С палаткой по Африке

С КИНОКАМЕРОЙ ПО ТОГО И ЛИБЕРИИ (1912–1914 и 1923–1924)

В августе 1908 года приближался к концу большой переход по Африке, предпринятый мной и Хеммннгом. С нами шел Джумбо, мой маленький слон.

Перед вступлением в Морогоро мы осмотрели нашу одежду. Я облачился в единственную пару брюк, не имевшую дыр величиной с кулак, и в последнюю не совсем рваную рубашку. Наши спутники надели самые пестрые передники, и даже Джумбо полил свою запыленную спину водой. Теперь мы могли войти в город.

И тут мы увидели на обочине дороги ящик на треножнике, покрытый черной материей. Из-под нее показался худощавый человек, с которого градом катился пот. Энергично жестикулируя и не жалея слов, человек старался дать нам понять, чтобы мы шли своей дорогой и не обращали внимания на диковинное зрелище.

Когда, слегка смущенные, мы снова пустились в путь, бросая украдкой взгляды на загадочный ящик, человек этот начал быстро крутить ручку, причем ящик издавал жужжание.

Такова была моя первая встреча с кинематографом.

Довелось мне присутствовать и при проявлении пленки. Это происходило в подвале у одного араба. Глубина и толстые стены подвала должны были, по возможности, изолировать нас от африканской жары. В помещении чувствовалась прохлада, вода тоже оказалась сравнительно холодной, пленку намочили и натянули на барабан для просушки, после чего двое африканцев принялись вертеть барабан. Кусочек светочувствительного слоя отскочил от пленки и ударился о стену, за ним последовал другой, слой эмульсии стал рассыпаться. Хлоп-хлоп-хлоп — напрасно люди старались принять самые выгодные позы, съемка, может быть, и удалась, но фильм не получился…

В течение многих лет мне все казалось, что я слышу: «хлоп-хлоп-хлоп». Всякая мысль о киносъемке вызывала воспоминание об этом раздражающем звуке. И тем не менее отделаться от этих мыслей я уже не мог.

Мы с Хеммингом были страстными фотографами. Успех моих первых лекций на родине показал неоценимое значение наглядных иллюстраций к тому, что мы пережили. Как ни эффектна устная речь, она не может заменить собой изображение, а тем более движущееся изображение на кинопленке. Но как велики трудности, с которыми сталкивался в глубине Африки фотограф, а тем более кинооператор!

Я не вижу ничего особенного в том, что, отправляясь в тропическую жару на поиски подходящих сюжетов в кишащий москитами девственный лес, в травяной лабиринт бескрайних равнин, в иссушенную солнцем степь, мы день за днем ставили на карту жизнь. В конечном счете охота с фотоаппаратом или кинокамерой была не опаснее охоты с ружьем.

Ночью мы развешивали на ветру мешки с водой, чтобы иметь «холодный» фильтр, когда, задолго до рассвета, примемся за работу. Палатку или какую-нибудь хижину можно было затемнить. Но против климата мы оставались бессильны. Даже когда мы работали совсем голые, наше «прохладное» помещение напоминало парилку. Зато как поднималось наше настроение, когда при проявлении перед нами появлялась антилопа, мирно пасущаяся, стройная, сильная и такая неописуемо прекрасная, какими создает свои творения лишь природа. А потом на пластинке вырастал толстокожий исполин с поднятым хоботом, учуявший нечто необычное. Или же перед нашим взором возникали люди, поглощенные религиозным танцем, а то и просто тропическим пейзаж во всей его величавой красоте…

Часто случалось, однако, что едва лишь на пластинке появлялось изображение, как светочувствительный слой начинал пузыриться. Несмотря на все усилия, вода оказывалась недостаточно прохладной, квасцы, даже если мы располагали ими в достаточном количестве, не в состоянии были закрепить этот слой. И снова все труды и старания пропадали даром.

Уже в 1908 году я пришел к выводу, что одного энтузиазма недостаточно. Чтобы преодолеть все непредвиденные препятствия, необходимо тщательно изучить технические и химические особенности фотографирования и киносъемки в тропических условиях.

Человек с ящиком, приветствовавший нас при вступлении в Морогоро, оказался немецким пионером кинематографии Шуманом. Первая его экспедиция закончилась полным крахом. Он, однако, не пал духом и незадолго до первой мировой войны привез из Африки фильм «Что дали мне дебри?», с восторгом встреченный в охотничьих и спортивных кругах.

Как известно читателю, меня привели в Либерию другие чаяния. Когда незадолго до наступления XX века я впервые ступил на землю африканского материка, эпоха великих открытий была уже завершена. Из охотника на крупную дичь я превратился в исследователя; на родине я убедился, с каким живым интересом относятся представители всех слоев населения к своеобразному животному миру и нравам африканцев, близких к природе.

Но я знал также, что с каждым годом усиливается проникновение европейцев в Африку и колониальная эксплуатация этой богатой части света, что недалеко уже то время, когда только в недоступных глубинных районах можно будет наблюдать жизнь коренного населения в первобытном состоянии.

Было время, когда львы настигали спасавшихся бегством антилоп у самого подножия Столовой горы. До массового истребления крупной дичи европейцами белые носороги водились во всей Южной Африке. Это подсказывало мне, что, чем быстрее пойдет разработка природных богатств материка, тем меньше времени останется у исследователя, поставившего перед собой задачу: открыть неведомую Африку при помощи кинокамеры, предоставить своим современникам возможность собственными глазами увидеть африканские условия жизни и познакомить с ними потомство.

Необходимо было преодолеть технические и климатические трудности и запечатлеть на пленке людей и зверей Африки в их природной среде. Я не хотел опоздать еще раз.

Осенью 1912 года я снова сошел на берег Либерии. Эту страну я выбрал потому, что во время экспедиций за карликовым бегемотом встретил там полную поддержку со стороны властей и сделал ряд этнографических наблюдений, которые мне теперь хотелось отобразить в фильме. Меня не интересовали сенсационные картины типа американских боевиков о диком Западе, в которых публике преподносится такая «действительность», какую можно увидеть только во сне. В то же время мне представлялось, что па первых порах я должен отказаться от съемки животных.

Меня сопровождали молодой художник Кай X. Небель и гамбургский кинооператор Георг Бюрли (их обоих уже нет в живых). Мы взяли с собой самое лучшее оборудование. Зная о всех трудностях съемки и проявления пленки, я не нашел времени, для того чтобы овладеть необходимыми техническими навыками. Небель и я целиком зависели от Бюрли.

Довольно скоро я решил перенести сферу наших операций из Либерии дальше на восток — в Того. Правда, к тому времени я уже не был так самоуверен, как при высадке в Монровии, ибо в девственных лесах Либерии приобрел весьма печальный опыт.

Материалы, видимо, не выдерживали тропической жары. Несколько негативов оказались испорченными еще до проявления, но куда больше огорчений доставил сам процесс проявления пленки. Температура с трудом охлажденной воды быстро поднималась, причем верхний слой нагревался быстрее, чем нижний. Грубо говоря, сверху все было запроявлено, а снизу — недопроявлено.

Все наши усилия добиться иных результатов были безуспешны. Пришлось ограничиться пробным проявлением нескольких кусков негативной пленки в обыкновенной ванне, а непроявленные негативы отправить в Европу.

В Того мы начали работать также на побережье. Сюжетов было полным-полно, с точки зрения кинематографии вся Африка представляла собой целину. Люди наперебой старались привлечь наше внимание к достопримечательностям страны. Мой друг барон Антон Коделли фон Фаренфельд пригласил всех членов экспедиции в Камину. Около 160 километров, отделявших нас от этого пункта, мы проехали по вновь построенной железной дороге, которая вела из Ломе в глубь страны. В Камине я заболел злокачественной амебной дизентерией.

Для меня осталось загадкой, где мог я подхватить эту болезнь. Во время предыдущих путешествий я не раз был вынужден пить настолько грязную воду, что ее приходилось процеживать через носовой платок, конечно, далеко не стерильный. Не вредила мне и вода из болот, в которых только что валялся какой-нибудь слон. Но в Того опасность заболевания вошла в поговорку среди европейцев, а потому мы все время старались пить минеральную или кипяченую воду и ею же полоскали рот. В самой Камине моих губ не коснулась ни одна капля кишевшей микробами жидкости. Тем не менее ни до, ни после я не болел дизентерией в такой тяжелой форме, как там.

В смысле ухода и диэты я получал все, что может быть предоставлено больному в доме друга. И все же коварная болезнь не оставляла меня. Невзирая на свое состояние, я уговорил Коделли отвезти меня на мотоцикле в Сокоде. Бюрли и Небель уже были там.

В то время к Сокоде уже была проведена дорога, находившаяся, правда, в жалком состоянии. ^,ттобы избежать зноя, мы ехали ночью. Волшебное сияние луны превратило тряскую дорогу в серебристую ленту, протянувшуюся через мрачный тропический лес Африки.

Вдруг на расстоянии всего нескольких метров от нас освещенная неверным светом нашего карбидного фонаря показалась река. «Есть ли здесь мост?» Кругляки, из которых он был построен, подбросили мое измученное тело, прежде чем я успел произнести этот вопрос. Дальше к северу тянулись заросли, а за ними снова степь.

Поездка по такой дороге очень утомительна. Солнце уже встало, когда впереди появился холм. Мой друг дал полный газ, и несколько минут спустя мы въехали во двор маленького поста. Там нас с нетерпением ожидали Бюрли и Небель. Они приготовили мне постель в доме для приезжих европейцев.

Скорее мертвый, чем живой, я погрузился в сон. Проснувшись через 20 часов, почувствовал себя здоровым. Наша кинокамера снова затрещала. Южная часть Судана[38] была идеальным местом для съемок. Верхом на чудесных суданских лошадках, купленных по дешевке, мы переезжали с места на место. Африканцы просто и естественно позировали рьяным кинооператорам. Мне особенно запомнилась деревня Паратау и вождь Уру Дшабо.

Однажды вечером, вернувшись в лагерь после трудового дня, который показался нам особенно удачным, я нашел телеграмму из Европы. В ней сообщалось всего-навсего, что полученные от нас кадры недостаточно контрастны, сняты при плохом освещении и непригодны.

Эта весть, какую мог бы получить Иов[39], сопровождалась соответствующим распоряжением. Я не имел возможности снарядить экспедицию на собственные средства и теперь должен был выполнить требование людей, финансировавших наше предприятие. Пришлось уволить обоих моих сотрудников и распродать аппаратуру. Первые шомбуркские киносъемки в Африке закончились провалом.

Я тут же отправился обратно в Европу. Небель остался в Африке. Мы решили продолжить работу, как только я выясню причины наших неудач.

Гамбургские друзья поручили проявить кинопленку одной английской фирме, поэтому я отправился прямо в Лондон. На Темзе, как и на Альстере, считали, что причиной неудачи явилась неподготовленность нашего оператора.

В разговорах с лицами, предоставившими средства на экспедицию, как говорится, коса нашла на камень. Они хотели заработать, но не хотели работать подобно Небелю, мне, Бюрли, который старался, как умел. Правда, умел он немного. Однако, с моей точки зрения, гораздо большее значение имела недостаточная приспособленность нашей аппаратуры и материалов к условиям тропиков.

Лишь много позднее я узнал, что далеко не все заснятые нами кадры были так плохи, как это утверждали в Лондоне и Гамбурге. Ни мои друзья, ни я сам не сочли нужным после нескольких разочаровавших нас проб проверить всю пленку, отправленную для проявления в Лондон. Лишь после первой мировой войны мне стало известно, что подвизавшийся в Англии чрезвычайно деловитый американский продюсер отправил в Гамбург только те кадры, которые оказались непригодными, тогда как в США демонстрировался фильм, смонтированный из других наших материалов. Только в 1926 году мне удалось познакомить немецкую публику с этой частью моей работы.

Тут я понял, что должен сам овладеть техникой кинодела. Кроме того, я убедился, что Георгу Бюрли больше всего мешало то, что он был недостаточно знаком с особенностями Африки. Как ни тяжело мне было расстаться с Бюрли — чудесным человеком и хорошим товарищем, я пригласил другого оператора — молодого англичанина Джимми Ходсона, имевшего известный опыт и с радостью согласившегося отправиться в Африку. Несколько дней спустя мы находились уже на борту судна, которое должно было доставить нас в Того, где дожидался Небель.

Чтобы заинтересовать английских заимодавцев в моем предприятии, пришлось сделать им уступку. Я обязался включить в план работ съемку художественного фильма. Мег Гертс была первой киноактрисой, проникшей в глубь Африки, первой белой женщиной, пересекшей Того с юга на север.

Когда мы высадились в Ломе, над городом развевался желтый флаг. На побережье Того свирепствовала желтая лихорадка, самая коварная из всех тропических инфекционных болезней. В то время лишь небольшой процент заболевших ею людей оставался в живых. Настроение в Ломе было подавленное.

Уже в день высадки на берег мы с кинооператором сели в поезд, который доставил нас в Камину. Здесь мы приступили к работе. Джимми Ходсон не обманул моих ожиданий. Снятые им кадры я отношу к числу шедевров раннего периода развития кино.

С некоторым предубеждением приступил я к съемке игровых фильмов — первых в краткой еще истории кинематографии, которые снимались в Африке. И сейчас вижу Мег Гертс, скачущую верхом на горячем жеребце из Борну по залитой солнцем степи. В ее лице мы нашли хорошего товарища и, вероятно, лучшую из всех европейских актрис, которые согласились бы участвовать в столь невыгодном предприятии. Зато я в роли режиссера оставлял желать лучшего.

Непревзойденными оставались действующие лица из числа местных жителей, которые играли самих себя. Они не испытывали никаких затруднений, не думали о воздействии на зрителя. Я хорошо понимаю тех режиссеров, которые утверждают, что лучшие актеры — дети и животные, потому что и те и другие держат себя совершенно непринужденно.

И снова я заболел в самый разгар съемок. Число перенесенных мной припадков малярии и без того приближалось уже к трехзначной цифре. На этот раз именно в Того, где снабжение медикаментами было поставлено гораздо лучше, чем в других областях Африки, меня одолела такая лихорадка, что порой казалось, будто тело мое разрезано на две части и каждая испытывает муки самостоятельно.

Было решено вызвать врача из Атакпаме.

— Лихорадка, — констатировал он, — лихорадка в тяжелой форме. Очень увеличена селезенка. Раза в четыре против нормального. Смеяться, кашлять и делать резкие движения вам нельзя. Иначе селезенка лопнет, и тогда конец.

— Не отправиться ли мне в Европу? — спросил я.

— Не советую. Умереть можно и здесь. Но до этого еще не дошло. Найдется у вас в доме что-нибудь годное для питья?

У меня нашлось, и мы стали лучше понимать друг друга. Смертельно больным в Африке считается лишь тот европеец, которому европейский врач советует для «окончательного» выздоровления поехать на родину.

Я глотал хинин то в больших, то в меньших дозах. В полдень мне казалось, что я теряю рассудок, а к вечеру в ушах стоял такой гул, словно я лежал у водопада Виктория.

Меня навещал окружной начальник, испытывавший еще большую жажду спиртного, чем врач. В случае моей смерти ему пришлось бы расчистить европейское кладбище, чтобы достойно похоронить мою селезенку; при этом он мог нажить неприятности из-за того, что человек, в какой-то степени известный, отдал здесь концы. Мне следовало любезно отказаться от этого намерения.

И я отказался. Две недели спустя мы смогли продолжить наше путешествие и зашли в глубь Судана дальше, чем когда-либо прежде. Разумеется, я снова гостил в Паратау у моего друга Уру Дшабо, принадлежавшего к племени котоколи.

Как-то раз я пригласил его отобедать со мной. Уру Дшабо появился с большой свитой. С полным сознанием своего достоинства вождь осведомился через переводчика, «чиста» ли тарелка, с которой он будет есть. Как правоверный мусульманин он мог пользоваться ею только в том случае, если на ней никогда не лежала свинина. Я ответил на его вопрос утвердительно. Тут его взгляд упал на нож и вилку.

— Мой друг поймет, что я незнаком с употреблением этих предметов, — передал он мне, — и разрешит осведомиться, как пользоваться ими, чтобы хозяину не пришлось стыдиться гостя.

Уру Дшабо напоминал великих властителей Судана, создателей могущественных империй, чья власть распространялась на обширные территории. К сожалению, мы очень мало знаем о той эпохе, как и вообще об истории Африки. Нам почти ничего неизвестно о культурах, существовавших некогда на юге и в глубине африканского материка.

Мы отправились в Бафило, чтобы заснять производство хлопчатобумажных тканей. Сейчас это ремесло бесспорно вытеснено цивилизацией. Искусство ткачества в этих краях постигли еще в то время, когда здесь подвизались арабские купцы.

Мы засняли прилежных африканцев, трудившихся над изготовлением декоративных поясов. Поражала своей красотой их разрисовка. Ее мотивы, очевидно, были когда-то заимствованы у разъезжавших по всему свету купцов. К сожалению, тогда еще нельзя было запечатлеть на пленке всю чудесную гамму красок этих изделий.

Путь наш вел дальше на север. В районе Сансанне-Манго жило племя тамберма, слывшее воинственным. Каждый род строил себе укрепленный «замок» с плоской крышей, на которой располагались его защитники. Как и большинство африканских строений, «замки» сооружались из глины, но в отличие от других жилищ африканцев имели два этажа. Внизу содержался скот, наверху жили люди. Были у них и башни для хранения зерна.

Укрепленные жилища обычно возводили в кустарнике или в густом лесу. Вид у них был мрачный и далеко не мирный. Однако впечатление это было так же обманчиво, как и репутация жителей. При более близком знакомстве тамберма оказались робкими людьми, которых жизнь сделала недоверчивыми и заставила принять меры к защите своего жалкого существования.

Поля, засеянные большей частью просом, окружали дома тамберма. Люди этого племени ходили голые. Мужчины были вооружены луками и стрелами; женщины носили ожерелья из раковин каури. Самым ценным достоянием тамберма (как и соседнего племени конкомба) был боевой шлем — половинка тыквы, украшенная раковинами каури и увенчанная рогом антилопы. Полевые работы выполняли женщины, мужчины же, если не находились в походе, охотились.

Конкомба, пожалуй, самые красивые из жителей Того. Мы познакомились с ними, когда возвращались к побережью, следуя вдоль реки Оти до самой границы с Французским Суданом. Конкомба уже тогда вели обширную торговлю шлемами, похожими на шлемы тамберма. В отличие от большинства племен этой части Того конкомба носили легкую одежду.

Кстати сказать, там широко распространен хамелеон. Меня удивлял страх, который столь безвредное существо внушало коренным жителям. Стоило мне с хамелеоном в руке приблизиться к вооруженным луками и стрелами конкомба, как храбрые воины обращались в бегство. Мне так и не удалось узнать, какие «колдовские чары» приписывали они маленькой ящерице.

В Сокоде, на обратном пути к побережью, нас ожидал грузовик — новинка африканского транспорта; он более или менее регулярно совершал рейсы между Атакпаме и Сокоде. Мы достигли конечного пункта железной дороги за столько часов, сколько дневных переходов пришлось бы совершить для этого раньше нашей экспедиции. Поезд доставил нас (и двух страусов, которых я прихватил в Европу в качестве подарка гамбургскому зоологическому саду) в Ломе. Там мы погрузились на судно, направлявшееся в Германию.

Прошло более девяти лет, прежде чем я снова увидел свою любимую Африку. Четыре года войны и пять лет экономического и финансового кризиса лишили меня возможности путешествовать. Однако успех лекций, с которыми я выступал во многих немецких городах — как во время войны, так и после ее окончания, — укрепил меня в намерении при первой возможности возобновить деятельность в Африке.

Нужно ли говорить о том, как велики были трудности, которые пришлось мне преодолеть в годы после первой мировой войны? Через фирму «Заморские фильмы, товарищество с ограниченной ответственностью» мне удалось сколотить необходимые для экспедиции средства. Консул Либерии в Гамбурге основал консорциум, взявший на себя дальнейшее финансирование моего предприятия. Мне опять пришлось согласиться на съемки также и игрового фильма.

В столице Либерии — Монровии, куда я приехал в начале 1923 года, произошли большие изменения. Теперь в Либерии имелся даже автомобиль — форд, принадлежавший миссионерам. На нем мы предприняли первое путешествие по Африке в легковой машине. За полтора часа мы достигли Пейнсвилла. В 1911 году мне пришлось провести целый день в челне, чтобы добраться до этого города на опушке джунглей.

В качестве ассистента и техника меня сопровождал Пауль Либеренц, с которым мы быстро подружились. Я многим обязан этому человеку, не терявшемуся ни в каких ситуациях.

С нами был и кинооператор, весьма знающий, но заботившийся о своем комфорте больше, чем позволяют африканские условия. Это не могло не толкать «старого африканца» на грубоватые шутки.

Еще на борту судна зашла речь о том, что в джунглях Либерии водится опасный вид комаров. Мы назвали их «москитами лихорадки черной воды» и обрисовали нашему новичку как хищных насекомых величиной со взрослую саранчу.

Упоминания о гигантском переносчике «лихорадки черной воды» оказалось достаточно, чтобы прогнать с палубы молодого берлинца. Либеренцу стоило немалого труда уговорить оператора высадиться на берег.

Несколько дней спустя мы разбили лагерь в одной деревне. Прошел небольшой дождь, немного освеживший душный вечер. Я сидел у палатки и писал, вокруг летали насекомые, привлеченные светом лампы. Вдруг передо мной появился крайне возбужденный маленький берлинец. За ним стоял Либеренц. Он сосал трубку и, ухмыляясь, имитировал руками чьи-то летательные движения.

— Господин Шомбурк, у вас, разумеется, нет москитов. Но у меня… Я просто не в состоянии все время подвергать свою жизнь опасности. Наконец у меня дома — жена и дети.

Излюбленный рефрен нашего малодушного берлинца был всем уже знаком. Но каким образом перед его палаткой целыми роями летают москиты, в то время как у меня на расстоянии 50 метров от него их нет совсем? Я последовал за оператором.

Одного взгляда на насекомых было достаточно, чтобы все стало ясно.

— Это гудят белые муравьи.

— Белые муравьи, — передразнил он. — Как известно, муравьи водятся на земле и под землей, но не в воздухе. Или вы станете утверждать, что в Либерии муравьи летают?

После дождя муравьиные личинки выползли и поднялись в воздух, но я знал, что в эту ночь они потеряют крылья и вернутся под землю уже муравьями. Убедить в этом нашего друга оказалось делом очень трудным. Подозрения бравого оператора рассеялись только после того, как я спокойно сел за стол и стал ловить лжемоскитов, тысячами летавших вокруг. И все же он ушел в палатку недовольный.

— Странно, что эти паразиты развелись только у меня, а у вас их нет.

Но разве я был виноват в том, что он поставил палатку поблизости от муравьиного «инкубатора»?

Съемки игрового фильма продолжались несколько месяцев. Для работы над картиной «Человек и зверь в девственном лесу» оставалось гораздо меньше времени, чем я рассчитывал и чем было нужно. Я уже однажды пережил в Либерии сезон дождей и знал, что он прервет все мои начинания.

Жара причиняла нам много неприятностей. Проникнуть в глубь джунглей оказалось невозможным, съемки зверей производились исключительно с берегов рек. Но это не всегда было минусом, так как девственные леса Либерии настолько густы, что уже на расстоянии нескольких метров нельзя увидеть животное, обладающее к тому же большей частью защитной окраской. Слона, например, трудно не разглядеть; но в тех местах, где лианы и ползучие растения сужали поле зрения до 2 метров, его нельзя было заснять даже при помощи самого сильного объектива независимо от освещения.

Зато какой обильной бывала добыча наших кинокамер на реках во время отлива! Под высокими корнями мангровых и пандановых деревьев слышались шуршание и шелест. Из зловонного ила показывались отвратительная голова крокодила или блестящее туловище змеи. Время от времени перед плоскодонным челном, в котором я скользил по болотам и прибрежным заводям, в воду нырял пернатый водолаз. Стаи обезьянок шумно резвились в кронах деревьев.

Еще интереснее было наблюдать жизнь мелких существ, которым «старый африканец» обычно не уделяет внимания. Мы останавливались у какой-нибудь илистой банки и в полном молчании выжидали несколько минут… Из ила высовывалась клешня, за ней робко появлялась вторая, третья, и вскоре вся отмель оказывалась усеянной раками-отшельниками. Тут же затем выползали из своих жилищ тысячи более крупных и совсем малюсеньких раков. С большим усердием принимались они за дело: засовывали в рот микроскопические кусочки ила и клешней выталкивали их обратно. Получались катышки, раки накладывали их один на другой, пока не образовывался целый слой таких шариков. Время от времени какой-нибудь рак исчезал в своей норе, но затем поспешно из нее выползал, словно боясь потерять драгоценное время. Тот, кто обладает хорошим слухом, мог не только видеть, но и слышать это явление природы. Казалось, что где-то вдалеке поют; ухо улавливало то более высокие, то более низкие звуки.

Мне не удалось установить, высасывают ли раки из илистых зернышек пищу. Одного неловкого движения, одного звука было достаточно, чтобы маленькие существа с быстротой молнии исчезали, оставив после себя след — шероховатую поверхность ила.

Еще занятнее был другой обитатель илистой банки: Perlophthalmus koelreuterl — вьюн вислобровый. Стоило потревожить эту рыбку, имеющую около 15 сантиметров в длину, как она начинала скакать по поверхности воды. Терпение наблюдателя вознаграждалось тем, что он видел, как под лучами солнца переливались множеством красок мокрые светло-коричневые и серо-зеленые тела рыб с серебряными, синими, серыми пятнами. Особенно любопытно то, что эти веселые маленькие прыгуны могут существовать не только в воде, но, подобно амфибиям, и на земле. Они плавают и даже ползают при помощи несоразмерно длинных рукообразных грудных плавников. Порой они взбираются на целый метр по корням мангровых деревьев, но, испугавшись чего-либо, немедленно кидаются в воду и удирают прочь.

Боми, как называют их жители Либерии, особенно хорошо чувствуют себя во время отлива в многочисленных ямах у берегов. Приняв вертикальное положение, они разевают рот в ожидании насекомых и с удивительной быстротой ловят их на лету. Нам случалось видеть, как какой-нибудь боми затевал кровопролитную драку с родичем, облюбовавшим ту же лужу, что и он. Воинственно бросался он с поднятым спинным плавником на ничего не подозревающего пришельца. Нередко столкновение перерастало в настоящую баталию. Это одно из тех бесчисленных зрелищ, которые мать-природа повсюду показывает терпеливому исследователю — ив степи, и в пустыне, и в девственном лесу, и на илистом берегу либерийской реки во время отлива.

Выполнив в Монровии и в районе побережья[40] все, что было нами намечено, мы в январе 1924 года по реке Сент-Пол поднялись на лодках в глубь страны. Двигаясь пешком параллельно побережью, мы переправились через реку По и достигли реки Мбао. Это была первая река, протекавшая по настоящему девственному лесу, через которую переправилась наша экспедиция.

Даже если бы мы нашли более совершенные средства передвижения, чем утлые челны коренных жителей, нам пришлось бы соблюдать максимальную осторожность. Ведь мы везли чрезвычайно ценный и чувствительный к сырости груз. Я имею в виду не только пленку (для хранения ее я еще до войны сконструировал нечто вроде деревянного термоса), но и химикалии, а также другие материалы, необходимые для проявления кадров.

В моих этнографических исследованиях я всегда придавал большое значение танцам и всюду, где это было возможно, делал зарисовки. Теперь нам удалось заснять в Либерии танцы, которые до этого едва ли видел хоть один европеец.

Я познакомился с одним из вождей ваи — Фоди Массали. Он пришел в свой «город» Бвайгбон, где мы расположились на некоторое время. (Городом называли в Либерии любой поселок, состоявший более чем из 10 хижин.) Фоди Массали не раз выручал меня из затруднительных положений, и я считаю его одним из лучших своих друзей. Он же помог мне устроить народный праздник, позволивший заснять своеобразные пляски его племени.

Началось торжество с того, что раздались звуки зассы — высушенной тыквы, наполненной камешками; к их громыханию присоединился гулкий звон металлических обрезков, помещенных в густой сетке. Ловкие коричневые руки непрестанно встряхивали двойной инструмент.

Сначала танцевали женщины племени. Затем демонстрировали свое искусство бродячие актеры — профессионалы. Один плясал с мечом, делая при этом комичные прыжки с виртуозностью, которая вызвала бы восхищение на лучших эстрадах Европы. Другой выполнял атлетические упражнения. За ним выступил канатоходец из области менде в британской колонии Сьерра-Леоне. Своим искусством он зарабатывал себе на пропитание. На нем был высокий парик из человеческих волос. Одна хореографическая картина сменяла другую, праздник, который начался утром песнями и танцами, закончился поздно ночью…

С обильной кинодобычей мы направились из Бвайгбона к реке Лоффа, служившей границей владений Фоди Массали, а оттуда в Джонду — старейший «город» области ваи. Кроме поставленного правительством властителя Варни Марбу, здесь правил еще и прежний вождь Кинг, который благодаря торговле (в частности, вероятно, и людьми) нажил сказочное для Западной Африки состояние.

Когда обитатели девственных лесов Либерии увидели нашу аппаратуру и убедились, что мы не покупаем слоновую кость и не собираемся охотиться на обезьян, они усомнились в нашем рассудке. Издававший жужжание колдовской ящик с тремя ножками, у которого вечно кто-нибудь стоял и крутил ручку, казался ваи признаком еще не виданного безумия.

В Джонду передо мной встали задачи совсем особого рода. Я приехал туда, чтобы засиять для кино ритуальные танцы. Меня интересовали не веселые деревенские пляски, не танцы охотников и воинов — их можно было видеть во многих местах, — а лишь церемонии тайных союзов[41], тщательно скрываемые от взглядов посторонних, а тем более европейцев.

Не успел я хорошенько оглядеться в Джонду, как обнаружил поблизости деревеньку с хижинами из пальмовых листьев — словом, ^анде или Бунду — воспитательное заведение тайного союза девушек. Мне стало известно, что через несколько дней здесь состоится выпуск, именуемый «омовением». Он обычно связан со своеобразным ритуалом. Нельзя было терять ни минуты, если я хотел первым из чужеземцев получить разрешение присутствовать на выпускном празднике, притом не в единственном числе, а с кинооператорами и главным действующим лицом — колдовским ящиком о трех ножках.

Правда, Варни Марбу, с которым я познакомился еще в Монровии, обещал мне свое содействие. Но нарушить обычаи племени было не так-то просто, и соглашению должен был предшествовать затяжной разговор. Кинг и Варни Марбу свободно говорили по-английски, но те же обычаи требовали, чтобы они объяснялись со мной через своего вестника, так что моему верному Моморо пришлось переводить его длинные речи. После нескольких дней словопрений, мы наконец договорились о том, что Варни Марбу зайдет за нами и кружным путем поведет в Бунду.

Это и произошло несколько дней спустя, когда деревня изнывала под лучами полуденного солнца. Чтобы навести любопытных (а также злых духов) на ложный след, мы отправились сначала в сторону, противоположную Бунду. Сопровождали нас только кинооператоры и двое доверенных лиц правящего вождя.

Необходимо было еще добиться расположения главы союза, старой зу[42]. Ткани, табак и напитки несомненно способствовали успеху переговоров, которые вел наш друг. Пока он беседовал с зу, девушки в нарядах из пальмовых волокон выстроились и приготовились к танцам.

Кинокамеру установили в густых зарослях, скрывавших ее от посторонних взоров. Перед нами находилось место женского фетиша, отмеченное старой деревянной ступкой, какой пользуются женщины для размола кукурузных и кофейных зерен, и большим камнем. Он был подвешен на лианах к поперечной балке, укрепленной на двух вилообразных шестах. Беспокойные ноги девушек утоптали землю: ведь танцу в бесконечных его вариациях уделялось в Бунду самое большое внимание. Черепки и стеклянные бутылки составляли скромное украшение площадки.

Ни одна из сменявших друг друга танцовщиц даже не взглянула в сторону гудящего аппарата. Это было тем более удивительно, что в области ваи воспитательное заведение для женщин окружала такая же таинственность, как и союз Поро для мальчиков. Только по обычаям племени гола девушки во время обучения приходили в деревню демонстрировать свое искусство под аккомпанемент трещотки и большого барабана.

Потупив взоры и согнувшись, девушки выходили поочередно и по знаку старой зу исполняли танец. Начинали они с маленьких шажков, потом кружились все быстрее и быстрее, завершая танец вихревым движением, после которого разбегались по хижинам и в изнеможении падали на циновки.

Мы сначала сомневались, что сможем довести съемки до конца. Всякий европеец, еще несколько лет назад отважившийся на такое предприятие, поплатился бы жизнью за свою смелую попытку. Тем больше обрадовались мы удаче.

Пережитое нами нервное напряжение не успело улечься, как несколько дней спустя мы решили заснять торжества, связанные с выпуском из союза и возвращением девушек в деревню. Особенно нас интересовали праздник в честь усопших и церемония выпуска. Ведь вряд ли какому-нибудь другому кинооператору посчастливится еще раз присутствовать при этом ритуале.

Однажды утром из Бунду вышла по направлению к деревне торжественная процессия. Впереди шествовали черти[43], за ними следовала зу в сопровождении нескольких помощниц. Барабан молчал, слышались звуки одной лишь зассы. Цель церемонии — почтить память усопших, чьи могилы находились посреди деревни. Обычно их было невозможно различить, но теперь на них виднелись кучки риса. Глава союза отчиталась перед мертвыми, испросила их благословения на обряд «очищения» этой местности и на выпуск девушек, который должен был состояться несколько дней спустя.

Нам удалось засиять оба торжества, так как старая зу после долгих уговоров разрешила установить аппарат.

Сотни женщин из соседних деревень приняли участие в празднике листьев — так называлась церемония выпуска. Заключалась она в том, что молодые девушки, покрытые с ног до головы зелеными листьями, возвращались к жизни в кругу семьи, причем после «изгнания чертей» родные вносили за девушек выкуп деньгами и товарами.

Теперь, когда прошло столько лет, я могу сознаться, что мы далеко не всегда были удовлетворены результатами съемок. Тогдашние технические возможности позволяли снимать только днем. Танцы же происходили преимущественно ночью, а нам очень редко удавалось уговорить коренных жителей повторить днем то, для чего и в Африке требуется романтика лунного света.

В промежутке между церемониями Бунду мы производили другие съемки и сразу же после праздника выпуска покинули Джонду, чтобы как можно рациональнее использовать несколько недель, оставшихся до начала сезона дождей.

Через густую завесу коварных ползучих растений и лиан мы прорвались к озеру Буру, воды которого окрашены в устрашающе черный цвет. Около двух десятков островков разбросано по озеру. Оно тянется параллельно морю на расстоянии не более 2 километров от него.

На перегруженных челнах мы спустились по ручью Джонни, который, расширяясь, превращается в Рыбачье озеро (коренные жители называют его Писсо). Поблизости от мыса Маунт засняли священного крокодила и вернулись в Бунду. Там мы стали свидетелями такого явления природы, какое редко доводится видеть даже «старому африканцу».

Горизонт заволокли тучи, во мраке ночи зажглись сполохи и отразились в воде озера, на берегу которого мы расположились. Стояла глубокая тишина, ее нарушал лишь шепот ветерка над водной гладью. Его сменил сильный ветер. Он все крепчал и с неописуемой быстротой перерос в бурю, а затем и в ураган. Ударил гром, сотрясший не только домик, где мы нашли убежище, но и землю под ним. Двери, крепко запертые в предвидении опасности, распахнулись, оконные рамы сорвались с петель, куски ставен пробили стены. Потоки дождя хлынули в комнату, где мы лежали на полу. Раскаты грома всякий раз на несколько секунд оглушали нас, а в промежутках между ними слышался треск валившихся деревьев. В деревне молния ударила в огромное шерстоносное дерево, и оно со стоном повалилось. Мы еще не успели полностью осознать, что же именно происходит, как буря сменилась давящей тишиной.

Над нами пронесся торнадо…

Несколько месяцев спустя мы возвращались в Гамбург. Из Либерии я вывез большой зверинец и материалы для фильма. Мне и на этот раз удалось поймать карликового бегемота. Очаровательный шестимесячный зверек подох за день до нашего прибытия на родину, хотя верный Моморо сделал все, чтобы спасти ему жизнь Потеря эта была тем более ощутимой, что накануне подохла при выкидыше самка водяной кабарги.

Но самым ценным из всего, что я привез в 1924 году, был мафуэ — «предмет, проходящий сквозь ветер», то есть каменный фетиш. Эта фигурка была впервые найдена в Африке, а потому представляла особый интерес для историков и этнографов. Она изображала собой бесхвостого крокодила (так называемого водяного леопарда) — знак тайного сообщества водяного леопарда в Либерии, распространявшего вокруг себя страх. На меня этот фетиш не оказал того вредоносного действия, которое ему приписывают, но неприятностей из-за него я пережил много. Либерийские власти явно без всяких на то оснований утверждали, что я приобрел фетиш незаконно. Кончилось тем, что, предварительно заказав слепок для гамбургского этнографического музея, я подарил фетиш правительству Либерии.

Верным моим спутником по сей день остается маленькая нумония — фигурка из мыльного камня. Согласно поверию местных жителей, она приносит счастье. Такие идолы — кстати говоря, очень безобразные — встречаются редко.

Мне пришлось в седьмой раз повернуться спиной к Африке, чтобы на родине воплотить свой труд в фильмы, книги, лекции, — иными словами, в наличные деньги, необходимые для подготовки следующей экспедиции. Я запланировал ее еще до того, как мыс Маунт исчез за горизонтом.

За первые семь путешествий я проделал в различных частях Африки (главным образом пешком) 100 тысяч километров. А в 1926 и 1927 годах я только на машине наездил по дорогам Германии 42 тысячи километров и выступил с лекциями в 244 городах, стремясь к одной цели: в восьмой раз попасть в Африку.

Весной 1931 года моя мечта сбылась.

Об этом моем путешествии читатели знают из другой книги[44].