Селянин

— Иди на хуй, я за деньгами тебя зову, — Кирилл залез ладонью в штаны, попробовал разместить толстую колбаску, чтобы не выделялась. Ему почти удалось, да и напряжение спадало.

— Да нет у него денег, сколько раз повторять?

— А вдруг? Он сейчас к банкирше поебаться ходил, вдруг у неё взял?

Машнов перестал рвать вишни, скорчил недовольную рожу.

— Вот сдался он тебе! Нам сейчас идти сам знаешь за чем.

— Ещё почти час, успею. Прикольнусь хотя бы.

— Давай-давай, топай, — смилостивился Пашка. — А я пока компот варить буду. Зови, если что.

Он подмигнул и принялся за вишни, а Кирилл направился в знакомый дом на другой стороне улицы.

На Островок опускались серые унылые сумерки. В деревне как всегда стояла тишина. Вороны вдалеке каркали, ласточки, проносясь над головой, стрекотали, чья-то собачара хрипло лаяла.

Ближе к дому Рахмановых Кирилл услышал ещё несколько повторяющихся звуков, но идентифицировать их смог, только когда нагло открыл калитку. Егор колол дрова — вот что это были за звуки. На большой чурбан ставил чурбаны поменьше и мощным ударом топора разбивал их на части. Оставшиеся кругляши, в основном берёзовые, штук десять-пятнадцать были свалены по его правую руку прямо посередине двора, поленья горкой окружали чурбак-подставку.

Увидев незваного гостя, Рахманов остановился, не всадив топор в очередную чурку, просто опустил. Его волосы были собраны в хвост, лишь несколько прядей выбивались и обрамляли худое серьёзное лицо. По дешёвой застиранной футболке бордового цвета сверху вниз тянулась влажная полоса. Глаза… блять, в них так хотелось смотреть!.. выдавали испуг. Он как обычно сжался, молчал, лишь настороженный взгляд следил за передвижениями горожанина.

— Ну привет тебе снова, — Кирилл по-хозяйски прошёлся по двору, поддел ногой несколько крайних поленьев, рассыпав часть пирамиды, и уселся на сиденье «ижака», как на лавочку, сложил руки на груди — холодало.

Егор повернулся в его сторону и не проронил ни слова. Так и не набрался смелости выгнать вторженца. А всё потому что без яиц — пидоры, они хуже баб.

Загремела металлическая цепь: из конуры между сарайками вылезла собака и пару раз тявкнула. Некрупная лохматая дворняжка, рыжая с белым воротником. Так, у них есть ещё шавка. Где она пряталась вчера? Спала? Глупая псина.

Собака не собиралась брехать на чужого человека, и Кирилл забыл про неё.

— Где мои деньги? — спросил он.

— Твои деньги у тебя, — на этот раз ответил Рахманов, опять абсолютно ровным тоном, как на переговорах с психопатом.

— Значит отказываешься мне платить за изгаженные твоей коровенцией штаны?

— Они в порядке, — Егор кивнул на ноги Калякина. На них действительно были те самые брюки, Кирилл оттёр навозные пятна с них найденной в доме бабкиной щёткой, замочил, постирал, высушил и набрызгал одеколоном, чтобы наверняка перебить запах. Впрочем, запах исчез уже после замачивания.

— Моральный ущерб, — быстро сориентировался Калякин.

— Нет, — ответил Рахманов, твёрдо, но без безрассудной отваги. В драку с обидчиком он бы не пустился. Верил в свою правду, при этом не веря во вселенское торжество справедливости. Холод ему был нипочём, колка дров здорово разгоняла кровь.

Калякин слез с мотоцикла:

— Ну как хочешь. Пойду за твоей скотиной.

Конечно, он блефовал. Он даже приближаться к рогатой дуре боялся и тем более не знал, что с ней дальше делать. А если опять обосрёт? К счастью, пидор об этом не подозревал и замер в ожидании дальнейшего. Возможно, судорожно решал, что делать, но внешне оставался невозмутимым. Красивый, ладный и только что трахавшийся.

Кирилл сделал обманный шаг к калитке, за которой находились закуты для скота и птицы, и сразу вернулся обратно, будто передумав. Егор не шелохнулся, на ветру трепетали только не удержавшиеся в хвосте пряди.

— Ладно, — сказал Кирилл, — если тебе дорога корова, можем поступить другим образом. Я прощаю тебе долг, а ты… ты договариваешься, чтобы банкирша дала мне.

Что именно банкирша должна дать, уточнять было не нужно. Ухмылка Кирилла красноречиво говорила об этом. Он ожидал новой волны страха, растерянности, так тешившей чувство собственной важности, но…

Странно, на лице Егора расцвело тоже что-то наподобие ухмылки, из глаз ушёл испуг.

— А ты не боишься ставить условия человеку с топором? — спросил он и покрепче перехватил отполированное его сильными ладонями топорище.

Кирилл опешил, перевёл взгляд с посветлевшего лица селянина на тёмное лезвие инструмента. При определённой сноровке оно может послужить отличным оружием, а пидор явно упражняется с ним часто. Почему-то такую вероятность исхода торга Калякин раньше не принимал во внимание, вообще не учитывал топор.

— И когда я с косой, тоже ко мне не подходи, — мстительно добавил Егор. Он заметил замешательство и испуг, и теперь Кириллу надо было как-то выкручиваться, чтобы снова стать царём положения.

Местные сплетни

Кирилл сделал круг возле мотоцикла, проводя пятернёй по сиденью, красному бензобаку, рулю, зеркалам и круглой фаре. Остановился, настроившись на глухую несознанку.

— А духу-то хватит человека рубануть?

— Хочешь проверить? — Егор спросил это с твёрдой убеждённостью. Калякин поверил в его решимость защищать свою честь и честь прекрасной дамы. Можно было бы отстать, зауважать его за эти идеалы, но пидорам нельзя давать спуску.

— Пойдёшь на зону парашу драить? А кто будет за твоей мамашей ухаживать? Бросишь инвалидку одну? Она хоть на горшок сама сходит?

Предположения показались Кириллу чертовски смешными, тем более Егор снова замолчал, его взор потух, потребность вступить в противоборство с противником погреблась под сыновним долгом. Но топор он сжимал крепко.

Кирилл решил забить на прикол с вымогательством и подойти к развлечению с другой стороны.

— Ладно, деньги я тебе прощаю, — он опять влез на мотоцикл. — Я, может, к тебе с дружескими намерениями пришёл. Кроме тебя, тут и поболтать не с кем.

Рахманов его будто не слышал. Удостоверился, что опасность миновала, и принялся за незаконченное дело. Поправил чурбак и, замахнувшись, с одного удара рассёк его пополам, поднял половину и поставил на чурбак.

— У тебя вроде как брат есть? — спросил Кирилл. — Что-то его не видно. Где он?

— В лагере, — раскраивая половину чурки, произнёс Егор, взял следующую.

— Такой молодой и срок мотает?

Егор остановился, пристально посмотрел на него и потом демонстративно одним махом расколол половину чурки. Поленья с деревянным стуком разлетелись в стороны, попадали на груду таких же дров. Парень выпрямился.

— Да я шучу, шучу, — осклабился довольный своей подъёбкой Кирилл. — Что ты, шуток не понимаешь? Просто к слову пришлось. Ты лучше скажи, чего ты такой неразговорчивый?

— С тобой, что ли, разговаривать? — Рахманов в который раз принялся за колку.

— А что, не нравлюсь? Ах да, ты же разборчивый. Кого попало не трахаешь.

Рассекаемые чурбаки звонко поскрипывали, дрова, падавшие в кучу, задорно стучали.

— А я вот пидоров не люблю, — продолжил Кирилл, так и не дождавшись от селянина ответа. — Но мне скучно и хочется трахаться, а трахать тут только банкиршу можно.

— Езжай к себе в город.

— Не, мне пока нельзя. Причины есть. И мне вот что интересно, Егор, — как ты тут живёшь-то без секса? Ты же пидор, тебе же в бабу должно быть противно вставлять. Двигал бы в Москву, где ваших заднеприводных полно.

Куча колотых дров росла, а чурбаков уменьшалась. Рахманов ловко управлялся с топором, изредка предплечьем вытирая пот со лба. Линялая его футболка от горловины к паху клином стала тёмной. Он не отвечал, был, казалось, полностью поглощён своим занятием.

Кириллу, чтобы потешиться, и монолога хватало.

— Чего ты такой неразговорчивый-то? Я ведь с тобой нормально, по-дружески. То дело с коровой замяли уже. Не пойму просто, как ты в деревне живёшь — дрова эти, сортир на улице, корова, навоз. Вонь.

Калякин сказал это с презрением. По его разумению загнать себя в глушь к тухлым бабкам и комарам могли только маразматичные пенсионеры, свихнувшиеся на почве фанатичной любви к взращиванию помидоров, или опустившиеся вконец алкаши, которых погнали за сто первый километр. Остальные стремились к цивилизации с её благами, цеплялись за любую возможность, снимали комнаты в общагах, женились по расчёту и по залёту. Себя Кирилл не представлял без тачки, клубов, бухла, ночной тусовки, секса без обязательств по разным впискам. Он считал, что такой образ жизни и должна вести молодёжь в стране почти победившего капитализма. А этот красивый парень… Он здесь словно жемчужина посреди навоза!

Другое, менее поэтичное и избитое, сравнение сейчас не пришло Кириллу на ум. Он смотрел на Егора и ждал его ответа, каких-нибудь объяснений, однако Егор молчал, однообразно нагибаясь за чурбаком, ставя его, размахиваясь, ударяя топором. Оставался безучастным, на лице не отражалось никаких эмоций, кроме естественного напряжения, вызванного тяжёлой работой. Ни неприязни, ни страха, ни разочарованности в собственной жизни.

Кирилл вскочил с мотоцикла: а и вправду, какого хера он увещевает этого придурка? Пидоры не люди, у них всё через жопу. Мочить таких надо, чтобы другим нормальным людям не мешали. Но… Кирилл очень хотел, чтобы долбанный уравновешенный селянин поднял на него свои карие глаза, которые в темноте пасмурного вечера были бездонно-чёрными. Хотел, чтобы его ещё раз затянуло в этот глубокий выразительный омут, падая в который, испытываешь что-то сродни транса, лёгкого наркотического кайфа.

Только блядский Рахманов всё колол и колол. Дрова усыпали двор вокруг него, несколько поленьев отлетели к дощатому забору, к сараям и собачьей конуре, одно ткнулось в спицы переднего колеса «Юпитера». Наступала темнота, а у него оставалось ещё четыре целёхоньких чурбака. Он торопился.

Кирилл вспомнил про Машнова и делянку конопли. Напоследок в отместку Калякину приспичило сказать что-нибудь обидное, унизительное.

— Кстати, Пашка не против, чтобы ты у него отсосал. Что ему передать? Ты согласен? Когда ему прийти? Сегодня ночью сойдёт?

— Так твой друг тоже пидор? — наклоняясь за очередным чурбаком, спросил Рахманов. — Может, и ты?

У Калякина закипела кровь, кулаки сжались. Он шагнул к пидору, чтобы сломать челюсть за такие слова, но не посмел — у того был топор. Поддав ногой ближайшие поленья, Кирилл убрался со двора. Так и не получив желанного взгляда.

Серое без просветов небо опустилось низко, почти задевало старинные телевизионные антенны на длинных металлических шестах. Трава стала влажной. Во многих окнах, в том числе в их доме и у банкирши, горел свет.

Кирилл обернулся на дом Рахманова — там света не было. В первую секунду ему это не показалось странным, ведь пидор работал на улице, а во вторую вдруг вспомнил, что пидор живёт с матерью. Так что же, как младший сын, тоже на курорты уехала или настолько немощная, что не в состоянии зажечь люстру? Да, вроде бы Пашка говорил, что она не ходячая. Вот прямо совсем? Лежит и ссыт под себя? Брр.

Кирилла передёрнуло.

Он тряхнул головой и побежал по каменистой дороге, нормально различимой в сумерках благодаря светлому цвету известняка. Лаяла чья-то собака, носились ласточки. Кирилл каждый раз пригибал голову, боясь, что это летучие мыши. Деревня выглядела иллюстрацией к гоголевским кошмарикам.

Сколько прошло времени, Кирилл не знал, но предполагал, что Пашка его кокнет за долгую отлучку. Прошмыгнув мимо «Тойоты», он вломился в калитку, слишком неаккуратно громыхнув щеколдой. Заметил, как отодвинулась штора, и друг выглянул в окно.

— Я уже здесь, — заявил Кирилл, вбежав в дом и чуть не стукнувшись макушкой о низкую верхнюю планку дверного косяка.

— Где тебя носит? — Пашка был недоволен. На полу прихожей валялись свернутые пакеты под коноплю.

— Развлекался, — Калякин прошёл сразу к холодильнику, вынул оттуда открытую банку сардин, повернулся к столу и стал искать чистую вилку.

— С Егоркой что ли? — в интонациях стоявшего позади Пашки появился интерес. — И как? Понравилось? Ты теперь тоже пидорас?

Он хихикнул.

— Иди в сраку, — запихивая консервы в рот, посоветовал Калякин. — Он, кстати, обещал тебе с заглотом сделать, если ты к нему сегодня ночью придёшь.

— Иди-ка ты тоже в то самое место, — Пашка нихрена не поверил, наклонился подобрать пакеты. — Давай, кончай жрать, потопали.

Консервы с голодухи были вкусными. От прогулки по свежему воздуху нагулялся не только аппетит — сон тоже. Идти за тридевять земель было впадлу.

— Там дождь собирается. Может, до завтра?

— Не будет там дождя: ласточки высоко летают. Когда ласточки высоко летают, дождя никогда не бывает.

Знаток херов. Кирилл выскреб банку, дожевал, раздумывая, а не послать ли его далеко и без хлеба, но вместо этого кинул банку на стол, языком почистил между зубами и, наконец, кивнул.

— Пойдём.

Стимулом были деньги от продажи травки.

13

Дождь не пошёл и на следующее утро, хотя погода определённо испортилась. Тяжёлые серо-синие облака заполонили всё небо, и лишь когда в редкие прорехи проглядывало солнце, тело переставало дрожать.

— Лето, блин! — Пашка, то и дело поглядывая на тучи, раскладывал на крыше сарая принесённые вчера и сегодня стебли конопли. Места уже не хватало, и он укладывал их плотно, расправлял каждый листочек. Кирилл подавал ему снизу, терпеливо ждал и выслушивал Пашкино бухтенье и, чтобы отвлечься от холода и усталости, следил взглядом за покачивающейся ниткой паутины, свисающей с листа ржавого железа. Нитка была старой и толстой, с налипшими почерневшими чешуйками берёзовых серёжек и ещё каким-то сором. Она вызывала брезгливое омерзение. Здесь в деревне, в бабкином доме почти всё вызывало брезгливое омерзение, всё было пропитано запахами гниения и разложения, умирания.

Кирилл проснулся раньше часа побудки, ему снился какой-то сон, который не запомнился, и до звонка Пашкиного будильника он лежал и метался между тем, чтобы немедленно вскочить с бабкиной кровати, одеться в свои шмотки или покемарить ещё. Лень одолевала, да и хата за холодную ночь остыла, из окна дуло, и он продолжал лежать и кутаться в одеяло, на котором хоть был чистый пододеяльник, но оно само, как и весь заскорузлый дом, было отвратительным. Только выжившие из ума чудики могут спокойно существовать в таких условиях.

Егор Рахманов… Мысли о деревенских жителях, конечно, в первую очередь потекли к нему. Егор Рахманов ведь не может не понимать, что он тратит свою жизнь зря, похоронив себя в Островке вместе с доживающими здесь свой век старухами. У него точно такой же старый дом со всеми его прелестями, без удобств, с сортиром во дворе, где зимой, наверно, зад и яйца отморозить можно. Корова, поросята, куры — всё это навоз, вонища, крысы, мухи. Поговорить не с кем, пивка попить не с кем, магазина нет, развлекательных центров нет, элементарного Интернета нет. Спутниковую антенну тоже на его доме не видел.

Мать у него инвалидка… Так место ей в соответствующем учреждении. Ей уже всё равно.

Потом раздалось ужасное, раздражающие китайское «пи-пип-пи-пипип», заставившее натянуть одеяло на голову и одуматься — слишком много внимания уделяет чокнутому пидору, лучше бы про своих друзей вспомнил, как они там без него в городе лето проводят, или на фотку какой-нибудь тёлочки в телефоне подрочил.

Пашка протянул руку, Кирилл на автомате вложил в неё последний полный мешок. Хождения за три моря выматывали его в мочалку, на делянке оставалось ещё больше половины урожая, а упрямый, осторожный, сука, Машнов отказывался ехать на машине. Ну попетляли бы, ну запылились, так за один раз бы всё вывезли, а тачку потом на мойке отдраить можно.

— Всё! — сказал Пашка и победоносно выпрямился во весь рост, разглядывая с заботой уложенные стебли, как Гулливер — дрессированных лилипутов.

— Слазь тогда, я жрать хочу.

— Слезаю…

Он ещё раз обвёл любящим взглядом прирождённого садовника подвявшую коноплю и на цыпочках, тщательно выбирая, куда поставить ногу, подобрался к краю крыши. Дряхлое железо прогибалось и стонало под ним. Деревянная самодельная лестница, прислонённая к крыше, тоже держалась на соплях, но каким-то чудом не разваливалась. Кирилл делал вид, что подстраховывает — усиленных мер безопасности не требовалось: если бы Пашка и упал, лететь ему было не более полутора метров — сараи раньше строили низкие.

Машнов слез, деловито отряхнулся, ополоснул руки застоявшейся дождевой водой в бочке, к которой был подведён жёлоб с крыши дома.

— Так приготовишь что-нибудь? — спросил севший на скамейку у колодца Калякин, предварительно положив на неё более-менее чистый мешок.

Пашка вытер покрасневшие от холода руки о трико и обернулся, подбоченился.

— Так, приготовить-то я приготовлю, но запасы у нас кончаются.

— Блять, ты всё сожрал?

— Жрёшь у нас ты. А я ем. Не, у нас есть ещё консервы, тушёнка, колбасы палки две. Макароны и гречка. Хлеб. Чёрствый уже маленько, но сойдёт. Печенья есть и яйца.

— А пиво?

— Пиво тоже есть, не всё же ты вылакал.

— Да я не пью вообще!

— Ещё картошки осталось с полведра, — продолжил перечислять, вспоминая, Пашка. — Ещё у бабки в подвале всякие огурцы и помидоры в банках, закуски всякие, икра…

— Красная? — хмыкнул Кирилл.

— Ага, заморская баклажанная, — кривляясь, поддержал его шутку Машнов. — Не знаю, сколько этим банкам лет, но, думаю, не пропали, консервация десятилетиями хранится и хоть бы хны.

— Не, тогда я есть не буду. Лучше в город мотанёмся.

— Можно мотануться. Не сегодня только, а когда всё уберём. Сегодня картошечки пожарю, с килькой влёт уйдёт.

Кирилл поморщился. Он считал кильку за второсортную кошачью еду. Пиццу бы сейчас слопал, в одну харю и в один присест.

— Молочка бы к картошечке, — в разрез его желаниям замечтался плебейски воспитанный Машнов. — Жареная картошечка с молочком — самый смак, м-мм. Пробовал когда-нибудь?

— Нет, — ответил Кирилл и сразу усмехнулся: — Хочешь, могу молоко организовать.

— К другану своему сходишь? — Пашка мгновенно сменил настрой, заулыбался, тонко намекая на толстые последствия.

Калякин тоже фыркнул:

— Иди ты, не друган он мне. С пидорами не дружу.

— Ага, ага, слышали мы это. То-то ты к нему зачастил. А что, Егорка парень симпатичный, фигурка хрупкая, волосы длинные — ночью может за бабу сойти, а ты к нему как раз по ночам шастаешь.

Кирилл выслушал его глумление беззлобно, даже со смешками. Весело было слушать, как тебя приравнивают к пидорью, но снести такие сравнения можно только от друга, с которым и не через такое прошли и который не усомнится в твоей действительной ориентации, так как сотни раз видел тебя на девках, подсовывал их тебе, а иногда стаскивал с них. В их с Пашкой клубной дружбе встречались самые разнообразные и извращённые выверты.

— А сам-то? — подначил Кирилл. — Сам-то не положил глаз на пидорка? Не ревнуешь? Как приехали, только его и защищаешь: «Егор хороший, не трогай Егора, Егор — душка».

Они засмеялись.

— Ой, блять, в этой деревне и правда оголубимся, — утирая грязным рукавом брызнувшие слёзы, проговорил Машнов. — Не надо было вообще, что он пидор, заикаться.

— Так организовать молока или нет? — спросил, прекращая смеяться, Кирилл. Втайне, в самых потаённых глубинах его души теплилась надежда, что Пашка скажет «да». И где-то рядом, в других глубинах он начал подозревать, что это ненормально.

— Как хочешь. Попробуй. Только у него, наверно, всё молоко на продажу.

— Ничего, поделится с соседями.

Пашка что-то буркнул, отмахнулся и пошёл к веранде, постукивая по земле ногами — отряхивая кроссовки от возможно прилипших комьев земли. Потом скрылся за калиткой, отделяющей двор от садово-огородной территории.

Кирилл посидел, глядя на зелёные заросли позади участка, на необработанные, заросшие травой грядки, на коих в разнобой торчали укроп, перья лука и чеснока, щавель, ещё какие-то культурные растения фиолетового цвета. Он всё-таки решил сходить к Рахманову — авось с утра у него не будет топора. Желание сделать пидору больно, уязвить, пересиливало лень и усталость. К тому же солнце выглянуло, меж серых облаков показался большой клок голубого неба.

На улице Кирилл остановился, подставляя лицо приятно тёплым лучам, расстегнул олимпийку. Деревенская тишина давила на уши, он никак не мог привыкнуть к отсутствию круглосуточного гула транспорта, гомона толпы, строительных, производственных звуков. Брёх собак, кукареканье особо голосистых петухов, кваканье лягушек на реке и жужжание насекомых не восполняли физической потребности в привычном городском шуме.

Калякин прежде всего устремил взор к дому Рахманова. Время не было ранним, около одиннадцати часов, поэтому весёлый молочник на своём драндулете мог отправиться на рынок. Точно Кирилл его распорядок не изучил. На усадьбе лесной феи тоже было глухо.

И всё же улочка отличалась от виденного в предыдущие три дня — возле следующего от банкирши дома на лавке сидела одинокая старуха. Худощавая, невысокого росточка, насколько Кирилл мог судить со своей позиции. На ней были чёрная телогрейка поверх яркого цветастого платья и режущего глаз фиолетового цвета платок. Из-под платья виднелись чулки или колготки и потом уже боты типа калош, но с меховой опушкой. В руках бабка держала клюку, водила ею по земле то ли чертя что-то, то ли ища червяков для топчущихся рядом кур. Но как только бабка заметила вышедшего на дорогу молодого парня, сразу бросила своё занятие. С её взгляда можно было лепить памятник любопытству: слепая, издалека, но непременно рассмотреть, что же там происходит, кто же там стоит.

Кирилл удержался, чтобы показать бабке «фак», пошёл своею дорогой, прислушиваясь, нет ли со стороны Рахмановых каких-нибудь звуков — мычания коровы, стука топора или тарахтения мотоцикла. Но было тихо, как и во всей деревне.

Не теряя надежды найти селянина дома, спящим или готовящим варево свиньям, Калякин свернул с обочины на вытоптанную площадку перед калиткой. Если молочник уезжал, открывал ворота, то щетина скошенной травы не сохранила следов. Кирилл собирался войти, как его окликнул старушачий голос:

— Ты к Егору? Так Егора нету. В город подался с утреца.

Голос бабуси дребезжал, как ложка в стеклянном стакане. Говорила она шамкающе, будто забыла надеть вставные челюсти, и с каким-то исконно деревенским акцентом, отчего «Егор» превращался в «Яхора».

Кирилл обернулся. Старущенция уже переместилась на дорогу, стояла возле дома банкирши на кривых, торчащих из-под юбки ногах и, опираясь на клюку, выжидательно таращилась на него. Кирилл не знал, что с ней делать, и, так как пидорка всё равно не было дома, повернулся к ней. Пошёл.

Вблизи старушка выглядела ровесницей египетских фараонов. Морщинистое лицо с узкими щёлочками желтоватых слезящихся глаз, сеточкой выступивших красных капилляров на рыхлом носу, ввалившимся ртом, в котором действительно не было зубов, и морщинистые узловатые пальцы, крепко сжимающими пластмассовый набалдашник клюки. От одежды тошнотворно воняло похлёбкой.

— Егора нет, Егор уехал, — повторила она, обрадовавшись неожиданной компании. — А ты кто? Нюркин внук?

— Не, его друг.

— Как зовут?

— Кирилл.

— Кирилл? Хорошее имя, новомодное, давно так не называли, с тридцатых годов поди. А меня Олимпиада Михайловна. Баба Липа по-здешнему.

— Тоже ничего себе имечко.

— Назвали вот, — проскрипела она, потом будто опомнилась. — А Егор молоко в город повёз, не возвращался ещё. Ты с ним дружишь?

— Дружу, — соврал Калякин. От нечего делать достал сигарету, закурил. Ему хотелось послушать про Рахманова, узнать о нём побольше, и бабка подхватила эту волну.

— Куришь? Здоровье губишь. А Егор вот не курит, у него учись, он славный хлопец. Только судьба ему, видишь, нелёгкая досталась, — она замолчала, скорбно воззрилась в сторону дома Рахмановых, а через несколько коротких секунд вновь пустилась в повествование чужой биографии. — Горе на семью-то навалилось… Галочку, мать его, паралич разбил. Молодуха, кровь с молоком, красивая невозможно, а вот хворь какая-то приключилась. Лечили её… Возили, да, по всем больницам возили, по докторам… Да доктора-то нынче больно деньги любят, а у Посохиных откуда деньги? Егорка вон студент, Андрюшка маленький…

— Подожди, баба Липа, — перебил увлекательный рассказ Калякин. — Каких Посохиных? Егор вроде Рахманов?

Баба Липа с гневом дёрнула клюкой.

— Это по отцу, по мошеннику бесноватому, они Рахмановы, а по двору Посохины. Тут Посохиных пропасть было, через дом. Да никого не осталось. Кто помёр, кто уехал отседа далече.

— Ясно, — сказал Кирилл, хотя не всё было ясно, например, что значит «по двору», но это не имело значения. — А чего отец у него мошенник?

— Ну как чего? — беззубо усмехнулась бабка, мол, молодёжь, а не смекаешь. — Увёз девку из деревни, детей двоих заделал, а потом хвост трубой и ушёл. Оставил без гроша. Вот Галька с двумя дитями и вернулась, не солоно хлебавши. А тут мать с отцом помёрли друг за другом, совсем одна осталась с пацанятами, на ферме работала. Дояркой — в четыре утра встань, в десять вечера домой приди. И всё пешком, по шесть километров до фермы три раза в день, поди находись. Других-то доярок машина забирала, а в нашу глушь из-за неё одной машина не ездила — директор жмотничал бензин тратить. Собака, чтоб ему в аду гореть…

Баба Липа сплюнула, подчёркивая отвращение. К счастью для Калякина, это оказалась скорее имитация плевка — беззубый рот был сухим, и ему не пришлось лицезреть бабкины слюни на дороге.

— А чего они отсюда не переехали поближе к ферме? — спросил он.

Старуха опять изумлённо фыркнула, скрипуче рассмеялась.

— Так то деньги нужны, а откуда у них деньги? Егора кой-как в город в институт собрала, а Андрюшка в школе учился, его тряпки донашивал, ни одной новой вещички не было. А Егор, конечно, для него берёг, не трепал вещи почём зря… любит он брата-то… Галя работала и последние гроши Егору в город отдавала. Ты-то в городе живёшь?

— В городе.

— Так, поди, там жизнь дорогая?

— Дорогая, — кивнул Кирилл, прикуривая вторую сигарету. В уме счётчиком пронеслись счета за выпивку, бензин, кино, фирменные шмотки, это не считая еды в холодильнике и коммунальные услуги, которые оплачивали родители. Были ещё траты на тёлок, лёгкие транквилизаторы, гаджеты, карточные долги.

Бабка хрипло захихикала, поправила морщинистой рукой ярко-фиолетовый платок и махнула в сторону дома Рахмановых.

— Но Галька правильно воспитала. Как только с нею хворь эта приключилась, Егорка учёбу бросил и за ней ходить начал. Она ведь лежачая совсем, никому не нужна — обуза. А он, молодец, справляется. Пенсию её инвалидскую получают, корову вот держит, свиней. Молодец, тут нечего сказать. Бедно живут, но по миру не пошли. Андрюшка вот сейчас в пионерском лагере, — путёвку от собеса дали, как малоимущим, — а так и траву косит, и воду носит. Мужиком с малолетства растёт, а Егор ему как отец. Нелёгкая судьба, не дай бог никому.

Кирилл так не думал. По его мнению, каждый человек сам кузнец своего счастья — никто же не обязывает угроблять себя в глухомани.

— Так чего он себе работу не найдёт? — спросил он, полностью похеривая прежнюю ложь об их с Рахмановым дружбе, но бабка этого ляпа не заметила.

— Как же не найдёт? Егорка работает. Он социальным работником при матери оформлен. Копейки платят, конечно, жлобы, но стаж идёт. А в придачу и за нами, бабками, смотрит, хлеба да продуктов нам из города возит, дела какие по дому делает. Рукастый он малый, всё умеет. Но больше он с Лариской дружбу водит. Мы-то, бабки, ему только копеечку с пенсии дать можем, да и не надо нам ничего, внуки подсобляют. А у неё денег много, она ему хорошо платит, да и дел в домине такой невпроворот, а мужика своего нету.

— Так он ещё лучше меня живёт! — поразился Кирилл. — Там ему платят, тут ему платят! А я на одну стипендию выживаю.

Бабка посмотрела на него снизу-вверх, перехватила поудобнее клюку. Спросила заинтересованно:

— Много сейчас стипендию платят?

— Две тысячи, — округлил Калякин и умолчал, что стипендии вообще могло не быть, не пропихни его отец на бюджет. В школе он учился слабовато, считался способным, но ленился, прогуливал уроки и цапался с училками. В институте на учёбу вообще забил большой и толстый, брался за ум только перед сессией или после угроз отобрать машину, лишить денег и выпереть в армию. Получаемая стипендия пропивалась в первый же день, остатки уходили на сигареты.

— Мало, — проворчала бабка, возя острым концом клюки по пыли, — везде одни крохоборы. За электричество вон дерут как, пенсии — мизер. Лекарства не укупишь, вся пенсия на них уходит. А Гальке лекарств много надо, ей хоть выдают по рецепту, но не все. Андрюшку в школу собрать… Раньше учебники бесплатно выдавали, а теперь за всё дерут, последнюю шкуру с народа спускают. Я-то старая карга, мне уж восемьдесят седьмой годок… Свой век отжила, войну видела, голод послевоенный видела. Молодёжи вот жить да жить, а в стране такое делается…

— Кирюх!

Калякин вырвался из задумчивости, повернул голову на Пашкин голос. Тот, нетерпеливо сжимая губы, стоял у калитки своего дома, полускрытый «Тойотой». На нём не было толстовки, поэтому он ёжился от не по-июльски холодной погоды, прятал руки в карманах трико. Кирилл уже не замечал низкой температуры, адаптировался под частую смену солнечных и пасмурных пятиминуток. Зато комары и мухи не допекали.

— Здрасте, тёть Лип, — крикнул Пашка, когда старушенция поймала его на прицел мутными глазами.

— Это кто? — спросила она.

— Это Пашка, бабы Нюры внук, — по местным традициям ответил Кирилл.

— Кир, ну ты идёшь? Готово уже всё.

— Ладно, я пошёл, — попрощался Калякин, кинул в пыль окурок и побежал навстречу еде.

— Нюркин… — сзади прошамкала старуха. — Тоже балбес, не чета Егору…

Дальше за спиной слышалось только шарканье шагов, поскрипывание мелких камешков под меховыми калошами и постукивание металлического основания клюки по укатанному известняку.

Мёрзнущий Пашка скрючился не хуже этой старухи, руки в карманы засунул чуть ли не по локти. Дождался, пока Кирилл сойдёт на траву по их сторону дороги и сразу устремился во двор.

— Я думал, ты за молоком пошёл, а ты с Олимпиадой лясы точишь. На палчонку её разводил? Она, бабка рассказывала, в молодости ещё той шалапендрой была, мужичков любила…

Кирилл собрался огрызнуться, но потом решил ответить с той же издёвочкой.

— А, может, ты на неё сам глаз положил? Опытная теперь, так измочалит камасутрой, что стояка ещё неделю не будет. А уж рот без зубов — мечта для минета! Засосёт по самые гланды!

— Придурок… — изумляясь, покачал головой Пашка. — Вот ни стыда…

Они поржали. Вошли в дом, где всё тепло выветрилось с началом непогоды, в комнатах было сумрачно и сыро. Но на всю хату вкусно пахло жареной картошечкой. Неплотно накрытая сковородка стояла на столе, из-под алюминиевой крышки сочились белёсые завитки пара. Рядом стояла тарелка с солёными огурцами и порезанной кружочками копчёной колбаской.

Кирилл забыл про свою брезгливость и про мытьё рук, сел на табурет, взял со стола одну из двух вилок и с нетерпением снял крышку. Из сковородки дохнуло жаром, взметнулся клуб пара… Картошечка, маленькими аккуратными кусочками, некоторые из которых с хрустящими, зажаристыми краями… У Кирилла потекли слюнки. Не дожидаясь Пашки, он нанизал на зубья сколько получилось ломтиков картошки и сунул в рот.

— М-мм, вкуснота, — жуя и обжигаясь, проговорил он. — Точно, сейчас бы молочка… холодного.

— Так что не принёс? — со смешинкой хмыкнул Пашка, усаживаясь по другую сторону старого стола.

— Нету дома.

Машнов кивнул, и некоторое время слышались только стук вилок о дно сковородки и тихое чавканье и довольное урчание.

— О чём с Олимпиадой говорил? — пытаясь не обжечь язык, спросил Паша.

— Про Яхора рассказывала, — хрумкнул огурцом Кирилл.

— А, да у тебя сейчас одна тема, — посмеялся Паша. — Точняк, влюбился.

— Иди в пизду. Она и про тебя не забыла. Сказала, что ты с Яхора пример должен брать, балбес. Батрачить круглые сутки, не пить, не курить, бабкам продукты развозить и маман свою подмывать.

— А он её подмывает? — поморщился Машнов.

— А кто ж ещё будет? У паралитиков вроде недержание? Или она фиалками под себя обделывается?

— Фу! Блять, не за столом!

Пашка в шутку замахнулся на него вилкой. Кирилл захихикал и замолчал, выбросил пидора и его болезную мамашу из головы. Картошечка действительно была вкусная, пузо уже раздулось, а оторваться от еды никак не мог.

14

Вечером Кириллу маялось. Он лежал на диване, подложив под голову подушку и руки, и смотрел в телевизор. Рябящая картинка и российский сериал про очередных честных ментов больше раздражали, чем занимали внимание. Нормальных каналов с нормальными боевиками или комедиями грёбаное деревенское телевещание не предусматривало.

Выскочившие пружины давили в спину и задницу при каждом шевелении. Сон не шёл. Кирилл подумал, что не надо было дрыхнуть днём, но после сытного обеда так разморило, что очухался только к шести часам. На улице накрапывал дождь, однако садист Пашка всё же погнал его в поля, сказав, что это птичка пописала и на бугре ветром листья обдует. Хорошо, что до самой темноты ждать не стал. Холодина стояла такая, что пришлось напялить все имевшиеся толстовки и олимпийки — ехали в деревню по жаре и курток с шапками не взяли. Но потом распогодилось, на небо высыпали звёзды и месяц, и даже вроде как немного потеплело.

На ужин попили пива, а потом Пашка ушёл в свою каморку и заснул. Его периодический храп выбешивал ещё больше, чем честные лица киношных ментов.

Кирилл сел, потом, скрипнув диванными пружинами, встал. Он больше не мог слушать ни про роющих землю носом полицаев, ни Пашкино громкое сопение. Вынул из кармана смартфон, посмотрел на слабый сигнал сотовой связи и часы — почти двенадцать. Заняться было нечем — родителям уже позвонил, отчитался, что жив-здоров, паре приятелей тоже позвонил, но разговаривать особо не о чем было — они там отрывались на всю катушку, а он не хотел признаваться, как отстойно проводит июль, и, главное, для чего торчит в жопе мира.

Постояв немного посреди тускло освещённой горницы, потупив на цветастые занавески, которыми были завешаны окна, Калякин направился на кухню. Там, снова превозмогая брезгливость, открыл заляпанный засохшими жёлтыми брызгами жира холодильник. Внутри Пашка мыл, но всё равно дохнуло неаппетитной затхлостью. Пошарив взглядом по полкам и прислушиваясь к желудку, Кирилл отмёл колбасу и тушёнку и взял банку «Левенбрау». Банок оставалось ещё пять и две полторашки «Жигулёвского», которое пил только Пашка.

Запас сигарет тоже кончался. Взяв со стола почти пустую пачку, Кирилл подумал, что пора бы наведаться в ближайший сельмаг или до райцентра доехать, накинул толстовку и вышел во двор.

Пиво было ледяным, и после первого глотка Калякин содрогнулся всем телом, но потом уменьшил объём глотков, и всё стало прекрасно. Прислушиваясь к звукам ночной деревни, он окропил по-маленькому заросли полыни и куриной слепоты возле сортира и, заправив штаны, направился за калитку.

Окна в домах нигде не светились. Звёзды мерцали ярко, словно на мороз. Кричали какие-то птицы, вроде сычи. С реки доносилось монотонное кваканье. И появились проклятущие комары. Кирилл не успел присесть на завалинку в тени деревьев, как убил сразу двух — метили укусить за щёки, пидоры!

Калякин быстрее закурил, надеясь, что дым отпугнёт этих гадов. Уходить со свежего воздуха в пахнущий нафталином дом не хотелось. Тишина по-прежнему давила на уши, только она была лучше Пашкиного завывания. Сейчас бы вместо этого длиннобудылого храпуна сладкую тёлочку в постель. Тёлочку без запросов и комплексов. Которая не будет ломаться и сразу возьмёт в ротик, а потом подставит другие дырки и щёлки и даст с собой порезвиться, а потом уйдёт без всяких претензий. Только где её взять, эту сладкую тёлочку? Баба одна на всю деревню и та послала в пешее путешествие.

Кирилл тяжело вздохнул. Одной рукой поднёс ко рту банку, глотнул, остужаясь, второй сунул между зубов сигарету, неглубоко затянулся и выдохнул дым. Комаров действительно стало меньше, и по телу разливалась блаженная расслабленность.

Вдруг ночь посветлела. Кирилл повернул голову и увидел, что во дворе усадьбы банкирши на бетонном столбе вспыхнул фонарь. Свет зажёгся и на веранде её коттеджа. Густая листва и частично забор скрывали, что там происходило. Возможно, Лорик просто вышла перед сном в туалет, если и у неё туалет на улице.

Скука мгновенно выветрилась из мозгов Калякина. Он привстал, чтобы лучше разглядеть, но сначала услышал знакомое звяканье щеколды на калитке, а потом различил в ярком свете фонаря худощавую фигурку. Мужскую — длинные волосы теперь не сбивали с толка. Это был Рахманов. Возвращался от любовницы.

Сердце Кирилла радостно забилось. Он притаился, глядя, как фигурка по мере удаления от фонаря превращается в тёмный силуэт. Пидорку до своего дома предстояло пройти метров сто пятьдесят, но на середине этого пути его поджидал сюрприз. Серый Волк, ха-ха. Берегись, Голубой Гандончик.

Кирилл злорадно улыбнулся, поставил почти пустую бутылку на завалинку и затянулся, думая докурить и выбросить, чтоб не мешало. Но Рахманов шёл быстро и докурить не получилось. К тому же селянин заметил огонёк в темноте и ускорил шаг, поэтому пришлось выскочить ему на перерез.

— Эй, пидрила!

Обойти по обочине, как обычно опустив голову и сделав вид, что докапываются не до него, у Рахманова не получилось: Кирилл оказался проворнее, хоть голова и кружилась от выпитого пива.

— Дай пройти, — сдержанно попросил Егор.

— А если не дам? Топор возьмёшь? А, точно! Топора-то нет!

Кирилл негромко рассмеялся, размахивая рукой с зажатой между пальцев сигаретой. Рахманов терпеливо молчал. Вид у него был очень усталый, будто сонный.

— От бабы своей идёшь? — спросил Калякин, подступая ближе.

Рахманов сжал губы, но глаза, эти блядские глаза… очи чёрные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные… выдавали всё, что он думает. Как ненавидит и как презирает.

У Кирилла внутри опять что-то всколыхнулось… Да, сука, неприязнь к таким вот положительным мальчикам!

— Ну что ты молчишь, как неродной? — спросил он притворно мягко. — Не отвечаешь мне никогда. В падлу что ли? Противно? Мне вот с пидором не противно, а тебе с нормальным пацаном западло? На вот курни, может, поймёшь, что такое нормальная жизнь…

Кирилл собрался всунуть Рахманову свой окурок, но тот отклонился, поворачиваясь. Пришлось схватить его за руку, шагнуть за ним и… Тут, когда свет упал на лицо Егора, стала ясна причина его расслабленности. Горячая кожа, влажные волосы на висках и чёлке, глубокое дыхание, заторможенные движения, эмоции словно через силу, безразличие и нетерпение одновременно — да у него был секс! Прямо только что пидор шпилил бабу, яростно засаживал ей между ног, кончил и сразу побежал домой, не успев отдышаться! Трахал нелюбимую, но денежную сучку. Засаживал ей. Натягивал по её просьбе. От него и пахло сексом — терпкой смесью пота, духов и спермы. У-уу!

Порнографические видения слайдами пронеслись в воспалённом недотрахом сознании, и член мгновенно раздался в размерах, вспучивая широкие спортивные штаны. Яйца так прострелило, что Калякин на мгновенье, на какое-то короткое мгновенье допустил мысль о минете чьими угодно губами… но тут же испугался, в мозгу, словно тот фонарь, вспыхнула лампочка осуждения, неприятия пидоров. Нет, только не он, он никогда не станет пидором! Даже если будут миллион долларов США давать. Даже если все бабы вымрут. Никогда не даст пидору даже кончик пососать. Никогда.

Кирилл отпустил руку замершего Рахманова.

— Иди! Чего встал? Иди, ёбаный в рот!

Егор тряхнул плечами и пошёл дальше. Фонарь потух, видимо, Лариса решила, что её ёбарь благополучно достиг дома. Весь коттедж, как и улица, погрузился во тьму. Удовлетворённая банкирша отправилась почивать.

Калякин с ненавистью выкинул окурок и в раскоряку, едва не налетев на плохо различимую «Тойоту», вернулся к завалинке. Одним махом допил пиво и сходил в дом за ещё одной бутылкой — Пашка начнёт бухтеть, что не честно в одно рыло при редеющих запасах, да хуй с ним, нехер дрыхнуть.

Ночной холод перестал чувствоваться. В голове приятно гудело, звёзды расплывались, а стояк крепчал. Нет, всё-таки обходиться без баб Пашка хреново придумал. Пусть сам воздержание соблюдает, а здесь вон как от одних мыслей штырит — пять дней уже секса не было.

Что-то надо делать.

Что-то надо делать.

Ёбаный пидор раздраконил… блять…

Ёбаный пидор трахался, получил порцию удовольствия и пачку денег.

Ёбаному пидору всё за красивые глаза достаётся, все его любят.

А должно быть иначе. Нормальным, гетеросексуальным парням надо давать, а не пидорам.

Кирилл подкинул пустую банку и пнул её ногой с разворота. Та, тонко звякнув, отлетела в траву. Калякин поморщился от боли в яйцах, издал протяжное «а-аа», поправляя причиндалы в штанах, и пошёл через дорогу к дому банкирши. Если двери не закрыты… а от кого их в глухой деревне запирать?.. зайдёт к ней, проберётся в спаленку, ляжет в постельку, приласкает… Авось, уже не откажет.

По скошенной траве до самого выложенного плиткой участка перед калиткой Калякин почти бежал. Подгоняли предвкушение десерта и гениальность плана. Там он взялся за металлическую, холодную ручку щеколды, нажал вниз — дорогая чугунная калитка подалась.

Калякин пьяной тенью скользнул во двор, но осторожно прикрыть не получилось — щеколда звякнула, как звякала, когда её закрывал Рахманов. Хер с ней.

Представляя себя ниндзя, Кирилл покрался по плиточной дорожке, почти не замечая розовых кустов, цветущих клумб, глиняных гномиков и пенопластовых аистов, другого декора — всё это в темноте было серым и сливалось с землёй, хозпостройками и машиной в единое целое. Впереди, словно спасительный берег для моряка, для него маячила высокая веранда, выступающая от коттеджа. Она почти вся состояла из стекла с тонкими кирпичными перемычками, даже дверь из тёмного пластика была стеклянной. К ней вели шесть ступенек.

Кирилл поднялся по ним, попробовал открыть дверь. Ему снова повезло. Он ухмыльнулся и ступил внутрь, ища следующую дверь. Как только он перенёс в тёплое, пахнущее цветами помещение вторую ногу, яркий свет ударил по глазам — зажглась светодиодная полоска по периметру. Блять, что такое? Почему?

Управившись с испугом, Кирилл прикрыл глаза ладонью, понемногу привыкая к свету, осознавая, что никого нет, и сработал датчик движения. Зато он увидел ещё одну дверь, деревянную, которая вела в дом. И что веранда обустроена в аристократическом стиле — белый круглый состаренный столик, такие же стулья, сиреневый ковёр, сиреневые салфетки, бледно-лиловые цветы в белой керамической вазе с сиренево-лиловым рисунком, зелёные растения в кашпо и бело-сиреневых горшках. Местечко для чаепитий. Похуй.

Звенящие яйца гнали дальше. Кирилл потянул ручку — открытой! — двери, как вдруг за спиной щёлкнуло… Он обернулся и упёрся взглядом в стоявшую на ступеньках Ларису. На ней был махровый халатик с корабликами и шлёпки, подводка глаз сохранилась, о причёске после упражнений с любовником речи быть не могло. Левой рукой она держалась за дверь, во второй… а во второй у неё был пистолет. Травматический, но с близкого расстояния невелика разница.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — чётко выговаривая слова, спросила банкирша. Взгляд её упирался в оттопыренные штаны Калякина.

— Ничего… В гости пришёл. Чаем напоишь?

— В гости по приглашению ходят, а это незаконное проникновение в чужое жилище. Я вызываю наряд.

Её рука оторвалась от двери и скользнула в карман халата и вынырнула оттуда с золотистого цвета айфоном. Большой палец резво запрыгал по сенсорному экрану, верно, набирая номер дежурной части…

Отъезд Пашки

Кирилл решил, что она просто пугает, показывает, какая крутая — обычные бабьи заебоны. Он попытался заигрывать дальше, опёрся плечом о пластиковый косяк, высунул голову наружу, так что нависал над набирающей номер женщиной.

— Ларисочка, ну что ты? Какие менты? Какое незаконное проникновение? Ты ещё скажи, что я к тебе вломился!

— Ага, вломился, — она приложила мобильник к уху. Слушала гудки, на незваного гостя не смотрела.

— Я по-соседски зашёл, — продолжил плести Калякин. — Думал, вдруг ты не спишь, вдруг тебе скучно. Егор-то ушёл, а я поинтереснее него развлекать умею. Он пидор, он только с мужиками, а я с женщинами опытный, меня все хвалят. Ты только попробуй и поймёшь разницу, тебе понравится, уверяю.

Банкирша подняла голову и зыркнула глазищами. Собралась что-то уничижительное сказать, но тут на том конце линии ответили, она переключилась на разговор, не убирая травмата.

— Здравствуйте. Из села Островок беспокоят. Пряникова Лариса Николаевна. Ко мне в дом сейчас проникли… Я его поймала, не отпускаю… Парень. Один. Незнакомый, из города несколько дней назад приехал в пустующий дом соседки… Ничего не украл: я его быстро заметила, во дворе была, а в машине у меня «Эрма» лежит… Разрешение есть, конечно! Задержу до вашего приезда. Кто знает, что на нём числится…

Кирилла начал отпускать хмель, а с ним и весёлый угар. Он начал понимать, что банкирша не шутит, что всё серьёзно, что дежурный на телефоне записывает информацию и сейчас даст отмашку оперативной группе. Они приедут, его повяжут, бросят в «обезьянник», сообщат родакам, в институт и тогда…

— Дура! Дура! Заткнись! Замолчи! — слова лезли из глотки сами собой. Кирилл в ярости топал и размахивал руками, бил кулаками о косяк и толстые оконные стёкла и даже не понимал, что он орёт. Убежать с веранды не мог, так как хладнокровное дуло смотрело прямо в него. — Никаких ментов! Слышишь, тварь, никаких ментов, я сказал! У меня отец депутат, он тебя, тварь!.. Он тебе твой травмат поганый в жопу засунет, тварь! Сука ёбаная! Дай я пройду! Я только в гости зашёл! Я…!

Калякин бесился. Слюна брызгала. Член давно упал. А банкирша продолжала диктовать дежурному свои данные — фамилию, имя, отчество, дату рождения, место работы и точный адрес. Не сводила ледяных глаз с прыгающего в истерике Калякина.

— Вон, слышите, орёт, голубчик, — добавила она полицейскому.

— Уйди, блядь ёбаная! — ещё громче заорал Кирилл и вскинул ногу, метя выбить пистолет. У него не получилось, а Лариса только чудом не выстрелила.

— Тише! Яйца отстрелю! — зашипела она и рыкнула в трубку: — Да нормально тут всё, выезжайте наконец!

Тут громко звякнула щеколда, распахнутая калитка ударилась о забор, послышался приближающийся топот, и из темноты на шедший с веранды свет выбежал Пашка. Полуголый — в футболке, семейных трусах и сланцах поверх чёрных носков. Вид у него был совершенно оголтелый.

— Тётя Лариса! Тётя Лариса! Простите этого ебаната! Простите! Не надо милиции! Не надо, пожалуйста! Я с ним поговорю! Я ему сам пиздюлей отвешу! Не надо ментов! Он дурак, ебанат… Но ничего плохого же не сделал. Это не повторится, я обещаю, я клянусь. Тётя Лариса…

Пашка выдохся, замолчал, тяжело дышал, умоляюще глядя на банкиршу и зверски — на друга. Эхо его осипшего голоса ещё отдавалось в ушах.

Лариса, которая опустила трубку во время появления ещё одного визитёра, вновь приложила её к уху, не сводя долгого оценивающего взгляда с соседкиного внука.

— Ладно, — медленно сказала она дежурному, — тут обстоятельства изменились. Отмените вызов, пожалуйста. Извините за беспокойство… Да-да, всё нормально… Хорошо, если что — позвоню.

Кирилл, заткнувшийся при появлении Пашки, сделал движение в сторону ступенек, но Лариса остановила его движением пистолета, как заправская пиратка или сухопутная разбойница.

— Стоять. Я тебя ещё не отпускала.

— Но вы отпустите его, тётя Лариса? — залебезил Пашка. — Пьяный он, ничего не соображает. Местных традиций не знает, башка совсем дурная, привык в своём городе. Отец у него шишка — вот и избалованный. Но Кирюха не плохой, нет. Я его на поруки возьму. Вот прямо сейчас. Он исправится. Исправишься, Кир? Исправишься, мать твою, даун-переросток? Скажи тёте Ларисе «да».

В Кирилле бурлила злость. Горло охрипло от криков, но он бы покричал на эту швабру деревенскую ещё и сам бы засунул ей пистолет в одно место — пугать его вздумала, кошёлка крашеная! И Пашке бы пенделя дал, чтоб не вмешивался, благородный дюже! На хуй никому его благородство не нужно! Пусть сажают! Потом посмотрим чьи погоны и должности полетят!

Но что-то — трезвое — в голове не давало открыть рта, держало язык на привязи.

Пашка и банкирша смотрели на него. Пашка топтался в нетерпении.

— Да, — кашлянул Кирилл. Количество адреналина стремительно снижалось, и ночь становилась холоднее с каждой секундой. А он одет теплее всех троих, Машнов вообще заболеть может.

Постепенно чётче становились зрение и слух, и уже различимы были и покачивающиеся верхушки деревьев, и бьющиеся о стёкла мотыльки, и лай разбуженной собаки, и гудение самолёта в звёздной вышине. И делалось неловко и стыдно. И хотелось спать. Желательно в городе, в своей квартире, в своей постели, одному без всяких тёлок. А весь этот Островок пусть окажется сном и развеется поутру. Или нет.

Лариса скользнула по Калякину пренебрежительным взглядом, то ли угадала его раздрайное состояние, то ли нет, но собеседником выбрала более адекватного Машнова, чьи руки плетями обхватывали дрожащее тело, а волосатые тощие ножки торчали из широких семейников в мелкий цветочек.

— Так, защитничек… В первый и последний раз я вижу этого человека возле своего дома, запомнил? Ещё раз он придёт ко мне с предложением своих услуг, я его полиции сдам как проститутку, и никакой отец-депутат ему не поможет. Долго ещё в деревне пробудете?

— Недели три, — замялся Пашка.

— Будете безобразничать, без предупреждения звоню участковому.

— Да мы тут смирно… на речку ходим… в лес…

— Ну смотрите, — предупредила банкирша, в грозных безапелляционных интонациях сразу чувствовалась многолетняя практика работы руководителем. Потом она повернулась к стоявшему на веранде Кириллу. — Ты меня понял, жалкое отродье? До твоего маленького мозга дошло, что я сказала?

— Дошло, — Калякин не удержался от язвительности, но всего, что хотел, не высказал. — Повторить?

— Не надо. А теперь иди, — сказала она, махнув рукой с травматом. — Ложитесь спать, ребятки.

Кирилл быстро сбежал мимо неё по порожкам, направился по мощёной дорожке к калитке. Пашка развернулся и пошёл прочь ещё раньше, он безумно замёрз.

— И Егора не троньте, — тем же сердитым тоном напутствовала им в спины банкирша.

У Кирилла много чего рвалось с языка. Он даже обернулся, чтобы крикнуть ответ, но Пашка подтолкнул к двери и, состроив страшную рожу, шевеля губами, покрутил пальцем у виска. Вытолкнул за калитку. Больше они ничего друг другу не говорили. Добежали по мокрой траве до дома и разошлись по спальням.

15

Утром солнце светило, но не грело: в прибитом к сараю термометре ртутный столбик поднялся только до шестнадцати градусов. Невъебически атасное лето. Море, пальмы, пляж. Кирилл думал, что свыкся с необходимостью провести лучший месяц в деревне, но в такую дерьмовую погоду тут было дерьмово. Успокаивало лишь то, что на Турцию родаки денег бы всё равно не дали.

Кирилл стоял у лестницы и зевал, слипающимися глазами глядя, как Пашка хмуро передвигается по крыше сарая, раскладывает свежие стебли и ворошит подсохшие.

— Так, вот эти, самые первые, можно скоро измельчать, — Машнов разогнулся, поставил руки в бока. Выглядел он сейчас как Колумб на палубе каравеллы. — Завтра попробуем. Самому интересно, что получится.

— О, ты заговорил, — лениво заметил Кирилл. Эта речь была самой длинной за сегодняшнее утро. Злой за ночное приключение Машнов ограничивался односложными репликами и жестами.

— Заговорил, а куда деваться? Но я бы с тобой, дебилом, не разговаривал. Скажи спасибо, что я проснулся и отлить вышел. А если бы менты сюда нагрянули? Сколько сейчас за травку дают?

Пашка развернулся к краю крыши задом и стал спускаться по лестнице. Гнилые деревяшки поскрипывали под его весом. Оказавшись на земле, он повернулся к другу и принял ту же позу — руки в бока. Смотрел в глаза.

— А ты зассал? — предъявил встречное обвинение Калякин. Он опёрся о лестницу плечом, скрестил руки и не собирался сдаваться. Вообще, он лучше бы лёг поспать — за пять часов не выспался нифига.

Пашка проиграл в гляделки, отошёл к колодцу, снял с гвоздика ведро. Опять посмотрел на Кирилла.

— Я стараюсь, Кир, кручусь… Тебя в долю взял, помощи от тебя особой не требую. А ты, блять, козлишь. Ну на хера? Чирка стоит? Баб нету? Дрочи, гоняй лысого хоть по пять раз на дню. Нахуя к Лариске в дом запёрся? Она тебя поимела, а не ты её.

— Кто же знал, что она по двору с травматом ходит? Я увидел, что пидор от неё ушёл и… Пиво в голову дало, короче.

— Ы-ыы, — промычал, состроив мину отвращения, Пашка, — пиво. Тьфу.

Он кинул ведро в шахту колодца, дождался всплеска и начал крутить ручку, поднимая. Оборота через четыре бросил. Послышался новый всплеск, громче, и цепочка забилась о стены колодца.

— А что опять я? — наморщив лоб, спросил Пашка. — Давай-ка ты сделай что-нибудь полезное. Набери воды, приготовь пожрать, посуду помой, помои вынеси. Я тебя спас, вот и поработай за меня. Приучайся. Все работают — я работаю, Егор, которого ты хаишь, пашет, как проклятый, давай и ты покажи, на что способен.

Машнов, психуя, ушёл из сада во двор, потом стукнула верандная щеколда, сильно скрипнула рассохшаяся дверь. Сука, заебал.

Калякин тоже психовал. Стукнул кулаком в стену сарая, ногой поддал грязную трёхлитровую банку, стоявшую в траве у стены. Работать ему нужно? А не подавитесь ли? Ещё чего придумали — жрать готовить и посуду мыть! С пидором сравнили! Кто ж виноват, что мамаша Рахманова родила его от гулящего алкаша, сбежавшего от ответственности за семью?

Хотя, собственная мамаша тоже всегда заставляла его работать. Орала, когда он спал до обеда, не принимая во внимание, что он домой из клуба пришёл только в пять часов или позже. Сначала, когда Кирилл в школе учился, как-то полегче было, жалели, что маленький, и домработница была — убирала, еду готовила, в магазин ходила, бельё гладила. А когда папашу депутатом избрали, сразу от домработницы отказались, чтобы электорат не нервировать. Мать начала с него требовать кровать заправлять, в комнате срач убирать и во всей квартире, тарелку за собой мыть и со стола стирать, обувь-одежду в порядке держать. Ну и скандалила, когда он этого не делал.

Кирилл и не собирался ничего делать — ни по материной указке, ни по, тем более, Пашкиной. С какого хуя должен требования выполнять? Попросили бы нормально, тогда ещё ладно, а так… Прикажите ещё дрова колоть и корову доить, ага.

Кирилл вспомнил сильные руки Рахманова, заносящие топор над головой и опускающие на толстый берёзовый чурбан. Разве эти совершенные руки и мускулистые плечи созданы для грязной работы? Они созданы, чтобы на них висли пищащие от восторга тёлочки.

Сука! Калякин опять ударил кулаком в доски сарая. Блядский пидорок не выходит из головы. Не влюбился ли в него, правда? Да ну, чушь какая! Как до такого можно только додуматься? Нет, нет, конечно. Всё потому вокруг пидора мысли вертятся, что в деревне больше нет ни одного ровесника. Жаль, что «Яхор» опять уехал в город, а то навестил бы его, отвёл бы душу за несостоявшийся перепих с его любовницей. Уж эта бессловесная скотина ментов вызывать не будет.

От возникших предположений и судорожно выдумываемых опровержений у Калякина затряслись руки, на лбу выступил пот. Он обнаружил, что кинул ведро в колодец, но не помнил, ни как это сделал, ни зачем, не слышал ни ударов о стенки колодца, ни всплеска воды, вообще ничего. Словно отрубился. Во дурак, как испугался. Ведь логичное объяснение повышенному вниманию к пидору нашлось, чего так взвинчивать?

Калякин успокоился.

Взялся за кривую ручку и в несколько оборотов вытянул тяжелое ведро наверх. Осмотрелся. Ну да, точно: блядский Паша только орал, а другого ведра, чтобы перелить не принёс.

Поставив полное ведро на лавку, он направился к дому за пустым.

Навстречу ему с веранды выбежал Пашка. Лицо у него было… такое… будто он то ли расплакаться собирался, то ли убивать. В руке, словно орудие из каменного века, зажимал смартфон. Разгон у Машнова был порядочный, как раз, чтобы добежать до сада и там начать орать, поэтому, когда он наткнулся на преграду в виде того, кому предназначался крик, ему пришлось зацепиться рукой за подпорку козырька над порожками и набрать в лёгкие воздуха.

— Доблядовался? — закричал он, потрясая смартфоном, глаза стали совершенно бешенные. — Доблядовался, придурок? Мне мать звонила! Пизды дала! Лариска утром бабке позвонила, рассказала, как мы хорошо тут себя ведём! Ты ведёшь! Но им до пизды, они тебя не знают, и я виноват! Теперь всё, накрылись наши каникулы, Кириллушка! Из-за тебя! Мать сказала, чтобы мы из дома сваливали! С вещами на выход! Ебанат!

Обвинительная речь у Калякина никаких эмоций не вызвала, кроме дать в зубы дебилу, чтобы не повышал на него голос. Хотя, новость всё же отдалась на задворках души радостным хлопаньем в ладоши: долой от деревни с её вонючими комарами, уличными сортирами, недосыпанием, походами через кладбище по росе, стрёмными бабами и пидорами, да здравствуют гулянки до утра, незакомплексованные девки и мягкие подушки! Хрен с ней даже с выручкой за травку!

Но Пашка был в таком отчаянии, так изводился, что его стало жаль. И деньги всё-таки бы пригодились.

— Ну извини, не подумал.

— Думать — это не твоё, действительно!

— И что, обязательно уезжать? Нельзя проигнорить?

— Ага, проигнорить… Мать мою не знаешь? Отец бы ещё купился на пионерские обещания больше так не делать, а мать сегодня же с бандюками какими-нибудь сюда примчится и взашей из деревни домой выгонит.

— Да, проблема, — рассудил Калякин. Пашкина мать была бабой боевой, не терпящей возражений, пёрла напролом. Работала кассиршей в кафе на центральном рынке, там вечно слонялись какие-то сомнительные личности, так что упоминание бандюков не было для красного словца.

— Проблема… — Машнов немного поутих, колупал пальцем вспученную синюю краску на стене веранды. — Ладно, сделаем так. Я поеду домой, а ты останешься здесь.

— В смысле? — на автомате спросил Калякин, он очень огорчился, всё шло не так.

Пашка обернулся, скользнул угрюмым взглядом по его недовольной роже, осклабился.

— А что непонятного? Я еду успокаивать мать, а ты остаёшься и доделываешь работу. — Он бросил ехидничать и добавил: — Не ссы, я скоро вернусь. Сегодня поеду, завтра-послезавтра назад. На автобусе. Машину брать не буду, чтобы не отобрали. И повод вернуться будет. Успокою мать с бабкой, заодно продуктов куплю и одежды тёплой притараню. Только не сотвори херни никакой без меня, ладно? А то нас вообще сюда не пустят больше, а тут бизнес не на один год.

— Ладно, — посмирнев, сказал Кирилл. Его не устраивало, что с ним разговаривают, как с ребёнком, что придётся батрачить в одиночку, но финансовая перспектива заставляла превозмочь себя.

— Тогда пойдём, пожрём что-нибудь и на автовокзал меня отвезёшь, — Пашка кинул на него собранный взгляд и скрылся на веранде. Кирилл пошёл за ним, забыв про ведро. В голове была только корректировка планов с учётом вновь открывшихся обстоятельств.

16

Этим вечером Кирилл устроил себе выходной. Хоть Пашка увещевал его всю дорогу в райцентр не лениться и дособрать с делянки последнюю коноплю, он решил, что один день ничего не изменит. Прогноз погоды по телевизору передавали благоприятный, солнечный, жаркий, а осадки только кратковременные. Успеет, там и делов-то осталось с гулькин нос, треть участка всего или даже меньше.

Вернувшись в Островок, Калякин выгрузил купленные продукты, пиво и сигареты, заварил два пакета лапши быстрого приготовления с сосисками и, поев, лёг перед телевизором на неудобный диван. Время близилось к пяти часам, горячая пища, набившая желудок до отказа, разморила. Кирилл стойко смотрел передачу об обстановке в Сирии, но дебаты политиков, аналитиков и военных его не занимали. Он зевал, переводил взгляд в окна, медитировал на покачивающуюся листву, старался не обращать внимания на занавешенный им святой угол. Глаза закрывались. И когда смыкались веки, когда одолевала дрёма, возникал образ Егора Рахманова. Блядский пидор то колол дрова, то косил траву, то танцевал. Обнажённым. Как цыганка или испанка, крутясь на месте, подняв руки с чем-то типа маленького бубна вверх. Его фигура представлялась совершенной — стройные ноги, узкие бёдра, широкие плечи, на которые падала чёрная копна волос. Других подробностей Кириллу разглядеть не удавалось. Он силился поймать его взгляд, силился заглянуть в лицо… до такой степени, что проснулся. В доме с его узкими окошками уже сгустился сумрак, а на улице еще светило солнце.

Оказалось, он проспал почти два часа. Голова стала дубовая, в первые минуты, пока не взял смартфон, даже думал, что наступило утро. Образы из сна ещё вертелись в памяти, хоть и размытые. Нет, этот пидор его погубит. Надо прекращать за ним шпионить. Забыть о нём раз и навсегда.

По телевизору несли какую-то пургу. Муха, мелкая изворотливая тварь, одолела до невозможности. Как Кирилл ни прогонял её, ни пытался поймать в горсть, она уматывала и прилетала снова, метя сесть на нос или щеку.

— Сука! — прорычал Кирилл, в бешенстве беспорядочно замахав руками. Вскочил с дивана, чтобы найти сооружённое Пашкой орудие убийства — свёрнутую в трубочку газету. Нашёл, но блядская муха будто почувствовала свою погибель и свалила в неизвестные ебеня.

— Сука, — победно повторил он и подумал, а с какими возгласами правильный и всеми восхваляемый и опекаемый Егор Рахманов бьёт мух, ведь наверняка и в его доме полно этой нечисти? Неужто они его не бесят? Нельзя же быть до такой степени святым.

Ну вот опять думает про пидора…

Разговоры в телевизоре про политику раздражали, по другому каналу шла российская мыльная опера про семидесятые годы. Кирилл выключил ящик и отшвырнул пульт на диван. Тишина мгновенно разорвала черепную коробку и пришлось бежать во двор, путаясь в многочисленных скрипучих дверях пятистенки.

Вне стен дома звуков стало больше. Пели петухи, чирикали птицы, квакали лягушки на реке. И мычала корова. Кирилл удержался от соблазна и не пошёл на улицу смотреть, отчего голос скотины слышен так близко — скорее всего, хозяин ведёт её домой с пастбища. Ну и пусть ведёт.

Делать было нечего вообще. Вернее, неохота. Калякин пошарился по двору, покурил на лавке у колодца в обнимку с полным ведром воды, в которое уже налетели мелкие жёлтые листики, комарушки и пух. Пока сидел и смотрел на крышу с разложенными на ней подсохшими стеблями конопли, в нём проснулась совесть. Вдавив в землю бычок, он полез наверх, чтобы снять и перенести под крышу их урожай. Одному этим заниматься было не с руки: чёртова лестница прогибалась, цеплялась за штаны, металл на крыше настолько проржавел, что ходуном ходил под ногами — как только Пашка спокойно тут гулял, он ведь ненамного худее?

Некоторые стебли были совсем сухими, рассыпались в труху. Кирилл постоял над объемной кучей конопли, уложенной на картонку, бывшую когда-то коробкой из-под того самого телевизора. Размышлял, а не забить ли ему косячок для пробы? День клонился к закату, и вполне можно было бы курнуть травы, скоротать время. Но Кирилл не был уверен, что опять не выкинет какую-нибудь херь. Не пойдёт трахаться к пидору, например. Или снова не полезет в дом к банкирше, потому что желание секса с повестки не снималось.

Отвергнув эту затею, Кирилл вышел из сарайки, пристроился по-маленькому тут же у стены рядом с лестницей, окропил куриную слепоту и одуванчики. В деревянное строение типа сортир он ходил только по большой нужде и когда совсем уже припрёт. Правда, по прохладной погоде вонь в нём уменьшилась — хоть какая-то польза от отсутствия жары.

Без Пашки было пиздец скучно. Ни поржать, ни поругаться, ни историй его дурацких послушать. С друганами-собутыльниками Кирилл сейчас говорить не хотел — расспросы и подъёбки в изобилии даже не взбесили бы, а нагнали тоску. Желание всё бросить и уехать. Напиться. Натрахаться.

Зная, чем сейчас займётся, Кирилл пошёл в дом, на кухне обмыл член тёплой водой из чайника и улёгся на диван со смартфоном. Интернета, как обычно, не было, но некоторые фотки имелись в памяти карты. Член стоял с той минуты, как только понял, что его будут ласкать. Кирилл чуть сдёрнул штаны и трусы, выправил его наружу. В полумраке он был бледного телесного цвета и только головка налилась густо-розовым. Ровный. Пальцам едва хватает, чтобы обхватить его.

Кирилл зажал головку в кулаке и блаженно выдохнул, смежая веки. Хорошо… Провёл кулаком к основанию и вверх к головке. Чуть сжал ягодицы, вскинул бёдра, насаживаясь на плотно сомкнутый кулак…

Нет, сухо… Кирилл повертел головой в поисках какого-нибудь крема, но ожидаемо ничего не нашёл. А яйца гудели и требовали разрядки. Калякин провёл по члену ещё несколько раз, особенно интенсивно массируя головку, но ощущения были не теми. Он плюнул, резко встал, поддёрнул штаны, сунул смарт и сигареты в карман и пошёл прямиком к Рахманову. По пути прихватил из холодильника две бутылки пива.

На деревню спустились синие сумерки. Небо ещё было голубым, светил яркий месяц и единичные яркие звёзды, белела полоска самолётного следа, но, чтобы идти по улице, приходилось напрягать зрение. В вечерней тишине лягушечьи песни стали отчётливей и звонче. Над кустами роились комары, а над дорогой… носились чёртовы летучие мыши! Кирилл призвал себя со спокойствием относиться к нервирующим нетопырям, однако наподобие капюшона натянул на голову олимпийку.

В окнах горел свет, у Рахмановых тоже. Кирилл искренне хотел по-дружески посидеть, глотнуть пивка, побазарить о чём-нибудь, но с первой секунды всё пошло не так — бесцеремонно открывая калитку, он зацепился за длинные плети растущей у забора кучерявки… Земля вдруг стремительно приблизилась, ладоням и коленкам стало больно… бутылки, стукнувшись друг о друга, выпали из рук и покатились по земле, из одной с шипением хлестала белая пена.

— Ёб! Бля!.. — стоя на четвереньках, Калякин скривился от боли, и ему, конечно, было жаль пролитого пива. Ещё ужасней было то, что он вляпался в свежий куриный помёт. Мерзкий липкий холодок на пальцах и дикий запах!

Кирилл поднял испачканную дерьмом ладонь, посмотрел на размазанную коричневую субстанцию.

— Фу… — его едва не стошнило. Он развернулся также на четвереньках и стал с неописуемым отвращением, внутренне содрогаясь, вытирать руку о траву, ту самую грёбаную кучерявку.

Загремела цепью и залаяла собака.

Заскрипели ржавые петли, послышался скрип камешков под подошвами.

— Помочь? — раздался вопрос Рахманова, едва Кирилл поднял голову. Селянин стоял перед ним в потерявшей цвет рабочей одежде с растянутыми краями, резиновых сапогах. Зато руки у него были чистыми, немного покрасневшими, и волосы собраны в хвост, только чёлка и несколько более коротких прядей обрамляли точёное лицо. Он не смеялся над забавной картиной, был серьёзен. Именно это и взбесило.

— А ты что, самый правильный в этом Мухосранске? — Кирилл кое-как поднялся, руку он успел очистить почти полностью, остались коричневые разводы, но вонь травой было не отбить. Рука стала как чужая.

— Не хочешь — не надо, мне легче. Уходи, — сказал Рахманов и, развернувшись, направился обратно к калитке, где в сарае натужно мычала корова.

— Нет уж, пидор, ты мне за ещё одни штаны должен будешь! За моральный ущерб! — выкрикнул Калякин и, подняв уцелевшую бутылку, бросился за ним, тщательно выбирая, куда ставить ноги.

Снова загавкала собака. Калякин пронёсся мимо её конуры, распахнул, что едва не сорвал с петель, калитку во внутренний двор и остановился, чуть не споткнувшись второй раз — об эмалированное ведро с водой. Другие разнокалиберные вёдра с водой и какими-то отходами стояли вдоль стены закут для скота. Здесь также было слышно сытое похрюкивание свиней. Из трёх дверей капитального сарая была открыта только крайняя — в хлеву для коровы. Внутри горел свет. Кирилл сразу юркнул туда, но остановился из-за ударившего в нос запаха навоза.

Пидор находился там, пофигистски, не обращая внимания, что его сейчас могут замочить, присел перед коровой на низенькую грубо сколоченную из необструганных досок табуретку. Зорька прекратила мычать и вяло обмахивалась хвостом, мигая большими глазами. Между её ног под раздутым выменем стояло ведро из нержавейки, наполовину полное молока. Рахманов только обернулся на незваного гостя и взялся за коровьи соски.

Калякин поставил пиво на пол, вышел из сарая, помыл руки в ближайшем ведре, вытер висевшей на гвозде тряпкой — старой детской футболкой. Вернулся в помещение, где раздавались монотонные звуки бьющих в ведро струй. Прислонился к косяку: так прохладный вечерний воздух немного разбавлял запах коровника.

Взор устремился сначала на затылок Рахманова, потом на спину, на двигающиеся локти… Кирилл отвёл взгляд, рассматривая хлев — ничего не изменилось с прошлого визита — маленькие окошки, перегородка из досок, жёлтая лампочка, навоз вперемешку с соломой, нитки паутины.

На оконце рядом с дверью лежал простой кнопочный мобильник. Кирилл сгрёб его без стеснения. Так и думал — обычный телефон, не смарт, дешёвой устаревшей модели. Тысячи три ему красная цена — была, пять лет назад. Сейчас такой поебенью разве что пенсионеры пользуются, те, что непродвинутые скряги, или алкаши. У него в детстве похожий был.

Кирилл, быстро прыгая пальцем по кнопкам, набрал свой номер, вдавил клавишу с изображением зелёной телефонной трубки. На экране пошло схематическое изображение вызова, и в кармане заиграл смартфон.

Егор обернулся на музыку. Увидел свой девайс в чужих руках и бросил доить. Но ничего не сказал, замер. Его губы чуть приоткрылись, а глаза оставались грустными.

— Просто смотрю, — вызывающе объяснил Калякин и положил мобильник обратно на оконце. В своём смарте нашёл высветившийся номер, код оператора.

— А что, МТС хорошо ловит?

— Не жалуюсь, — вернувшись к дойке, буркнул Рахманов. Помещение снова наполнили звуки барабанящих о металл струй.

— А интернет есть?

— Мне в интернете сидеть некогда…

— Ах да, ты занятой, бабкам продукты возишь, банкирш окучиваешь… — Калякин переступил с ноги на ногу и зацепил бутылку, вспомнил про неё. Поднял. — А пиво пьёшь?

Рахманов не ответил. Повёл плечом, стирая что-то со щеки. Продолжил дойку. Вымя коровы уменьшилось в размерах, а ведро наполнилось на три четверти. Корова дёргала мордой, языком сгоняла мух с розового носа.

— Скучно живёшь, — сделал вывод Калякин. Положил смартфон на окно и, приложив минимум усилий, отвинтил крышку с бутылки. Приложился к горлышку. Вкусное. Российское, а вкусное. Возможно, потому что холодное. Или потому что в противовес правильности сельского жителя хотелось показать свою крутость.

Егор опять ничего не сказал, занятый делом. Кирилл тоже молча пил, ни о чём конкретном не думая, потом осознал, что следит за руками дояра. Чуть покрасневшие пальцы обхватывали длинный мягкий сосок и как бы выжимали его, скользя от вымени вниз. Упругая струя била в ведро, иссякала, и процесс повторялся с другим соском. Соски выглядели нежными и были похожи на…

— Слышь, ты, Егор… А ты, когда корову за эти штуки дёргаешь, ты представляешь, что это мужские пиписьки? Похожи ведь — кожистые такие, шкурка струящаяся… Сосёшь же их иногда, берёшь в рот?

Кирилл заржал. От смеха громко, протяжно отрыгнул. Хлебнул ещё пива. А сам где-то в глубине души не знал, зачем он опять издевается, ведь пришёл же посидеть по-дружески. Но над этой мыслью преобладала потребность унизить красивого, уравновешенного пидора, показать своё превосходство над ним.

Потому что все пидоры должны быть стёрты с лица земли.

Рахманов как всегда не отреагировал. Вымя совсем сдулось, последние капли упали с сосков. Корова дёргала хвостом. Егор, встав с табуреточки, отставил ведро с молоком в сторону, слева от себя. Огляделся в поисках чего-то.

Тут Кирилл вспомнил вчерашнее дело:

— Угостишь молочком? Говорят, парное — самый смак, а я никогда не пробовал. Нальёшь кружечку, не зажмёшь для соседа?

Егор первый раз за вечер поднял свои изумительно завораживающие глаза.

— Молоко сразу после пива? — безэмоционально спросил он. — Не советую. Тем более парное.

На Калякина ответ подействовал, как красная тряпка на быка. Он отскочил от дверного косяка вглубь сарая, а так как места было мало, оказался возле Егора. Под его жгучим взглядом — взглядом человека, ждущего нападения и готового к отпору, несмотря на заведомое поражение.

— Тебе жалко? — угрожающе пропел он. — Или ты только за деньги молоко отдаёшь? У тебя все литры по счёту? Соседа западло напоить?

Они были почти одного роста — Егор на полголовы ниже, поэтому ему пришлось поднять голову, чтобы не разрывать контакт глаз. Селянин был зажат, мускулы напряжены, он не мог возразить сильному противнику, признавал своё поражение в этой ментальной дуэли.

— Пей, — вдруг сказал он. — Сейчас кружку принесу.

Рахманов вышел, скрылся за калиткой в темноте двора. Калякин остался один, и под жёлтой лампочкой ему всё происходящее вокруг внезапно почудилось сюрреалистическим сном. Никогда в жизни он, городской мальчик из состоятельной семьи, завсегдатай светских тусовок, мысли не допускал, что однажды окажется в тесном вонючем хлеву, кроссовками в навозе, рядом с чёрно-пёстрой коровой. Всё это раньше было вне его кругозора, ему незачем было размышлять об этой приземлённой жизни на дне. А ведь кто-то довольствуется этим мирком и этой грязной работой.

В какой-то момент Кирилл испугался, что пидор сейчас вернётся с топором и пристукнет его, потом закопает в овраге, засыплет навозом и ищи-свищи ветра в поле – никто никогда даже косточек не сыщет. Однако опасения развеялись — Егор зашёл в сарай с большой кружкой — светло-зелёной, с изображением бельчонка на еловой ветке. Он наклонился над ведром, зачерпнул молока и подал полную до краёв кружку.

Кирилла это доказательство своей власти над пидором неимоверно завело. Он ухмыльнулся, отшвырнул пустую бутылку в угол и под ее звон начал пить. Ощущение возникло такое, будто молоко, стекая по пищеводу, попадает прямо в детородный орган — настолько быстрой и мощной была эрекция. Член вскочил мгновенно.

— Вкусное, — вытирая губы, сказал Калякин, отдал кружку. — Ты-то, наверно, каждый день молоко пьёшь?

— Я молоко продаю.

— Это я тебя объел, получается? Тогда… могу тебя взамен чем-нибудь угостить. Малафью любишь? У меня есть полстаканчика специально для тебя, не отказывайся, соси. — И Калякин вытащил из штанов туго налитый член, потряс им, сжал головку. Он совершенно не был против отсоса — изголодался по ласкам.

Их сейчас разделяла пара шагов. Рахманов опустил глаза, так что во всей красе стали видны невероятно густые ресницы, на демонстрируемый агрегат, потом поднял и встретился взглядом — совершенно бесстрастным. Может быть, чуть-чуть насмешливым, самую толику.

— Так кто из нас пидорас?

И снова красная тряпка мелькнула перед глазами, разум затмило: никто не смеет называть его так!

— Ах ты сука! — Кирилл кинулся с кулаками, но корова повернула рогатую голову в намерении защищать хозяина, и Калякин испугался трогать несчастного пидора. Однако злость требовала выхода. Он завертел головой, судорожно соображая, какую пакость устроить, и взгляд упал на ведро. Недолго думая, Калякин пнул его ногой. Ведро с металлическим грохотом опрокинулось, и молоко хлынуло на унавоженный пол, растеклось по доскам, полилось в щели, окатило кроссовки, резиновые сапоги Рахманова и коровьи ноги. Пусть теперь выкручивается перед постоянными заказчиками, барыга херов!

— Вот так. Запомни, как со мной связываться.

— Уверен, что останешься безнаказанным? — спросил Рахманов. За всё это время он не сдвинулся с места, взирал на экзекуцию с покорностью раба, да только в глазах горел огонь революции.

— И кто меня накажет?

— Бог.

— Ты ещё больший придурок, чем я считал, — хмыкнул Кирилл и ушёл из сарая, а потом и со двора, напоследок пнув разбитую бутылку. Похоть не удовлетворил, но хоть натешился и вечер скоротал. Придётся ублажать себя вручную.

Деревня совсем вымерла — ни огней, ни звуков, лишь месяц в вышине указывал путь. Кирилл подошёл к дому, заглянул в окошко Пашкиной машины, закурил. Было прохладно, аж руки мёрзли. Над ухом зажундели комары, и дым на них не действовал. Пора было запираться дома, ложиться спать, но сна не наблюдалось, а бабкина койка вызвала отвращение.

Как пидору не одиноко в этой глухомани? Тут же хоть волком вой. Ненормальный, точно…

Вдруг острая резь внизу живота оборвала его мысли. Пока Кирилл, изумившись и испугавшись, соображал, что это, в кишечнике громко заурчало, снова внутренности пронизала острая боль, а с ней появился нестерпимый позыв к сбросу фекалий.

Пиво и молоко! Бля! Накаркал, колдун херов!

Калякин, сметая всё на своём пути, пустился к туалету, только успел зажечь светильник во дворе, чтобы не промахнуться мимо дырки.

Распахнул дверь, рывком стянул штаны с трусами и уселся, с облегчением выпустил из себя бурлившую в животе жидкую вонючую дрянь. Сука, убьёт пидора! Сейчас только штаны наденет и убьёт суку.

Посидев минут десять, аж ноги занемели, Калякин встал. Задел трусы, подтянул штаны, заправил футболку, поправил олимпийку. По получившим ток крови голеням побежали иглы — стало пиздец как больно. Идти такими ногами не было ни малейшей возможности.

Кирилл поджал правую ногу, распрямил, потряс ею, кривясь от миллиардов впивающихся в мясо шипов. Повторил процедуру с левой. Дощатый пол сортира вздыхал при каждом шевелении, необходимо было выбираться наружу, пока он не провалился.

Более-менее отмучившись, Кирилл открыл дверь сортира и… доска под его правой ногой, на которую был перенесён основной вес, с глухим хрустом треснула, ступня ушла вниз, в пустоту.

— Сука! — Кирилл дёрнулся, вытаскивая, и сам не понял, как и вторая ступня провалилась под проломившийся пол, а затем и обе ноги по колени засосало в вязкое дерьмо. Говно проникло в кроссовки, пропитало штаны и носки. Мерзким холодом коснулось кожи. Волосы по всему телу встали дыбом. Вонища пошла неимоверная.

Кирилл едва не лишился чувств.

— Сука, — прошипел он. — Блять ебучая…

Попытка взять себя в руки и вылезти, держась за стену и дверь, привела к обрушению ещё нескольких досок. Жижа затягивала, ноги ушли по бёдра, чуть-чуть не хватало до яиц. Кирилл едва не плакал, не хотел помирать в яме с дерьмом, не знал, насколько глубоко выкопано это дерьмохранилище. Его тошнило, выворачивало. Он уже весь был пропитан шедшими из ямы миазмами.

Закричав, как раненый носорог, собрав все силы и волю в кулак, Калякин уцепился за надёжные доски стен и подтянулся, выползая наружу. Лёг на землю и замолотил по ней кулаками. Ноги превратились в две смердящие колоды — так противно, что хоть отрубай! Что с этим делать, что?! Как отмыться? Позор! Позор! Хорошо хоть никто не видит.

Подавив рвотные позывы, задевая разбросанные банки, бутылки, вёдра, Кирилл враскорячку поднялся.

Со стороны улицы послышались какие-то звуки, потом шаги, яркий луч фонаря разрезал темноту сливаясь со светом дворового светильника. Ослеплённый Кирилл не сразу разглядел, кто к нему пожаловал.

— Ты забыл телефон, — из-за яркого луча фонарика сказал Рахманов и запнулся, видимо, объяв всю картину. — Мгновенная карма, да?

Такого унижения Кирилл ещё никогда в жизни не испытывал.

Семейные ценности

Вместе с унижением пришла ослепляющая ярость.

— Убирайся отсюда, сука поганая! Убирайся! Зачем пришёл?!

Кирилл топнул ногой, на мгновенье забыв, что она, словно батончик с толстым-толстым слоем, увы, не шоколада, а человеческих экскрементов — собственных, Пашкиных, бабкиных и ещё хрен знает чьих. Но со штанины полетели брызги, зашлёпали по земле, он вспомнил и чуть не сошёл с ума.

— А-аа! — закричал он, вцепляясь скрюченными пальцами в волосы, выдирая клоки от бессилия. — Убирайся! Убирайся!

— Вижу, тут помощь не нужна, — без всяких эмоций произнёс Егор. Его рука медленно поднялась и положила смартфон на первую подвернувшуюся горизонтальную поверхность — выступ у окошечка сарая. В ту же секунду луч фонарика померк, заплясал в противоположной стороне — Рахманов уходил. Скрылся во дворе, затем затихли шаги, звякнула щеколда. И наступила оглушающая тишина — Кирилл остался один на один со своей проблемой.

Он это понял. И вдруг понял, как одинок.

Но в этот момент непереносимая вонь всё-таки доконала его сопротивляющийся мозг, и Калякина вырвало плохо переваренной смесью пива, молока и лапши быстрого приготовления. Прямо на покрытые дерьмом ноги.

Отдышавшись, стоя в полусогнутом состоянии, прижимая руки к груди, в которой саднили и лёгкие, и глотка, и пищевод, Кирилл посмотрел вниз. В тусклом свете висевшего на сарае светильника разглядел ползающих по ногам опарышей и его снова согнуло пополам в новом приступе рвоты.

Когда уже выблевал внутренности — с ужасными утробными звуками, — до него дошло, что почудившиеся опарыши — это ошмётки лапши. Но рвота от этого не прекратилась.

В желудке ничего не осталось. Со слезящимися глазами, тяжело дыша, отплёвывая облепившие рот кусочки тухлой пищи, Кирилл выпрямился и зарыдал. Истерическим бессильным воплем. Хотелось бить, крушить, царапать всё подряд — стены, камни, лицо, рвать волосы! Но он не мог сдвинуться с места, потому что при каждом движении штаны шевелились, и пропитанная фекалиями ткань елозила по коже. Впрочем, кожа была не чище ног — по самые яйца в дерьме, и жидкое дерьмо хлюпало в кроссовках.

— За что? Блять, за что?! Суки!..

И помощи ждать неоткуда. Ночь. Безлюдье. Единственного, кто мог прийти на выручку, он прогнал.

Нет, пидор не стал бы ему помогать. Ржал бы. Сейчас ржёт и рассказывает прикол матери-инвалидке. Ёбаный пидор.

Только в глубине души Кирилл чувствовал, что Егор Рахманов не бросил бы его в беде. Стоило только попросить. Попросить по-нормальному.

Ну и хуй с ним.

Прорычав в ночное небо, Калякин собрал волю в кулак и двинулся к колодцу — будь проклято отсутствие ванны или душевой кабины. Шаги давались через силу, мерзкие, мокрые, вонючие тряпки липли к коже. Хоть фекалии облепляли ноги от ступни и чуть выше колена, казалось, что они холодят яйца и задницу, и вообще он весь от макушки до пяток вымаран в дерьме.

— А-аа! — в бессильной злобе, жгучей обиде и лютой ненависти ко всему живому зарычал Кирилл, вопрошая о справедливости безучастное чёрное небо. Отдышавшись, он снова пошёл, широко расставляя ноги. Дерьмо в кроссовках чавкало, словно сортир шёл вместе с ним.

Нет, это было выше его сил.

Кирилл остановился, собираясь звать на помощь, кричать в пустую темноту ночи. Каких-то поганых пятнадцать метров до колодца, но его разум отказывал.

И вдруг Кирилл сообразил, что можно избавиться от блядской одежды прямо сейчас. Обрадованный этой мыслью, он ногу об ногу скинул кроссовки и испытал после этого невероятное облегчение. Потом взялся руками за пояс штанов и носком правой ноги, согнувшись, наступил на левую штанину и… вытянул ногу. Изменив положение, вытащил вторую. Почти не дышал. Ощущения, которые при этом испытывал, не шли ни в какое сравнение.

— Бля… — прошипел Калякин, когда вспомнил, что ещё придётся снимать прилипшие к телу, пропитанные дерьмом носки. Взяться за них руками его никто ни за какие коврижки бы не заставил. Он попробовал так же — ногу об ногу, но ничего не вышло. Осмотревшись, психуя, Кирилл сорвал лист подорожника и, используя его как защитную прослойку между пальцами и носками, снял этот ужас.

Теперь проблему составили мелкие камешки под ногами, но это было уже ерундой. В раскоряку, по-лягушачьи, Калякин ломанулся в ведшую в сад калитку. Фонарь остался позади, от месяца света было немного, но каким-то открывшимся на пределе возможностей зрением Кирилл ясно различал маячивший впереди колодец, лавку с ним и ведро на этой лавке. Полное ведро! Которое он не отнёс утром в дом! Аллилуйя!

Кирилл схватил это ведро и тотчас плеснул на колени, вспоминая почему-то при этом как Уилл Тёрнер впервые встретил Гиббса — обдал его водой, чтобы вонь отбить. Но без штанов уже не воняло. По крайней мере, не так. Вода окатила колени, голени и стопы, но вязкое, прилипшее к волоскам говно не смыло. Кириллу пришлось снова и снова набирать воды, выуживать тяжёлые вёдра из гулких недр колодца и найденной в сарае тряпкой оттирать эту дрянь. Холода зябкой ночи он не чувствовал, наоборот, вспотел, предплечьем стирал пот со лба.

Сколько времени ушло на то, чтобы чувствовать себя чистым, Кирилл не знал. Много. Столько, что стал видеть в темноте, как кошка. Носки, штаны и кроссовки он замочил в старом пластиковом тазу — просто бросил их в воду и оставил отмокать до утра возле колодца. Смертельно устал. Футболку и олимпийку повесил во дворе на верёвку выветриваться, трусы просто кинул на пороги веранды, оставляя решение их судьбы до завтра.

Голый и наконец продрогший он зашёл в дом, на кухню. Вытерся полотенцем и вылил на себя полфлакона одеколона, но не своего забытого в городе любимого парфюма, а тройного — из бабкиных запасов. Теперь вонять стало им.

Закутавшись в одеяло, Кирилл сел на кухне, закурил. Потом достал из холодильника бутылку пива и выпил её одним махом для успокоения нервов. Лишь пряча пустую тару под стол, он вспомнил про расстройство кишечника, но оно вроде прошло, хотя от волнения обычно обязано усиливаться.

Не желая гадать, Калякин выключил свет и ушёл в кровать. Завернулся в одеяло и быстро заснул — стресс взял своё.

17

Зыбкую грань между сном и пробуждением Кирилл почувствовал, когда солнечные лучи уже били в пыльную тяжёлую штору. Он ещё видел сны, но при этом каким-то третьим глазом осязал светлый прямоугольник пыльного окна и занимавшийся за ним день. В образах, которые приходили на стыке этих двух миров, он не сразу, но распознал Егора Рахманова. Силуэт селянина пятном плавал в белом мареве, подобно тому как плывут перед глазами круги, когда посмотришь на солнце.

Бесстрастный Рахманов. Склонивший голову набок. Рахманов, никогда не лезущий в чужие дела. Он видел вчерашний позор и…

Зазвенел будильник в смартфоне.

Калякин нехотя поднял голову с подушки и понял, что это тоже приснилось: смартфон остался во дворе, там, куда его вчера положил пидор. Но сон пришёл неспроста — надо было отправляться за коноплёй. Вчера не ходил, а сегодня надо, а то Пашка будет ворчать.

Хер с ним, пусть ворчит, это же не он купался в сортире своей бабки. Одежда, между прочим, испорчена, не в чем идти.

Кирилл перевернулся на бок и закрыл глаза. Сон был близко, лишь расслабиться и ни о чём не думать. Но и думки роились, как пчёлы — вокруг вчерашнего позора, который не был бы позором, не окажись у него свидетелей. Принесла же нелёгкая, блять, пидора. Теперь вся деревня будет знать. Слава богу он не пользуется интернетом, а то бы давно выложил ржачную историю в местный паблик.

И снова в противовес возникло другое, честное мнение — Рахманов бы не сделал такого, не выставил бы человека на посмеяние. И дело не в бесхребетности, потому что Рахманов вовсе не бесхребетный. В нём есть стержень. Принципы, один из которых как раз работает во вред и не позволяет причинить человеку зла. Идиот, нельзя так в жизни — жизнь жестока, так и будут все измываться.

Хотя нет, Рахманов любимчик публики. В конце концов, он просто пидор.

Рассуждения помогли Кириллу избавиться от терзавшего его чувства неловкости и стыда. Он больше не переживал, что скотовод увидел минуту его позора, и сладко уснул.

18

Проснулся Кирилл в привычное для себя время — когда солнце стояло уже высоко. Падение в выгребную яму при ярком свете представлялось теперь фантастическим сном. Если бы не сухая, словно стянутая плёнкой кожа на ногах и кошмарная вонь тройного одеколона, не выветрившаяся за ночь.

Он полежал ещё немного, стараясь не зацикливаться на своей брезгливости к кровати и сортирам, потом встал. Достал из сумки мятые, но чистые трусы. Включил телевизор, чтобы тишина не давила на уши. Сделал бутерброд и, жуя, вышел во двор в единственной доступной обуви — в шлёпанцах. Солнце, птицы, кудахтанье — всё было одним и тем же и уже сидело в печёнках. Если бы можно было прямо сейчас сесть в машину и уехать отсюда к чертям собачьим, Кирилл бы уехал. Но его что-то держало. Нежелание потом слушать Пашкины причитания?

Кирилл прошёл к сортиру. На маленьком заросшем пятачке было полно засохших фекалий и рвотных масс, в некоторых отпечатался рисунок протектора его кроссовок. Роились мухи. В распахнутую дверь виднелась огромная дыра и изгаженные острые обломки досок.

Быстро взяв с оконца смартфон, Калякин ушёл к колодцу, со стыдом наблюдая и там следы вчерашнего позора. Таз с одеждой тух на жаре. Конопля коптилась в сарае. Поморщившись, Кирилл прошёл дальше в сад и сел на перевёрнутое ведро, включил почти сдохший девайс. Утром три раза звонил Пашка, пришлось набрать его. Пока слушал гудки, гонял мелкую изворотливую муху.

— Киря, здорово! — затараторил Машнов. — Ты куда, блять, запропастился? Трудно трубу взять?

Ну вот, Кирилл так и предполагал, что наезды будут. Уже заранее устал их слушать.

— Не трудно, Паш, — отмахиваясь от мухи, сказал он и вытянул ноги. — На улице только его вчера забыл. Так что извини.

— Ходил? — Пашка тут же взялся за главное. Калякин пару секунд помедлил, что ответить, и счёл лучшим сначала уточнить обстановку.

— А ты что звонишь? Ты уже подъезжать должен, я собирался ехать на автовокзал тебя встречать.

Конечно, он приврал — никуда он не собирался. Поехал бы, обязательно встретил, но прежде Пашка бы позвонил, что он собственно сейчас и делал. Однако Пашка тоже замялся.

— Тут такое дело, Кир… Короче, меня мать с отцом припахали ремонт делать… Мать решила балкон панелями обшить, и типа я помочь должен. Типа трудотерапии в наказание за тот поход к Лариске. Из-за тебя между прочим!

— Ладно, не бухти, — успокоил Кирилл, ему стало полегче оттого, что не придётся оправдываться за нескошенную коноплю. Наверстает.

— Не бухтю, блять! Пару дней тут повозиться придётся. Но зато, может, замолкнут и не поедут проверять, чем мы в Островке занимаемся. Так ты ходил?

— Конечно, ходил! За кого ты меня принимаешь?!

— Вчера и сегодня?

Вот недоверчивый, блять!

— Конечно!

— Угу… Много… много там осталось?

— Раза на три, — врал и не краснел Кирилл.

— Ну ты дособерёшь? Извини, что так получилось, но такие дела, приятель…

— Да не, не, забей — справлюсь, — по мнению Калякина, он говорил убедительно. И Пашка повёлся.

— Я на это и надеялся, чувак, — он дружелюбно усмехнулся. — А вот ещё что… Как там наша прежняя трава, превращается в сено?

— А? — Кирилл глянул в сторону сарая, где томилось «сено». — Да. Ага, превращается.

— Не забыл вынести сушиться? Погода вроде хорошая.

— Не забыл.

— Молодец… Ты там смотри, вороши, чтобы отличный корм скоту получился, а если уже дошло до кондиции, убирай под крышу, меня не жди.

Шпионская шифровка Пашки вызывала раздражение, но, как кто-то говорил, лучше перебдеть, чем недобдеть. Работать не хотелось, но пообещать Кирилл был согласен, что угодно, лишь бы отстали.

— Хорошо, хорошо, — он сжал переносицу пальцами, зажмурил глаза, словно чувствовал в них резь. — Хорошо, я посмотрю, что смогу сделать.

— Ну тогда давай, звякни что там да как.

— Ага, хорошо, — Калякин был рад, что от него отстали и что его обман не вскрылся. К тому же появилось время убрать за собой во дворе. Лень, бесспорно, пересиливала, но насмешек с Пашкиной стороны он хотел избежать.

Позагорав ещё минут десять на солнышке, совсем заеденный мухами, Кирилл встал и пошёл домой.

Одевшись в сменную футболку и шорты, покурив, он приступил к ликвидации улик на месте преступления. Нашёл в сарае лопату и ржавые грабли, стал скрести засохшее дерьмо перед туалетом. Правда, очень скоро ему это наскучило, а главное, дошло, каким долбоёбом он является — сортир оставался развороченным, будто в него шандарахнуло пушечным ядром крупного калибра.

Желание что-то делать сразу пропало: ремонтировать эту парашу он не будет, значит, и по херу, что придётся с Машновым объясняться. Паша ему ещё сам за этот инцидент заплатит — его дом, он и виноват.

Кирилл вымыл руки, обтёр их об шорты, прислушиваясь к звукам деревни. Надо было чем-то заниматься дальше, скоротать время до вечера, выполнить какие-то обязанности — коноплю просушить, перекус приготовить, мусор сжечь. Что-нибудь полезное. Но кроме лени, на душе лежала какая-то непонятная тяжесть. Совсем неизвестная, будто и не было никогда у него такого тревожного томления. Да, без Пашки хреново. Дурак, радовался, что побудет один без вечно что-то рассказывающего, травящего байку, суетящегося, словно у него шило в жопу засунуто, Пашки, а оказалось невыносимо переносить тишину и вот так, одному, лазить целый день, как неприкаянному.

Кирилл бросил инструменты, не отходя от кассы, и вышел на улицу. Там не увидел ничего особенного — в полуденный зной деревня вымерла. Все дома стояли будто оплавленные знойным светло-голубым небом, листва пожухла, куры еле дрыгали лапами в пыли. Ни собак, ни людей. Скачки температуры — то в холод, то в зной — не давали природе адаптироваться.

Надавив на своё чувство ответственности, которым пользовался очень редко, Кирилл вернулся во двор и приступил к выгрузке конопли на раскалённую крышу. В основном стебли были уже совсем сухими, ломались в пальцах, выкладывать их на солнце было нельзя.

Кирилл сходил за пакетом и, разложив «сено» на куске вытащенной из сарая пыльной тонкой фанеры в тени яблони, принялся деловито отрывать по коричневому скрученному листу и запихивать в целлофан. Как правильно заготавливать травку он не знал — это Пашка у них был мастер, прошерстил сайты и книги, а Кирилл себя подобной фигнёй не утруждал. Они ведь не рассчитывали, что Пашу вытянут в город. Но Калякин особо не парился — трава она и есть трава, лишь бы не сопрела.

Он никуда не спешил, потому что весь день был в его распоряжении. Монотонные действия напоминали расшелушивание стручков гороха: оторвал от стебля, раскрыл, горошины съел, а кожуру отправил в пакет, чтобы не сорить ею. Тут же вкусная часть процесса отсутствовала, но Кирилл всё равно её представлял, чтобы отвлечься от дурацкого томления в груди — оно уже физически мешало.

После четвертого пакета зудеть стало не только в груди, но и в мозгу. Кирилл встал, отряхнулся и решительно направился туда, куда гнало доставшее его томление — к Рахманову.

На улице произошли изменения: возле ворот коттеджа стоял «Опель» банкирши, и на лавке у хаты бабы Липы сидели она сама и ещё какая-та старуха, тоже с клюкой. Они мгновенно вытянули тощие шеи в сторону вышедшего из дома их уехавшей в город соседки молодого парня, пытаясь расслеповать на значительном расстоянии кто это.

Кирилл отвернулся от бабок и зашагал в противоположный от них край деревни. Шлёпанцы звучно шлёпали по голым пяткам. Пот выступил на лбу и под мышками.

— Иди-иди, Яхорка дома…

Калякин, не останавливаясь, повернул голову на знакомый говор. Обе старые кошёлки, опираясь на клюки, стояли посреди дороги, смотрели на него, стопроцентно обсуждая его перед этим. Две любопытные карги.

Кирилл ничего им не ответил. Он и так шёл, и цель была близка. Зачем шёл — был другой вопрос, которому Кирилл затруднялся найти внятное объяснение. Чтобы хоть с кем-то перекинуться парой слов, пока не завыл от одиночества. Чтобы пригрозить держать язык за зубами насчёт вчерашнего происшествия. Зачем же ещё?

Чувствуя спиной взгляды досужих бабок, Калякин сошёл с дороги на придомовую территорию и двинулся прямо во двор. Здесь он чувствовал себя своим, распоряжался по-хозяйски. На прежнем месте между крыльцом и воротами стоял мотоцикл, рядом с ним ходила наседка с цыплятами — курица разгребала ногами землю, уча мелких искать червяков, кудахтала им. Чурбак, на котором кололи дрова, стоял возле забора, в него был воткнул топор. Двор был подметён и опрятен. Сам Рахманов куда-то запропастился.

Загремела цепью и вышла из конуры собака. Но не загавкала, лишь потрясла головой, словно от воды отрёхивалась, и ткнулась мордой в выцветшую пластмассовую миску, заработала языком.

Кирилл прошёлся до калитки во внутренний двор, но и там было тихо, даже мычания и хрюканья не было слышно, куры, правда ходили. А корова, верно, находилась сейчас на пастбище.

Вернувшись к уличной калитке, Кирилл остановился, размышляя, что дальше делать. Его обуревала досада, ведь он надеялся утолить внутренний зуд, потешившись над пидором. Вдруг он услышал звуки из дома. Конечно — Рахманов дома! Привыкнув видеть его всегда во дворе, почему-то совсем забыл про дом! Люди и проводят большую часть времени в четырёх стенах своего жилища. А окно дома Рахманова было открыто — обычная деревянная рама, покрашенная белой краской, со шпингалетом, ветерок раздувает тюлевую занавеску.

Кирилл поднялся по порожкам, повернул ушко щеколды и беспрепятственно вошёл внутрь — вот она сельская беспечность, думают, что в их глуши бандюганов не водится. Ну что ж, не его проблемы. Воровать он, конечно, не собирался.

Веранда была как веранда — просторная и щедро застеклённая. Там стояли старинный буфет, лавка и накрытый клетчатой клеёнкой кухонный стол, на котором были сложены пожелтевшие газеты, коробки спичек и две отвёртки. На полу лежала яркая полосатая дерюжка, рядом с которой в ряд выстроились разномастные шлёпки, туфли и галоши двух размеров.

С веранды дверь вела в сам дом. Кирилл и туда прошёл без угрызений совести. Оказался в тесной тёмной прихожей с двумя дверными проёмами — на кухню и в жилые комнаты. В принципе, планировка была один в один, как в хате Пашкиной бабки.

Дверями служили шторки из дешевого однотонного бежевого материала. Прислушиваясь, чтобы определиться, куда дальше идти, Кирилл скользнул взглядом по вешалке с зимней одеждой, креслу в углу и ковровой дорожке с обтрепавшимися углами. Очень небогато.

Неясные, еле различимые звуки доносились со стороны зала. Кирилл отодвинул шторку, но и там в чистой светлой комнате с четырьмя окошками Рахманова не увидел. Не спрятался же он под письменным столом? Стол, как и всё здесь, был старый, не имел ручек на ящиках. Громоздился он у выходящих на улицу окон, заставленных горшками с цветами. Над ним на стене висела металлическая полка с учебниками и тетрадями, принадлежавшими, наверное, младшему брату. Дальше обстановка так же частично повторяла дом Пашкиной бабки — тоже не плоский телевизор на тумбочке в углу, диван между двумя другими окнами. Ещё трильяж возле двери и второе кресло. Мебель, правда, новее, но крайне дешёвая. На стене ковёр, несколько картин и икон, на полу — палас. Трубы парового отопления. Пахло лекарствами.

Ещё два дверных проёма со шторками вели в крохотные спальни.

И где пидорок?

В спальне с окном послышалось шебуршание. Кирилл пошёл туда и остановился, вспомнив, что в доме обитает лежачая тётка. В ответ на его мысли из спальни раздался вопрос:

— Егорушка, ты уже пришёл?

Женский голос, слабый, но приятный. В нём было столько нежности, в этом ласковом обращении по имени, что на мурашки пробирало.

Кирилл замер, не зная, как поступить. Решил уйти, раз Рахманова здесь нет, на улице выяснить, откуда он должен вернуться.

— Егорушка? Почему ты не отвечаешь? Устал, родной?

Кирилл сглотнул и…

— Нет, это не Егор, — собственный голос предательски дрогнул, но Кирилл не мог не ответить: что-то было в интонациях матери Рахманова, которую звали Галей, доброе, уютное, настоящее материнское, каким оно преподносится в сказках. Ему представилась красивая заколдованная женщина, не способная пошевелиться, отдавшая свою силу на защиту детей.

— Не Егор? — она испугалась. — А кто?

— Его… его друг.

— Друг… — голос матери снова стал тёплым, обожающим. — Егорушке нужны друзья. Очень нужны. Спасибо, что дружишь с ним. Ты хороший человек, я чувствую. Помоги Егорушке, ему нужно отвлечься, заняться чем-нибудь молодёжным, просто отдохнуть. На дискотеку сходить. Егорушка ведь уже который год ко мне прикован, а это неправильно, не должен из-за меня свою молодость портить. Поможешь ему? Ты ведь за этим приехал, вытащить его погулять?

— Да, — через комок в горле проговорил Кирилл. Он по-прежнему стоял у порога горницы и не шевелился. Утвердительный ответ был враньём, но он почему-то не хотел расстраивать эту женщину.

— Какой ты славный.

Кириллу показалось, что при этих словах она улыбнулась. Он решился подойти ближе и заглянуть в спальню. Со страхом, что вместо красавицы увидит чудовище, но его опасения оправдались лишь частично. На односпальной кровати у стены с пёстрым ковром лежала худая, как жердь, женщина возрастом от сорока до пятидесяти лет. Руки плетьми покоились поверх простынки в голубой цветочек. Кожа была бледной и желтоватой одновременно, с более тёмными печёночными пятнами. Однако лицо её со слегка запавшими глазами и белыми губами можно было бы назвать миловидным, если бы не короткие с густой проседью, некогда чёрные волосы. Конечно, до болезни она и была писанной красавицей, это и Олимпиада утверждала. В чертах угадывалось сходство со старшим сыном.

Живыми у женщины были только глаза — ласковые, улыбающиеся. Они компенсировали всё, что казалось, Галя сейчас сладко потянется, встанет, обнимет и крепко прижмёт к груди, а потом испечёт пирогов с капустой, накормит холодной окрошкой или обжигающим борщом. И будет сидеть напротив за столом и с любовью смотреть, как ты уплетаешь за обе щёки.

Но она была парализована. Тело не двигалось.

На комоде стояли коробочки, пузырьки с таблетками и микстурами, огромные пачки памперсов для взрослых, кружки, одноразовые шприцы в упаковках, кремы и много всякой всячины. Тут ещё сильнее слышался больничный запах с лёгкой примесью кислой затхлости застоявшегося воздуха.

— Здравствуйте, — сказал Кирилл, без брезгливости. Чему сам удивился.

— Здравствуй, — мать Галина впилась в гостя взглядом. — А ты симпатичный. Как вы с Егорушкой познакомились?

Кирилл догадывался, за кого она его приняла, но не собирался подтверждать этого. Грубить и опровергать однако тоже язык не повернулся.

— Мы… учились вместе. В институте.

— Ты, наверно, заканчиваешь уже? — она улыбнулась и после помрачнела, голос совсем ослабел. — Я так жалею, что Егорушка бросил институт. Выучился бы, работу хорошую в городе нашёл. Юристы везде нужны. Устроился бы, жил бы по-людски и Андрейку бы к себе забрал…

— А вы? — немеющим языком спросил Кирилл.

— А мне место в интернате предлагали. Мне теперь всё равно, где быть, а мальчикам надо жить. Андрейка мал ещё что-то понимать, а Егорушка упрямится…

Кирилл не знал, что на это ответить. Вспомнил, как недавно сам рассуждал, что место инвалидки в специализированном учреждении, что нефиг гробить жизнь ради лежачей тётки, которая только и сделала, что тебя родила. Сейчас ему было стыдно за те мысли. Он смотрел на худое измождённое лицо женщины, покусывал губы, понимал, что надо утешить, сказать полагающиеся ободряющие слова — что всё будет хорошо, что всё наладится, что сыновья её любят, только Кирилл не умел говорить таких слов. Хотел, но не пересиливал психологический барьер. Так и стоял истуканом, ругая себя за тупость.

Входная дверь хлопнула. Глаза Галины скосились в сторону звука, губы тронула улыбка.

Калякин повернул голову и увидел Егора. Тот, отодвинув штору, стоял в дверном проёме, застыв на полушаге. Был напряжён, будто вожак стаи мелких травоядных животных при приближении более крупного коварного хищника. Он оценивал обстановку и, раз хищник пока не нападал, не предпринимал ответных оборонительных мер. Егор просто молчал. Естественно, он всей душой жаждал, чтобы опасный гость ушёл, но опять действовал как с террористом или сумасшедшим — без резких движений.

И да, взгляд быстро упёрся в пол.

Кирилл почувствовал, что Рахманов полностью в его власти: сделает что угодно, лишь бы мать не пострадала.

— Егорушка? — встревоженно позвала мать.

Кирилл, не прощаясь с ней, пошёл к выходу. Егор отступил, освобождая ему дорогу.

— Выйдем? — спросил Кирилл и свернул из прихожей на веранду.

— Сейчас, мам, — услышал он позади успокаивающий женщину голос, и Егор вышел за ним.

Во дворе духота ощущалась меньше, чем в низком бревенчатом доме. Дул какой-никакой ветерок, хоть от земли шёл жар. На небе собирались синие тучки, парило.

Калякин встал у забора, повернулся к оставшемуся на порожках Рахманову.

— Спасибо, что мобилу принёс.

— Не хотел, чтобы меня обвинили в воровстве и поставили на счётчик, — твёрдо пояснил Егор. Когда опасность для матери исчезла, он стал смелее, не опускал удивительных, ни на чьи не похожих глаз. Верил, что под защитой своей правды, как под зонтом во время дождя.

— Правильно мыслишь. Про вчерашнее никому не вякни, а то последствия… сам знаешь.

— Мне нет до тебя дела, абсолютно.

— Припух, дерзить мне? — припугнул Кирилл, но беззлобно, решил поучить: — Живёшь в дерьме, а возбухаешь перед городскими пацанами…

— Где ты дерьмо-то видел?

— Да везде! — Калякин поддел носком шлёпанца куриную какашку, пнул от себя подальше, в траву. — И недели здесь не пробыл, а дерьмом сыт по горло. И, между прочим, корова твоя начала!

— А может, ты просто дерьмовый человек, поэтому дерьмо к тебе так и липнет?

Калякин сжал кулаки, шагнул вперёд, но остановился, опустил руки — Егор был слишком невозмутим, слишком смиренно принимал свою участь под защитным колпаком своей правды. Наверно, с таким убеждённым видом первые христиане принимали мученическую смерть на кресте во имя веры: умереть, но не отречься, не поддаться гонителям. Сильные духом люди.

Кирилл вдруг понял, что преклоняется перед Егором.

— У тебя хорошая мать, — отведя глаза, сказал он невпопад и ушёл. Выходя на дорогу слышал, как скрипнула закрываемая дверь веранды.

Бабки по-прежнему находились на улице, но переместились дальше от его дома и ближе к церковным развалинам. Они засекли его и что-то обсуждали, показывая на него клюками, невысоко приподнимая их от земли. Кирилл прошёл прямо к дому, к стоящей перед ним «Тойоте», ничего не видя и не слыша. Его потрясла сегодняшняя встреча с матерью Егора и собственное открытие — об отношении к Егору.

Странно, но даже в собственных мыслях он не называл его больше пидором. Это обидное слово никак не вязалось с твёрдым характером селянина. А характер несомненно у него был твёрдым, хотя зачем-то он себя показывал бесхребетным молчуном. Только сильный человек может забить на свою жизнь и посвятить себя уходу за тяжело больной матерью. Кирилл считал себя крутым, самым умным, а теперь не знал, как бы поступил на его месте, окажись перед выбором — личная жизнь или сыновний долг. Скорее всего, струсил бы, спасовал, нашёл бы денег, нанял бы сиделок, а сам бы отделывался редкими визитами и дорогими подарками.

Кирилл сходил на веранду за пачкой сигарет и закурил, глядя в никуда. Всё внешнее перестало существовать, концентрируясь на внутреннем лихорадочном возбуждении.

А матери? Какие разные у них матери! Галина Рахманова, по двору Посохина, с такой искренней любовью говорила о своём сыне, так ласково называла его Егорушкой, что… Что Кирилл завидовал. Его мать была женщиной образованной и вращалась в высоких кругах, но от неё веяло отчуждением. Воспитание ограничивалось чистыми рубашками и носками, новомодными игрушками и гаджетами, поучениями из оперы, как должен вести себя сын депутата. И никаких объятий, поцелуев на ночь, тёплых взглядов. Она любила его, конечно, желала добра и всячески указывала на это — приказным тоном, будто попрекала.

Даже в Пашкиной семье с его деревенскими матерью и бабкой было больше теплоты. Кирилл всегда смеялся над этим сюсюканьем. Нет, получается, он завидовал, а за злобными насмешками прятал жгучую обиду.

Посасывая горячий фильтр сигареты, Кирилл признавал неутешительные факты: именно недолюбленность в детстве является причиной его поведения, действительно быдлячного, как тогда заметил Егор. Если бы в их благополучной с виду семье царили любовь, взаимопонимание, тесный невербальный контакт, тогда бы… Сложно сказать, что вышло тогда бы, но уж точно лучше, чем сейчас.

А Егор Рахманов достоин уважения.

Кирилл не знал, как ещё назвать то чувство, которое у него вызывал Егор. И то волнение в груди, возникавшее при взгляде в его бездонные серьёзные карие глаза. Кирилл сейчас вообще ничего не знал и мало что понимал. Всё смешалось, как в доме Облонских. Только сильнее.

Грязь

19

Шёл дождь. Холодный хмурый ливень. Упругие струи шумно били в стекло и стекали вниз крупными каплями. Всё было серым и однообразным, словно размытая картинка в чёрно-белом телевизоре, и этой постылой унылостью погода напоминала октябрьскую.

Дом тоже выстудился. Проснувшийся по звонку Кирилл сидел на кровати, укрываясь одеялом, и таращился в окно на мокрые дорожки и всё новые и новые потоки воды. Он не выспался. Глаза открыл, но мозг функционировал ещё со скрипом, ничего не соображал. Организм пытался улечься снова, подъём в пять утра был для него непомерной нагрузкой, к тому же дождь убаюкивал.

Разверзлись хляби небесные и надолго. Кирилл подумал об этом с облегчением. Скользнул взглядом по пузырящимся лужам в выбоинах на дороге и по траве, залитой водой, будто рисовые поля. Зевнул и лёг обратно, прикемарил под монотонный шум дождя. Конопля подождёт, в такую погоду по оврагам и буеракам до делянки всё равно не дойдёшь, завязнешь, вываляешься в грязи. А если дойдёшь — простудишься и сляжешь. Пусть альтруизмом страдает кто-нибудь другой. Егор Рахманов, например.

Нет, Егора он трогать не хотел.

И чокнутым пидором язык не поворачивался назвать. Конечно, Егор целый день крутится, косит, пилит, пасёт, доит — у него есть в этом необходимость, но, если бы и не было, он вряд ли сидел бы на попе ровно. Да-да, он из той породы людей, которые считают лень постыдной, тихо и честно трудятся, пока другие шастают по клубам, бухают и греют задницы на море. Чтобы заработать на лекарства и памперсы матери, ему даже приходится трахать старую, совершенно не возбуждающую его бабу. С каким лицом он это делает? Притворяется, чтобы не обидеть? А как потом берёт за это деньги? Нет, за себя-то Кирилл знал, чтобы он бы схватил шуршащие бумажки и не поморщился, а Егор с его гордостью? Для очистки его совести банкиршей умно придумана схема с заготовкой дров, забиванием гвоздей и прочей мужской «помощью» для дома, но оба ведь понимают, за что в действительности идёт финансирование.