Сельская учительница

39

«Зина, Солнышко ясное, здравствуй!

Я тебе уже писала, что живу теперь в отцовском доме, вместе с отцом хожу по утрам в школу, вместе с отцом радуюсь нашей большой победе. Да, да, Зиночка, мы победили! Правда, папу как следует пропесочили на нашем открытом партийном собрании. Попало ему и от наших учителей, особенно от историка Назарова…

Однажды я осмелилась спросить у папы:

— Почему с нами нет мамы?

— Это печальная история, — ответил он. — Когда-нибудь мама сама тебе расскажет. Во всем, видимо, виновата война…

Да, Зиночка, если бы война так жестоко не ворвалась в нашу семью, все, наверное, было бы по-другому, я была бы не Валентиной Петровной Майоровой, а Варварой Николаевной Зорич. Когда-то Зоя Александровна вместо «Варя», услышала «Валя», потому что я, как и все маленькие, вместо «р» выговаривала «л». Так и стала я «Валей», «Валентиной». Конечно, теперь имею основания сменить фамилию, вернее, не сменить, а восстановить законную — Зорич! Но понимаешь, подружка, жалко мне расставаться с Майоровой… Славным был человеком тот майор, который спас меня маленькую. Послушай, Зиночка, а что если избрать двойную фамилию: «Зорич-Майорова?» Я знаю, ты сейчас улыбнешься и скажешь: «Ох, непостоянная эта штука — девичья фамилия…» Что бы ни случилось, а я на всю жизнь остаюсь Зорич-Майоровой! Папа тоже согласен. Так что адресуй теперь мне письма Валентине Николаевне Зорич-Майоровой.

Если бы ты знала, Зиночка, какое большое и какое грустное событие произошло в моей жизни — приезжала мама, моя родная мама…

Это было так: пришла от мамы телеграмма. Подрезов дал свою машину, и мы поехали с Сашей Головановым на станцию.

Поезд должен был прийти в девять двадцать утра. Он опоздал на целых четыре минуты! Эти четыре минуты мы стояли с Сашей Головановым на перроне и спорили. Он говорил, что мы сразу узнаем маму, мы даже захватили с собой фотографию, ту, где я с мамой вместе и по которой папа отыскал меня. Но вот подошел поезд. Остановился! Как на грех, из вагонов выходило много пассажиров. Я во все глаза смотрела на женщин, чувствуя, что моему сердцу тесно в груди, не хватало воздуха, точно поднялась я на многокилометровую высоту. Саша Голованов тоже смотрел. Он подбежал к одной черненькой женщине, что-то спросил. Та отрицательно покачала головой. Саша конфузливо извинился — ошибся! И вдруг, ты понимаешь, Зиночка, вдруг останавливается возле меня пожилая женщина в светлом габардиновом пальто, с двумя чемоданами. И смотрит, смотрит на меня. Я на эту пожилую даже не обратила внимания, потому что мама представлялась мне молодой, как на фотографии. Женщина смотрела на меня темными боязливыми глазами и тихо говорила:

— Скажите… скажите…

— Вы Кузьмина? — спросил Саша Голованов.

— Варя! Варенька! — крикнула женщина. Этот крик матери, крик боли и страдания, крик радости и счастья до сих пор стоит в моих ушах, и я никогда не забуду его. Так могут кричать только один раз в жизни и только матери. Папа, тот не кричал. Я вздрогнула от этого крика, не понимая, что «Варя, Варенька» — это я. Я поняла все только в объятиях мамы. Она целовала меня и плакала. Ее теплые слезы катились по моим щекам. А может быть, то были мои слезы, может быть, наши слезы смешались, потому что я тоже разревелась. Вокруг нас толпа собралась. Я расслышала голос Саши Голованова:

— Да ничего особенного. Встретились мать и дочь. Двадцать лет не виделись, считали друг дружку погибшими, — пояснял он, а уж после рассказывал мне, что тогда женщины вокруг нас улыбались, плакали. Саша Голованов уже успел отнести чемоданы в машину. А мы все стояли и стояли с мамой на перроне, не в силах произнести слова, и люди тоже не расходились. Саша Голованов взял нас обеих под руки и повел к машине. И люди шли за нами, они как будто боялись, что мы не сумеем уберечь себя в радости, они будто помогали нам радоваться…

В машине мы сидели вместе с мамой, прижавшись друг к дружке. Мама держала мою руку в своей и смотрела на меня своими темными влажными глазами, повторяя одни и те же слова:

— Варенька, Варенька, как же ты, девочка, без меня была…

Приехали в Михайловку. Саша подкатил к нашему крыльцу, и тут мама спросила:

— Варенька, ты куда думаешь определить меня?

— У нас дома. Папа и мама будут рады. — Я, наверное, не те слова сказала, напрасно назвала Марию Михайловну мамой.

— А в другом месте нельзя? — спросила мама.

— Почему? — удивилась я.

— Так лучше, так нужно, Варенька.

Мы с Сашей отвезли маму к нему домой. Я сказала маме — умывайтесь, отдохните с дороги, а сама побежала домой, чтобы сообщить папе. Он был в школе.

— Не встретили? Не приехала? — всполошилась Мария Михайловна.

— Приехала! Приехала! — ответила я. — Мама у Головановых.

— Зачем же ты отвезла ее к ним, — с упреком сказала Мария Михайловна. — Разве у нас мало места.

— Мама сказала, что так лучше.

— Нет, нет, Валечка, — возразила Мария Михайловна. — Ты накрывай на стол, а я пойду за ней. Мы не можем так…

Пришел папа. Я заметила, что в дом он входил как-то робко, неуверенно, будто это был не его дом. Я, конечно, к нему с радостью — мама приехала! Он не спросил — где она, видимо, догадался. В его глазах я не увидела той радости, какая была у меня. Он был почему-то печален и молчалив. Даже когда Миша спросил, правда ли, что на других планетах есть такие же люди, как мы, папа сердито ответил ему — не знаю.

Марии Михайловны долго не было. Я забеспокоилась и хотела бежать к Саше, чтобы выяснить, что там и почему они не идут. Они пришли вместе…

Мы с тобой, Зиночка, взрослые люди, мы все понимаем, и я понимала состояние папы и мамы. Они были смущены этой встречей, они чувствовали себя неловко, эта неловкость передавалась и мне, их дочери. Только Мария Михайловна была по-хозяйски хлопотливой. Она интересовалась, все ли в порядке было в дороге, какая у них там погода. Но я-то видела, что говорит Мария Михайловна не то, что у нее самой на душе неспокойно. Она сама мать, жена… Ее тревога понятна — муж встретился с первой, и кто знает, что будет. Мне лично хотелось, понимаешь, хотелось, чтобы папа с мамой снова были вместе, и я — рядом. Через столько лет — настоящая семья: отец, мать, ребенок (ребенок — это я). И если бы в ту минуту меня спросили, как быть и что делать, я бы ответила прямо — давайте жить вместе, втроем, одной семьей… А как же Мария Михайловна с Мишей? — подумалось мне.

Ох, Зиночка, ох, Солнышко, как порой бывает трудно решить и как часто мы думаем только о себе.

Обедали вчетвером. Говорили только обо мне, как вела себя, когда была маленькой. Но отец и мать почти ничего не знали обо мне, им не о чем было говорить, потому что росла я без них, нос разбивала без них, платьица рвала и пачкала без них, кукол пеленала без них, первую записку получила от мальчишки тоже без них. Папа мог рассказать о моем настоящем, о работе в школе. Он знал больше мамы, да и я успела рассказать ему многое. Но он молчал, будто все у меня шло нормально, будто не было стычек с Марфой Степановной, не удирал Игорь…

Мама ночевать у нас не осталась. Мы с папой отвели ее к Головановым. По дороге папа с мамой молчали. Может быть, меня стеснялись? Я выдумала предлог, ушла к Ане Пеговой за книгой, оставив их наедине. Я не знаю, о чем говорили они, но через полчаса встретила их на улице у дома Саши Голованова.

— Спокойной ночи, Галина Григорьевна, — сказал папа маме и ушел.

Мы остались с мамой вдвоем. Вечер был тихий, по-летнему теплый. Парни и девушки спешили на киноэстраду (уломали мы Подрезова, и он раскошелился, построил!). В дом заходить не хотелось. Я взяла маму под руку и повела ее на речку. Мы ушли берегом далеко-далеко за колхозную ферму.

Я осмелилась спросить:

— Мама, вы останетесь с папой?

Она заплакала.

— Нет, доченька, нет, крошка моя. Не хочет он, — сквозь слезы отвечала мама. — Не может простить мне обиды, не может забыть того, что я когда-то отказалась от него.

Меня это удивило. Отказалась? Когда? Как? Будто отвечая на мои вопросы, мама тихо говорила:

— Я не виновата, Варенька, я действительно думала, что он враг, изменник…

Папа как-то рассказывал мне свою историю, и я, наверное, чуть-чуть резко ответила маме:

— Как же вы могли поверить, что он стал предателем. Как же вы могли отказаться от него?

— Время было такое, Варенька, — грустно отвечала мама. — Мне жить хотелось, работать. Я была молодой, полной сил, впереди ждал меня успех… По крайней мере, я так думала… Но ничего я не добилась — и диссертацию не защитила, и второй раз вышла замуж неудачно. Попался эгоист, для которого ничего в жизни нет святого…

«Как Игорь», — подумала я.

— Одна теперь живу, совсем одна.

Мне стало жалко маму, мне вообще жалко людей, которые остаются одни. Мне, быть может, не следовало бы говорить, но я сказала обидные слова:

— Так бывает с каждым, кто не верит…

— Ты осуждаешь меня? — спросила мама. В ее голосе была надежда услышать отрицательный ответ, но я, видимо, противная, злая, плохо воспитана, я ответила ей откровенно: «Извините, мама, осуждаю…»

Я думала, что мама рассердится, заплачет, но она ответила:

— Ты права, доченька.

Мама привезла мне много запоздалых подарков — платья, туфли, кофточки, белье. Не знаю, по каким признакам, но она угадала мои размеры и даже мой вкус.

На следующий день мама сказала:

— Варенька, милая, поедем со мной. Тебе будет хорошо. У меня есть квартира, будешь работать, у нас хорошие школы… Если не хочешь ехать, я могу остаться здесь. Уйдем в другое село, в другую школу. Я согласна куда угодно, лишь бы ты была рядом…

Смутила меня мама, расстроила этой просьбой. Я не знала, что делать, не знала, что отвечать ей, а она упрашивала и упрашивала меня… Вот, Зиночка, в какое сложнейшее положение попала я в нашей грешной жизни, как говаривал твой Виктор Марченко. Я уже успела полюбить папу, по-сестрински привязаться к шустрому братишке Мише, не мыслю жизни без нашей хорошей школы. Но мама, ни в чем не виноватая родная мама, на которую я очень похожа, смотрела на меня с такой нерастраченной материнской любовью, что я колебалась.

Я советовалась с папой. Я видела, как испуганно расширились его зрачки и задрожали губы.

— Ты взрослая, решай теперь сама, — ответил он.

А как мне решить? Думаю написать Зое Александровне. Только она мне может посоветовать.

Через три дня мама уехала. Мы провожали ее до станции все вместе — я, папа, Мария Михайловна. Вез нас, конечно, Саша Голованов. Я видела, как мама стояла у вагонного окна и плакала. Она уехала одна…

Вот и кончается четвертая четверть. На исходе наш первый учебный год. Опять лето… Вот так от лета до лета будет идти наша беспокойная учительская жизнь. Недавно попались мне на глаза стихи. Уж не помню, кто автор, но там были такие строчки об учителе:

Ах, Зиночка, Зиночка, Солнышко ясное! Помнишь, я писала тебе — второгодников не будет… Кажется, будут, к сожалению, будут. Двоих оставляют на осень. Но знаю, чувствую — за лето они ничего не сделают, придется оставлять их на второй год. Мне стыдно смотреть им в глаза, стыдно потому, что не сумела научить их. В следующем учебном году буду работать по-другому. Как? Я еще и сама не знаю, но по-другому!

Ты знаешь, Зиночка, на днях у нас из-за этих второгодников такой шум вышел, такой сыр-бор разгорелся, что стекла дрожали в учительской. Представляешь, наш историк, Иван Константинович сказал Подрезовой:

— Серафима Владимировна, зачем вы оставляете семиклассника на второй год? Он же по всем остальным дисциплинам успевает. Переведите в восьмой.

Подрезова делает широкие глаза и говорит нараспев:

— Ива-ан Константи-инович, не порите чепуху.

Подрезова вообще грубовата и за лексиконом не следит, все что угодно сказать может.

И пошел спор — можно или нельзя переводить в следующий класс с противными «двойками». Одни говорят — можно, другие кричат — нет, это размагнитит и учителей, и учеников…

Я молчала, потому что у меня окончательного мнения еще нет, но я думаю — можно!

Вмешался папа.

— О чем спорить, — сказал он. — Этот вопрос решается Министерством просвещения.

— Вот-вот, пусть министерство и прислушивается к учительскому голосу! — заявил Иван Константинович.

Только что забегали ко мне мои десятиклассники. У них грандиозный план. Они решили совершить десятидневный заплыв на лодках вверх по реке. Сами строят две большущие лодки. Подрезов выделил даже плотника. Больше всех трудится Яков Турков, из дому он принес плотницкий инструмент. Неужели отец позволил? Если так — хорошо. Вообще я рада за Туркова. Ребята пригласили и меня. Даже должность подобрали — помощник капитана. Капитанскую власть, сорванцы, не доверили. Капитаном у них Дмитрий Вершинин — отличный капитан. Только сегодня узнала, что едет с нами и Саша Голованов. Он сейчас трудится в колхозе в две смены, чтобы заработать десятидневный отпуск. Я, кажется, уже писала тебе о том, что Саша Голованов подарил мне к дню рождения фотоаппарат «Зоркий» и научил обращению с этой хитрой машиной. И вот беру подарок в плаванье. Буду снимать и снимать нашу дружную команду за работой и на отдыхе, не оставлю без внимания речные плесы и перекаты, пойменные луга и уютные рощи. А потом пришлю тебе миллион фотографий, чтобы ты увидела и моих десятиклассников, и Сашу Голованова, но главное, чтобы ты по снимкам убедилась — до чего же красива наша река!

Ты знаешь, Солнышко, что мне сказала Аня Пегова? Ты только не подумай, что я хвастаю, нет!

— Как жаль, Валентина Петровна, что вы не пришли к нам раньше.

Ты даже представить себе не можешь, чего мне захотелось после этих слов?.. Поплакать… А сегодня я действительно чуть было не всплакнула, когда узнала, что папу вызывают в район, чтобы вновь предложить ему должность директора Зареченского педучилища.

Историк Назаров этот вызов прокомментировал так:

— Ох, турнут Николая Сергеевича на повышение!

Я знаю: папе не хочется покидать Михайловну, которая, как он любит говорить, приютила его в не очень-то ласковое время.

Папа уже купил мне туристскую путевку. Маршрут: Москва — Ленинград. Из Ленинграда я махну на Украину к маме. Надо же мне побывать в городе, где родилась. И выходит, вон сколько интересных дорог ожидает меня!

А знаешь что, Зиночка, уговори-ка ты своего Виктора и давайте встретимся в Москве в конце июля. Это было бы здорово! Я знаю, Виктор согласится. О тебе и говорить не хочу: ты любишь всякие путешествия.

Вот и все, Зиночка. Да, забыла сообщить тебе еще одну новость: завучем у нас теперь Василий Васильевич Борисов. Марфа Степановна уехала куда-то с дочерью. Они продали свой дом колхозу. В их доме живут Ветровы — Лиля и Аркадий Тихонович. Хорошая семья!

Ты спросишь, а как же мы с Сашей Головановым? Он тоже спрашивал:

— Как же мы, Валентина Петровна?

Я ему ответила, по-моему, очень правильно: «Время покажет…» Да, да, Зиночка, Солнышко ясное, время покажет!

Обнимаю. Целую. Будь здорова, моя милая учительница!»

Оренбург, 1963—1967 гг.