Селянин

Кирилл вспомнил про вымогание несуществующего долга и разлитое почти целое ведро молока. Литров десять там было… сколько это стоит?

Кирилл задумался, попытался прикинуть, но нет, не знал. Вдруг понял, что не знает ни сколько стоит молоко, сметана, хлеб, огурцы, мясо, рис, яблоки и бананы, ни сколько другие повседневные продукты. Каждый день находил их в холодильнике, в кастрюле, шкафу или своей поставленной под нос тарелке и ел, не задаваясь вопросом цены. В магазин он заходил за бухлом, сигаретами и презиками. Если брал закусь, то редко обращал внимание на ценники, а чаще сорил деньгами, удивляя очередных приятелей и чик.

Были периоды безденежья, были, тут врать не надо. Вместо виски за полтора косаря приходилось брать водку за пятихатку. Ездить на троллейбусе или на хвост друганам садиться вместо рассекания на собственной тачке. Водить тёлочек в кафешки вместо элитных клубов. Безденежье всего лишь означало, что родители дуются за какой-нибудь устроенный в пьяном угаре долбоебизм и урезают бюджет, надо было лишь переждать и вести себя паинькой. При этом набор необходимых для выживания продуктов всегда был на столе, не приходилось гнуть спину, зарабатывать на себя и всю семью.

Все заработки — сродни этой чёртовой конопле…

Вспомнив про злосчастную коноплю, Кирилл заметил ещё несколько вещей. Во-первых, он опять погрузился в размышления о Рахманове. Видел перед внутренним взором его фигуру — тонкую, нечёткую, словно двухмерную. Что-то делающую сильными руками, с уверенным размахом плеч и серьёзным взглядом — как у Чешира, только вместо улыбки в пространстве висели глаза.

С какого хрена думать о нём, а не о друзьях, оставшихся в городе, не о Пашке, не о девчонках? Неужели встреча с его матерью так повлияла? Ну да, собственная-то мать за всё время позвонила всего два раза, проверить трезвый он или в стельку. Отец вообще ни разу не позвонил. Плевать им на сына, считают, что вырос и ему ласка не нужна. Вот пусть и получают, что заслужили. Кириллу было их не жалко.

Или купание в выгребной яме мозги вправило?

Однако резкая перемена в своих суждениях настораживала, откуда-то проклюнувшийся разум был непривычен. Нет, совсем дебилоидом Калякин себя не считал, в душе был трепетным и ранимым. Глубоко в душе. Очень-очень глубоко. Где-то на глубине пятилетнего возраста, а после стал постепенно превращаться в рептилию, неспособную ни сочувствовать, ни сопереживать. В потребителя и вредителя. В эгоистичного паразита, живущего только естественными потребностями — спать, жрать, ебаться. До этого момента его всё устраивало.

Второе, что заметил Кирилл, это свой нос, уткнувшийся в обгаженную клопами бабкину подушку. Брезгливое отвращение сработало моментально, но лень и утренняя расслабленность взяли верх, и он лишь повернул немного голову, чтобы не вдыхать нафталиновый запах. Представил вокруг себя обволакивающее тонким слоем энергетическое поле, позволяющее лежать, греться, но не контактировать с застиранным бельём.

И третье — хотелось отлить. Стояк, если и был, то уже сдулся, можно было беспрепятственно справить малую нужду. Но… лил дождь, и кровать вопреки предубеждениям согревала. Вылезать из тепла ради похода под холодный небесный душ не хотелось. Кирилл терпел, проклиная деревню со всеми её неудобствами.

Наконец припёрло. Переполненный мочевой пузырь так болел, что хоть в кровать мочись. Дождь шумел и бил в окно.

Кирилл встал, впопыхах соображая, что надеть. Выбор был невелик, потому что кроссовки и штаны так остались в тазу у колодца, а одна из футболок и олимпийка — на верёвке, теперь там намокли, конечно. Вот блять!

Вчерашнюю футболку он нашёл скомканной на диване, впопыхах натянул. Валявшиеся там шорты надеть просто не успевал — вылетел через несколько дверей на мокрые порожки веранды, пробежав мимо разбросанных шлёпанцев. Вытащил член из трусов и с наслаждением пустил струю прямо в водопад льющейся из жёлоба воды.

А-аа, замечательно…

Выжав до капли и стряхнув, Кирилл заправил член обратно. Сухие, но пропитанные сыростью порожки стали холодить босые подошвы ног, стоять было невозможно. Кожа покрылась пупырышками. Кроме монотонного звука дождя, на улице не было ни единого звука.

Или… Кирилл прислушался, обнимая себя руками. Да, точно, заводят мотоцикл. Не новенький японский спортбайк с пол-оборота, а старую российскую рухлядь — дрынь, дрынь, дрынь…

Калякин не уходил с холода, ждал. Примерно через минуту «ижак» размеренно затарахтел. Потом, пробуя, несколько раз газанул, и гул начал приближаться. Кирилл шагнул на верхнюю ступеньку, привстал на цыпочки, вытянулся. Над краем забора увидел голову и плечи проезжающего Егора, тот был в шлеме, куртке и дождевике из зелёного целлофана. Вёз на продажу молочную продукцию, выполнял обязательства перед постоянными клиентами — не позавидуешь.

Кирилл вдруг спохватился, хотел предложить отвезти его на машине, даже кинулся вдогонку, но едва холодные капли попали на кожу, вспыхнувший было порыв угас. Да и Рахманов уехал далеко — не бежать же за ним босиком по лужам? Глядя на размякшую дорогу, поникшие деревья, нахохлившиеся дома, Кирилл смахнул с рук и лица влагу, затем отступил назад на веранду. Незачем думать о других, каждый живёт своей жизнью.

20

Когда Кирилл проснулся, светило солнце. Весело светило, ярко. Через окна, прорываясь сквозь листву и тюль, на пол падали косые лучи, в них переливались неведомо откуда взявшиеся микроскопические пылинки. Залитая светом горница напоминала красочную иллюстрацию из книг детских писателей, пропагандирующих счастливое советское настоящее для всего молодого поколения. Это было красиво и по-домашнему. Кирилл даже подумал, что обложной дождь, пасмурное небо и струя с порожек ему приснились.

Подумал и ужаснулся, быстро сунул руку между ног — трусы были сухими. Значит, он не поддался на коварную ловушку, подстерегающую людей во сне. Фух!..

Кирилл размял шею, окончательно понимая, что в действительности просыпался по будильнику в шестом часу и выходил на улицу: он лежал на диване в зале, одетый в футболку, на минимуме звука работал телевизор. Кирилл вспомнил, как смотрел его и заснул. А сейчас было без двенадцати минут час.

— Здоровый крепкий сон — наше всё, — пробормотал Калякин и сел. На смену положения голова отозвалась тупой болью. Много спать не всегда полезно, но сейчас лучшим выходом было придавить обратно подушку и забыться до вечера. Хотя голодный желудок был с этим не согласен.

Кое-как встав, Кирилл отправился на кухню, отрезал кусок краковской колбасы, прихватил кусок батона и бутылку пива и с этим набором отправился на улицу курить. Напоённая дождём природа благоухала. На небо словно плеснули новую банку голубой краски, трава, деревья и Пашкина «Тойота» отчистились от пыли. Под ними, правда, земля хлюпала, а на дороге стояли мутные жёлто-коричневые лужи. На поверхность повыползали длинные дождевые червяки. Над цветами порхали бабочки. Воздух был свеж и тёпел. Деревня жила. Однако город был милее.

Жуя колбасу, запивая пивом, Кирилл прошёлся по двору. Дождь и здесь сотворил несколько чудес. Например, почти смыл зловонные рвотные массы и фекалии. Но сортир не починил. На штаны и кроссовки в тазу стало жалко смотреть, вещи скорее всего испортились окончательно, придётся выкинуть. Зато драгоценная конопля хранилась в целости и сухости в сарае, ещё одна часть её в измельчённом виде перекочевала в целлофановые пакеты. Пашка приедет и обрадуется, похвалит. Хотя плевать на его похвалы, конечно.

Кирилл доел колбасу, корку хлеба выкинул под смородиновый куст, облизал пальцы и вытер их о валявшуюся на скамейке у колодца замызганную тряпку, некогда бывшую чьей-то рубахой — может, Пашкиного отца или деда. Потом перевернул носком таз с одеждой. Грязная вода волной выплеснулась на и без того сырую землю, кроссовки, трусы и штаны плюхнулись в грязную лужу вперемешку с кусочками дерьма.

— Фу-у, — скосоротился Кирилл и, забрав пиво, ушёл, пока его снова не вырвало. Пусть вещи обветрят, подсохнут, тогда и… Нет, он не знал, как скоро сможет до них дотронуться, лучше сразу в мусорку.

От пива головная боль прошла. Кирилл походил по двору, греясь на не очень в общем-то жарком солнце и раздумывая, чем бы заняться. Сгонять бы на речку, да погода для купания не очень, и вода после ливня, должно быть, грязная и холодная. Готовить жратву — он и так наелся. Воды наносить — лень, не царское это дело, обходится пока одним вчерашним ведром. Плавок вот чистых почти не осталось, сегодня надеть и хана. Когда ехал сюда, ворох белья не брал, всерьез думал — постирает, что тут такого, неужели взрослый пацан не справится со стиркой своих шмоток? А сейчас… как-то стирать… это опять воду надо набирать, греть кипятильником, порошок ещё где-то добыть. Потом, вечером.

И опять, как-то само собой, за глотком пива подумалось про Егора. Ему ведь наверняка приходится стирать за всеми, а стиральную машину-автомат без водопровода не установишь. Кирилл не представлял, как в старинные времена женщины обходились без этого девайса. У его матери ещё лет пятнадцать назад была обычная машина, правда блатная, с центрифугой — в одном отделении белье в воде полощется, а в другом на бешеной скорости отжимается. Он тогда совсем мальцом был, любил наблюдать за процессом, а мать всегда из ванной выгоняла.

Откуда-то из глубин памяти всплыло название — стиральная машина активаторного типа, но ностальгическое слюнопускание прервала еле различимая мелодия смартфона, лежавшего на подоконнике возле дивана. Почти опустевшая банка с жестяным звоном полетела к забору, а Кирилл взбежал на веранду, оттуда, скидывая шлёпки, понёсся в горницу. Смарт ещё пиликал, выдавал минусовку прошлогодней популярной песни Тимати. Звонил, конечно, Пашка — вот кто по-настоящему переживает за общее дело. Что ему опять, блять, понадобилось? Приезжал бы, да ебался здесь сам.

Кирилл вздохнул и приложил мобильник к уху.

— Пахан… Привет.

— Здорово, Кир. Как ты там, живой?

— Да вроде как, — Калякин двумя пальцами помассировал переносицу.

— Ничего не натворил? — вкрадчиво продолжил допытываться Машнов.

— За кого ты меня принимаешь?

— За тебя, Киря, за тебя родимого. Слушай, как там с нашим…? Всё собрал?

Кирилл сел на диван, уставился в так и не выключенный телевизор. По экрану, по лицу ведущей новостей, тощей, как вяленая вобла, зигзагами ползла муха. Сказать было нечего.

— Понимаешь, Паш… Тут, короче, дождяра лил всю ночь, куда идти-то? Не ходил сегодня, в общем.

— Ну… — Пашка злился, пыхтел. — Сегодня не ходил, а вчера-то…? Ты сколько раз без меня должен был сходить, раз пять-шесть?

— Сходил, — поджимая губы, соврал Калякин. Муха всё ползла и ползла, иногда останавливалась, тёрла лапкой об лапку. Картинки в телеке сменялись.

— Много там осталось?

— Мало. На пару раз.

— А, ну тогда без проблем, — Пашка повеселел, мысленно потирал руки. — Клёво. Не так уж и долго это получилось. На месяц же рассчитывали. Сохнет?

— Не сомневайся. Что высохло, я в пакеты собрал. Всё норм, не ссы, я тут тоже не просто так штаны протираю.

— Да ты молодчина, чувак! Такими темпами мы быстрее дельце провернём и разбогатеем. Оторвёмся! А-аа, ништяк!

— Как вернёмся домой, тёлку мне должен будешь!

— Да хоть дюжину тёлок, чувак! По тёлке за каждый прожитый в Островке день!

— Замётано! Попробуй только не выполни…

— Обижаешь, бро. Кстати, я завтра приезжаю. Отделался от родаков. Встретишь с восьмичасового автобуса… это где-то в половину десятого получается.

— Звякнешь. И заедь к моим, возьми штаны какие-нибудь и кроссовки.

— Зачем?

— Стирать неохота, — уклонился Кирилл.

— А.

Они поболтали ещё несколько часов об общих знакомых, которых за эти три дня встретил Пашка, но он в основном, наказанный, сидел в четырех стенах и, когда не помогал с ремонтом, пялился в монитор. Приятели, естественно, интересовались, куда пропали их собутыльники, но Паша умело их отшивал, плетя с три короба про экспедицию на северный полюс.

Насмеявшись вдоволь, они распрощались. Кирилла тут же накрыла раздражающая досада. Он взмахнул рукой, сгоняя муху с экрана. Машнов приезжает завтра, а конопля все ещё на корню. Нуденья будет, что хоть на стенку лезь. Ну ничего, время подчистить своё враньё есть, надо только поднять зад с дивана, а это всегда было самым сложным, если речь шла о труде или учёбе.

21

В семь часов вечера Кирилл взял Пашкин походный рюкзак и запихнул туда два мешка под зелень. К этому моменту он себя героически настраивал на работу — поход через кладбище и овраги по высокой траве, ударный сбор урожая и возвращение назад с объёмной ношей за спиной. По идее, два туго набитых мешка нести будет неудобно, но, по предварительным подсчётам, по одному выйдет ходок десять. Душа противилась такому насилию над телом. Тело вообще хотело остаться дома и потягивать пиво. Шевелиться подстёгивала мысль о деньгах. К ней подключалось дикое нежелание слушать Пашкины упрёки.

На совесть давила ещё одна вещь, тщательно заглушаемая высокомерным характером — равнение на вечно пребывающего в движении Егора. За сегодня он съездил в город, после прошёлся по бабкам, разнося продукты и почту, наколол пять тачек дров для банкирши, подмёл ей двор, очистил от сбитых дождем листьев клумбы, починил мотоцикл — это только те занятия, за которыми на улице засёк его Кирилл, а ведь наверняка во дворе и в доме он так же не сидел, сложа руки. Калякин не представлял, как это — весь день крутиться волчком, и не понимал — зачем.

Перекинув рюкзак за плечи, он покрасовался перед зеркалом, осматривая себя и в анфас, и в профиль. Оттягивал момент выдвижения к цели. Кое-как заставил себя выйти из дома, но пошёл не через огород, а вышел на улицу, якобы проверить всё ли там тихо, но, опять же, не желая топать за тридевять земель.

Ранний вечер, как и весь день, был комфортным для прогулок, не жарким, едва ли двадцать четыре градуса. Ласточки кричали в голубой вышине, куры пока не разбрелись по насестам. Почва впитала воду, но на щебеночной дороге в углублениях до сих пор стояли лужи. Кирилл достал сигареты из кармана шорт, прикурил от зажигалки, давая себе ещё пять минут отдыха, и, созерцая безмолвный дом банкирши с маленьким «Мокко» у ворот, опёрся локтями о крышу Пашкиной машины.

Машины!

Кирилл чуть не шлёпнул себя по толоконному лбу! Какой же он даун! Есть же машина — нахера идти пешком, тащить мешки, корячиться, если можно съездить и увезти всё за один раз? Блять, этот Паша со своей параноидальной осторожностью всю голову задурил! Увидят его! Машину ему жалко! Ничего, не облезнет. Ради общего дела надо уметь жертвовать. Не позволит же он тащиться другу с голыми ногами, в шлёпках по бурьяну, в котором полно клещей? Хотя, Кириллу на ответ было насрать, Машнов в городе и не узнает про маленькую вылазку, зато вся конопля уже сегодня окажется в сарайке.

Он рассмеялся, выкинул недокуренную сигарету в лужу и побежал за ключами и смартфоном. Документы в этой глуши требовать было некому.

Через десять минут Калякин проклинал себя за гениальное решение. Мало того, что к делянке забыли проложить асфальт, так и вообще дороги к ней не вело. Напрямик по могилам не поедешь, а в окружную — следопыт нужен. Кирилл держал курс наугад, как ёбаный ёжик в тумане. В некоторых местах вдоль посадок в ложбинках, низинках к тому же имелись глубокие колеи, проложенные какими-нибудь заезжими рыбаками на тяжёлых внедорожниках или колхозными тракторами. После дождя там нифига не просохло, стояла вода, по скользкой земле переднеприводная иномарка шла юзом, из-под колёс летели комья грязи, днище, крылья и даже капот облепили грязевые брызги.

— Ёбаный пылесос, — прорычал Кирилл, зверея на глазах. Он не взял в расчёт, что на селе после ливня земля превращается в месиво, жил городскими реалиями. На последний бугор перед делянкой машина еле ползла, на покрышки налипла грязь, а грязь по грязи — это вообще пиздец, тут танк, блять, забуксует.

Кирилл злился. Приоткрыв дверцу, гипнотизировал заднее колесо, которое абсолютно ничего не решало. Ворочаясь на раскисшей земле, передние понемногу подвигались вперёд. Съехать бы с колеи и попробовать подняться по траве, но обочин как таковых не было — изрытые, заросшие репьями склоны, узкий проезд искусственно вырезали в холме, снижая угол подъёма в гору.

Зубы стиснулись. Нога до упора надавила на педаль…

О, боги — машина дёрнулась, задние колёса соскользнули влево, но после «Камри» спокойно пошла вверх. Ещё минута напряжения, нервов и она выехала на ровную поверхность к посадке, за которой росла конопля.

Кириллу захотелось прямо сейчас повернуть назад и забить на траву и травку. Но он этого, конечно, не сделал.

Оставленные в покое, напоённые водой растения повеселели. Будто зелень стала насыщенней, а разлапистые листья гуще… Кирилл сюда не ботаникой заниматься пришёл, сразу приступил к работе. Вечерело. Здесь, у деревьев мешала мошкара, и Кирилл рвал, ломал и срезал серпом толстые стебли в два раза энергичнее, чем делал бы это в менее экстремальных условиях.

Пять мешков он утрамбовал за двадцать минут. Три кинул в багажник, остальные запихнул на заднее сиденье. Конопли на корню оставалось достаточно много, чтобы потом таскаться за ней днём и вечером. С Пашкой. Пешком. Такой вариант Кириллу не подходил. Уж лучше сейчас, на машине. К тому же откуда не возьмись появилось настроение. Ему понравилось кромсать растения налево и направо, вдыхать выделяемый ими запах. Кирилл цепким взглядом оценил масштаб работ, располовинил и продолжил праздник кровавой резни — представлял себя Маугли, истребляющим реку рыжих псов.

— Это будет славная охота! — зловеще проговорил он, подсекая стебли ржавым серпом.

Калякин выдохся уже через пять минут, ещё столько же работал через не могу, потом бросил. Загрузил охапки конопли на заднее сиденье поверх мешков, почесал искусанные комарами ноги, закурил, оглядываясь на проделанную работу, и поехал к дому.

Устал, как собака. Испачканные зелёным соком руки-ноги не слушались. Даже сигарета норовила выпасть изо рта и обжечь яйца. А тут ещё грёбанный спуск с грёбанного холма выпивал последние силы. Слава богу, тачка сползла вниз по грязи, как кусок масла по горячему блину. Сползла и села на брюхо. Капец.

Колея была полностью заполнена жидкой, как манная каша, грязью. Проще говоря это была огромная грязная лужа метра четыре в длину, как выяснилось, глубокая. На глаз определить, какие ловушки, каверны, зыбучие пески, чёрные дыры или порталы в иные измерения скрываются в ней было невозможно. В прошлый раз Кирилл от греха подальше как-то объехал её бочком, видимо, ему повезло, а сейчас удача повернулась к нему необъятной жопой. Калякин призвал себя не нервничать. Но хрен там — бешенство дымом вырывалось из ноздрей, из ушей! Сука!

Кирилл переключил на заднюю скорость и попробовал выехать. Ага, конечно! А больше вы ничего не хотели, блять? Колёса крутились и ещё больше вязли в трясине. «Тойота» по самые пороги опустилась в грязь. Чёрт бы побрал эту деревню!

Кирилл хотел выйти, раскачать машину, толкнуть, попробовать сдвинуть на более твёрдый участок. Открыл дверцу, посмотрел и закрыл обратно: грязи по колено, а он в шлёпках. Грязь — не дерьмо, но всё же.

Ладно, не паниковать, не психовать, не выдирать руль, рычаг автомата, не бить стёкол, ничего не трогать — машина чужая. Кирилл вдохнул полную грудь воздуха и стал соображать, что в таких случаях делают водители. Конечно, звонят друзьям. А друзья-то далеко, из них только Пашка может это место найти, но Пашка может и убить за взятую без спроса машину. Будет орать, причитать, всплёскивать руками, а это четвертованию подобно. В деревне помочь некому. В деревне только бабки — они не в счёт, банкирша, которая точит на него зуб, и Егор.

Егор может помочь, если не заупрямится, но как ему сообщить? Не кричать же на всю Ивановскую, не костры разжигать, как в Древнем Риме… Сходить пешком до деревни? Выпачкаться ведь всё равно придётся.

Кирилл взял с панели смартфон, задумчиво пролистал список контактов, размышляя, кому бы позвонить. Никите Футболисту или Эдику Сычу, у них джипы, вытащат, но сколько они будут сюда ехать? Блять, он же недавно звонил себе с телефона Егора. Аллилуйя!

По времени и дате он нашёл номер МТС и вызвал. Гудки шли, запинаясь, хотя сигнал в этой глуши вообще счастье.

— Алло… — ответил Егор, голосом оторванного от дел человека, которому звонят с неизвестного номера. Дыхание было шумным. Возможно, опять дрова колол или банкиршу трахал — девятый час вечера как-никак.

— Здорова… Это Кирилл.

— Какой?.. А!.. — вспомнил Рахманов и замолчал, будто обжёгся об имя.

— Егор, это… — Кирилл не знал, с чего начать. С языка рвалось потребовать в приказном порядке, нагрубить, нахамить, вынудить пидора мухой мчаться сюда, но после вчерашнего прозрения подобное обращение уже не казалось уместным, а по-иному разговаривать он ещё не научился. А Егор молчал, не ожидая ничего хорошего, ладно хоть сразу не бросил трубку.

— Мне помощь нужна, — почёсывая искусанный лоб, сообщил Кирилл, выдавливая из себя всю вежливость, на которую способен. Получалось не уважительно, но хотя бы нейтрально. — Машина, блять, забуксовала. У вас дороги, блять… Дождь, чтоб его… Грязь по яйца… Пашка только завтра в деревню вернётся. Выручишь?

Егор молчал, и Кирилл начал злиться, думая, что не получит помощь, и ему придётся куковать здесь всю ночь, а завтра утром надо ехать встречать Пашку, а машину хер кто вытащит.

— Я понимаю, что я дебил, не заслужил, но я тебе заплачу. Нормально заплачу… С собой, правда, нет, но дома…

— Где?..

Калякин заткнул свой фонтан.

— Что «где»? — спросил он. — Деньги? Здесь, в деревне. Не в городе же…

— Ты — где? — уточнил Рахманов.

Вот, надо было сразу с денег начинать. Кирилл хмыкнул своему великолепному дару убедительности. Нашёл-таки в этом святом парне изъян — греховную меркантильность. Он успокоился насчёт помощи. И самую малость разочаровался. Переключился на вопрос, а вопрос был очень интересным.

— Я… — Кирилл покрутил головой, пытаясь найти ориентиры, жалея, что он не местный, который знает все тропы и названия. — Я за деревней… километра три примерно, на запад. Знаешь, как… Если идти где церковь через кладбище, потом вдоль электрических столбов… там овраг есть, посадка берёзовая направо и ещё один овраг… там ещё ёлка рядом растёт… Не знаешь? Я вон её вижу. В овраге этом утоп. Не понятно, да? Но хрен его знает, я по-другому не знаю…

Кирилл заткнулся. Объясняльщик из него был никакой.

— Ладно, жди, — сказал Егор и исчез из эфира. Кирилл уставился на замолчавший смарт, на экране которого появилась заставка с часами. Он так и не врубился, чего ему ждать и как скоро. Может, Рахманов только в отместку пообещал, а сам преспокойненько будет корову за сиськи дёргать.

И всё же внутренний голос подсказывал, что по себе людей судить не стоит.

О приближении подмоги Кирилл услышал до того, как увидел спускающийся в овраг со стороны деревни «ижак». Под горку рёв мотоцикла чуть ослаб, но всё равно забивал читаемый Бастой рэп.

Калякин выключил магнитолу и обратил взор на байкера, уже подъехавшего к грязной луже и лихо разворачивающего «Юпитер» задом к машине. На Егоре были его растянутые рабочие шорты и футболка, на ногах — высокие, почти по колено резиновые сапоги.

— Вот это я понимаю — настоящая деревенская обувь! — открыв дверцу, громко сказал Кирилл. Сердце радостно билось в предчувствии скорого вызволения из грязного плена, тянуло дерзить, доминировать и демонстрировать крутизну.

Егор на восторженное замечание горожанина ухом не повёл. Подошёл — руки на боках, как обычно сдержанный, сосредоточенный, ни улыбки, ни слова, ни лишнего взгляда. Узкие бёдра, острые локти, длинные чёрные волосы. Из-под сдвинутых бровей он смотрел чётко на увязшее по середину диска левое переднее колесо, оценивал ситуацию. Так он казался взрослее своего возраста и умнее тоже. Этаким Иваном-крестьянским сыном, которые всегда вытаскивают из передряг безмозглых и жадных до приключений принцев.

— Что скажешь? — спросил Кирилл.

Егор перевел взгляд почему-то на его ноги внутрь салона и молча пошёл к мотоциклу. Откинул брезент с люльки. Оттуда показались рукояти двух лопат, какие-то мешки, ещё что-то, но Егор наклонился и достал с пола пару резиновых сапог серого цвета. Подошёл с ними к краю лужи. Протянул руку.

— Лови. Должны налезть.

Сапоги метнулись вперёд — расстояние не превышало метра, — Кирилл вытянул руки и неуклюже поймал.

— Ну хорошо, надену, — сказал он, сбрасывая шлёпки. Кое-как изворачиваясь под рулём, всунул ноги в сапоги, те немного жали, пришлось поджимать пальцы. — Сойдёт.

Кирилл повернулся, осторожно опустил левую ногу, измеряя глубину. Ступня достигла скользкого дна, грязь доходила до середины голенища. Но уже вторая нога провалилась едва ли по щиколотку — закономерно, что глубина варьировалась.

Аккуратно, одним широким шагом или, как говорили в детстве, великанским, Кирилл перешагнул глубокую часть, а вторым выбрался на траву.

— Сколько я тебе буду должен за помощь? — язвительно спросил он.

— Я ещё не помог.

— И всё же?

— Нисколько. Не всё меряется деньгами, — добавил Рахманов отстранённо, а потом вдруг повернулся и заглянул в глаза своими огромными чёрными глазищами, что у Калякина перехватило дыхание. Но исказившееся за годы потребительского существования мышление сделало неправильные выводы — сельский пидорок влюбился в него. И он открыл рот, чтобы посмеяться, но не смог, духу не хватило. И Егор уже отвернулся и деловито озирался, исследуя местность.

— Какой привод?

— Передний…

— Траву, камни — под колёса, — проинструктировал Рахманов и сам подал пример, сорвав охапку толстых стеблей росшего рядом с лужей репейника, прямо с лопухами, и уложил перед ближайшим к нему колесом. Повернулся за следующей охапкой. Кирилл, уже натрудившийся подобным образом на конопле, уставший, без всякого усердия наклонился за мелкими камнями, однако присутствие трудолюбивого, никогда не ворчащего Егора будило в нём что-то новое. Кирилл, меся грязь, подошёл к машине и ссыпал камни, которые тут же скрылись под толщей тёмно-коричневой жижи. Он выпрямился.

— Извини, я вёл себя по-свински. У меня привычка такая.

Орудовавший возле противоположного колеса Егор не отреагировал, с сосредоточенным выражением лица закидывал траву, отворачивался, рвал другую, так что большинство времени Кирилл видел только его спину. Гордый какой! Или просто хочет побыстрее разделаться и разойтись по своим домам? Но всё равно странный он.

Кирилл взял ещё камней, руки испачкались влажной землёй, грязь набилась под ногти. Он кинул ношу в грязь и снова посмотрел на работающего намного усердней Рахманова.

— Слушай, но почему ты всегда молчишь? Тебе что, трудно ответить? Поговори со мной!

Егор сунул траву в грязь и разогнулся. Устремил смелый презрительный взор, с явным намерением сказать правду, даже зная, что этим навредит себе.

— Мне не о чем с тобой разговаривать. Ты позор нашего поколения. Из-за такого быдла, как ты, нашей стране никогда не видать нормального будущего.

Кирилл задохнулся от негодования, тем не менее срывая траву и швыряя под колёса.

— Я позор? Это ты позор — пидор! Вы, пидоры, разлагаете нашу страну! Правильно вас раньше на лесоповал ссылали! Мужик с мужиком… фу, блять!

— Я ничего не буду доказывать — бесполезно.

— А что здесь доказывать? Вы в жопу ебёте друг друга!

Егор остановился. Его бездонные глаза блестели в лучах заката, чёрная прядь упала на лоб, делая совершенным то, что и без этого было необычайно красиво.

— Ты когда-нибудь любил?

Кидавший по одному камешки Кирилл тоже остановился, с занесённой для броска рукой. Вопрос не застал его врасплох, он всегда знал на него ответ. Собирался поднять на смех, заявить, что не любил и эти сопли для дураков, но вдруг неожиданно для себя понял, что это будет враньём, и, испугавшись этого внезапного осознания, он всё равно ответил отрицательно.

— Нет, конечно, не любил.

Рахманов кивнул, не ожидая ничего иного, вернулся к работе. Но вдруг поднял голову и сказал:

— Когда ты полюбишь, поймёшь, что главное не секс. Секс — это всего лишь способ выразить любовь, быть ближе с любимым человеком. И у геев иного способа секса нет.

И он снова замолчал, отвернулся к репейникам. Кирилл смотрел на его порывистые уверенные движения и, кусая губы, думал, что упустил хороший шанс признаться.

Цена помощи

Из камней и травы над лужей высилась насыпь. Или мостик. Или ковёр. Кириллу было похер как это обозвать, он устал, вымотался, его всё бесило, но в присутствии Егора он не мог проявить слабость. Работал как миленький. Конечно, поглядывая на пришедшего на выручку селянина. Осознавая снизошедшее минут десять назад откровение о трепетных чувствах, привыкая к ним. Поэтому притих и ощущал себя несколько пришибленным.

Егор остановился, посмотрел на результат общих усилий, отряхнул ладони друг о друга.

— Садись, пробуй, — сказал он, потирая ещё предплечьем лоб или смахивая с него пот. Лицо и так не блистало чистотой после возни в пыльных зарослях репейника, а тут на нём и вовсе появились грязные полосы. Кирилл не заржал, как обязательно сделал бы, измажься его городские друганы. Слишком устал для смеха и, по правде говоря, засмотрелся на Рахманова. Вроде всё в парне было обычным, заурядным — ну парень и парень, а вот всё равно в целом он отличался от всех виденных ранее, как природный алмаз отличается от искусственных.

Кирилл спохватился, перестал пялиться.

— Да, сейчас…

Он глянул на ноги, на практически целиком грязные резиновые сапоги, заколебался, снимать ли их. Потом широкими шагами прошёл по бурой жиже к водительской дверце и сел за руль прямо в них — как ни крути, а машину мыть к Пашкиному возвращению всё равно придётся.

Егор отступил ближе к лопухам и безучастно ждал. Молясь, чтобы этот долбанный пылесос сдвинулся с места, Кирилл повернул ключ в замке зажигания. Мотор послушно заурчал. Нога легла на педаль газа, заскользила по ней из-за налипшей на подошву грязи. Кирилл вернул её на место и плавно надавил. Передние колёса яростно завертелись, туша «Тойоты» качнулась, но так и не въехала на твёрдую подстилку.

— Блять, завязла! — в сердцах Калякин ударил по рулю, обиженная иномарка издала возмущённый сигнал, такой громкий и пронзительный, что Кирилл невольно вздрогнул и перестал убиваться. Попробовал ещё раз, результат был тем же. На третью и четвёртую попытки тоже. Хреновый же у него был советчик, сам ни черта не знает, а помогать лезет!

Он сдался и через забрызганное лобовое стекло уставился на Рахманова. Тот как всегда стоял с опущенным взглядом, на этот раз к ближайшему колесу, и чуть покусывал нижнюю губу. Видимо, обдумывал.

— Что делать-то будем? — открыв дверь, раздражённо спросил Кирилл. Обрадовался, что внезапную влюблённость как ветром сдуло. Потом разочарованно понял, что никуда её не сдуло, а раздражение возникло от того, что Егор медлил с планом «Б», хотя он всемогущий и наверняка найдёт выход. Не может такого быть, чтобы не нашёл!

Эти мысли пронеслись в голове за долю секунды, которой хватило не подозревающему о них Егору, чтобы определиться с решением.

— Пробуй ещё, — сказал он, а сам зашагал по грязной луже к заду машины. Бросил взгляд в салон и отвернулся, словно случайно нарушил правило не совать нос в чужие дела.

— Ты что будешь делать? Толкать?

Вместо ответа Егор в наклонной позе упёрся руками в багажник.

— Давай.

Калякин опять уселся ровно, запустил двигатель. Ну же, давай, родная, едь… Езжай, тварь ёбаная!

Мотор пыхтел, колёса жужжали, машина раскачивалась вперёд-назад. Нога нажимала на педаль. Нет, ни туда, ни сюда. Чуть-чуть подвигалась и скатывалась назад. Одной силы Рахманова не хватало заставить эту махину…

Кирилл бросил это гиблое дело, вышел. Оглядел местность в последних лучах заката. Вокруг лужи влажно поблёскивали брызги грязи, кузов был сплошь в грязи, утонул в грязи их настил, и Егор был весь в грязи — шорты, футболка, голые колени, руки, лицо. Он выпрямился, стёр грязную каплю с носа.

— Пробуй. Получится.

— Да не получается ни хрена!

— Пробуй. Не получится, я трактор попрошу. На мотоцикле не вытащу.

Кирилл недовольно сжал губы, но подчинился, признавая его правоту. Надо пытаться, а не лениться и ждать, когда за тебя сделают.

Машину опять качнуло вперёд. Колёса изо всех сил работали, стараясь вырваться из скользкого вязкого плена. Сзади пытался подтолкнуть Рахманов. Он мужик, но какой с него одного толк, тут бы пятерых, троих хотя бы или трактор. Хочется ему мараться? Явно у пидоров всё через жопу…

Кирилл осёкся, вспоминая про порыв влюблённости в Егора. И тут чуть-чуть… Ещё чуть-чуть. Кириллу не показалось. «Тойота» действительно почувствовала под колёсами твёрдую опору, поднатужилась, закряхтела и выехала из плена. Слава богу! Калякин выдохнул и остановился прежде, чем врезаться в стоящий на дороге «Юпитер».

— Ура! — выкрикнул он, высунувшись из салона. Сел боком, ногами на улицу и принялся стягивать сапоги. Облегчение было невероятным, во время форс-мажора, крайнего напряжения и забыл, что они ему маловаты. Теперь разогнуть пальцы и надеть шлёпки было несказанным удовольствием. На улице совсем стемнело, хотя небо на фоне природы казалось светлым. Пели сверчки и цикады, кричали птицы, вились комары. Воздух остыл и стал сырым.

Егор подошёл, молча поднял сапоги и, не обращая внимания на их грязный вид, бережно поставил на дно люльки. Стал её задраивать брезентовой накидкой. Кирилл поднялся, опёрся локтями об открытую дверцу.

— Спасибо.

— Не за что, — буркнул Егор. Закончил с люлькой, обошёл мотоцикл, повернул ключ, и на круглых приборных панелях вспыхнули зелёный, синий и жёлтые огоньки. После наклонился и откинул педаль кикстартера.

— Так и уедешь? — Кириллу стало тоскливо. Не хотелось расставаться.

— Помощи больше не требуется.

Кирилл оторвался от машины и зашёл перед мотоциклом. Егор уже включил фару и переключал какие-то кнопочки на руле, что-то проверяя. Всякие мотыльки так и летели на свет.

Надо было что-то сказать, но Кирилл не знал, как начать разговор. Нормальный разговор, без наездов и унижений.

— Так ты всё-таки гей? — спросил он, будто не бесился с этого всю последнюю неделю.

— Я пидор, — не поднимая головы от регулировки, огрызнулся Рахманов. Гордый.

— Кончай, я же извинился! Ну не понимаю я вас! Я пидоров иначе представлял.

— Все иначе представляют…

— Ну вот, значит, мне простительно… Егор, а… а у тебя есть отношения? — выдохнул Калякин, сам не зная, с чего бы вдруг. Но, наверно, эта ревность подспудно сидит во всех влюблённых. — Не с банкиршей, а с… пацаном каким-нибудь. Голубые отношения.

— Нет.

Облегчение наступило, однако не полное.

— А были?

— Были. Давно. До того, как я вернулся сюда.

У Кирилла обмякли ноги и заныло внизу живота. Он проклинал неразговорчивость Рахманова!

— И… что? Вы просто так разбежались?

Егор посмотрел так пронзительно, въедаясь в самую душу, что стало понятно — не просто так. У таких добрых романтичных натур как Егор никогда ничего не бывает «просто так», а только с полной отдачей, по внутреннему зову. И сейчас его будто ударили по больному. Те отношения, то расставание оставили незаживаемые раны в его мужественном великодушном сердце. Раны, которые он, стиснув зубы, пытается зарубцевать.

В Кирилле забушевала злость, он с радостью прибил бы того урода! Но, вместе с тем, он стушевался, ничего не сказал, ведь никогда не умел говорить слова успокоения. А Егор уже сел на мотоцикл, ударил ногой по рычагу кикстартера. «Юпитер» затарахтел, выпуская из труб клубы резко пахнущих выхлопных газов.

— Я завтра принесу деньги, — сказал Кирилл, чтобы не отпускать его, подольше находиться рядом. Он и так преграждал мотоциклу путь, но для верности положил руку на шарообразную холодную фару. Тусклый свет от неё стал ещё приглушённее, но не мешал видеть красивое испачканное высохшей грязью лицо и необыкновенные глаза, абсолютно чёрные в сгустившейся темноте.

— Я не возьму, — ответил Егор, нетерпеливо поглядывая в сторону вершины оврага, на котором росла чёртова ёлка. Спешит уехать, бросить. Вообще не общаться и забыть, как страшный сон. Придурок! Долбоёб! Не понимает… До Калякина вдруг дошло, что он стоит, пожирает влюблёнными глазами и боится отпустить. Лучше не мучиться, не терзаться сомнениями, признаться сразу — раз и всё.

— Будешь со мной встречаться? — спросить это получилось неожиданно легко, возможно, сказались множественные подкаты к девчонкам в клубах, универе и разных других местах, а также самоуверенность и наглость.

Рахманов не понял. Замер на своём мотоцикле, ожидая подвоха.

— Тебе же парни нравятся, — принялся воодушевлённо пояснять Кирилл, торжественность момента портили только комары. — А я же тебе понравился? И ты тоже мне нравишься. Ты симпатичный, нормальный такой… Будем проводить время вместе… на речку там ездить… вечером, ночью… в гости друг к другу ходить… секс… Ну как?

— Я натуралов иначе представлял, — вернул Егор Кириллу его же собственную фразу, погазовал на холостых оборотах и вывернул руль, чтобы объехать живое препятствие. «Иж» на полметра подвинулся в траву, переваливаясь на скрытых кочках. Кирилл отдёрнул руку с фары и схватил Рахманова за плечо.

— Почему отказываешь? Ты же один тут сдохнешь!

Мотоцикл снова двинулся с места, и Кириллу пришлось разжать пальцы и отойти с дороги. Смесь разочарования и досады клокотали внутри, поднимаясь всё выше. Он вдруг понял ещё одну вещь — не было никакой влюблённости со стороны Егора, он её выдумал, подвёл под наиболее очевидное — раз пидор, то и засматривается на всех мужиков! Нет, оказывается, его пидор проигнорил, пренебрёг! «Даже под дулом пистолета не стал бы трахать»! Обидно! Как же обидно!

— Почему ты тогда приехал мне помогать? — в бешенстве сжимая кулаки, закричал Калякин вслед удаляющемуся по влажной грунтовке мотоциклисту. Егор, к его изумлению, остановил агрегат. Из-за плохой дороги и темноты он не успел далеко уехать, хотя фигура и очертания транспортного средства стали совсем чёрными на фоне такой же чёрной природы, сливаться им не давал только белый луч фары и жёлто-красные огни стоп-сигнала и габаритов.

— Ты не нагрубил моей маме, — донеслось из темноты, и тарахтенье стало громче, чёрный силуэт поплыл дальше, оставляя только этот устаревший звук и щекочущий ноздри ядовитый запах.

Что? Маме? Он попёрся за ним из-за мамы? Вот такое объяснение? Снисходительный ответ? Снисхождение от пидора? А больше вы ничего не хотели?

— Я люблю тебя, придурок! Люблю! Люблю!

Кирилл, не осознавая, что делает, запрыгал по дороге, выкрикивая признания. Ноги поскальзывались на грязи, один шлёпок слетел, голая ступня натыкалась на колючие былки и острые камешки, но он этого не замечал — скакал, кричал, грозил. Пока опять не поскользнулся и не упал, отбив копчик. Только тогда Кирилл утих, да и смысла орать уже не имелось — тарахтенье мотоцикла растворилось вдали.

Посидев на мокрой земле, он снял грязные шорты и полез в машину.

22

Будильник в смартфоне играл и играл, а сам смартфон находился где-то в большой комнате. Ничего, его обычно на пять минут хватает, а потом затыкается и молчит десять минут. Лечь на другой бок и поспать поудобней, как в следующий раз зазвенит, так и встанет, семь часов ведь только, а за Пашкой ехать к десяти.

Искушение поддаться уговорам невыспавшегося организма было очень велико, но Кирилл представлял во что оно может вылиться — закроет глаза на десять минут, а проснётся уже когда у нормальных людей обед. Надо вставать, ведь он вчера сам завёл на это время, просчитав поминутно за сколько помоет посуду, машину, наведёт порядок и доедет до райцентра. Хотя посуда и порядок — фигня, без них можно обойтись, не облезет Пашка, а вот за свою тачку мозг изнасилует знатно. Вчера по темноте носиться с вёдрами и тряпками сил не нашлось, хватило только коноплю выгрузить и разложить в сарае, трусы с носками постирать и вздрочнуть перед сном. Потом вырубился без задних ног от усталости.

Будильник замолк. Хата погрузилась в тишину. Пожаловал утренний стояк. Кирилл потёр лицо ладонями, почесал яйца и решительно сел. Сквозь щели в задёрнутых шторах было видно, что день солнечный.

Прилетела муха, Кирилл её отогнал и, сверкая голым задом, пошёл в горницу искать телефон. Его всё ещё раздражала бабкина бытовая неблагоустроенность. Да и вообще, что это за лето у него — вставать рано, вкалывать, жрать всухомятку, онанировать, срать в лопухи? Вымозжил бы у родаков денег на Турцию — не влюбился бы в парня. Парня, которому нафиг не сдался.

Кирилл не удержался, отдёрнул штору, едва не срывая её с металлических зажимов, и щекой приник к пыльному прохладному стеклу. Выгнул шею. Целясь увидеть дом Рахмановых, но он был далеко, и зелень закрывала весь обзор. Хоть деревья спиливай.

Вчера и уже сейчас снова странное томление не давало думать ни о чём другом. Похоже, и вправду раньше не любил — не испытывал дикой потребности видеть человека, всё о нём знать, прикасаться, просто говорить о нём. И что Егору надо? Кирилл повернулся к старому тусклому, засиженному мухами трельяжу. Посмотрел на три, два из которых были повёрнуты боком, отражения себя — тоже ведь недурён собой. И немного повыше Егора будет, и сложен спортивно, ноги почти не кривые, не обезьяна. Про глаза и улыбку даже говорят, что красивые. Подбородок опять же волевой, если побриться. Уши не торчат. Член… Кирилл повертелся, чтобы его возбуждённое достоинство разглядеть со всех ракурсов. Член тоже нормальный — шестнадцать с половиной сантиметров в длину, четыре сантиметра в диаметре.

Зеркало показало ещё и красные точки по всему телу, особенно много на щеках, шее и икрах. При детальном изучении они оказались комариными укусами — вчера твари искусали, а он и не заметил. Хорошо хоть не чесались.

Тишину прорезала музыка. Кирилл вспомнил про будильник и на звук нашёл смартфон на диване в складках скомканного пледа. Глаза привычно метнулись к значку Интернета, но это было ложной надеждой.

Рассусоливать было некогда. Калякин подогнал себя, бросил гаджет обратно и пошёл во двор прямо в чём мать родила. Все его трусы сейчас сушились там на верёвке. Прихватил только с холодильника пачку сигарет и зажигалку.

На улице стояла отличная погода. Привычно кудахтали куры, жужжали насекомые. Кирилл подумал, что за неделю звуки деревни перестали его допекать, а к запахам — приятным и нет — принюхался. Первым делом он закурил и окропил тугой струёй траву, затем пошёл к верёвке с бельём, пощупал висевшие вещи — с сыринкой. Но Кирилл всё равно снял самые сухие плавки и надел. Влажная ткань прилипла к попе, холодила яйца. Кирилл постарался отнестись к этой проблеме философски, ставил в пример Егора, который вчера без всяких претензий ради помощи ненавистному горожанину испачкался грязью с ног до головы. Настоящий товарищ. Стыдно ныть из-за мокрых трусов после такого примера.

Докуривая и думая о Егоре, Кирилл приступил к намеченному плану мероприятий. Взял вёдра, тряпку — бабкин старый фартук, поднял из колодца воду. Отнёс всё это к машине. Отнёс и охуел: ночью она казалась грязной, а белым днём — просто грязнещей. Грязью забиты литые диски, на защите и брызговиках комья уже высохли, на капоте рисунок импрессиониста серыми брызгами. Грязь на крыльях, багажнике, крыше — то есть везде. Её бы на мойку к девочкам с «кёрхерами».

Но мойки не было, пришлось засучить гипотетические рукава и начать мыть. Впрочем, взгляд всё время обращался к дому Рахманова, теперь более-менее хорошо видному, — не ведёт ли Егор корову на пастбище, не выгоняет ли набитый банками с молоком мотоцикл, не колет ли дрова? Поэтому голова была занята мыслями, и работа продвигалась механически.

Около восьми часов из калитки своей усадьбы вышла Лариса, посмотрела на утреннего полуголого труженика, села в свой «Опель Мокко» и укатила, оставив шлейф выхлопных газов и ревности. Чем эта баба лучше? Ни фигуры особой, ни гибкости, ни пошлости. Денег даёт? Не всё ими измеряется, Егор сам сказал. Сосёт хорошо? Но он же гей! Просто даёт? На безрыбье и рак рыба?

Кирилл вылил остатки грязной воды под куст, сходил за новой. Воображение рисовало, как Егор раздевается, раздевает банкиршу и ложится в постель с этой тёткой. Как они смеются, целуются, он с наслаждением толкается в её щель, закрывает глаза, она стонет как нимфетка и подмахивает, царапает ему спину. Или у них всё происходит по-спартански, без эмоций, удовлетворение за десять минут, отработка денег с его стороны?

Кириллу хотелось знать, смеётся ли Егор.

Вернувшись с ведром чистой воды, Калякин застал возле забора кошку. Беспородную гладкошерстую белую с пегими пятнами. Она виляла хвостом, тёрлась спиной об угол и сразу перешла к его ногам, тоже потёрлась, поднимая морду вверх. Мяукнула, щуря жёлтые глаза.

— Брысь! — Кирилл отступил, приподнял ногу, чтобы пнуть животину. Не любил дворовых блохастых кошаков, шастающих по помойкам и жрущих всякую падаль. Но как поднял, так и опустил. Наклонился, погладил. — Киска, киска, иди сюда…

Кошка задрала морду, подлезая под его руку, замурчала. Стала тереться ещё интенсивнее, ластиться, переступать лапками. Шерсть у неё была мягкая, рассыпчатая. Кошачье доверие подкупало. Кирилл почесал ей за ушами. Вот так, хорошо, так Егор бы и поступил, он бы никогда не обидел животное, любое, не обидел.

— Киска, ты чья? Извини, но мне некогда. Иди к хозяйке.

Кирилл провёл ещё раз по шёрстке и вернулся к помывке машины. Кошка опять ушла к забору.

Ясно, как день, почему Егор презирает его. Он говорил это открытым текстом — называл быдлом и позором молодого поколения. Кирилл не осуждал его за это и по большей части признавал себя таким. Слишком много вседозволенности он чувствовал, будучи единственным депутатским сынком, перестал считаться с окружающими людьми, принимал их за мусор. Взять эту деревню — от всего бабкиного воротит, пупок надрывается воды принести или обед приготовить, с соседями поперессорился, Егора пидором чмырил. Даже своих родителей не уважает. За что любить-то Кирилла Калякина прикажете?

Нет, Кирилл знал, что он не такой. Да, привык вести себя как пуп земли, а на самом деле — как отброс. Но он не всегда таким был! Рос-то он славным мальчуганом! Это потом безразличие родителей, их откуп деньгами сделали из него циничную сволочь. Он и сейчас не такой — ему требуется ласка, сострадание, поддержка. Чтобы кто-то просто прижал его к своей груди и погладил по волосам, спросил, как прошёл день. Не даром же он так впечатлился мамой Егора.

Любовь тоже нужна. Очень. Чтобы чувствовать себя защищенным, чтобы дарить заботу.

И кажется, он нашёл такого человека, с кем бы мог измениться. Единственное, чего Кирилл не понимал — почему это парень, а не девушка. Работая тряпкой, он пытался разобраться в себе. И всё, что приходило на ум — он влюбился в Егора с первого взгляда, через пятнадцать минут после того, как пересёк границу Островка. Втрескался по уши, просто осознал это только сейчас.

Кирилл воссоздал в памяти то ощущение, которое испытал при первой встрече с селянином. Изумление от его необычной красоты, нехарактерной для деревенской местности. Вспомнил, как завидовал и бесился, что этот дебил не пользуется этим подарком природы, сидит здесь, когда мог устроиться на любую престижную работу даже в Москве — все любят красивых и обаятельных. Вспомнил, как Пашка рассказывал, что Егор бедный, пидор и трахает банкиршу за деньги. Уже тогда в душе всколыхнулась ревность — частый спутник влюблённости.

Почему парень? Какая разница, почему парень, надо идти к Егору и каяться, просить прощения, объяснять, что ради него хочет исправиться.

Калякин смотрел на машину — как-то незаметно помытую, сполоснуть и всё путём. Съездит за Пашкой, а вечером пойдёт к Егору с повинной. Воистину шутят, что ты гетеросексуал, пока своего единственного не встретил.

Шагая снова к колодцу, Кирилл понял, что упустил важный момент. Радужно расписал всё, в красках — как они помирятся с Егором, как станут встречаться, спать вместе, но не учёл реакцию Пашки, например. Что скажет Пашка, когда застукает голубков? На Пашку, конечно, начхать, пусть говорит, что хочет, в крайнем случае отношения можно маскировать под дружбу. Очень странную, наводящую на подозрения дружбу пидора и гомофоба, ага.

Продолжать враждовать на людях не очень-то импонировало Кириллу. Если только для сохранения собственной репутации, ведь здесь деревня, две калеки, три чумы, судачить особо некому, а когда новость о его голубизне выйдет за пределы этого маленького населённого пункта…

На долгую минуту сердце Калякина сжалось тоской. Он даже перестал крутить ручку колодца, удерживая полуподнятое, рвущееся вниз тяжеленное ведро. Может, и не нужна эта любовь, с такими проблемами? Конопля почти скошена и засушена, ещё неделя и вернутся домой, срубят халявные бабки, заживут и до следующего лета забудут про эту глушь. Клубы, бухло, тёлочки — образ парня с красивыми глазами и чёрной копной волос тоже рассеется, как дым. Нет у них будущего. И даже перечислять не надо, почему.

На эту самую долгую минуту такое решение представилось Кириллу наилучшим выходом. Он испытал облегчение, вытащил ведро, перелил в другое, пластмассовое, а это поставил на деревянный край колодца. И посмотрел в сторону улицы, не едет ли по дороге красный двухцилиндровый раритет, как будто мог это увидеть через два забора. Нет, вечером он пойдет к Егору поговорить, убедит его в серьёзности своих намерений, купит в райцентре и принесёт им с мамой каких-нибудь вкусняшек, на которые у них нет денег.

Воодушевлённый планами, Кирилл плеснул водой на машину, любуясь, как струи скатываются по серебристым бокам в изрядно вытоптанную за прошедшие дни траву. Когда они приехали, перед хатёнкой рос девственно нетронутый зелёный ковёр.

Кирилл закончил с ополаскиванием кузова, протирать его насухо не стал из-за отсутствия подходящего куска материала, помыл коврики и вытряхнул с заднего сиденья завалявшиеся листочки конопли. Кошка игралась рядом. Время на уборку дома, мытьё посуды оставалось, но стало лень — уморился. Вместо этого он пошёл порыскать в холодильнике, чем бы подкрепиться. Как только сел за стол на кухне, услышал тарахтенье проезжающего «ижака».

23

Одетый как пижон Пашка слез с автобуса и сразу завладел ключами от своей ненаглядной «Камри». Кирилл помог ему дотащить пакеты до машины.

— Ставь в багажник, — мигнув сигнализацией, сказал Машнов и полез его открывать. — Слушай, а что с машиной?

— Что с ней? — сердце Кирилла ёкнуло, но он прикинулся дурачком. Засунул оба пакета в багажник, закрыл его, исподтишка наблюдая за другом. Тот уперев руки в бока, нахмурив брови, смотрел на левое переднее колесо, чуть водил подбородком туда-сюда. Вокруг ходили люди, так как автовокзал в этом маленьком городишке располагался рядом с базаром, и автомобилей была тьма — хрен воткнёшься. И Пашка ещё не спешил с ответом, который Кирилл и так знал, и приготовил оправдания. Всё это нервировало.

В той же позе — подперев себя руками — Пашка задумчиво обошёл тачку спереди, осмотрел с другой стороны.

— Чего она вся какая-то… Диски вон грязные. Внутри.

— Да дождь шёл… Я же тебе говорил! Ветер был, ураган! Воды по колено было! Она вся грязная была — листьев с деревьев нападало, пыль летела, грязь какая-то… Я её ещё утром помыл, чтобы за тобой ехать, ну, а колёса… не буду же я их вылизывать! На мойку потом отгонишь. Можем сейчас доехать.

Пашка повёл взглядом от одного колеса к другому, оценивая угрозу машине от грязи рассыпаться в прах прямо сейчас, после скосоротился, махнул рукой.

— Ладно, подождёт. Прыгай давай, поехали. Заебался я дома…

Кирилл, довольный, что его отмазка прокатила, с радостью ринулся к пассажирскому месту, но стоявший там Пашка всё ещё скорбно разглядывал набившуюся в колёса землю. Хотя, не так уж её там много было, только то, что лень было выковыривать.

Пашка отступил на пару шагов, давая пройти. Калякин открыл дверцу…

— У тебя шорты грязные, — сказал сзади Машнов.

— Знаю, — буркнул Кирилл, изворачиваясь, чтобы лицезреть свою пятую точку. В этих шортах он вчера упал и сидел на дороге, а постирать забыл. За ночь грязь засохла, он её отшкрябал щёткой, потёр шорты сами о себя. Чистыми они не стали, но больше надеть было нечего.

— Это я упал, когда за травой ходил, — пояснил он, отряхивая зад ладонью, будто это могло чем-то помочь. — Кстати, ты мне шмотки привёз? Заходил к моим?

— Да, забегал вчера, — Пашка сел в машину, Кирилл тоже. — Маман твоя была дома, нихуя мне не обрадовалась. Начала расспрашивать, что да как, почему я здесь, а ты не приехал, нахера тебе ещё вещи.

— А ты что? — развеселился Кирилл, узнавая свою досужую мамашу.

— А я — хэзэ, Елена Петровна, это же вы сына к трудолюбию не приучили.

— А она?

— Чкнула мне твои вещи в зубы и велела привет передать. И чтобы звонил почаще. И лавандосиков скромную сумму вручила.

Смеясь, оглядываясь в разные стороны, Пашка сдал назад и потихоньку из-за мешающихся пешеходов-суицидников покатил по улице. Дополнительные деньги к скромным запасам грели душу Кириллу.

Скоро базарный квартал кончился, и машина набирала скорость. Городок был крошечным, в пять тысяч жителей, в основном частный сектор, чтобы пересечь с одного края до другого, потребуется полчаса. Они выехали к окраинным домам уже через десять минут, дальше потянулись сжатые жёлто-чёрные поля и пыльные тополиные посадки.

— Кого ещё видел? — нарушил молчание Кирилл. Он соскучился по городской разгульной жизни, рад был хотя бы истории послушать про общих знакомых.

— Да никого особо не видел. С ремонтом завяз, всё быстрей и быстрей, чтобы свалить. Лёху Баргеста только в «Строймаркете» встретил. Он думает, что ты в Турции зажигаешь.

— Пусть думает, — хихикнул Кирилл. — Ему думать полезно.

— А ты? У нас там всё спокойно? — осторожно поинтересовался Машнов, скосив на него взгляд. Впрочем, что встречных, что попутных машин было немного, а асфальт на всём участке до поворота на Островок сохранился неплохо.

— Всё нормально, не ссы.

— Банкиршу не трахнул?

— Всё бы тебе подъебнуть, да? — сгримасничал Калякин и вдруг вздрогнул, как от удара током: в магазин-то за вкусностями не заехал! Он обернулся, будто выискивая позади супермаркет, но позади было чистое поле и голубое безоблачное небо. Просить Пашку развернуться и, следовательно, объяснять ситуацию не стал, уселся обратно. В следующий раз, значит. Пашка его метаний и не заметил, продолжил стебаться:

— А Егора?

— Что — Егора? — отвлекшись на свою промашку, Кирилл потерял нить разговора.

— Не трахнул?

У Кирилла свело низ живота.

— На хуй иди.

— Бедняга, — заржал Пашка. — А я Софочку Меркулову поимел!

Кирилл резко обернулся, задыхаясь от зависти и удивления. Не то, чтобы Софочка являлась отменной бабой, просто не всем позволяла себя иметь. Сам он шпилил её всего два раза.

— Ты же говорил, что никуда не ходил, — наконец Кирилл уличил друга в противоречии.

— Ну… Не хотел тебе сначала говорить, чтобы ты из деревни не сбежал. Но не удержался, — Пашка одарил его лучезарной хвастливой улыбкой. — В первый день, как домой приехал… От матери удрал, типа психанул, и просто иду такой по улице, а тут она. Что, спрашивает, без машины? Ну, слово за слово и понеслось…

Пашка в красках и лицах принялся рассказывать об этом чудном вечере — где, как, в каких позах. Он был мастер языком молоть и приукрашивать. Кирилл сначала с воодушевлением ржал над его приключениями, потом понял, что ему это не интересно, что он просто сидит, слушает, подставляя пальцы под поток холодного воздуха кондиционера, и абсолютно не возбуждён. Что возбуждение на клубную шлюху было бы предательством по отношению к чистому и светлому Егору.

Всё также травя байки, Пашка въехал в Островок. Даже после маленького города здесь царило умиротворение — то есть тишина и запустение. Развалины церкви скрывались в густой зелени американских клёнов, брошенные дома пустыми чёрными глазницами выглядывали из бурьяна, пыль по известняковой дороге вилась столбом. После ливня трава пустилась в рост и там, где было окошено, снова можно было заготавливать сено. Кирилл жадно высматривал, не делает ли этого где-нибудь Егор. Под одной из хат, вросшей в землю, давно не крашеной, на лавке сидели две незнакомые бабки. На них были цветастые платки, телогрейки и тёплая обувь типа калош на меху — как будто на термометре не тридцатиградусная жара, а январь-месяц. Перед бабками расхаживали красные и чёрные куры. Куры тут были вроде тотемного животного — в каждом доме, кроме банкирши. Бабки проводили машину любопытными взглядами. Наверно, опять будут сравнивать их с Егором. Может, они и ждут Егора с заказанными ему продуктами. Пашка на всё это не обращал внимания, ему не терпелось поскорее добраться до любимой конопли, боялся за неё, как за родного ребёнка, оставленного с оболтусом соседом.

— Приехали, — протянул Машнов, заглушая двигатель у дома своей бабки. Чуть наклонив голову, устремил взгляд на «хоромы».

— Пойдём, чего сидишь? — подогнал Кирилл, вылезая, хотя, конечно, он предпочёл бы, чтобы хозяин этой избушки оставался в машине веки вечные. Но Пашка, конечно, выбрался из машины.

— Ремонт надо делать, — деловито проговорил он, обходя «Тойоту» и двигаясь к калитке. Вот крику-то сейчас будет! Заранее уши вянут. Но исправить что-либо к его возвращению частично было невозможно, частично лень. Главное, конопля была в порядке, а остальное хуйня.

Пашка уже скрылся во дворе, Кирилл покрутил головой, разминая шею, и устремился за ним. Сразу за забором территория была нормальной, разбросанный ещё во времена царя Гороха хлам к числу грехов не причислялся. Пашка между тем прошёл мимо веранды, обогнул сарай и попал к туалету. Остановился. Следовавший по пятам Кирилл тоже остановился.

Картина была маслом. Хотя, если быть точным, то говном. Дверь деревянного туалета уже несколько дней была распахнута, там, где была дыра в полу, зиял провал, из него торчали доски, некоторые острыми краями вверх, всё это было обмазано слоем засохшей коричневой субстанции. Вонища стояла несусветная, жирные зелёные мухи летали как истребители, прям с неба — и к ресторану с деликатесами. На земле дождь почти смыл блевотину и какахи, что-то было прикрыто редкой травой, но мухи находили себе пропитание.

— Что это? — спросил Пашка осипшим голосом.

— Твой хвалёный сортир, блять, — пояснил из-за его плеча Калякин.

— Как ты его разломал? Ты же говорил, что всё спокойно тут было.

— А я его спокойно разломал, без единого писка. До сих пор, блять, в ахуе.

— Постой, Киря, — Машнов обернулся, лыбился, сука, — ты что, того… провалился что ли в него?

— Нет, блять, просто глубину решил измерить, — состроил рожу Калякин. Было и обидно, и стыдно в таком признаваться, и стать посмешищем не хотелось, а Пашка, придурок долбанный уже начал ржать, покатывался со смеху, уёбище, блять, лесное.

— Хватит ржать, ты, дебил, — Кирилл пнул его ногой в голень. — Я, блять, еле выбрался, уже думал, кони в этом сортире двину. Штаны выкинул и кроссы новые… Ты мне должен, блять. Это твой сортир…

— Что я тебе должен, блять? — отсмеиваясь, спросил согнутый пополам Пашка. — Я виноват, что ты разожрался? Вот умора, жаль я этого не видел, такой видос бы заснял…

— Кончай ржать, говорю. Не смешно нихуя.

Пашка выпрямился.

— Пиздец, где теперь срать-то будем? — и он опять закатился, аж слёзы стал руками вытирать.

— Я за сортиром сру в кустах.

— Чего? Фуууу… — скривился Пашка и вдруг ломанулся через вторую калитку в сад к колодцу, Кирилл за ним. У колодца, кроме положенных там лавки, ведра, валялся перевёрнутый пластмассовый таз и подле него — пирамида из модных штанов, трусов, носков и кроссовок. Вещи полиняли, превратились в воняющие плесенью тряпки под корочкой из сухих экскрементов и присыпкой из мух.

— Да, Кирюх, — заворожённо протянул Машнов и хихикнул, — это пиздец. Я так и знал, что тебя нельзя одного оставлять, ты же как младенец. Коноплю хоть…

— Да в порядке твоя конопля! — разозлился Кирилл. — Вон смотри! Я с утра на солнце вынес, а измельчённая в сарае в сухом месте. Там ещё есть, что измельчить.

Пашка развернулся к сарайке, увидел на крыше разложенные ровным слоем растения и расплылся в счастливой улыбке.

— Ладно, пойдём похаваем, а потом приступим. Я там из дома гостинцев привёз — оливье в банке, будешь?

Оливье Кирилл любил, только из банки, наверняка плохо помытой Пашкиной бабкой или матерью, есть не очень хотелось. Как и работать по солнцепёку. Началась, блять, каторга…

24

Днём они расслаблялись, ездили на речку, а к шести часам в саду между колодцем и сараем образовался целый завод по производству курительной смеси. На земле были разложены целлофановые листы, на них перенесли высушенную коноплю, отделяли соцветия, листы, стебли, складывали в разные пакеты и ныкали в сарай. Пашка травил анекдоты, радовался как ребёнок. Кирилл же не мог сосредоточиться: полчаса назад, когда он ходил в дом за водой, видел, как Егор провёз банкирше тачку дров. Назад ещё не выходил — калитка не звякала. Кирилл боялся, что Егор опять трахает эту нудную бабищу.

— Вечером надо попробовать, — предложил Машнов. — Ты как, хочешь улететь на облака?

— Вечером? — Кирилл вспомнил про намерение пойти к Рахмановым. — Вечером у меня другие планы.

— Какие это планы? Что за секретики? Любовницу, пока меня не было, завёл? Не Олимпиаду ли?

Пашка заржал, но Кирилл ткнул его в плечо и поднял вверх указательный палец, призывая заткнуться. Пашка притих, тоже стал прислушиваться. Ехала машина, что было совсем нехарактерно для Островка. Тут машина была только у них и у банкирши, но Лариса заперлась в доме с Егором. Один раз приезжал дед на допотопном «Москвиче», к бабке в самом начале улицы, а эта машина, по звуку отечественная, типа «уазика», приближалась. Где-то у коттеджа банкирши мотор замолчал. Послышались хлопки дверей, потом знакомое звяканье калитки, неразборчивые голоса — мужские и один, Ларискин, женский.

— Ёбари? — фыркнул Пашка.

— Пойду посмотрю, — поднимаясь с перевёрнутого ведра, сказал Кирилл. Отряхнулся и пошёл через двор, отсюда ничего не было видно, как не вытягивал шею, и он шагал к калитке на улицу. Голоса затихли, кроме брёха собак вообще звуки пропали. Может, электрики приехали или аварийная водоканала — они обычно на «уазиках» ездят. Или охотники какие-нибудь, грибники, приятели с работы в гости заехали.

Кирилл открыл калитку и… отшатнулся назад. Прямо перед ним возле «Тойоты» стоял мужчина в ментовской форме, который собирался войти в дверь, но не успел. Позади него и на дороге шли ещё трое, двое из них в гражданском, у одного был автомат.

— Стоять, парень, не двигайся, — быстро, но вкрадчивым тихим голосом, проговорил ближний мент. Кирилл побледнел, понял сразу, по какому поводу к ним мусора, ещё раз инстинктивно дёрнулся, чтобы бежать, бежать огородами, прятаться. Но у мента была отличная реакция, он схватил Кирилла за футболку, вытянул со двора и прижал животом к шершавым доскам забора. В следующий момент другие два мента молнией метнулись во двор.

— Пашка! Беги! Мусора! — истошно закричал Кирилл и его толкнули, щека и лоб ударились о забор, под кожу зашли занозы. Сквозь боль и застилавшую глаза злобу он только теперь заметил на противоположной стороне у ворот коттеджа рядом с «Опелем» банкиршу и Егора. Сдал. Егор сдал. Он вчера видел коноплю в машине. Мразь. Пидор. Душить таких…

По заслугам

Щека саднила. Душу же выворачивала иная боль — злоба. Злоба до боли. Аж глазные яблоки сдавливало.

Кирилл вывернул голову влево, чтобы лучше разглядеть крысу, сдавшую его мусорам. Из такого положения были видны только кусты и свисающие ветви берёз и ракит, растущих с их стороны дороги. Сильно скосив глаза, он всё-таки увидел альфонса и его богатенькую спонсоршу. Егор и Лариска стояли на обочине, на узкой кромке, где зелёный ковёр переходит в пыльную жёлтую дорогу. Не разговаривали, просто смотрели на происходящее с ним. Егор был чуть ниже и худощавее местной гром-бабы, почему-то прозванной лесной феей. На нём были всё те же старые шорты, футболка другая, но тоже затасканная до дыр. На ней — подходящий для сельской местности костюмчик «мадэ ин чина» — красные бриджи и цветастая туничка. Вырядилась сука. А он… он навозный пидор.

— Крыса… мразь, — прошипел, прорычал Кирилл себе под нос. Было нестерпимо больно… да ещё в тот же миг последовал ощутимый тычок носком ботинка в голень: державший его мент, видимо, принял ругательства на свой счёт. Ну и правильно, мусор поганый, ты тоже мразь ёбаная!

Но вслух этого Кирилл прокричать, с пеной у рта, не успел. Во дворе послышались шаги, голова одного из побежавших за Пашкой ментов, с коротко стриженными прилизанными волосами, высунулась из калитки, повертелась бросая профессиональный зорко-беглый взгляд сначала на напарника с автоматом, стоявшего у задней дверцы «Тойоты», потом на того, что караулил Кирилла, на всю улицу сразу, включая и «УАЗ-буханку» и ждущих на той стороне людей.

— Всё в порядке, Сергеич? — закончив осмотр, спросил у державшего. — Пойдём тогда туда. Там жопа. Оформлять до ночи. Сука, опять Машка пилить будет… Этого тоже бери, — голова кивнула на Калякина, — и понятых зови… Может, по-быстрому…

Не договорив, голова скрылась. Кирилла толкнули в плечо.

— Ты понятливый или браслетами украсить? — спросил Сергеич.

— Понятливый, — буркнул Кирилл и его сразу толкнули в калитку.

— Побежишь, получишь пулю в ногу.

Кирилл содрогнулся, пошёл. Он предполагал, что его просто пугают. Ещё хотелось взбрыкнуть, закричать: «А вы знаете, чей я сын? Да у вас самих проблемы будут, волки позорные!» Но он молчал и шёл. Где-то сзади шли два мента и понятые. Кто ими выступит, Кирилл знал. И чуть не плакал от бессильной злобы, от боли. Накачивал себя злорадством, что у ментовской падлы будут проблемы с женой или любовницей. Это немного помогало.

Первый мент давно скрылся из виду. Из-за калитки, ведущей в сад, слышался его голос.

— Ебать, Санёк, что за молодежь, — он сделал ударение на последнем слоге, изменив гласную на «е», — пошла? Может, мы с тобой тоже дунем, а? Проверим качество…

Дальше послышался гогот двух мужиков, и Кирилл вышел на пятачок у колодца. Там картина была во всей красе, как он и оставил: огромные листы полиэтилена, на них бурые сухие растения с закрученными в трубочку листьями, рядом наставлены маленькие целлофановые пакетики с измельчёнными стеблями, побегами, листьями. Только двух ментов раньше тут не было, и глаза у Пашки не были налиты кровью. Увидев его, Пашка вообще побагровел, кулаки стиснулись. Он стоял у стены сарая и мог только изображать пантомиму.

Кирилла пихнули к нему.

— Стойте здесь, цыплята, — сказал Сергеич и оглядел поляну, поднимая руку к макушке. — Ого!

На пятачке внезапно стало тесно. Кирилл и Пашка жались к сараю, пока не пытаясь переговариваться — слишком ошеломлены были. Менты, бравшие Пашку, — хоть на них не было формы, Кир был уверен, что это тоже менты, стояли над урожаем конопли напротив Сергеича. Мент с автоматом остался у калитки, поглядывал на пакеты из-за чужих спин, но бдительности не терял. Лариса с Егором также молча выстроились у колодца, банкирша смотрела дерзко, как и полагалось мелкому начальству, а Рахманов… лицо и поза были стандартными для него — отсутствие улыбки, опущенные уголки губ, взгляд вниз, только не себе под ноги, а будто направлен на людей, но просто не касается их лиц. При этом веки полуопущены, и хорошо видны ресницы — густые, чёрные, как и его волосы.

Кириллу вдруг стало стыдно за то, что он здесь стоит: пойманный за изготовлением дури, в углу чужого двора, у опутанной старой паутиной, с застрявшими в ней семенами, чешуйками, пухом, стены чужого сарая. От того, что эти люди проходили мимо вонючей клоаки разломанного сортира, и Егор знает, кто его разломал. Что под обутыми в сланцы ногами Егора в засохшем дерьме валяются протухшие до тошноты шмотки. Что любой, в том числе и Егор, может отойти чуть левее и обнаружить в кустах зловонные бомбы, прикрытые мятыми кусками жёлтой газеты.

За стыдом неизменно пришёл страх. Страшно было… от всего.

Мент в гражданском, тот, что выходил звать их на улицу пихнул острым носком чёрной, запылившейся по здешним дорогам туфли ближайший пакетик.

— Да они не цыплята, Сергеич, они наша премия! Глянь, наркобароны. Фильм «Кокаин» не смотрели? Классный фильм, там тоже всё начиналось с травки… и привело к пяти ходкам, — он засмеялся, как-то совсем не злобно и не паскудно, а просто как человек, честно выполняющий работу и спешащий к жене на ужин. Потом он крякнул и, подтянув брюки на коленях, присел на корточки. — Ну что, начнём?

— Начнём, — сказал мент Санёк и ловко вытащил из висящей на боку тонкой сумки планшет с бланками.

— Начнём, — растягивая звуки, повторил сидящий на корточках и дальше его язык стал по-казённому сухим. — Осматриваем место. Понятые, будьте внимательны. В девятнадцать часов двадцать три минуты в д. Островок при проведении оперативно-розыскных мероприятий во дворе дома номер четыре по улице Центральной обнаружены… раз, два, три, четыре… девять полиэтиленовых пакетов с растительной смесью…

Слух Кирилла автоматически фиксировал фразы для протокола. Он не знал, что жили они в доме номер четыре, и что у улицы имеется название, но его это не интересовало. Он всё больше и больше ускользал в свои мысли, взгляд притягивался к Егору, который «был внимателен», как ему велели. На лице Рахманова не дрогнул ни один мускул, он словно застыл в одной поре, не боялся, что ему будут мстить, не скучал от нудной процедуры описи улик, не злорадствовал. Странный парень, правду про него сказали — странный. В мозг Калякина всё глубже и глубже просачивалось осознание, что он его может долго… очень долго не увидеть. Сколько дают за наркоту?

Он не хотел в тюрьму! Кирилл не хотел в тюрьму! Какая тюрьма — ему двадцать лет! За что? Он ничего не сделал! Он никому не продавал! Не употреблял! Он не дилер, не наркоторговец! У него только молодость началась! Университет и учёба! Скоро сентябрь, четвёртый курс!

Да, учился Кирилл из-под палки, но сейчас, когда накатывала паника, глаза судорожно следили за передвижениями мусоров, собирающих пакеты в огромный чёрный шелестящий мешок, когда конечности подёргивались от нервного перевозбуждения, он готов был жизнью поклясться, что добьётся звания лучшего студента потока! Конечно, папа депутат, папа покричит, но отмажет… А вдруг нет? «Обезьянник», нары, суд!.. Из-за ёбаного пидора!..

Кирилл затрясся от почти овладевшей им паники, не осознавая своих действий, едва не начал рвать на себе волосы и орать, едва не побежал, куда глаза глядят, просто вперёд, но на последних секундах вспышку безумия предотвратил толчок в руку. Кирилл повернул голову направо — в сторону прорезавшейся боли, ещё плохо соображал.

— Ты, урод! — это прошипел Пашка, его глаза также были полны животного, первобытного ужаса, на лбу вздулась жилка, меж стиснутых зубов брызгала слюна. — Ты, урод! Ты что без меня тут делал? Ты кому проболтался?

— Ты ёбаный пидор! — не остался в долгу Калякин. — Ты! Из-за тебя! Ты втянул меня в это! Ты!

От крика, впрочем, не такого громкого, не на всю улицу и даже не на весь двор, от крика, больше похожего на злобное шипение ядовитых змей, сбившихся в клубок и ненавидящих друг друга, Кирилла отпустило. Он стал видеть краски, замечать картину вокруг, даже детали. Если раньше трое ментов, тех, что без оружия, ходили вокруг расстеленного целлофана, фотографировали, измеряли, записывали, собирали, заходили в сарай и выносили оттуда ещё пакеты с сухой коноплёй, то теперь они остановились и смотрели на них, слушали. Слушал и молчаливый четвёртый, небрежно придерживая автомат за ствол. Лариска уже присела на лавочку, а у Егора был такой вид, будто ему было стыдно за происходящее перед полицейскими. Хуйню творили совершенно посторонние ебланы, а стыдно было ему. Какой-же он всё-таки…

Пашка не дал додумать мысль, за грудки, так что ткань футболки треснула, развернул к себе, окунул в самую гущу событий. Его лицо было искажено нечеловеческой злобой.

— Ты кого пидором назвал?! Сам причитал, что бабки нужны! Ты на меня не скидывай! Меня тут вообще не было, я только сегодня приехал!

— Эй, дельцы, — окликнул Сергеич. — Всё, что вы говорите, может быть использовано против вас.

— Да пусть топят друг друга, — лениво оборвал его Александр, возвращаясь к описи улик, — нам же проще. Диктофон бы давно включил.

— Я его на столе оставил.

— А в телефоне что, нет?

— Я им никогда не пользовался…

Обыденный трёп стражей порядка привёл Кирилла в чувство, он окончательно протрезвел. Закрыл рот на замок. Его била мелкая дрожь и горло стало как крупный наждак, а со лба и висков катились капли пота, хотя солнце почти окончательно ушло за верхушки деревьев и сумерки стали прохладными. Кирилл понимал, что выглядит сейчас отвратительно, ещё отвратительней выглядит его натура — быдловатое дерьмо, оказавшееся слабаком, не способным отвечать за свои поступки. Он не верил, что всё это происходит с ним, он никогда не представлял так сценарий своей жизни — в рассвете сил угодить за решётку по делу об изготовлении и хранении наркотических веществ. Влюбиться в самого замечательного в мире парня и попасть в самое унизительное положение на его глазах, унизительнее, чем падение в выгребную яму. Лучше бы утонул в дерьме, чем сейчас скатиться до состояния жалкого слизня.

Кирилл выпрямился, принял свою участь. На Пашку не смотрел, демонстративно отвернулся. Стойко терпел укусы комаров, ему казалось, даже борьба с этими пищащими гадами делает его менее мужественным в глазах Егора, а он в их и так достиг дна. Думал о том, что сказать родителям.

Наконец сотрудники наркоконтроля, или кем они являлись, закончили сбор улик, упаковали всё-всё, включая полусухую траву с крыши, отнесли мешки в машину, всё сфотографировали, записали, провели ещё массу непонятных манипуляций.

— Понятые, — к ним с бумагами шагнул мент в гражданке, которого так никто и не назвал по имени, или Кирилл это пропустил, — всё видели? Претензии, замечания есть? Если нет, тогда прочитайте и распишитесь… вот здесь, здесь и здесь… и здесь, — он ткнул пальцем в каждую из бумаг и передал их банкирше. — Начнём, наверно, с вас, гражданка… Сергеич, Мих, уводите этих…

Последнее предназначалось коллегам в форме и было, естественно, о Пашке и Кирилле. Сергеич кивнул, круговым движением размял шею, подёргал плечами, будто затекли. Спросил:

— Ну что, красавчики, потопали?

Как будто от них что-нибудь зависело! Машнов за спиной что-то пробурчал, матерное, Кирилл презрительно отвернулся от него, всем своим видом демонстрируя, что с уёбищем сзади он не знаком и намерен сотрудничать со следствием. Тоже спросил, вежливо:

— Переодеться хоть можно?

Его заношенные за несколько дней шорты и футболка плохо подходили для сидения на нарах, сейчас он жалел, что отказался от противостояния с комарами, потому что укусы чесались в самых неожиданных местах, например, в паху у правого яичка. Он где-то слышал, что арестанты одеваются в спортивные костюмы и тапки без шнурков, а привезённые Пашкой сегодня утром штаны, водолазка и лёгкие кроссовки лежали на кровати.

Для убедительности Кирилл обнял себя руками, показывая, что замёрз. Солнце уже село, на небе оставалась только светлая полоска у горизонта, дававшая миру немного призрачного света. С наступлением сумерек, кроме крылатых кровопийц, на прогулку вылетели всевозможные мотыльки, выползли сверчки и цикады, вдалеке в деревьях кричали сычи. Лягушки сегодня молчали, должно быть, к дождю.

— Переоденьтесь, — разрешил Сергеич. — Но если вы что-то задумали, то забудьте: темно, случайно налетите на косяк и сломаете по паре рёбер…

— Ничего я не задумал, я буду сотрудничать, — ответил Кирилл, громко, чтобы Егор слышал, чтобы знал, что он не слабак. Однако Егор читал написанные от руки протоколы при тусклом свете фонарика от телефона и то ли и вправду не слышал, то ли не счёл нужным давать понять, что слышал.

— Куда ты денешься, — хмыкнул Сергеич, уходя во внутренний двор. Кирилл направился за ним, третьим шёл Паша, а мент с автоматом Михаил замыкал шествие. Оба полицая попёрлись в дом за задержанными, не отворачивались, даже когда те штаны переодевали. С собой разрешили взять только документы, мобильники, но и их сразу отобрали.

— Опечатывать будем? — спросил Сергеич проходившего по двору Санька.

— Да нахера? Просто закройте, чтобы не растащили. Мы ж не звери.

Он засмеялся. А Кирилл решил, что Пашкины родственники прискачут сюда уже завтра утром, как только тайное про «домик в деревне» станет явным.

Их направили к «буханке». Кирилл пошёл вперёд, чтобы отвязаться от ворчащего, бурчащего, матерящегося Машнова. Из-за включённых в машине фар он не сразу заметил, что в тени между «уазиком» и иномаркой банкирши стояли она сама и Егор. Они о чём-то тихо переговаривались, наблюдали за действиями ментов. Между ними было расстояние, никаких прикосновений за весь вечер, без которых обычно не могут обходиться влюблённые. Лариска замёрзла, перетаптывалась с ноги на ногу, растирала голые предплечья ладонями, иногда отгоняя комаров, однако Егор не проявлял стремления её согреть. Он не любил её, не питал страсти. Сердце Кирилла и щемило, и ликовало. Эта ревность отвлекала от надвигающейся участи. Он думал только о том, что сейчас поравняется с Егором, а потом, под взглядом особенных глаз, его с позором запихнут в чрево ментовской машины и увезут, закроют на несколько лет.

Кирилла догнали шаги.

— Они настучали? — зло спросил Пашка, не пытаясь говорить тише. Лицо его было серым, уставшим, хотя обычно жизнерадостность не покидала его.

Калякин повёл плечом, отмахиваясь, как от назойливой мухи. Пашка не унялся. Они как раз очутились нос к носу с «понятыми» у боковой, ведущей в длинную часть салона дверь. Дверцу кто-то открыл, внутри горела жёлтая лампочка, дерматин на продавленных сиденьях местами был протёрт, наверно, ментовскими задницами, на полу лежал кусок чёрной ребристой резины. В глубине, у задних дверей стражи порядка сложили улики, заняв почти половину пространства. Кирилл это видел мельком, он смотрел на Егора и не мог понять, как же…

— Ну и кто из вас стукач? — с ехидством и надменностью выступил Пашка. — Кто сдал своего? А ещё с бабкой моей здоровались! Анонимный звонок! Что, в открытую накрысячить зассали? Что молчишь, пидор? Жалко, что я не дал Киру тебе накостылять…

Менты не вмешивались, за ними следил только мусор с автоматом, а остальные разговаривали между собой, с водителем, один залез на переднее сиденье, другие что-то ему подавали, спрашивали, смеялись.

Егор только поднял чёрные как ночь глаза… Кирилл начисто растворялся в этих глазах, не мог иначе описать, что с ним происходит, а уж тем более никогда не испытывал такого ощущения, не подозревал, что оно не просто красивая выдумка малахольных поэтов… Лариска качнулась вперёд и будто нависла над Машновым.

— Ты на кого тут пасть открываешь, щенок? Я тебе скажу, кто позвонил: я позвонила! Ишь, устроились, лавочку открыли! Не в моей деревне, понял? Бабке твоей теперь будет о ком поговорить, забудет, как в чужие дела нос совать! А то много про всех знает, а внука наркомана вырастила!

— Сука! — зашипел Пашка, кидаясь на неё, но в этот момент Сергеич перехватил его сзади за локти и не дал распустить руки.

— Тихо, тихо, петушок… Давай… давай, полезай внутрь… Ох и сделают из тебя петушка…

Последнее Сергеич протянул мечтательно, даже воздух носом шумно втянул. Он подтолкнул Пашку к порожку, пресекая иные телодвижения. Калякин чуял, что сейчас наступит его очередь лезть в машину и исчезнуть там навсегда… Он не хотел! Боже, он не хотел! Всё обойдётся, но вдруг нет?.. Кирилл всё понимал — что это Егор рассказал Лариске. Но он его не винил, нет, ни при каких обстоятельствах не винил. Только сожалел, что придётся расстаться.

Лариса, возмущённая дикими возгласами неблагодарного ублюдка, скрылась в темноте, чтобы привести нервы в порядок, и Кирилл сразу шагнул к Егору. Времени у него было мало.

— Егор, — шёпотом воскликнул он, с такой горечью в голосе, что сам удивился, — я же тебе признался!.. За что меня?..

Глаза Егора остались холодными.

— Не хочу, чтобы однажды такие подонки, как вы, продали наркотики моему брату.

Как всегда, он был немногословен. И смел. Твёрдо уверен в своей правде, в своей справедливости. Его убеждения и доброта не позволяли причинить человеку зла, но не мешали воздать по заслугам. Он следовал этому кредо даже зная, что к правосудию лежит тернистая дорога и свет побеждает тёмные силы только в сказках. Редкий, вымирающий вид людей. Странный парень. Чудила с Нижнего Тагила…

— Егор… — Кирилл рвался к нему, хотел объяснить, что-нибудь сказать, но его запихивали в машину, грубо, встряхивали, толкали, отрывали вцепившиеся в кузов руки, кричали. Он почти не чувствовал ударов, не слышал матерных приказов, он смотрел на Егора, смотрел, как в последний раз!..

Локоть ударился о металлическое днище, морда пропахала по резиновому рифлёному коврику, точно по древней стиральной доске, которые Калякин видел в этнографическом музее. Животом растянулся на полу, получил удары в задницу, правую икру и бок.

— Вставай, чего разлёгся?!

Кирилл гордо поднялся, уселся на свободное сиденье подальше от Пашки рядом с шелестящими чёрными мешками с уликами — их бизнесом, их богатством, их халявными бабосами. Последним в «уазик» влез Миха с автоматом, с громким звуком захлопнул дверцу. Запахло куревом. Заскрежетал стартер, запуская старый двигатель. Взвизгнуло в коробке передач, машина дёрнулась и поехала, стала разворачиваться. Ближний свет на несколько секунд выхватил из темноты дом Пашкиной бабки с блёклой проржавевшей завалинкой и серым дощатым забором, стоящую перед ним, отразившую свет Пашкину «Камри» и покатила, колыхаясь на ухабах, к большаку.

Кирилл опустил голову, которая качалась в такт прыжкам машины, и гадал, вызовут ли Рахманова на суд. Наверно вызовут, должны, ведь он главный свидетель.

25

Кирилл думал, что их оставят в покое до утра, до начала новой смены, но не тут-то было. Их привезли в маленькое двухэтажное здание районного отдела полиции. Узкий коридор на первом этаже до середины высоты был покрашен в отвратительный тёмно-зелёный цвет, окошко дежурной части, словно портретная рама, обрамляли деревянные бруски, выкрашенные красновато-коричневой половой краской. Линолеум местами протёрся до досок, когда-то его латали кусками с иным рисунком. У стены примостилась секция из трёх откидных, как в кинотеатрах, кресел. По обе стороны расходились двери-сейфы — единственное, что тут было современным.

Их с Пашкой развели по разным кабинетам и допрашивали. О личных данных, об учёбе, о конопле, о цели её сбора, о рынках сбыта. Запугивали, брали на понт, играли в доброго полицейского. Кириллу казалось, что дознаватель, который с ним работал, неутомимый киборг — в два, в три часа ночи задержанный против воли зевал, тёр глаза, а тот кружился возле него, вкрадчиво расспрашивал и не отпускал, будто бы желая скоротать за допросом долгую ночную смену. Когда он узнал про папу-депутата, оскалился, как скалятся жестокие безумные нищие получившие наконец в лапы ненавистного успешного купца. Никакой пощады, Кирилл понял это сразу, но был слишком уставшим, чтобы включить мажора и грозить увольнением. Он рассказал всё, как было, начиная с того, что на участок самосева конопли их навела Пашкина бабка, что хотели заработать на бухло и девок и заканчивая прошедшим днём. Конечно, как мог выгораживал себя, чуток привирал, малость опускал, старался и Пашку сильно не топить. Надеялся, что и Машнов отвечал ему тем же.

Насчёт участи дознаватель ничего не говорил, увиливал. Хвалил за правильное поведение.

Через несколько бесконечных часов допроса его привели в камеру. Стены тут были того же отвратительного зелёного цвета, что и в коридоре, будто на весь отдел полиции выдали одну банку краски. Только тут краска почти по всему периметру шелушилась, в углах шла плесенью. В укромных местах пестрели выцарапанные надписи. Белёный потолок отливал желтизной, в центре вокруг забранной в решётчатый плафон лампочки, желтизна образовывала округлые узоры, будто кто-то ссал вверх фонтаном. Пол устилала старая коричневая выщербленная плитка. Окна не имелось. С трёх сторон стояли двухъярусные кровати… или нары?.. К счастью, пустые. Пашки не было, но из того, что на двух кроватях на старых замызганных матрасах в синюю полоску лежало свёрнутое постельное бельё, условно чистое, Кирилл сделал вывод, что в этом люксе им жить вместе.

Не хотелось!

Хотелось зарыдать, забиться в припадке от бессилия ситуации! Звать маму! Крушить! Куда он загнал себя? Ради чего? Ради сотни тысяч рублей? Ради чего?

Паутина во всех углах! Вонь от тухлого толчка! Ржавая раковина с микробами! Теснота! Тусклый свет! Этот клоповник похуже хаты Пашкиной бабки! Он не выдержит! Не выдержит… Заберите его кто-нибудь отсюда… А-аааа!

Вслух Кирилл не издал не звука. Стоял у двери, глядя на правые из нар с комком постельного. Усталость валила с ног, нервы вот-вот порвутся, а он смотрел и никак не мог решиться лечь на матрас, на который, наверняка, кто-то испражнялся, блевал или выпускал газы. От брезгливости к горлу подступала тошнота. Он не мог. Не мог… Пусть родители отвернут ему голову, но только заберут отсюда. Немедленно.

Усталость или тошнота?

Усталость или тошнота?

Кирилл стоял и повторял себе это. Плечи его давно опустились, осунулись, ноги переставали держать.

Наконец, Кирилл решил, что нужно абстрагироваться, думать о хорошем, о Егоре, например. Нужно воспринимать камеру как просто помещение, а нары как вертикальную поверхность для отдыха и сна. Нужно закрыть глаза и тогда не будет видна паутина, нужно заснуть и тогда время пройдёт быстро, а утром приедут мамочка и папочка и заберут его домой.

Он подошёл к нарам и развернул двумя пальцами постельное. Там оказались только простыня и пододеяльник, впрочем, подушки и не было. В белье зияли маленькие дыры, оно тоже было с жёлтыми и бурыми разводами. Стараясь не думать о том, от чего могли остаться эти пятна, Калякин наскоро застелил матрас и кинул свернутый пододеяльник под голову. Лёг, как и был, в одежде и кроссовках.

Спал Кирилл плохо, потому как лежал на спине в позе солдатика и даже во сне боялся ворочаться. Хотя сном он бы своё состояние не назвал, скорее, глубокой дрёмой. Постоянно приходили какие-то образы — Пашка с бабкой, банкирша, мать с хворостиной, Егор, декан, вся клубная тусовка. Называли его пидором, лупили, курили дурь. Были ещё какие-то оргии, на которых вся пьяная шобла впаривала детям наркоту.

Но потом Калякин понял, что слышит реальные звуки. Прислушался.

— На хуй… ёбаный долбоёб… чтоб у тебя яйца… убью, блять… сам будешь гнить…

Бурчал Пашка на соседних нарах. Бессвязно. Кирилл не мог понять, кого он собирается кастрировать, бурчание могло относиться и к допрашивавшему его следаку, и к нему, и к Егору и даже к самому Пашке. К кому угодно.

Кирилл не шевелился. Не открывал глаз, хоть тусклое пятно света от лампочки расплывалось под веками.

— Ничего нельзя доверять… ничего… сука… ничего… дело загубил… гандон…

— Ты кого гандоном назвал? — спросил, не поднимаясь, Кирилл. Голос засипел, горло будто ссохлось. Пришлось кашлянуть. Так что эффектно рыкнуть не получилось. Он открыл глаза и перед ними оказались та самая лампочка в сальной, засиженной мухами решётке, зассаный потолок и низ верхнего яруса нар.

— Тебя! — огрызнулся Пашка, вскочив. — Просыпайся, хули ты спишь? Ну говори, умник, что теперь делать будем?

— Нихуя, — произнёс Кирилл. Он чувствовал себя вялым и невыспавшимся, веки налились тяжестью, затошнило. Курева не было.

— Ах вот так ты заговорил?! А я думал, ты мне объяснишь, откуда Лариска узнала! Объяснишь, нет? За поебаться похвастался?

— Никому я не хвастался! — воскликнул Калякин и одним резким движением сел, свесив ноги. — Заебал! Я вообще её не видел!

— А откуда она узнала? — повторил Машнов. — Сорока на хвосте принесла?

— Ей Егор сказал, — Кирилл сбавил обороты, встал, прошёлся. Больше всего болела почему-то спина.

— А он откуда узнал? — наехал Пашка, выпучивая глаза от возмущения. Для него виновными были все и во всём.

— Он меня спалил, когда я… с мешком шёл… Мешок полный был, из него листья торчали. Наверно, тогда и спалил. Откуда я знал, что он в конопле разбирается?

— Разобрался! — Пашка поставил руки на бока и заходил по камере, бормоча это слово, о чём-то нервно думал. Места особо не было, постоянно натыкался на Кирилла, а Кирилл зевал и хотел ссать, Пашка ему мешал. Но он не двигался, будто оцепенел.

— Пидор!.. — бурчание стало громче, переходило в возгласы и нытьё. — Ёбаный в рот! Сгниём тут из-за пидора! Маленький ублюдок! Членосос! Мочить его надо было ещё в детстве! Пидорас…

Терпение Кирилла лопнуло. Он сжал пальцы в кулак, поймал как раз подошедшего бывшего друга и подельника за футболку, притормаживая, и нанёс смачный удар в нос. Кажется, даже услышал хруст ломающихся хрящей. Но кровь не хлынула, зато Машнов отлетел спиной прямо на кровать, ударился затылком о перекладину второго яруса, распластался на первом.

— Ты прихуел? Ты на кого?..

Кирилл шагнул, схватил за футболку, приподнял. Процедил:

— Егора пидором не называй.

Пашка испуганно захлопал глазами, убирая державшую руку. Кирилл и сам убрал, отряхнулся. То, что сейчас произошло, было жутко. Благородства он раньше за собой не замечал, и сейчас боялся тюрьмы, нервничал, сидел на измене, но Егор Рахманов стал для него чем-то святым, священным, чьё имя нельзя попирать, порочить. Егор поступил по совести, сдал двух торговцев дурманом, чтобы сделать мир чище.

— Влюбился, — после паузы, гаденько протянул Машнов. — Хоть вставил ему?

Как странно всё у них поменялось.

Кирилл ударил ещё раз, в челюсть, затыкая смех, и завалился на свой матрас досыпать.

26

Родителей пустили в восемь. Свидание устроили в тесном кабинете, где ночью допрашивали. Мать, чуть полноватая, суровая и подчёркнуто ухоженная даже в этот утренний час женщина, сидела на стуле у стены сбоку от стола. В подведённых дорогой тушью глазах, в сжатых накрашенных губах не было ни капли беспокойства и сожаления. Поза, взгляд будто подчёркивали — она не сомневалась, что однажды так случится, что беспутный сын ступит на кривую дорожку, и тогда придётся взяться за него всерьёз.

Отец стоял у окна напротив двери — высокая плечистая фигура с засунутыми в карманы брюк ладонями на фоне герани, кактусов, грязных вертикальных жалюзи и какого-то парка. Его редко интересовало что-то кроме бизнеса, политики, охоты и лошадей. Лошадей он видел чаще, чем сына. И обращался с ними ласковей.

Сразу вспомнилась мама Егора, парализованная Галина, по двору Посохина.

Кирилл притулился спиной к стене у двери, заложив за поясницу руки, и стал смотреть в шкаф. Его будут ругать, не в первый раз, но он решил уйти в глухую несознанку.

Воцарилась тишина. Родители смотрели на него. Осуждающе смотрели, разочаровано, Кирилл это кожей чуял. А он, единственное дитя сей прекрасной семейной пары, смотрел на пыльные полки за стеклом — собрание толстых энциклопедий в малиновом переплёте, книги меньшего формата, керамическая вазочка, бегемотик из «киндер-сюрприза», почётная грамота, куколка из белых и красных ниток… всякий хлам. Раньше он не задумывался, а сейчас не понимал, как эти двое эгоистов вообще решили завести детей, да и прожили в браке целых двадцать лет.

— Кирилл, — холодный безэмоциональный голос отца. Кирилл повернул голову, мысленно посылая батю в пешее эротическое.

— Что?

Их взгляды встретились. Вернее, скрестились. Даже звон металла послышался, как в дуэли со шпагами.

Они всё ещё считают его раздолбаем и разгильдяем. Не знают, насколько всё изменилось.

— Кирилл, едем домой, — сбоку с трагическими интонациями сказала мама, хорошо, что не заломила руки. — До получения результатов экспертизы тебя отпускают домой, мы договорились. Это дней пять.

Радость вспыхнула тысячами солнц. Он так и знал, не обманулся! Родаки вытащили его! Как замечательно иметь отца-депутата! Ему больше не придётся возвращаться в эту жуткую помойку, которой он весь провонял! Воля! Свобода! Дом! На последней мысли, когда при слове «дом» представил деревню и проезжающий по щебеночной дороге в клубах пыли и выхлопных газов красный мотоцикл, Кирилл запнулся: он не вернётся в деревню — его увезут домой, именно домой, даже не в свою «двушку», а в родительскую квартиру, под их пристальный круглосуточный контроль. О деревне и Егоре можно забыть навсегда.

Кириллу сразу стало тоскливо, на душе заскребли кошки. Расхотелось уходить из изолятора. Уж лучше здесь честно дождаться суда, честно отмотать срок, а потом с чистой совестью делать всё, что захочет. Тогда не придётся слушать родителей, можно будет из зоны сразу отправиться к Егору, предстать пред ним отбывшим наказание за проступок человеком. Наверняка Егор оценит такое его раскаяние.

Только и в тюрьму не хотелось. В тюрьме страшно и долго, через два дня своё благородство проклинать начнёшь. Куда угодно, только не в тюрьму.

— Кирилл? — позвал отец. — Тебе особое приглашение нужно? Или тебе здесь понравилось?

Отец с матерью стояли с суровыми лицами. Ясно, приняли его ступор за обычные норов и распиздяйство. Изливать им душу не хотелось, но надо было как-то оправдать двухминутное выпадение из реальности. Он оторвался от стены, потёр занемевшие руки.

— Меня отпускают, а Пашку?

— Это пусть его родители разбираются, — отрезал отец. — Пойдём, нам здесь больше делать нечего. Поговорим дома, не на людях.

Кирилл вышел из этого кабинета, чтобы зайти в другой, где молодой незнакомый лейтенант, наверное, только заступивший на смену, вернул ему документы, смартфон и шнурки. Потом Кирилл подписал несколько бумаг, ещё один офицер, с майорскими звёздочками, посоветовал ему вести себя тихо, не нарушать закон и без промедления явиться по повестке.

Идя по коридору, выходя из здания, Калякин оглядывался, но Пашки так и не увидел.

27

Шёл четвёртый день домашнего заключения. Надсмотрщиком большую часть времени выступала мать, Кирилла от неё тошнило. После сокрушительной головомойки сразу по приезде домой, тему вслух не затрагивали. Мать ходила по квартире с постным лицом, вздыхала над своей несчастной судьбой, иногда с упрёком риторически вопрошала: «Ну чего тебе не хватало?» или «Долго ещё будешь нервы мотать?» Кирилл молчал, закрывался в своей комнате. С отцом, приходившим поздним вечером, старался вовсе не пересекаться. Молча, сжав зубы, преодолевая лень, выполнял поручения, которые ему давали, но все они были в пределах ста пятидесяти квадратных метров их элитной жилплощади — убрать в комнате, помыть полы, почистить раковину или унитаз.

Скрестив ноги, Кирилл сидел на широкой двуспальной кровати, с ноутбуком на коленях. Всё осточертело. Сначала, очутившись дома после недели в глуши и ночи в камере, он возликовал — мягкая чистая постель, высокие потолки, широкие окна с пластиковыми рамами, бытовая техника, кондиционер! Интернет! Интернет — окно в мир! Он забыл обо всём и ринулся списываться, созваниваться с друганами и знакомыми, написал нескольким тёлкам, договорился на вирт. Часы летели незаметно, тем более, что о своей участи больше не беспокоился. Нанятый адвокат с очень хорошей репутацией с большой долей вероятности предположил, что конопля технического сорта и не является запрещенным растением. Он выяснил, что поля недалеко от той плантации принадлежали обанкротившемуся восемь лет назад заводу по изготовлению пеньки, на них росли не являющиеся наркосодержащими сорта конопли. Ещё он добавил, что полицаи об этом тоже наверняка знали, но не сообщали от скуки и ради профилактического устрашения, обязанность у них такая — реагировать на звонки и всё проверять. Тем более в райотделе преступность на уровне воровства кур из курятника и металла с дач, им громкие дела нужны для звёздочек на погоны. А чтобы клиентов окончательно успокоить, сказал, что «настоящие» посевы конопли охраняются хозяевами и к ним за километр никого не подпустят.

Кирилл ждал результатов экспертизы травы только для того, чтобы его выпустили из-под домашнего ареста. Хотя бы в клуб, хотя бы в магазин или просто на лавочку у подъезда.

У Пашки тоже был адвокат, подешевле. На звонки и сообщения по неведанным причинам Машнов не отвечал.

Дверь открылась без стука. Вошла мать, с поварёшкой в руке, даже за плитой одетая как на праздник.

— Картошка готова, иди ешь. С сосисками или котлетами?

— С котлетами, — буркнул Кирилл. Картошку-пюре он обожал, как и паровые котлеты. — Сейчас, с Никитосом договорю…

— Поменьше в Интернете своём сиди, — проворчала мать и закрыла дверь с обратной стороны.

Кирилл перевёл взгляд на окно сообщений сине-белой социальной сети. Никитос спрашивал, чего он тухнет дома, когда на дворе международный день пива. Отмечать, мол, надо, отрываться, употребляя сей чудесный напиток в компании старых друзей и доступных красавиц.

Кирилл посмотрел в окно, постучал пальцами по чёрной пластмассе ноутбука, залез в трусы и почесал яйца. Только вчера их побрил, и теперь они чесались с адской силой. Потом занёс руку над клавиатурой, на секунду завис и, наконец, написал: «Иди на хуй, придурок». Следующим сообщением пояснил, чтобы одногруппник не обиделся; «Не трави душу. Предки со всех сторон обложили».

Пива Кирилл хотел, а страстного секса без обязательств — ещё сильнее. От дрочки рука болела. Но уже через двое суток сумасшедшего общения с приятелями и тёлочками, он понял, что смертельно устал от них. Прежние знакомые, с которыми много лет весело отрывались, вдруг стали скучными. Больше того — нестерпимо бесящими. Калякин долго подбирал подходящее для их описания слово и нашёл его — тупое быдло. Раньше за такое сравнение в драку бы полез, унижать бы стал, затравил бы человека, потому что общался только с правильными пацанами и милыми малышками, и вдруг словно прозрел. Вот так ни с того, ни с сего научился различать настоящее быдло. И вдруг не о чем стало с ними говорить.

На часах было около двух часов дня. Кирилл закрыл ноутбук, не дожидаясь ответа, отложил его на подушку, подключил питание. В спальне было жарко, потому что кондиционер он включал только утром. Даже в одних шортах, — не тех, что брал в деревню, те так там и остались, — было жарко.

Как только открыл дверь, в нос ударил вкусный запах котлет, защекотал ноздри. Мать на кухне уже положила ему в тарелку горку пюре и три исходящие паром котлеты. Рядом поставила салатницу с салатом из свежей капусты, моркови и каких-то красненьких кусочков, вроде бы, помидоров. Подала хлеб и сыр.

— Видишь, как я о тебе забочусь? — упрекнула она, загружая миски, ложки и тёрку в посудомоечную машину.

— Вижу.

Он только хотел сесть, как хлопнула входная дверь.

— Кто это? — насторожилась мать и, бросив грязную посуду, пошла в прихожую смотреть. Кирилл замер над столом, прислушиваясь. Они никого не ждали. Но голос был отцовский. Странно, что папа вернулся раньше девяти вечера.

Кирилл опять собрался сесть и начать есть картошку с так вкусно пахнущими котлетами, но услышал отца, прибавившего громкость.

— Кирилл дома?

— Куда ж я денусь? — скривился Кирилл, уже с сожалением направляясь в прихожую. Отец в этот момент завершил мысль:

— Будем ему сообщать или пусть помучается?

— Что сообщать? — спросил сын, возникая в дверном проёме. Отец стоял перед зеркалом и приглаживал густые тёмно-русые волосы, без единого седого волоса в его сорок четыре. Светло-фиолетовая рубашка на его спине взмокла от жары. Он обернулся, посмотрел на сына, на жену. Та стояла, сосредоточенно вытирая влажные руки бумажной салфеткой, молчала. Это означало, во-первых, что она отдала право выбора главе семьи, а, во-вторых, что понимала — угроза лишь шутка и очередной вынужденный воспитательный момент, держать отпрыска в неведении никто не собирается.

Кирилл уже понял. Сердце его радостно подпрыгнуло и описало сальто.

— Экспертиза пришла?

— Пришла, — отец развернулся, в зеркале стал виден его затылок с торчащим «петушком». — Всё как говорил адвокат. В возбуждении уголовного дела отказано.

Отец сообщал это с неким торжеством. Радовался, что заплаченные юристу деньги не пропали зря, но сына по-прежнему считал ни на что негодным ничтожеством. Хотя… может, в нём что-то и смягчилось. Кирилл решил немедленно проверить это и воспользоваться моментом, чтобы сообщить о своих планах.

— Значит, я полностью оправдан? Могу делать, что захочу?

— Теоретически да, — подтвердил отец.

— И из дома могу пойти погулять? Потусить всю ночь? В квартиру свою вернуться?

— Ну… можешь.

— И ключи от моей машины отдадите?

— Они в гардеробной, в правом шкафу на нижней полке в коробке с моими белыми сапогами, — быстро отчеканила мать. Она не улыбалась, но у неё явно отлегло от сердца.

— Хорошо, — возрадовался Кирилл, убегая в гардеробную — маленькую комнатуху, дверь в которую вела из родительской спальни. Там в основном хранились материны наряды. Отодвинув дверцу, он опустился на корточки, вытащил большую чёрную коробку, из неё белые сапоги. Сунул руку в меховое нутро правого и достал из носка ключ с брелоком от «Пассата». Теперь можно ехать в деревню к Егору. Как же соскучился! Еле выдержал эти дни! За один его взгляд полмира готов продать!

Родители загородили дверной проём. Мать как-то непривычно жалась к отцу и мялась.

— Кирилл… — начала она, однако, твёрдо, по-мужски. — Кирилл, ты не заслужил… Но мы с Сашей… с отцом подумали… наша вина тоже была. Мы не давали тебе денег, не оплатили Турцию, и поэтому ты поехал в это захолустье… Кирилл, мы решили в качестве компенсации купить тебе путёвку на Кипр на две недели, чтобы к учёбе ты успел вернуться. Отец уже заказал… Горящий тур, вылет завтра вечером. Четырёхзвёздочный отель, полулюкс, «ол инклюзив», трансфер… Собирай вещи.

Кирилла как обухом пришибли. Как и был на корточках, он повернулся к родителям, посмотрел снизу-вверх, не шутят ли? Кипр… Он там не был… Ласковое средиземное море, золотой песок…

Путёвка на Кипр

Родители не шутили. Желание загладить вину, расплатиться турпутёвкой, убрать сына подальше от дурной компании светилось в их глазах ярким кипрским солнцем. Далёкий остров уже манил Кирилла халявным бухлом и новыми знакомствами, четырнадцатью днями полной расслабухи.

— Кипр? — переспросил он, поднимаясь на ноги с ключами от «Пассата» в руках.

Родители чуть отодвинулись, давая ему больше пространства, отчего больше не стояли рядышком.

— Кипр, — сказала мать, переходя на обыденный тон. — Говорят, лучше, чем Турция. В Турции мы уже сто раз были, туда всегда можно успеть. Съездишь на Кипр, посмотришь, если понравится, мы с отцом тоже туда слетаем в следующем году. Или тебе Сейшелы подавай? На Сейшелы сам заработаешь, когда институт окончишь.

Вот опять она начала нападать без повода! Но Кирилл был рад нежданному подарку, урвать аппетитный кусок пирога, не надеясь даже на чёрствую корку хлеба, — это ого-го какая удача. Подарок вместо наказания — как аттракцион невиданной щедрости в исполнении предков. Он поспешил согласиться, пока они не передумали.

— Не, спасибо за это. Просто неожиданно. Поеду собирать шмотки? — Кирилл подкинул ключ от автомобиля и ловко поймал его.

— Собирай, — кивнул отец. — За путёвкой завтра с утра ко мне на работу заскочишь. Много сегодня не пей.

— Вообще не буду пить, — на радостях сообщил Кирилл. Чистую правду. Сегодняшний вечер и ночь он намеривался провести за рулём, смотаться в деревню к Егору. Увидеть его, а потом со спокойной душой можно отчаливать на юг. Всего ведь две недели на море, они быстро пролетят. А после вернётся и опять отправится к Егору.

Родители ему не поверили, оба независимо друг от друга состроили скептические физиономии: оно и понятно, когда это сынок на трезвую отдыхал, после его гулянок вся квартира перегаром прованивала. Но никто не стал продолжать эту тему.

— Ладно, смотри не опоздай, — освобождая проход к двери, напутствовал отец.

— Не опоздаю. Спасибо, — ещё раз поблагодарил Кирилл и неловко потоптался. В таких случаях в нормальных семьях, наверно, принято обниматься, хлопать по спине и говорить о любви, но только не в их. У них никогда не проявляли чувств, даже было не понятно, испытывал ли кто-то эти самые чувства. Сейчас отец отводил глаза, а мать с сожалением смотрела на раскрытую и не убранную обратно на полку коробку с сапогами, мечтала поскорее запихать её в темноту к идеальному температурному режиму.

Кирилл не стал говорить им о любви и обнимать. Он больше любил картофельное пюре и котлеты, которые не съел. Время на обед тратить было жалко, так как с этого момента и до самолёта каждая минута на счету — до Островка больше ста километров.

28

Кирилл въехал в деревню в семь часов. Здесь, в «медвежьем углу», вечер ощущался иначе, чем в городе или на трассе. Хоть световой день к началу августа заметно убавился, фар включать пока не требовалось. Солнце описало большую часть пути, до горизонта не докатилось, висело жёлтым кругом в бледно-голубом небе и приглушило яркость сияния. Мир потускнел, краски поблёкли. Деревья и дома отбрасывали на дорогу длинные мрачные тени.

В первые мгновения Калякину стало жутко. Заросшие развалины церкви, крики грачей в верхушках ракит на кладбище, брошенные хаты с чёрными пустыми глазницами наводили мистический ужас, от которого кровь стыла в жилах. Он пожалел, что сюда вернулся. Не был пять дней, думал, что это место стало родным, и только сейчас понял, как отвык от неестественной сельской тишины, в которой даже собаки заткнулись.

Потом началась более обжитая часть деревни с цветами в палисадниках и светом в крошечных, обитых резными некрашеными наличниками окнах. На лавочке, опираясь на клюку, с такой же ветхой подружкой сидела баба Олимпиада. Старушенции с синхронным поворотом головы проводили незнакомую иномарку любопытными взглядами. Липа после высморкалась в сморщенный, как её кожа, носовой платок. Наверно, сейчас приступят к обсуждению.

Кирилл ехал медленно: машину трясло на неровной дороге, бить подвеску в почти новом авто было жалко.

Возле ворот коттеджа на привычном месте не оказалось «Опеля Мокко». Коттедж и усадьба казались тёмными и безжизненными, свет в окнах не горел. Хотя, возможно, люстры банкирша включила на противоположной стороне дома или пока довольствовалась последними лучами солнца. А, может, она ещё не приезжала с работы.

Дальше Кирилл повернул голову налево, где за деревьями стояла пятистенка Пашкиной бабки. «Тойоты» перед домом тоже не было, примятая колёсами трава распрямилась и посвежела, снова образуя сплошной ковёр. Кто и как забирал машину, другие вещи и как вообще сложилась Пашкина судьба, Кирилл толком не знал: дозвониться ему или связаться через Интернет за четыре дня так и не получилось. Родаки могли отобрать у него все девайсы или же он сам злился.

И наконец крайним домом по правую руку был дом Рахманова. Кирилл впился в него жадным взглядом, не замечая, что на вишнях у дороги теперь нет ягод, что трава снова окошена, что часть фундамента побелена извёсткой и многие другие мелочи, которых не было пять дней назад. Он видел только мотоцикл у ворот, от которого веяло его хозяином. Веяло до физического возбуждения.

Кирилл остановил машину прямо посередине дороги, благо по ней больше никто не ездил. Заглушил мотор, с громко бьющимся сердцем выпрыгнул из салона и, глядя на окна, устремился к калитке. Комары тут же облепили его порхающим коконом, но Калякин предусмотрительно оделся в джинсы и водолазку, правда, лицо, горло и кисти одежда не уберегала.

Двери во двор в деревне как всегда запирали чисто символически. Поворачивая щеколду, Кирилл услышал похожие звуки — что-то скрипнуло в доме, что-то металлически грякнуло. И когда он распахнул калитку, увидел замершего на порожках крохотной веранды Егора. В некогда белой майке, трико и сланцах, с разметавшимися по плечам волосами.

Егор…

Его глаза…

Больше Кирилл ничего не видел, он тонул в них, как в зачарованном омуте.

Вот эта встреча! Он ждал её бесконечно долгое время, не спал ночами, выучил наизусть одиннадцать цифр его телефонного номера, но так и не позвонил. Он произносил это имя, он хотел это тело. Представлял, как они вместе будут пить пиво, сидя перед телевизором на скрипучем диване, а потом займутся любовью. Будут повторять это снова и снова, пока силы не иссякнут и кончать не придётся на сухую. Представлял, как расскажет Егору о своих чувствах, уверит его, что исправился, что посмотрел на мир под другим углом и разделил белое и чёрное.

Что больше не нужен на земле ни один человек. Потому что ни у кого на земле нет таких удивительных глаз.

Но в глазах этих застыл испуг. И сам Егор застыл в той позе, в которой его застал визит незваного гостя — с одной ногой на средней ступеньке, второй — на верхней, правая рука опирается о стену дома. Он не двигался и снова смотрел на Кирилла, как на бешеную собаку, соображая, то ли не шевелиться и притвориться частью экстерьера, то ли найти палку и попытаться отбиться. Но не в коем случае не показывать страх.

Егор был не рад ему. Улыбка на лице Калякина стала меркнуть, он вспомнил при каких обстоятельствах они виделись последний раз, вспомнил разговор у ментовского «уазика». Наверняка, Егор посчитал, что к нему пришли мстить за анонимный звонок в ментуру. Да, от прежнего Кирилла Калякина такого вполне можно было ожидать.

— Егор… — не сходя с места, произнёс Кирилл. Остатки его улыбки ещё не стёрлись. Он очень хотел, чтобы Рахманов проникся его настроением. Воодушевлением. Радостью встречи. Но Егор не проникся, только переставил ногу на средний порог и стену бросил. Ждал подвоха.

— Егор, — повторил Кирилл, уже чувствуя себя придурком, — я не за разборками пришёл. Я тебе ничего не сделаю.

— Зачем тогда?

— Странно, да? — Кирилл прошёл во двор, сел на стоявший посередине чурбак для колки дров, сунул руки в карманы. — Я этот Мухосранск ненавижу, сидел тут только ради бабосов с конопли, меня повязали, освободили и вот я снова здесь, стою во дворе человека, который меня сдал. Спрашиваешь, зачем я приехал?