С палаткой по Африке

ИЗ КЕЙПТАУНА В ДУРБАН

Перед балконом пансиона, где мы остановились, расстилалось море зелени. Пальмы заглядывали прямо в окна, субтропические растения в своем буйном цветении казались волшебно прекрасными, воздух был напоен ароматами. Пейзаж освещало зимнее солнце — такое, о каком мы, северяне, мечтаем дождливым летом. Кейптаун утопает в цветах, и цветочный рынок — его достопримечательность.

Город этот, лежащий на южной оконечности Африки, раскинулся на отрогах Столовой горы. Его сравнивают с Неаполем, Рио-де-Жанейро и Сан-Франциско. Живописные окраины и пригороды соединены электрической железной дорогой и автобусными линиями с центром города, где 300 лет назад возникло поселение, ставшее потом «Матерью городов» Южной Африки. Отсюда началась колонизация южной части Африки и связанное с ней вторжение европейцев в другие части материка. В Кейптауне почти не осталось следов прошлого. Еще шесть десятилетий назад меня, тогда желторотого юнца, разочаровало электрическое освещение на улицах юрода. Вместо хижин африканцев, которые рисовались моему воображению, я увидел каменные дома. Некоторые из них были к тому же построены в итальянском стиле. Нынче же в Кейптауне вырастают небоскребы… Словно в Африке уже не хватает места для постройки удобных, просторных и соответствующих климатическим условиям жилищ! Число автомобилей на душу «белого» населения в Южной Африке не меньше, чем в западных странах, а потому немногочисленные широкие улицы Кейптауна превращены в стоянки для машин. На этих «авеню», мало чем отличающихся одна от другой, витрины магазинов буквально завалены второсортной продукцией американской швейной промышленности; во время войны последняя завоевала и этот давнишний британский рынок.

Резиденция правительства Южно-Африканского Союза [2] находится в Претории. Парламент, однако, заседает в Кейптауне, и на время его сессий правительственные органы переносят свою деятельность из отстоящего на тысячу миль Трансвааля на берег Столовой бухты. Как раз перед нашим приездом в «Матери городов» Южной Африки состоялась сессия парламента, и я получил возможность выполнить в Кейптауне хотя бы часть формальностей, необходимых для экспедиции. Мне повсюду шли навстречу, выказывая готовность выполнить мои не всегда легко осуществимые пожелания.

Тем не менее с каждым днем я беспокоился все больше. Уже целую неделю я разрывался между правительственными учреждениями, консульскими представительствами, гостиницами и столь излюбленными во всех англосаксонских странах приемами, с тоской поглядывая на небо. Вскоре после нашего приезда оно снова помрачнело.

Для меня, старого «африканца», города не имеют никакой прелести, особенно те африканские, которые по своей планировке и облику могли бы находиться в любой другой части света. Моя цель была выяснить, что случилось с людьми и животными, которых я узнал и полюбил еще шесть десятилетий назад. В городе я не нашел «моей» Африки. Я же хотел при помощи пера и кинокамеры рассказать на родине именно о ней, о том, какой она была прежде и какой стала теперь. Мной овладело желание как можно скорее бежать в заросли.

Есть в Южной Африке место, которое представляет большой интерес для любителей природы. Это мыс Игольный, где сливаются воды Индийского и Атлантического океанов, причем границу между ними можно «видеть», так как различная окраска воды заметна невооруженному глазу и отчетливо различима на кинопленке.

Мне много рассказывали про павианов, обитающих в маленьком заповеднике по дороге к мысу. Представители управления заповедников взимают мзду с каждой машины, проезжающей через эту местность. Уверяют, что павианы в точности следуют обычаю людей: усевшись на обочине дороги, они задерживают машины и пропускают их лишь после того, как получат в протянутую лапу «дорожную пошлину».

Мы медленно проезжали по заповеднику в поисках объектов для первых кадров. Солнце прорвалось сквозь тучи, освещение было прекрасное — все благоприятствовало съемкам.

Однако тонконосые павианы перехитрили нас. Они пересекли шоссе далеко впереди и исчезли в зарослях. Один старый самец остался сидеть на дороге. Я бросил ему лист бумаги, чтобы пробудить в нем любопытство и этим самым задержать. Он осмотрел бумагу и, очевидно, воспринял ее как приглашение подойти поближе. Но интересовала его моя племянница, сидевшая за рулем, а вовсе не я. Дедушка бабуин просунул в машину лапу, по «красоте» не уступавшую его физиономии, похожей на собачью. Ему хотелось конфет. Во всяком случае, получив сладости, он сразу же отошел. Очевидно, они понравились ему не меньше, чем плоды и коренья, насекомые и улитки, которыми обычно питаются эти животные, распространенные в безлесной части Африки.

Близ пляжа на голом утесе сидели бакланы — пернатые рыболовы. В таких местах они гнездятся целыми колониями. Блестящее оперение птиц резко выделялось на фоне морской синевы и желто-белого камня. Желанная «добыча» для нашего киноаппарата!

На следующий день меня опять потянуло за город. Еще до восхода солнца мы отправились на расположенный в бухте островок, как мне говорили, настоящее Эльдорадо для пингвинов и тюленей. Однако нигде не было видно ни хищных больших пингвинов, ни маленьких очконосых. Я выразил вслух свое разочарование, но в ответ услышал: «Да ведь море-то спокойное! А эти пожиратели рыб нежатся здесь в бездействии только во время бури…».

Так бесплодно прошел еще один день. Утешением, правда, весьма слабым, служила мне истина, постигнутая в результате полувекового опыта: терпение есть первейшая добродетель исследователя, который стремится не только наслаждаться природой, но и поведать другим людям о ее особенностях.

Между тем мы получили документы, необходимые для того, чтобы иметь возможность беспрепятственно передвигаться по заповедникам для зверей и снимать все, что захочется. Но погода не благоприятствовала нам — дни стояли дождливые, туманные, неприятно холодные.

— Ничего, — сказал я племяннице. — Климат западной части Капской провинции в зимнее время очень изменчив. Сейчас мы отправимся на восточный берег, а оттуда в горы, и ты увидишь, что Южная Африка по праву зовется страной солнца. Обещаю тебе теплые, светлые дни, хотя по утрам будет свежо и не исключены даже заморозки. В 1900 году в стране зулусов я не раз видел тонкую пленку льда на болотцах, к которым после восхода солнца приходили за водой девушки с тыквенными бутылями.

Этот метеорологический прогноз я высказал в самом радушном настроении. Кейптаун остался позади. Мы уже несколько часов ехали по обширной равнине, направляясь к нагорью, которое вклинивается между западной и восточной частью Капской провинции и спускается к заливу Фолс-Бей.

Нам предстояло проехать по перевалу сэра Лоури. Он расположен на небольшой высоте, но к нему ведет узкая, извилистая дорога с крутыми подъемами. «Пун-да» была перегружена — такова уж участь всех экспедиций, и я глядел не столько вперед, сколько назад, опасаясь, что она может не выдержать первого испытания. В конце концов маленький грузовичок не дорожный гигант… И я все же с удовлетворением установил, что и на этот раз не ошибся в выборе машины. Правда, грузовичок пыхтел и вздрагивал, но, проехав несколько миль по нагорью, я успокоился и занялся маршрутом нашего мерседеса, любуясь в то же время виноградниками и плодовыми садами.

Моссел-Бей расположен у подножия гор Аутеника и, как видно из его названия[3], лежит на берегу океана. Это была первая бухта на побережье Восточной Африки, которую посетили португальцы, когда искали морской путь в Индию. Здесь в 1487 году высадился Бартоломеу Диаш. Бухта стала стоянкой для тех португальских кораблей, направлявшихся в Индию, которым удалось избежать страшных штормов у южной оконечности материка. Отсюда и название «мыс Доброй Надежды» — надежды на успешное завершение путешествия.

В 1500 году Педру д’Атайди, командовавший флотилией, которая потеряла во время урагана почти половину судов, составил описание этой катастрофы. Его должны были прочесть моряки, возвращавшиеся из Индии. Свое послание д’Атайди спрятал в сапог и подвесил его на молодое деревце. Ныне это побитое бурями, постаревшее на четыре с половиной века дерево с четырьмя стволами стоит посреди города. Оно находится под защитой управления по охране памятников старины.

С 1600 года у моряков вошло в обычай по пути в Индию оставлять письма, адресованные в Португалию, возле «почтовых камней». Они лежали на берегах удобных бухт, куда неизменно заходили суда, направлявшиеся в Европу.

Перед Моссел-Беем есть скалистый островок — Тюлений. Еще в век великих открытий он изумлял моряков тем, что здесь собиралось неисчислимое множество морских львов. Городские власти предоставили мне небольшой портовый буксир с гребной шлюпкой. Подойдя к островку, мы засняли море, кишевшее тюленями, и смогли записать на пленку напоминающие блеяние овец звуки, которые издавали сотни безвредных, хотя и не очень приятно пахнущих животных, в мгновение ока окруживших нашу лодку.

К ним вполне применима известная поговорка: «И от избытка беда бывает». Морские львы питаются рыбой. Когда их появляются тысячи, как у этого скалистого островка, рыбные богатства заметно сокращаются, а с ними и заработки местных жителей. Вот почему к островку нередко подходит баркас с рыбаками, которые стараются приманить к себе тюленей. Ничего не подозревающих животных бьют дубинами. Рядом с их трупами даже много дней спустя после побоища можно видеть живых детенышей. Лишившись матерей, они гибнут от голода.

Мне рассказывали, что при появлении «судна смерти» стаи морских львов ищут убежища в открытом море; поэтому борьба с ними становится все труднее. Наша лодка, однако, вошла на веслах в самую гущу тюленей, и мы были поражены их доверчивостью. Если, судя по рассказам моих южноафриканских информаторов, тюлени уже признали «врагов» в вооруженных дубинами рыбаках, то неужели среди них мог распространиться слух о том, что бывший охотник на крупную дичь Ганс Шомбурк вот уже полстолетия «охотится» только с фото- или киноаппаратом?

Из Моссел-Бея мы направились в Порт-Элизабет. В этом городе есть знаменитая змеиная ферма. Спасение человека, укушенного гадом, зависит в большинстве случаев от своевременного введения сыворотки. Когда-то ее поставлял в Южно-Африканский Союз Институт Пастера в Париже, но вот уже несколько десятилетий как сыворотку стали производить в Порт-Элизабете. Поэтому змеиная ферма не только является местной достопримечательностью, но и имеет неоценимое значение для всех районов, где люди еще сравнительно часто подвергаются укусам змей.

Визит в это учреждение напугал моих спутников, не привыкших к пресмыкающимся. После того как один из сторожей дал кобре укусить себя в руку (защищенную кожаной перчаткой), я поразил племянницу, попросив положить мне на шею питона. Схватив удава сзади за голову, я поднес его очень близко к лицу. Еще в юности я перестал бояться питонов.

В то время я жил с товарищем на реке Умфолози в стране зулусов[4]. Там в дикой местности был маленький пост. Кругом водилось много антилоп и еще больше пернатой дичи, болота речной долины кишели бекасами. Почти всюду можно было встретить змей, особенно питонов.

Я всегда держал во дворе несколько этих удавов, отнюдь не к радости моего товарища и наших посетителей-африканцев, которые боятся могучего пресмыкающегося, хотя и знают, что нападает оно редко, да и укус его безвреден.

Несмотря на колоссальные размеры питонов, ловить их было нетрудно. По утрам, когда я выезжал на охоту, нередко под самыми копытами лошади через дорогу проползал питон. Поймав змею, я привязывал ее за шею к дереву, а на обратном пути забирал на «змеиную ферму». Однажды, возвращаясь домой, я еще издали увидел, что по тому месту, где был привязан пойманный питон, прошел лесной пожар. Пленник сгорел. С тех пор я больше не держал змей на привязи.

Весьма опасна африканская гадюка, которая также водится в стране зулусов. Это пресмыкающееся длиною около полутора метров, с толстым желто-коричневым туловищем и своеобразным расположением чешуек на спине обычно выходит на охоту только ночью.

Днем гадюка прячется в зарослях. Узнав, что она медлительна и ленива, я применил метод ловли, который еще мальчишкой испробовал в Бергедорфском лесу. Привязав к палке шелковый носовой платок, я дразнил им змею до тех пор, пока она не бросалась на него и не впивалась зубами в тонкий шелк. Прежде чем гадюка успевала вытащить из ткани ядовитые зубы, я поднимал палку, и змея повисала в воздухе. Обезвреженную таким образом гадюку я хватал сзади за голову и бросал в ящик.

Африканская гадюка помогла мне в свое время избавиться от преследований товарищей. С детских лет я испытывал непреодолимое отвращение к лягушкам и жабам. Когда я жил в стране зулусов, мои товарищи открыли это уязвимое место и однажды вечером подложили мне в постель изрядное количество лягушек и жаб. Я улегся, ничего не подозревая, но в ужасе вскочил, как только почувствовал прикосновение мокрых скользких гостей.

Что делает девятнадцатилетний герой, чтобы обеспечить себе покой и одновременно отомстить? Платит той же монетой. Только я выбрал африканских гадюк. Разумеется, по постелям я их раскладывать не стал, а ограничился тем, что напустил в комнату. С тех пор ко мне больше никто не приближался с лягушкой в руках.

Наш путь в Наталь лежал через Транскей — один из районов Капской провинции, отведенных для коренного населения[5]. Не одну сотню километров проделали мы по Транскею — бывшей Кафрарин. Лишь деревья нескольких пород, и зимой сохраняющие листву, да крытые соломой белые круглые хижины из глины в местных краалях смягчали серо-желтое однообразие зимнего пейзажа. Время от времени откуда-то появлялись всадники в темных плащах и широкополых шляпах, скрывавших их лица. Наперегонки с нашим медленно двигавшимся грузовиком бежали, выпрашивая сласти, дети. Шерстяные одеяла цвета темной ржавчины защищали их тела от холода, но ноги были босы. Путешественник, знающий неприхотливость этих людей, не может не думать о том, как мало надо для того, чтобы помочь им.

Мы заночевали в Баттеруэрте, так и не побывав ни на водопаде Бава, где когда-то приводились в исполнение смертные приговоры, ни на порогах реки Баттер-уэрт, и на следующий день около полудня достигли Умтаты, центра Тембуленда и всего Транскея.

В краале поблизости от Умтаты мои спутники впервые смогли получить представление об африканской старине. По дороге мы услышали в степи пение. Женщины народа коса срезали траву, которой покрывают хижины. Это обязанность женщин.

Ници зашла в дом. В нем не было ни стола, ни стульев, в одном углу лежало несколько свернутых циновок (на них хозяева спят), в другом — камень для растирания кукурузы и другая домашняя утварь. Очаг находился вне жилища. У коса не принято готовить в доме.

Мы застали хозяев за обедом. Они ели мясо, пользуясь вместо столового прибора пальцами. Нас пригласили принять участие в трапезе. Уполномоченный чиновника по делам коренных жителей, который сопровождал нас в поездке по Транскею, в нескольких словах объяснил присутствующим цель нашего посещения. После этого киноаппараты могли жужжать сколько угодно — никто даже не взглянул в их сторону, настолько привычным стало для коса любопытство иностранцев.

В другом краале, где мы остановились на отдых, посетители, видимо, бывали реже. Едва мы приехали как из соседней деревни прискакали двое всадников посмотреть, что за гости нагрянули к соседям.

Нас поразила замкнутость жителей поселка. Должна была существовать какая-то особая причина, по которой мы оказались нежеланными гостями. Скорее всего столь сдержанное поведение объяснялось тем, что в деревне готовились к церемонии обрезания — традиционному празднеству народа коса. Всюду в Африке, где еще совершаются старинные ритуальные обряды, белого человека принимают с неохотой.

Я понял, что жители хотят по древнему обычаю отметить посвящение отроков в мужчины. Недаром лица двух мальчиков, которые зашли в крааль, очевидно не зная о нашем присутствии, были разрисованы тертым мелом. Это явно были абаквета — кандидаты в мужчины.

Начался длинный палавер[6]. Завершился он тем, что нас пригласили в соседнюю деревню, где в тот же день абаквета должны были исполнять танец, предусматриваемый ритуалом обрезания.

Съемка культовых танцев представляет исключительный интерес с точки зрения этнографии, особенно если иметь в виду, что встречаются они все реже и реже. Когда-то чувства не тронутых европейской цивилизацией африканцев выражались в плясках. Они, конечно, ничем не напоминали (да и теперь не напоминают) западные танцы, ибо парный танец в нашем понимании здесь неизвестен.

Во время прежних путешествий по Африке мне часто доводилось видеть, как посреди деревни выставляли большой барабан. Всякий, кто умел играть на каком-либо инструменте, спешил на площадь. Конкомбва в северном Того являлись с флейтами, жители девственных лесов в Западной Африке — с ударными инструментами; в других районах на помощь большому деревенскому барабану — этой «первой скрипке» африканского оркестра — приходили щипковая скрипка, барабан, ножной бубен или деревянный ксилофон.

Вся деревня принимала участие в празднике; радость жизни озаряла темные лица, ярко сверкали белые зубы в смеющихся ртах. Под звуки музыки смыкались ладони, изгибались тела. Ребенок, туго привязанный к спине матери, в такт ее движениям кивал головкой. Но вот музыкальный ритм нарушали резкие крики дряхлых старух, в круг врывались танцоры и принимались прыгать, вздымая пыль. От ряда мужчин отделялось несколько человек, они приближались к ряду женщин, приглашая деревенских красавиц на танец. Бурное веселье одних передавалось другим. Возбужденная толпа темнокожих, обливавшихся потом людей в экстазе кружилась до полного изнеможения.

У африканцев веселье и страдание, любовь и ненависть мирно уживаются рядом. Есть танцы, которые должны возбуждать радость боя и нередко переходят в кровавую сечу. Военные игры с сопутствующими им танцами были очень популярны в государствах зулусов во главе с Чакой[7] и Дингааном[8]. Зрители, расположившиеся полукругом на шкурах, наблюдали за тем, как ликующие воины устремлялись друг к другу, держа перед собой черные или белые щиты из кожи быка или диких зверей и размахивая короткими острыми копьями. Военная песня сменялась громким кличем: «Булала, абатагати!» — «Бей колдунов!» Имелись в виду европейские завоеватели, «появившиеся из моря» со смертоносными орудиями, извергающими гром- и молнии, против которых бессильны и щит, и стрелы.

Удивительно, что и у африканцев с побережья, уже много веков общающихся с европейцами, до нашего времени сохранились танцы предков. Сколько раз видел я под пальмами Дар-эс-Салама танцы девушек суахили. Они повторяли те самые ритмичные движения, которые, вероятно, услаждали взор арабских работорговцев задолго до того, как португальцы открыли морской путь в Индию.

У народа кру на побережье Либерии еще после первой мировой войны был распространен женский танец, чем-то напоминавший мне яванские танцы «в трансе». Обвешанная золотыми украшениями своего рода, с золотой пластинкой в зубах, в круг входила девушка (я вспоминаю, кстати, случай, когда одна танцовщица появилась даже с очками из простого стекла!). Она ступала едва заметными шажками, будто во сне наклоняла верхнюю часть тела, устремив взор к небу и вяло опустив руки. Час за часом проделывала танцовщица одинаковые монотонные движения, пока, обливаясь потом, не валилась с ног; пожилые женщины уносили ее в хижину.

С культовыми танцами коса я был знаком только понаслышке. Чтобы увидеть и заснять чилису, абаквету или исполняемый после обрезания мгиди, стоило пойти на любые лишения.

Мне хотелось, чтобы в краале, где должен был состояться праздник, нас приняли не так холодно, как в первой деревне. Для этого я решил заручиться расположением ее маленьких жителей и пригласил их отправиться с нами. Несколько детишек забрались в наш мерседес, остальные побежали вперед искать броды и указывать путь. Между поселками не было дороги, и пришлось медленно ехать прямо через поля.

К моменту нашего прибытия на деревенской площади уже собралось много народу. Дети оказались хорошими парламентерами, да и любопытство африканцев к иностранцам было так велико, что ни у кого не возникло возражений против нашего присутствия. Едва мы успели приготовиться к съемке, как праздник начался.

Жители закололи быка. Всех угостили мясом. Мужчины сидели в стороне от женщин, недвусмысленно подчеркивая тем самым, что праздник обрезания — дело чисто мужское.

Появились два мальчика абаквета. На них было одеяние, несколько напоминавшее тунику, но отличавшееся от нее тем, что оно было сделано из камыша, как и похожие на капюшоны маски. Ноги их от самых ступней были размалеваны черными и белыми красками под шкуру леопарда. К моему удивлению, инструментальная музыка отсутствовала; только несколько женщин, сидевших в стороне, мелодично пели, выстукивая палками ритм на пыльной земле.