загона выпустили скот, мужчины занялись уходом за ним, женщины и девушки прошествовали к реке за водой (африканки не ходят, а именно шествуют). Все происходило точно так, как я рассказывал, без вмешательства режиссера, без дополнений и изменений.

Недоставало одного — акта внутреннего очищения, производимого при помощи бычьего рога, тыквенной бутыли, лекарственных кореньев и большого количества воды. Я решил, что и в этих краях появился ложный стыд, и, имея возможность объясниться с хозяином по-зулусски, спросил его, применяется ли еще это облегчающее впрыскивание (по ту сторону большой воды оно именуется клистиром)?

— Нет, — сказал он, — мы этого больше почти никогда не делаем.

— А почему? — полюбопытствовал я. Слабительное еще не нашло дороги в эту глушь. — Почему же высокогигиеничный обычай ухода за телом ныне забыт?

Длительный разговор так и не прояснил положения. Но он закончился предложением:

— Раз ты жил в стране зулусов еще в стародавние времена и даже знал великого Динизулу[12], я готов это проделать ради тебя…

Такова история удивительных кадров, на которых запечатлено, как главная жена помогает индуне совершить древний обряд очищения кишечника.

Кстати, помимо столь лестного для меня объяснения, вождь привел и другое: ведь за участие в фильме я, конечно, заплачу ему наличными 5 шиллингов…

И я, конечно, заплатил.

День выдался очень жаркий, и мы отложили отъезд до наступления сумерек. Индуна и Джекки получили хорошие подарки. Затем мы двинулись в обратный путь мимо нагромождений скал, которые в тусклом свете догоравшего дня действовали на нас удручающе.

Нашей целью был птичий заповедник Сент-Люсия — большое озеро площадью несколько десятков километров, соединяющееся с морем. Я знал эту местность со времени экспедиции 1931 года и решил, что лучшего места для цветных съемок, чем остров Фернис на Сент-Люсии, нам не найти.

Чтобы попасть во Мтубатубу, расположенную на берегу озера, пришлось сделать крюк в сторону моря, и мы снова потеряли почву «под колесами машин». На сей раз мы увязли в глубоком белом как снег песке.

— Вперед! — поучал я своих спутников. — Только вперед! Песчаное море бессильно перед вами, пока вы двигаетесь. Делайте все что угодно, можете даже разок спокойно покрутиться по кругу, опасайтесь одного: останавливаться, ибо тогда мы крепко засядем.

Мы пробились через пески. Густой лес принял нас в свои объятия. Почва здесь оказалась твердой, но появилось новое препятствие — глубокие колеи, оставленные более тяжелыми машинами. Мы и его успешно преодолели.

Море, лагуны, девственный лес на острове Фернис заставили нас мгновенно позабыть все тяготы поездки. Это был один из тех пейзажей, при виде которых застываешь от восторга.

Богатые рыбой воды, омывающие остров Фернис, как магнит, притягивают к себе рыболовов. По многу дней и даже недель проводят они в лагере для туристов, оборудованном по-современному и в то же время гармонирующем с окружающей природой. В нем расположились и мы.

Я глубоко дышал, втягивая в себя сладковатый запах ила. Вокруг меня кружились бабочки. Осмотрел лагуну в бинокль. Птицы, птицы, неисчислимые массы пернатых на суше, в воздухе и на воде: голенастые серые цапли, родственные аисту, с длинными шеями и прямыми клювами; пеликаны с добычей в подшейных мешках, по размерам не уступающие лебедям; красно-розовые фламинго с загнутыми клювами и черно-белыми крапинками на оперении.

Поздороваться со мной вышел уорден (так называют главного лесничего в большинстве заповедников). Мое восхищение было ему приятно, и он предложил на следующее утро совершить прогулку на моторной лодке. Получилась чрезвычайно эффективная киноохота. Закончилась она тем, что под мерное постукивание мотора мы плавно скользили по каналу, на берегах которого шпалерами выстроились цапли. Мы назвали его «Улицей белых птиц». Большая стая фламинго подпустила нас на расстояние нескольких метров, а затем, подобно розовому облаку, растаяла на горизонте. К сожалению, искусство самоуверенного кинооператора оказалось \не на уровне тех возможностей, которые давала натура.

Мы были еще полны этим единственным в своем роде зрелищем, когда в ночи раздался рев бегемота. В лагунах острова Ферниса водятся также и крокодилы, но мы их не видели.

Два дня и три ночи пролетели так же быстро, как короткий освежающий ливень — второй после нашего отъезда из Кейптауна. Для меня он послужил предупреждением. Следовало позаботиться о том, чтобы еще до наступления сезона дождей достигнуть Момбасы на побережье Восточной Африки. Мои приготовления в Германии затянулись на целый месяц, теперь эта задержка сказывалась, нужно было экономить время, а это значило: вперед, вперед!

В заповеднике Хлухлуве, занимающем площадь около 60 километров, я собирался приступить к съемкам зверей. Хлухлуве привлекал меня не столько буйволами и антилопами ньяла, сколько белыми носорогами. Это одно из немногих убежищ, в которых они сохранились.

Едва мы въехали в ворота заповедника, как нас «приветствовал» роскошный мкубо — так называют зулусы белого носорога в отличие от его черного сородича — бедьяны. Десятки антилоп собирались на свидание у водопоя. Среди них были и столь редкостные виды, как серо-коричневые ньяла. На следующий день у этого сборного пункта произошла одна из обычных для дебрей трагедия: антилопа гну зашла слишком глубоко в ил и там погибла. Коршуны дрались из-за добычи. Они загоняли друг друга в воду, хлопая крыльями, взмывали ввысь и сверху снова кидались на труп.

По дороге в лагерь нам встретилась жирафа. Она стояла, вытянув шею, и без всякого страха взирала на нас. Коричневая ее шкура с желтыми полосами блестела на солнце так, как если бы только что вышла из рук скорняка.

Мы остановили машину, ибо боялись наехать на животное, упорно не сходившее с дороги. Жирафа подошла к автомобилю, заглянула внутрь и постепенно уничтожила весь запас конфет, взятый с собой Ници. Если наступала заминка в поступлении очередного леденца, занятное существо, рост которого в несколько раз превышал высоту нашей машины, бесцеремонно дергало дарительницу за воротник.

Такое поведение вообще-то несвойственно жирафам. Это животное звали Малышкой. Рано лишившись матери, длинноногий детеныш нашел приют у жены лесничего и вырос в лагере, среди людей. В дальнейшем Малышка — ее рост к тому времени достиг 5 метров — отправилась странствовать и даже покинула заповедник. Однако она неизменно возвращалась, чтобы повидать свою воспитательницу и принять от нее в подарок лакомства, которые успела полюбить.

Встречи с носорогами могли оказаться не столь безобидными. Мкубо обычно настроен сравнительно мирно и нападает только в состоянии раздражения. Но бедьяну за злой нрав зулусы прозвали «чертом из зарослей». Пути его неисповедимы, и он имеет привычку (возможно, из-за плохого зрения) очертя голову кидаться на все новое, что появляется рядом.

В 1931 году вместе с моим другом Паулем Либеренцем я предпринял в бассейне Умфолози охоту с киноаппаратом на белого носорога. Он тогда встречался гораздо реже, чем теперь. Старый зулус Мали — лесничий горы Мазимба — очень хорошо знал зверей, которых охранял. По его представлениям, белый носорог был джентльмен. Если же заходила речь о его черном собрате, Мали принимал озабоченный, таинственный вид. Я и теперь слышу, как он шепчет, робко вглядываясь в заросли:

— Посмотри только на навоз носорога, господин. Белый носорог ходит, как слон, а черный разбрасывает свой навоз.

— Ну и что же? — спросил я, ничего не поняв. Тогда Мали рассказал мне любопытную легенду про бедьяну и павиана.

При сотворении мира великий бог Ункулункулу смог выделить явившемуся слишком поздно сонливому бедьяне только какие-то лоскутки для прикрытия наготы. Присутствовавший при этом павиан подарил носорогу иглу, чтобы тот сшил себе одежду. Но при этом он до того издевался над неловким и сердитым носорогов, что тот, разозлившись, проглотил иглу, которую держал в вытянутой пасти. Он и по сей день в бешенстве ищет в своем навозе эту иглу, которая причиняет ему боль и вызывает ярость.

Не будучи специалистом, трудно отличить остромордого черного носорога от широкомордого белого, тем более что «черный» имеет окраску олив, а «белый» ту же, что и слон.

Посетители Хлухлуве в массе своей обычно считают носорогов — белых и черных — «безвредными», хотя приставленный к нам проводник много раз указывал на себя, как на страшный пример легкомыслия: неожиданно напавший носорог оставил на его ноге глубокий шрам.

В первый же день пребывания в Хлухлуве мы увидели после обеда двух мкубо, стоявших в очень удобной для киносъемки позе. К сожалению, они находились довольно далеко. Приблизившись, мы заметили, что этими зверями интересуются и другие посетители. Группа фотоэнтузиастов направилась к недовольно взиравшим на них носорогам. Им это в конце концов наскучило и, бросив злобный взгляд, мкубо, не спеша, удалились.

Нам все же удалось получить очень хорошие кадры носорогов, и мною овладело честолюбивое желание сняться вместе со зверем, вот уже несколько десятилетий интересовавшим меня. Однажды после полудня, увидев самку носорога, которая паслась на открытом месте со взрослым детенышем, я велел остановить машину и вышел. Сказав кинооператору, что подойду как можно ближе к животным, я попросил его заснять встречу Исипакуа со зверем, которого Мали считал джентльменом.

Сначала мать и дитя из породы мкубо не обратили на меня никакого внимания. Они стояли совершенно непринужденно, молодое животное — задом ко мне. Шаг за шагом я стал к ним приближаться.

У слонов и носорогов плохое зрение. Если подходить к ним спереди, притом медленно и бесшумно, они не замечают изменений в окружающей обстановке. Но, когда к ним пытаются подобраться сбоку, они чуют беду и начинают нервничать. В данном случае, как только у меня возникало ощущение, что звери обеспокоены, я останавливался, как вкопанный, а через минуту или две снова начинал приближаться к ним.

Мой долголетний опыт подтверждает незыблемое правило охотника: если носорог внезапно кидается на тебя, нужно отпрянуть в сторону, ибо он несется вперед, не обращая внимания на то, что происходит справа или слева от него. Мне вспомнился случай из далекого прошлого. «Фару!» — услышал я крики моих носильщиков-бавемба[13] и увидел, как они, побросав свои ноши, с ловкостью обезьян карабкаются на деревья. Вспомнил я и о том, что сам отпрыгнул в заросли и увидел, как всего в нескольких метрах от меня пронесся гигантский носорог, наклонив голову для удара. Нанеся его в пустоту, он, крайне озадаченный, уставился на окрестности с поразительно тупым выражением «лица».

Но тут мне своевременно пришла в голову мысль: смогу ли я теперь, в 75 лет, «порхать» так, как в 25? Меня отделяли от мкубо двенадцать шагов. Затем — десять… Я замер. Животные взглянули на меня без малейших признаков раздражения. Значит, можно рискнуть и приблизиться еще на несколько шагов. Я так и сделал. Затем тихо и спокойно заговорил с самкой, подражая рокоту мотора, к которому, как я установил в экспедиции 1931 года, с удовольствием прислушиваются почти все звери. Думаю, со мной ничего не случилось бы, даже если бы я улегся у ног толстухи. Но мне помешали.

В игру вмешался проводник. Озабоченный, вероятно, не столько моей участью, сколько сохранением своего места, он стал жаловаться, что я нарушаю все правила и он попадет за это в тюрьму. Разумеется, он был прав. Мне могло дорого обойтись мое легкомыслие.

Стоявший впереди молодой носорог перестал жевать траву, мать взглянула на меня явно дружелюбно, покачала головой, громко засопела и степенно удалилась в сопровождении отпрыска.

На обратном пути в лагерь к мерседесу приблизился черный носорог. Мы, понятно, схватились за аппараты.

— Неужели у вас тут носороги пронумерованы? — спросил один из моих спутников.

Я тоже обратил внимание на цифру «11», ясно видневшуюся на боку животного. На его спине сидели волоклюи, эти маленькие и энергичные представители санитарной инспекции по делам толстокожих. Сначала я подумал, что бросившаяся в глаза цифра «11» — следы их пищеварения. А может быть, это была одна из тех язв, которые я часто видел у черных носорогов, хотя никто не мог объяснить мне их происхождение? Особенно удивительно то, что эти кровоточащие, порой гноящиеся раны всегда находятся на одном и том же месте, на правом боку, и что волоклюи не только препятствуют заживлению, но даже расширяют их.

Только в Родезии лесничий заповедника Ванкие — один из крупнейших знатоков африканской фауны — подтвердил мои предположения.

Как вам известно, у всех животных есть железы[14]. У слонов они находятся между глазом и ухом, у антилоп даже между копытами. «Раны» носорога, по-видимому, стефанофилариоз, описанный И. Хольцем и Р. Т. Адивинатом, которые наблюдали его у коров в Индонезии. Это те же железы. Пернатые гости носорога, уничтожающие на нем паразитов, держат их открытыми на благо животного.