Сельская учительница

14

Октябрьские дни Валентина думала провести с Игорем: сначала пригласить его к себе на праздничный обед, потом съездить к нему в гости в Шафраново. Но Игорь все расстроил. Сегодня перед вечером он неожиданно пожаловал к ней и предложил уехать на праздники в город. Валентина отказалась, хотя ей хотелось, очень хотелось побывать в городе студенческих дней.

— Прежде ты говорила, что не хочешь кататься за чужой счет, теперь имеешь свои деньги, и все равно с тобой трудно дотолковаться, — с досадой ворчал ом.

— Дело совсем не в деньгах, — отвечала Валентина. — Я хочу побыть вместе с учениками на праздничном вечере. Мне это просто необходимо. Да и настроение у меня не подходит для путешествий, — откровенно призналась она.

— Я, кажется, начинаю понимать твое настроение. Тебе не дают покоя тобой же выставленные двойки. Угадал?

— Ты думаешь, это приятно — двойки. В первой четверти у меня семь неуспевающих.

— Н-да, не по-современному работаешь. У меня почти сто процентов, — не замедлил похвастать Игорь.

И опять она допытывалась, как ему удалось достичь такой высокой успеваемости.

— Нужно всегда учитывать требования времени, — наставительно пояснял Игорь. — Что сейчас требуется от учителя? Работа без второгодников, стопроцентная успеваемость. И тебя никто не упрекнет, если ты вместо большой двойки поставишь маленькую тройку.

— Но это обман. А знания, а будущее ученика?

Игорь шутливо зажал уши ладонями.

— Опять громкие слова! Да перестань ты произносить их. В жизни, Валечка, все значительно проще.

Нет, не получалось у них с Игорем душевного разговора. И пусть при встречах они почти всегда заводили речь о школе, но говорили, казалось, на разных языках.

Однажды Валентина спросила у Василия Васильевича, как бы он поступил и что сделал, если бы его назначили классным руководителем десятого.

— Я понимаю, чего вы хотите, Валентина Петровна, — задумчиво ответил Борисов. — К сожалению, вынужден огорчить вас: все, что я делал бы в классе, не послужит вам примером. Откровенно говоря, у нас все пошло бы само собой, потому что каждого знаю чуть ли не с пеленок, ребята знают меня… У вас — другое дело…

В разговор вмешался Назаров:

— Может быть, мой пример будет полезен, — сказал он Валентине. — Давным-давно, еще в пору мужских и женских школ, довелось мне такому же, как вы, начинающему работать в мужской школе. Дали мне восьмой класс, и не ребята попались, а сорвиголовы… Сердился я, кричал, одного даже втихомолку подзатыльником наградил. Ничего не помогало, и авторитет мой в глазах школьного начальства упал совершенно. Отчаявшись, я вошел в класс и сказал буквально следующее: «Вот что, други ситные, давайте-ка откровенно потолкуем, не касаясь истории. Согласны?». Вижу, их заинтересовало мое необычное предложение. И стали мы толковать, засыпали друг друга вопросами… И прояснились любопытные детальки: был я на войне, штурмовал Берлин, а ничего про то не рассказывал в классе, бубнил по учебнику. Имел награды и опять-таки не поведал, за что получил ордена и медали… Пришлось мне потом самооткрываться, по-иному готовиться к урокам… С тех пор и завязалась у нас дружба, да такая, что до сих пор многие пишут мне — семейные, солидные… Вам, Валентина Петровна, тоже не мешало бы чаще и откровенней беседовать с ребятами. Люди они взрослые — поймут и полюбят вас, — подсказал Иван Константинович.

— Да, да, — горячо ухватилась Валентина, — стоит воспользоваться умным советом Назарова и устроить что-то подобное в классе. — Но тут же нахлынули другие не очень-то веселые мысли. Ивану Константиновичу хорошо было «самооткрываться», за его плечами — фронт, штурм Берлина, а она, Валентина Майорова, ничего еще не сделала в жизни, она ведь все свои двадцать два года, грубо говоря, сидела на шее государства. Государство растило ее, учило, и нет у нее ни орденов, ни медалей… Есть только диплом с отличием, есть кое-какие знания. Но разве можно удивить своими знаниями десятиклассников, которые, вместе взятые, знают, наверное, больше ее, читали больше. А вдруг они рассмеются — не оригинальничайте, мол, Валентина Петровна…

Но ведь надо что-то делать!

Игорь, например, советовал послать ко всем чертям этих десятиклассников и беречь здоровье. «Десятиклассники, — говорил он, — почти отрезанный ломоть, они последний год в школе, получат аттестаты и разлетятся на все четыре стороны».

Может быть, и правда? На твоем веку будет еще столько десятых классов, что если с каждым вот так возиться — души не хватит…

«Ну, ну, похнычь, — с издевкой кольнула себя Валентина. — Сегодня отступишь, завтра отступишь, да так и покатишься по наклонной, это ведь легче, чем взбираться на гору».

Можно было бы уходить домой и, кажется, впервые с тощеватым легким портфелем (не надо нести тетради!), но сегодня в десятом классе нет шестого урока, и Валентина попросила старосту задержать ребят.

— Будет небольшой разговор, — предупредила она.

Исполнительная Вера Побежимова ответила — задержит.

Валентина поглядывала на часы — скоро кончится пятый урок, и в учительской наедине обдумывала, как и с чего начинать разговор с десятиклассниками…

Из директорского кабинета выглянула Марфа Степановна.

— Вы еще не ушли… Зайдите на минутку.

А в кабинете она с укором сказала:

— Валентина Петровна, мы проверили выставленные вами отметки… Вы уж слишком строги, а кое-где даже несправедливы.

— У нас давно такого не было, чтобы у учителя оказывалось в четверти столько неуспевающих, — осторожно заметила Валерия Анатольевна Каваргина, председатель месткома.

Каваргину поддержал ее супруг, Раков:

— Редкий случай… Мало работали, товарищ Майорова.

Валентина виновато опустила глаза. Что она могла возразить? Конечно же, мало работала, была, наверное, излишне строгой в оценке знаний.

— Вот у вас выставлена двойка Сене Туркову из шестого. А почему? — Марфа Степановна водила согнутым пальцем по странице классного журнала. — Он отвечал. Вот стоит тройка, вот за устный ответ четверка даже. А вы ему двойку за четверть. Как это понимать, Валентина Петровна? — пожимала плечами завуч.

— У него плохая оценка за диктант.

— Дополнительно вы с ним занимались? — поинтересовалась Каваргина.

— Нет.

— Вот видите, — подхватила Марфа Степановна. — Мы думаем, Турков достоин другой отметки. По остальным предметам у него благополучно. Или вот Вершинину тоже двойку поставили. Уж кто-кто, а Сережа Вершинин всегда успевал. Надо исправить, Валентина Петровна.

— Во второй четверти я постараюсь.

— Не во второй, Валентина Петровна, а в первой.

Валентина с недоумением смотрела на Марфу Степановну.

— Вот вам ручка. Исправьте на тройки, — посоветовала завуч.

— Я не могу этого делать, не имею права.

— Ах, боже мой, она не может! — воскликнул Раков. — Сама напортачила, наставила неудов, а теперь «не имею права». А школу позорить вы имеете право?

— Вы уж слишком, Кузьма Фокич, — остановила его завуч. И опять Валентине с обезоруживающей мягкостью: — Вашего права никто не отнимает, но правом нужно уметь пользоваться. Дело совсем не в отметках, а в том, что вы ошиблись, и мы хотим помочь вам. Турков и Вершинин способные мальчики, вы не успели изучить их. За это никто вас не винит, в будущем изучите…

Каваргина вслед за завучем вкрадчиво подсказала:

— О коллективе подумайте… И о себе тоже. Вы — способный педагог, и такой результат в четверти для всех нас большая неожиданность…

Валентина заколебалась. Она вспомнила Сеню Туркова — паренька тихого, старательного, она часто замечала, когда тот писал за партой контрольную, он всегда держал козырьком ладонь над тетрадью, боясь, чтобы сосед не заглянул. Такое поведение ученика не нравилось Валентине, она готова была простить подсказку, но порой с неприязнью поглядывала на маленького эгоиста. Возможно, и это повлияло на оценку? Сережа Вершинин вел себя по-иному. Вертлявый, непоседливый и невнимательный, он даже с доски умудрялся списывать с ошибками, но отвечал всегда бойко и правильно.

— Конечно, если вы абсолютно уверены, можете не исправлять, дело ваше, — продолжала завуч.

— Я исправлю. — Валентина взяла ручку, зачеркнула двойки и поставила ребятам по тройке.

— Вот и хорошо, — одобрительно заулыбалась Марфа Степановна. — Возьмите классные журналы и остальные отметки уточните.

Валентина вышла в учительскую.

— Ну как, Валентина Петровна, прошли индивидуальную обработку? — весело блестя глазами, спросил Василий Васильевич. — Ах, вы еще не всю нашу терминологию усвоили. Вызывало, вас начальство из-за оценок?

Она рассказала о посещении директорского кабинета.

— Исправили двойки? — Василий Васильевич снял очки, протер их носовым платком, опять водрузил на переносицу, будто хотел получше рассмотреть учительницу. — Зачем же вы пошли на такое? — с досадой говорил он. — Слов нет, оценки ваши не совсем точны, я знаю каждого вашего неуспевающего. Переборщили вы. Но если оценка выставлена, ученику объявлена, она — закон и исправлению не подлежит. Мы подчас не учитываем одного важного обстоятельства: ученики наши — народ грамотный, газеты читают, радио слушают, они хорошо осведомлены в том, что их учителя стремятся работать без второгодников, и потому иногда кое-где рассуждают примерно так: все равно учитель тройку поставит и перетащит в следующий класс. Своим исправлением оценок вы оказали медвежью услугу кое-кому из своих питомцев.

— Но если я действительно ошиблась, если Турков и Вершинин достойны другой оценки.

— Вполне возможно, — согласился Василий Васильевич. — Но исправлять двойки надо было не в директорском кабинете, а в классе, чтобы ребята знали. Ошибается каждый, но признавать свои ошибки умеет далеко не всякий.

Валентине было неловко слушать это. Она злилась на завуча, на Каваргину, на Ракова, которые уговорили ее, как маленькую, как несмышленую. А больше злилась все-таки на себя: не устояла, исправила оценки, поставила, по выражению Игоря, «маленькие тройки»… Она даже не предполагала, что из-за этого ей придется еще краснеть и злиться.

Когда Вера Побежимова сказала, что Валентина Петровна просила всех задержаться после пятого урока, Федор Быстров крикнул:

— Опять двадцать пять! Не думает ли она расписать, как нам вести себя в дни праздников!

— Нет, Федя, не беспокойся, — нарочито серьезным баском отозвался Дмитрий Вершинин. — Сна персонально спросит у тебя, почему из вашего сарая спиртным душком потягивает и соблюдаются ли противопожарные правила при самогоноварении.

— Какой тебе самогон? Ты что плетешь? — отмахнулся Быстров.

— Ребята! — воскликнула Люся Иващенко. — Я догадываюсь, что произойдет: ВэПэ в торжественной обстановке откажется от нашего класса!

— Вот почему надо избрать делегацию для подписания акта капитуляции! — опять подал голос Федор Быстров.

— Ты-то, Федя, чего надрываешься, — остановил его Дмитрий Вершинин. — У девчат есть веская причина: кому хочется получать чудесные тыквы на велосипедных состязаниях…

— Слушай, Вершинин! — вспыхнула задетая за живое Аня Пегова.

— А чего слушать? Закатилась твоя велосипедная звездочка… А потом и другое возьми, — вновь обратился Вершинин к Быстрову. — Злятся наши девушки, а почему? Валентина-то Петровна покрасивее их, вместе взятых…

Этого девушки стерпеть и вовсе не могли, особенно Люся Иващенко, считавшая себя чуть ли не первой красавицей в Михайловке. Ко всему прочему примешивалась еще и девчоночья ревность, потому что большинство юношей-одноклассников потянулись к учительнице…

Подходя к полуотворенной двери, Валентина услышала смех, шум и оробела, и сердце тревожно сжалось в груди. А надо ли затевать откровенный разговор? Не повременить ли? И что ты скажешь им после того, как сама поступилась, исправила оценки? «Надо, иди!» — приказала она себе и решительно шагнула в класс. Шум оборвался. Все встали.

— Садитесь, — разрешила Валентина.

Аня Пегова, подсевшая было к Люсе Иващенко, перебежала к своей парте. Федор Быстров демонстративно снял с руки часы, положил перед собой, как бы предупреждая — не будем засиживаться, время дорого. Яков Турков нетерпеливо выглядывал в окно.

— В среду по плану — у нас классный час, — начала Валентина и расслышала насмешливый шепоток Федора Быстрова:

— Оч-чень важное мероприятие.

— Среда совпадает с праздником, и я думаю «оч-чень важное мероприятие», как совершенно верно определил не ошибающийся товарищ Быстров, провести сегодня. Возражений нет?

— Нет, Валентина Петровна, — за всех ответила староста Вера Побежимова. — Только мы не готовы.

— Проведем без подготовки, экспромтом, — ответила Валентина, уже не чувствуя прежней робости. Вопросы обдуманы, взвешено каждое слово, даже голос и жесты отрепетированы.

На лицах десятиклассников не было заинтересованности — мероприятие есть мероприятие; одна лишь Люся Иващенко, подперев кулачком подбородок, смотрела выжидательно.

«У Люси красивые голубые глаза», — подумала Валентина и вслух негромко спросила:

— Скажите, друзья, только откровенно, чем я не нравлюсь вам?

Все подняли головы, и глаза — голубые, серые, черные, карие — смотрели изумленно и непонимающе.

Она увидела это, отметила про себя, что вопрос оказался неожиданным, озадачил каждого. Внутри шевельнулась было неприятная мысль: а вдруг они дружно и без стеснения станут перечислять недостатки? Но Валентина тут же подавила эту мысль, храбрясь — пусть говорят!

Класс молчал. Было тихо. Слышалось, как где-то за окном весело чиликает синица и шаркает метла уборщицы.

— Что же вы молчите? Или сходить за классным журналом и вызывать по фамилиям? Не бойтесь, оценок за ответы ставить не буду, — с задоринкой проговорила она и встретилась взглядом с Дмитрием Вершининым. Тот поощрительно улыбался, будто бы хотел сказать: кому как, а мне вы нравитесь.

Должно быть, по обязанности старосты молчание нарушила Вера Побежимова:

— Да кто вам сказал, Валентина Петровна, что вы не нравитесь нам? Мы к вам привыкли…

Федор Быстров теребил свой рыжий чубчик, морщил курносое веснушчатое лицо, вероятно, обдумывая, что бы такое сказать позаковыристей, но, ничего оригинального не придумав, спросил:

— Скажите, Валентина Петровна, когда учились в школе, вам лично все учителя нравились?

— Нет, не все, — ответила она.

— А вы так прямо в глаза и говорили?

— Они так прямо в глаза не спрашивали.

— Понятно, — кивнул головой Быстров. — И у нас не бывало такого, чтобы спрашивали… И получается, что вы лично выступаете в роли новатора, первооткрывателя, так сказать…

— Валентина Петровна, зачем вам наше мнение? — торопливо спросила Люся Иващенко.

— Чтобы ликвидировать свои недостатки.

— Хотите быть идеальной, — усмехнулась Аня Пегова.

— Откровенно говоря, хотелось бы, — сказала Валентина. — Улучшать себя — это должно быть неистребимым стремлением каждого человека.

— Но, Валентина Петровна, идеальных людей нет и быть не может, — с улыбочкой возразила Люся Иващенко.

— А если бы они были, то вокруг них стояла бы такая скучища, что мухи замертво падали бы наземь, — добавил Быстров.

— Вы думаете, Быстров, что идеал скучен? Значит, каждый из нас в отдельности и все человечество в целом стремятся к скуке?

— Глупости он говорит! — заявила Аня Пегова. — Я тоже верю в идеал.

— Твой идеал — киноартисты, — усмехнулся Быстров. — А ты, Митя, почему молчишь? — спросил он у Вершинина. — Ты как относишься к проблеме Валентины Петровны о наших взаимоотношениях?

— У меня в блокноте записана фраза острослова: «Если хочешь испортить с кем-нибудь отношения, начинай выяснять их». Валентина Петровна, вы как относитесь к этому изречению? — обратился Вершинин к учительнице.

«Ловко подкусил», — подумала она, а вслух ответила:

— Не ахти какой шедевр — это изречение, но что-то в нем есть…

Наступили короткие осенние каникулы. Нет на столе тетрадей, не нужно готовиться к завтрашним урокам. Значит, можно побездельничать немножко.

Валентина достала альбом с фотографиями и на первой странице снова увидела себя маленькую на руках у матери. Всякий раз, когда ей было грустно или трудно, она раскрывала альбом и долго-долго смотрела на давний снимок матери, в мыслях как бы советуясь с ней. Черноволосая мама оживала в ее воображении, ободряюще улыбалась ей. Валентина жалела, что рядом на карточке нет отца. Кто он и какой — она не могла себе представить. Но с детства почему-то верила, что папа ее был настоящим героем, как летчик Гастелло, как разведчик Кузнецов, как генерал Карбышев…

Кто-то постучался. Пряча альбом в тумбочку, Валентина откликнулась:

— Да, да, войдите.

Вошел сосед, старик Вершинин, тот самый Вершинин, который подвозил ее однажды на полевой стан и рассказывал историю степной речушки.

— Добрый вечер, Валентина Петровна, извиняйте, соседушка, что потревожил.

— Пожалуйста, пожалуйста, Никифор Герасимович, присаживайтесь, — предложила Валентина, недоумевая, что привело к ней старика.

Вершинин присел к столу, достал завернутые в газету ученические тетради.

— Что же это вы, Валентина Петровна, внука мне портите? Или за человека не считаете? Или хуже всех он? — сурово спрашивал Вершинин.

Валентина опять с недоумением глянула на гостя. Внуков у Никифора Герасимовича много, почти в каждом классе учатся; и старик часто заходил в школу, интересуясь их успехами.

Листая тетрадь, Никифор Герасимович строго говорил:

— Вот посмотрите, тут одна краснота, а вы Сереже тройку в табеле записали по русскому языку, сперва плохо было, а потом милостыню подали. За что неуважение такое?

Валентина покраснела, не зная, что сказать в ответ.

— Я так думаю, Валентина Петровна: что душа припасла, то и на свет понесла. Ребенок ведь, а вы ему поблажку всякую. Не по-таковски надобно, а чтоб понимал да за легким куском не тянулся.

— Извините, Никифор Герасимович, я понимаю — плохо сделала, — смущенно проронила Валентина.

— Мы-то всей душой к вам, детей доверяем. Вы уж, Валентина Петровна, не обижайте нас. Незаслуженная медаль ржавеет скоро. Так-то вот. Прощевайте. Валентина Петровна, не обессудьте, ежели что лишнее сказал.

Старик Вершинин встал, высокий, прямой, как жердь, и зашагал из избы, наклоняясь в дверях.

Валентина чувствовала себя так, будто на голову нежданно обрушился нестерпимо горячий душ. От стыда горели щеки, пылали уши.

«Вот тебе наука на всю жизнь, Валя-Валентина…»

Прибежала Лиля — как всегда нетерпеливая, чем-то взбудораженная.

— Ты еще не одета? Или раздумала идти на школьный вечер? — удивилась она.

— Что-то не хочется…

— Глупости говоришь! — Да брось ты переживать из-за этих двоек. В следующей четверти всем поставишь четверки, пятерки и будешь маяком!

Лиля, конечно, опять шутит. Да что ей? У нее много книг, много читателей, она увлечена работой и думает, что у всех должно быть такое же настроение.

Все-таки на вечер идти нужно: Марфа Степановна в самой категорической форме распорядилась, чтобы все классные руководители к пяти часам были в школе. Валентина сняла с вешалки новое, на днях сшитое платье.

— Ну-ка, надевай свое произведение, — торопила Лиля и, похаживая вокруг подруги, восхищенно приговаривала: — Ты молодчина! Трудно даже поверить, что сама сшила. Ты настоящая модистка!

— Без тебя я не справилась бы.

— Я тут при чем?

— А швейная машинка чья?

— Была моя, теперь наша общая! Ты все-таки молодец. Обновка получилась — прелесть!

Валентине тоже нравилось это голубое праздничное платье. Несколько вечеров подряд она колдовала над ним, и теперь ей хотелось, чтобы обновку увидел Игорь…

— Что ни говори, а ты чертовски красива, даже зависть берет, — не переставала тараторить Лиля. — Не напрасно кое-кто в Михайловке сохнет…

— Лиля! — оборвала подругу Валентина.

— Ах, извини, Валечка, — хохотала девушка. — Я совсем забыла, что имя одного михайловского жителя тревожит тебя…

— Не тревожит, совсем не тревожит! — упрямо повторяла Валентина. — И ты, Лилечка, хорошо это знаешь!

— Да, да, знаю, хорошо знаю, — лукаво прищурив глаза, кивала головой Лиля. — Ох, заболталась я, нужно спешить в библиотеку. Вот удел: все готовятся к празднику, а бедный библиотекарь не знает покоя. Мне думается, что при коммунизме у библиотекарей будет самый длинный рабочий день. У людей появится много свободного времени, а какой же отдых без книги.

— По-моему, ты не очень-то опечалена этим, — сказала Валентина, радуясь, что подруга переменила тему разговора.

— Конечно! Я согласна работать по двадцать пять часов в сутки, лишь бы читатели приходили ко мне. Ты знаешь, вот сижу я иногда в библиотеке среди книг, и мне кажется, будто все эти книги я сама написала — берите, милые, читайте, умнейте… Ну, бегу. Если успею, приду к вам в школу на вечер.

— И не ошибешься!

— Будет что-нибудь интересное?

— Непременно… Обещает прийти один твой самый усердный читатель.

— Постой, постой, ты кого имеешь в виду?

— Выходил на поля молодой агроном, — пропела Валентина.

— Ветров придет? Чудак он. Каждый вечер сидит в читальне… И не запретишь ему. Уровень повышает…

— И библиотекаря домой провожает, — срифмовала Валентина.

— До этого еще не дошло, но были намеки.

О том, что Ветров придет на школьный вечер, узнала Аня Пегова (агроном квартировал по соседству) и побежала к Люсе Иващенко.

Отец и мать уехали в соседнее село на свадьбу, и Люся хозяйничала дома одна.

— Надо, Люсек, что-нибудь придумать, — сказала Аня.

— Что придумаешь? — грустно ответила подруга. — На танцы он не ходит, торчит в этой читальне… Позавчера я тоже зашла туда, села напротив и жду, когда он заговорит со мной. Заговорил… про оценки, про школу, как с первоклашкой.

— Ты же красивая! Знаешь… надо сразить его! У тебя есть чудесное платье, у меня есть новейший журнал, где всякие моды можно найти. Подберем модель оригинальной прически!

Пользуясь отсутствием родительского глаза, девушки отчаянно стали готовиться к школьному вечеру.

В учительской Валентина увидела Люсю Иващенко — стройненькую, хорошенькую, почти неузнаваемую. Она была с опрятной высокой прической, в нарядном сиреневом платье, в туфельках на тонком каблучке. Вытянувшись, девушка стояла перед завучем. Чуть поодаль на стуле сидел директор, поглядывая на синеватое окно.

— Ты понимаешь свою ошибку, Иващенко? — сурово допытывалась Марфа Степановна.

Валентина всполошилась — что натворила девушка? Неужели десятиклассники опять отличились?

— Как ты посмела, Иващенко, кто тебе дозволил появляться на школьном вечере в таком коротком платье и с таким стогом на голове! — ворчливо отчитывала Марфа Степановна ученицу. — Вот что, пойди домой и переоденься да эту копну свою с головы убери! Только в школьной форме ты можешь быть допущена на вечер.

Люся Иващенко отчужденно взглянула на Валентину и молча вышла.

— Валентина Петровна, вы разве не объясняли классу, в каком виде являться, как вести себя на вечере, посвященном годовщине Октября? Не понимаю, как можно проявлять такое благодушие, — упрекала завуч.

— Я тоже не понимаю, Марфа Степановна, как можно прогонять ученицу с вечера, — сдержанно ответила Валентина.

— Это кто же вам сказал, что я прогнала ее?

— Вы не разрешили Иващенко быть среди друзей, потому что она пришла не в том наряде. Можно было бы сделать замечание после, зачем же портить человеку настроение.

— Еще чего не хватало! Порядок нужен, а не настроение.

— Вы оскорбили девушку, унизили ее человеческое достоинство! — гневно выпалила Валентина.

— Товарищ Майорова, вы хоть думайте, что говорите! — повысила голос Марфа Степановна.

— Не стоит мелочи превращать в трагедии, — вмешался директор. Когда Валентина вышла, он резко сказал завучу: — И зачем вы прицепились к Иващенко. На танцы в Дом культуры они же не в школьной форме ходят!

Марфа Степановна снисходительно усмехнулась.

— Николай Сергеевич, я думаю, мы с вами хорошо понимаем разницу между школой и Домом культуры. Школа есть школа, и мы не можем позволить…

После доклада историка Назарова о годовщине Октября выступали школьные артисты — читали стихи, пели, отплясывали под баян учителя пения Садкова. Музыкант то и дело нетерпеливо посматривал на часы. Он приглашен с баяном на свадьбу, и этот ученический вечер ему, как нож в горле. Окончив короткий концерт, учитель сунул баян в футляр.

— Сыграйте нам «Амурские волны», — упрашивали Садкова ученицы.

— У вас есть пластинки, крутите себе на здоровье, — ответила супруга учителя — дородная краснощекая женщина. — Идем, нас ждут, — сказала она мужу-музыканту.

— Вот образчик «эстетического» воспитания. Девочки просили поиграть, а Садков спешит на свадьбу деньгу зашибать, — бросил Василий Васильевич, провожая глазами музыканта.

— Но почему же не возмущается Марфа Степановна? — спросила Валентина.

— Нет нарушения. Садков не классный руководитель, значит, ему не обязательно присутствовать на вечере. Он свое сделал — кое-как выступил с ребятами — и свободен, и Марфа Степановна спокойна. Все по закону!

Танцевали под радиолу. Ребята затеяли игру в почту. Валентина тоже приколола к голубому платью номерок. В поте лица трудились «почтальоны».

— Валентина Петровна, вам письмо!

Она развернула записку и прочла: «Раньше нравилась девушка в белом, а теперь я люблю в голубом». Ни номера, ни подписи не было. «Шутники», — без обиды подумала Валентина, уверенная, что записку прислал кто-нибудь из десятиклассников. И вдруг она увидела Сашу Голованова и рядом с ним улыбающуюся Настеньку Зайкину в белом платье. «Ага, вот кто написал записку, Саша Голованов», — решила Валентина. Ей захотелось подбежать к парню, сунуть в руку записку и сказать: «Любите в белом». Но вдруг Саша Голованов знать ничего не знает? Вон в сторонке стоят Борисовы — Василий Васильевич и его жена — учительница Анна Александровна. Посмеиваясь, они смотрят в ее сторону. Борисовы тоже могли в шутку прислать ей записку.

К Валентине подошла Аня Пегова — не по-праздничному серьезная, чем-то расстроенная.

— Валентина Петровна, скажите, почему Люсю Иващенко прогнали с вечера? — спросила она.

— Танцуйте, Аня, мы потом поговорим, — ответила Валентина.

А что она скажет Ане Пеговой потом? Заявить, что Марфа Степановна была не права, превысила свою власть, она не может, не имеет права: есть какой-то учительский этикет, запрещающий подобные откровенные высказывания. Ох эти этикеты, из-за которых люди чаще всего кривят душою, говорят не то, что думают…

— Валентина Петровна, разрешите пригласить вас на танец, — сказал директор.

Она согласилась. К ее удивлению Николай Сергеевич отлично танцевал.

— Люсю Иващенко не видели? — тихо спросил он.

— Нет. Она не пришла и не придет.

— Упрямая девчонка.

— Николай Сергеевич, скажите, неужели Марфа Степановна права?

— Видите ли, и да и нет, — неопределенно ответил он.

— Мне кажется — нет. Я думала, вы вмешаетесь.

— Директор и завуч должны поддерживать друг друга, иначе работа пойдет кувырком.

— Поддерживать, даже если тот или другой не прав?

— Для пользы дела иногда бывает и так.

Праздничное веселье продолжалось своим чередом. Трудились «почтальоны». Василий Васильевич зазывал желающих приобретать пятикопеечные лотерейные билеты, искушая школьников самым заманчивым выигрышем — плиткой шоколада.

— Разрешите пригласить вас на вальс, — попросил историк Назаров.

Валентина пошла танцевать с высоким и не очень-то ловким Назаровым. Иван Константинович принарядился — на нем темно-синий костюм с широковатыми, по давней моде, брюками, белая рубашка с галстуком.

— Вы сегодня нарядились до неузнаваемости, — с улыбкой заметила Валентина.

Иван Константинович тоже улыбнулся.

— Если зайца бить палкой по голове, он, говорят, научится зажигать спички. Замечания ваши, как видите, достигли цели, я уже почти франт…

Вообще историк Назаров нравился Валентине — и учитель хороший, и человек отзывчивый, доброжелательный. Она приглашала его к себе на уроки. Он ходил, многое подсказывал ей, подбадривал.

Танцуя с Иваном Константиновичем, Валентина оглядывала зал и не видела своих десятиклассников, то были здесь — танцевали, играли в почту, покупали у Василия Васильевича лотерейные билеты — и вдруг исчезли, у окна только стояла староста Вера Побежимова, ожидая кого-то. После танца Валентина хотела подойти к ней, спросить, где ребята, но Вера сама подошла, сказала:

— Валентина Петровна, ребята ждут вас в классе.

— Они в классе? Что произошло? — забеспокоилась она.

— Не знаю, — уклончиво ответила староста.

Десятиклассники сидели за партами, как на уроке. Было заметно, что они возбуждены, чем-то взволнованы, между ними, видимо, уже состоялся какой-то разговор.

— Что это вы не танцуете, не веселитесь? — поинтересовалась Валентина, с тревогой и удивлением оглядывая всех.

— А мы вообще решили уйти с вечера, — заявил Федор Быстров.

— Уйти? Почему? Не нравится вечер?

— Порядки не нравятся, — ответил Быстров. — В прошлый раз вы откровенно спрашивали нас… Давайте продолжим откровенный разговор.

— Но, позвольте, друзья, мы назначили день… Сейчас, по-моему, время не подходящее.

— Чтобы правду сказать, время всегда подходящее, — возразила Аня Пегова. — Скажите, Валентина Петровна, только честно — права ли была Марфа Степановна, когда отправила Люсю Иващенко? — в упор спросила она.

Хотя Валентина ждала такого вопроса, но втайне еще надеялась, что десятиклассники не обратили внимание на инцидент. И вдруг спрашивают, и вдруг решили уйти с вечера… Она видела устремленные на нее глаза. В одних можно было заметить скептические ухмылочки, которые как бы говорили: знаем учителей, успели насмотреться на них за десять лет, учитель всегда защищает учителя… В других глазах, наоборот, она видела просьбу: ответьте прямо и честно…

Что же ты ответишь им, Валентина Петровна? Может быть, прямо, как думаешь? А может быть, как-то славировать, привести в оправдание завуча «Правила поведения школьника»?

«Ну, ну, лавируй, — прозвучал внутри насмешливый голос, учи их ловчить, лавировать… Но ведь надо дать оценку поступка старшего, более опытного человека, наделенного к тому же определенной властью», — спорил другой голос.

— Марфа Степановна была не права! — твердо ответила Валентина.

По классу пронесся вздох облегчения. Аня Пегова улыбнулась.

— Спасибо, Валентина Петровна.

— Что же вы сидите, идемте танцевать, — предложила учительница.

Десятиклассники высыпали в широкий коридор.

К Валентине подошел Саша Голованов.

— Разрешите, Валентина Петровна, пригласить вас на танец.

Сегодня Валентина танцевала с директором, с Назаровым, с Василием Васильевичем, с десятиклассниками, даже с Кузьмой Фокичем Раковым, а тут заколебалась.

«Отказаться, да, да, отказаться… Пусть танцует с Настенькой», — пронеслось в голове.

Саша Голованов выжидательно смотрел на нее своими чистыми голубыми глазами, которые как бы говорили: вы не можете отказать мне.

Они танцевали. Саша Голованов говорил что-то вполголоса, кажется, нахваливал нынешний школьный вечер. Валентина не слушала. Ей хотелось, чтобы побыстрее закончила свой бег пластинка с вальсом.

— Ты посмотри, посмотри, как расплясалась Майорова, а Саша Голованов крутится да крутится вокруг нее и уже не в первый раз, — говорила Марфе Степановне Подрезова.

Стоявшая рядом Каваргина вздохнула:

— А Настенька, бедняжка, одна тоскует…

Марфа Степановна подавленно молчала.