Сельская учительница

24

Нет, Николай Сергеевич не шутил. Эта молоденькая, похожая на цыганочку учительница напоминала ему Галю, первую жену.

В Михайловке редко кто знал историю Николая Сергеевича Зорича. Знала жена, знали Борисовы и Назаровы, знали в райкоме.

Собственно говоря, ничего особенного в той истории не было — учился в педагогическом институте, перед войной немного работал учителем истории, много воевал. После войны — опять работа и безуспешные поиски потерявшейся дочери…

На днях он получил из архива коротенькое, как декабрьский день, и такое же холодное письмо на форменном бланке. Николай Сергеевич прочел машинописный листок, горестно вздохнул и аккуратно вложил в конверт. Много таких конвертов скопилось в ящике стола. Письма были из Москвы, Киева, из редакций газет, министерств, и ни одно из них не принесло ему доброй весточки. Все инстанции в один голос твердили: им неизвестна судьба Варвары Николаевны Зорич, его Вареньки. Среди горьких ответов было и такое письмо от первой жены, Вариной мамы:

Мария Михайловна часто говорила:

— Если бы живой была, уже нашлась бы, разыскала кого-нибудь из вас — тебя или мать.

— Варенька жива, жива, — убежденно возражал жене Николай Сергеевич. — Это почти необъяснимо, но я чувствую — жива. Она иногда снится мне маленькой-маленькой…

— Вот видишь, снится маленькой, а она сейчас была бы невестой, и возможно, ты стал бы уже дедушкой…

В доме Николая Сергеевича часто говорили о Вареньке, она была как бы незримым членом семьи. Отмечали ее день рождения — 6 марта — и сыну Мише говорили, что есть у него сестричка. Миша просил показать, какая она. Показать ему сестричку не могли, не было даже фотографии Вареньки.

Иногда, если муж Опять заговаривал о дочери или был расстроен очередным неутешительным ответом на запрос, Мария Михайловна сочувственно вздыхала:

— Эх, Коля, Коля, мертвые не возвращаются. Была война, жуткая война.

— Мне ли не знать, что такое война. Я вон в каких перепалках бывал, а жив остался. Почему же Варенька не могла уцелеть?

В институте когда-то вместе с Николаем Зоричем училась Галя Кузьмина — черноглазая, чернобровая девушка. Однажды на лекции Зорич и Галя сидели рядом. Она была почему-то грустной, ничего не записывала и лектора, кажется, не слушала. Он шепотом спросил:

— Чем, Галочка, объяснить твою грусть?

Девушка написала четверостишие, протянула блокнот соседу. Он прочел:

Ответ возмутил Зорича, и он тут же написал ей строки Маяковского:

Стихотворная перепалка затянулась. Зорич и Галя уже не слышали голоса лектора. Каждый старался выудить из памяти хлесткие, подходящие именно для данного спора стихи.

После лекции вместе вышли на улицу. Стоял хмурый осенний день. Над городом угрюмо ползли грязные тучи. Накрапывал дождь. Тонко и тоскливо посвистывали от ветра голые ветки каштанов. К ногам прилипала мокрая опавшая листва. Но студенты не обращали внимания на погоду, они спорили о смысле жизни, назначении человека.

Спор закончился походом в кино на «Веселых ребят».

В тот раз Николай Зорич поздно вернулся в общежитие.

На следующий день Галя в институт не пришла. Зорич всполошился и сразу после лекций помчался к ней домой. Оказалось, Галя прихворнула немножко.

Месяца через полтора он принес в кладовую свою студенческую постель. Она ему теперь не нужна: он переходит жить в дом к молодой жене…

Свадьба была многолюдная, шумная. Родители Гали — люди с достатком, отец служил в какой-то снабженческой конторе, мать хозяйничала дома. На свадебное пиршество они средств не пожалели!

Приезжал на свадьбу и отец Николая Зорича — Сергей Захарович, потомственный каменщик.

— Все хорошо, сынок, и жена у тебя что надо, а вот семейную жизнь начинаешь на чужих харчах, это плохо, это не по-нашему, не по-рабочему, — говорил сыну Сергей Захарович.

Зорич понимал: отец прав, но уходить из просторного дома тестя на другую квартиру было глупо, да и Галя, по всей вероятности, не согласилась бы… Впрочем, эти «чужие харчи» продолжались недолго. После окончания института молодые педагоги с дочуркой Варенькой уехали на работу в небольшой украинский городок. Николай Сергеевич и Галина Григорьевна преподавали в средней школе историю, жили дружно, получили квартиру.

Ранней весной 1941 года Зорича неожиданно призвали в армию на трехмесячный сбор.

— Пора и мне, Галочка, послужить трудовому народу, — весело говорил он. — Три месяца пролетят незаметно, а потом махнем с тобой на Кавказ на все летние каникулы. — Зорич взял на руки черноглазую дочурку, подбрасывая ее, смеющуюся, продолжал: — Поедем, Варвара Николаевна, на море!

Той предгрозовой весной у каждого, конечно, были свои мечты, свои житейские планы, но им не суждено было осуществиться: грянула война.

В раннее воскресное утро, когда первые залпы фашистских орудий разорвали тишину, полк был поднят по тревоге. Все думали, что это обычная учебная тревога, каких уже бывало много. Но вдруг, где-то совсем рядом, сотрясая казарму, грохнул взрыв.

В полдень полк уже вел бой. Зорич верил, что к вечеру они вышвырнут за границу незваных гостей. Он еще не знал, что гитлеровцы двинули на нашу землю несметные орды войск, богато вооруженных техникой; он еще даже не догадывался, что придется, понурив голову, отступать, идти через горящие города и села, без жалости топтать созревшие хлеба, рубить увешанные несозревшими плодами яблони — для маскировки.

Он, сержант полковой разведки, многого не знал. Но в тот первый день бойцы полка на своем участке действительно вышвырнули врага за границу.

Зорич видел первых пленных, первые трофеи, первых убитых. На пленных он смотрел еще без злобы, с любопытством, на трофеи — с удивлением, а на убитых — с острой болью, человеческой жалостью.

Вечером в полку был митинг. Выступал комиссар. Он говорил, что так будет всегда, Красная Армия разгромит любого врага. Настроение у всех было радостное, приподнятое, воинственное. Бойцы были взбудоражены, веселы, уверены в своей несокрушимой силе, а на следующее утро пришла ошеломляющая, фантастически неправдоподобная весть — они окружены. «Кем окружены? — как бы с удивлением спрашивали друг у друга воины. — Мы разбили врага, мы выгнали его вон, и вдруг окружены? Не может быть! Это провокация, вражеская вылазка. Долой паникеров!»

Приказ: с боем прорывать кольцо окружения. Еще вчера бойцы стремились вперед, на запад, а теперь наоборот — нужно прорываться назад, в тыл, на восток.

Перед прорывом сержант Зорич ходил с отделением в разведку. Надо было выяснить, где, в каком месте удобней всего наступать.

— Ты, Зорич, молодец, есть у тебя хватка, — нахваливал командир взвода лейтенант Черкасов. — Думаю представить к награде… Ты что хмуришься? Или не рад?

— Награждать не за что… Пока мы обсуждали вчерашний бой, фашисты в нашем тылу успели оборудовать огневые точки и отрыть окопы.

— Да-а, — задумчиво протянул Черкасов, — есть чему поучиться…

Кольцо окружения прорывали в лоб — мчались на окопы, на мины, на ливень свинца. А когда захватили окопы, бойцами снова овладело радостное чувство победы: фашисты не выдержали натиска и бросились наутек. Увлеченные, полные ярости бойцы устремились за ними. Зорич догнал удиравшего немца и пырнул штыком в спину, чувствуя, как под острием стали хрустнули кости. Солдат споткнулся и рухнул на землю, загребая скрюченными пальцами пожухлую придорожную траву. Зорич догнал второго, и тот — белобрысый молодой солдат с мутно-голубыми глазами — обернулся. Зорич занес винтовку для удара в живот, но на какое-то мгновение застыл, будто загипнотизированный широко раскрытыми, полными страха глазами молодого солдата, его ровесника. В ту минуту чей-то приклад обрушился на голову врага. Зорич оглянулся, хотел посмотреть, чей приклад оборвал жизнь голубоглазого солдата, но увидел бегущих с раскрытыми ртами бойцов и сам побежал.

И вот, когда казалось, что враги смяты, кольцо окружения прорвано, из-за горизонта выползли немецкие танки. Они плевали дымом, и над головами с металлическим звоном и свистом проносились снаряды, ухали где-то за спиной, спереди, сбоку.

Бойцы заметались, но чей-то властный голос остановил их:

— Гранаты к бою! Ложись!

Танк — машина грозная, но люди, то ли объятые страхом, то ли презревшие этот страх, сражались. Кто-то из бойцов (кто именно, так и не удалось выяснить) неожиданно вынырнул из воронки. Танк сшиб его. Из-под гусениц взметнулось пламя. Танк застыл на месте, надсадно урча мотором, будто проклиная безумного человека, бросившегося с гранатами под его чрево.

Откуда-то появилась маленькая, будто игрушечная пушчонка-сорокапятка с двумя артиллеристами. После каждого выстрела пушчонка подпрыгивала, точно собиралась убежать от греха подальше.

Зорич видел, как на эту пушчонку очертя голову мчался немецкий танк. Артиллеристы замерли, ожидая удобного момента… Танк и пушка, видимо, выстрелили одновременно. Маленькие колеса орудия разлетелись в разные стороны, артиллеристы разорваны в куски, но и танк не избежал своей участи, превратившись в огромный чадящий костер.

Было почти невероятным, что люди победили. Из десятка немецких танков только два трусливо уползли за пригорок, остальные горели, дымились или стояли, беспомощно опустив длинные хоботки орудий, средь изрытого, щедро орошенного людской кровью поля.

Кольцо окружения прорвано, опять как будто победа, но сколько друзей и товарищей пало в этом бою…

Теплым летним вечером сидели у полевой кухни. Пахло гречневой кашей, а есть не хотелось. Тело сковала свинцово-тяжелая усталость. В ушах что-то надоедливо звенело, бренчало, гудело. Хотелось лечь на обогретую солнцем землю и лежать, блаженно раскинув руки.

Но опять приказ: отходить на северо-восток, чтобы избежать нового окружения.

— Ничего, сержант, вот дойдем до нашей старой границы, твердо встанем — ни шагу назад! — бодро говорил лейтенант Черкасов, шагая рядом. — Ты хоть не кадровый, а здорово штыком работаешь, — поощрительно продолжал он. — Только вот что я скажу тебе — не жалей и не мешкай. Вчера мне тоже было жалко убитых немцев, люди все-таки… А нынче понял — враги лютые, и бои с ними будут посерьезней, чем нам кажется. Видел, сколько мы их танков подбили?

Зорич угрюмо ответил на это:

— Если мы каждый раз такой ценой будем подбивать их танки, у нас не останется армии. Это Пиррова победа.

— Какая? Какая? — спросил шагавший рядом боец.

— Пиррова. Жил, в третьем веке до нашего летосчисления эпирский царь Пирр. Однажды он одержал победу над римлянами, но эта победа стоила ему таких жертв, что, по преданию, Пирр воскликнул: «Еще одна такая победа, и я останусь без войска…» Стреляли из винтовок по танкам, бросались под них с гранатами. Я видел все это и думал: а где же наши? Почему на поле боя нет наших танков? Где наша артиллерия? Почему в небе только немецкие самолеты?

Обычно лейтенант Черкасов говорил в подобных случаях: «Отставить гнилые настроения». Но тогда тихо ответил:

— Ты спрашиваешь, где наши? На других фронтах. Ты смотришь на все с полковой колокольни и потому настроен так мрачно, — доказывал Черкасов, хотя в голосе не было присущей ему уверенности.

Недели через две раненого лейтенанта Черкасова отправили в госпиталь. А Зорич продолжал воевать. Было удивительным и почти непостижимым то, что он выходил всегда живым и здоровым из любого боя. Как-то он развернул скатку шинели и увидел — шинель вся в дырах, пробитой оказалась коробка противогаза, даже деревянная ручка саперной лопаты и та была расщеплена осколком. А самого ни разу не задела пуля. Казалось, будто чужой металл щадил сержанта-разведчика, молодого учителя истории, для более жестоких испытаний…

Зоричу не забыть тот день, когда горстка бойцов (все, что осталось от полка) отбивалась на высотке от наседавших немцев. Фашисты били по высотке из орудий, из минометов, густо поливали ее свинцом. Но бойцы упорно дрались час, другой… У Зорича кончились винтовочные патроны. Он полез в карман за револьвером, подарком лейтенанта. «На войне всяко бывает, — говорил ему Черкасов, протягивая оружие. — Бери, пригодится».

— Пригодилось, — вслух проговорил Зорич, и в это же мгновение перед глазами взметнулось черное пламя…

…Когда он очнулся, в первую минуту не мог сообразить, что с ним и где находится. Голова была тяжелой, в ушах стоял несмолкаемо-докучливый звон, а на глаза, казалось, кто-то набросил сетку, сквозь которую все виделось ему, как в тумане.

Зорич попробовал подняться, но сразу почувствовал острую боль в спине.

«Ранен, — испуганно подумал он. — Вот и тебя задело»…

Превозмогая боль, он чуть приподнялся на локтях и увидел жуткую картину разрушения. Было похоже, что над высоткой пронесся сокрушительный ураган. Земля вдоль и поперек была изрыта, перепахана. Черными рваными язвами зияли свежие воронки. То там, то здесь торчали из-под земли чьи-то скрюченные грязные пальцы, стоптанные сапоги, стволы винтовок, автоматов, и всюду гильзы, пустые гильзы… Он перевел взгляд на дорогу, и сердце сжалось в груди: по дороге мчались немецкие мотоциклы, спешили автомашины, ползли танки — и все на восток, на восток…

Зорич стал тихонько окликать знакомых бойцов. Быть может, есть такие же раненые, как он? Ему никто не ответил.

Сержант остался один. Все погибли или отступили… Нет, по всей вероятности, никому отступить не удалось, некуда было отступать. Он пополз к недалекому лесу, потом долго шел средь густых зарослей, борясь с усталостью, болью и сном. У него была одна цель — подальше уйти от дороги, по которой черной рекой текла фашистская орда. Он шел до тех пор, пока свинцовая усталость не сломила его. Упал и тут же уснул. Спал, видимо, долго. Когда проснулся, почувствовал себя бодрым, сильным, стихла боль, только по-прежнему докучливо звенело в ушах после контузии. Очень хотелось есть. Пошарил по карманам — ни крошки.

Он шел весь день, всю ночь и утром встретил группу красноармейцев, сидевших у костра. Молча подошел к ним. Они тоже молча посмотрели на него, и один кивнул головой — дескать, присаживайся, грейся.

В ведре варилась картошка. Зорич завороженно смотрел на это ведро, чувствуя непоборимое желание сунуть руку в закипавшую грязноватую воду и выхватить картофелину.

Бойцов было пятеро и шестой старшина-артиллерист. Все — угрюмые, с небритыми лицами. Не таясь и не обращая внимания на подсевшего к огню сержанта, они продолжали, наверное, только что прерванный спор о том, что делать, как быть дальше. Мнения были разные. Один доказывал, что нужно пробиваться к своим, второй говорил, что наши вот-вот вернутся и можно пообождать их в лесу, третий же чушь городил: местные, мол, могут расходиться по домам.

Старшина молча лежал на боку, дымил самокруткой, думал о чем-то.

Когда вареная картошка была съедена без хлеба и соли, старшина поднялся, забросил винтовку за плечо и коротко сказал:

— Пошли.

Никто из бойцов не спросил, куда идти. Зорич тоже не спрашивал, пошел с ними.

Кто знает, быть может, жизнь сержанта Зорича сложилась бы по-иному, повстречай он другую группу. Быть может, удалось бы пробиться к своим… Но на следующей неделе, пробираясь к фронту, они встретили в лесу небольшой партизанский отряд из местных жителей. В партизанском шалаше старшина увидел знакомого раненого капитана и решил — здесь его место.

Сержант Зорич понимал: одному трудно идти по земле, захваченной врагом, и тоже согласился остаться.

У партизан — всюду фронт, ни передовой, ни тыла. Бои вспыхивали на дорогах, в селах, в городках, в поселках, на лесных просеках. Зорич ходил на задания, заглядывал в деревни, чтобы рассказать людям, чем и как живет Большая земля. Часто его посылали в разведку, и порой доводилось то переодеваться в немецкую форму, то напяливать полицейскую повязку — хитрить, прикидываться, но добывать нужные сведения.

Ему не забыть последнее партизанское задание.

— Хочешь не хочешь, а придется тебе, Николай Сергеевич, идти в полицаи, — сказал однажды Калугин, командир отряда.

— Шутить изволите, Антон Порфирьевич.

— Нет, друг мой, не шучу. Нам очень важно иметь своего человека в Новопокровке. Наши люди, которые работали там, погибли, подпольная организация разгромлена. Новую создавать — дело сложное, да и времени у нас нет. Чуешь, чем попахивает? Наступлением. Мы должны знать, что делается у врага. Все-таки железнодорожный узел, штаб. Работать придется не долго, месяца полтора-два, не больше. Понимаешь?

Зорич понимал — это приказ.

— Смелостью и смекалкой тебя бог не обидел, по-немецки немного кумекаешь, в Новопокровке тебя никто не знает, а главное — верю я тебе. О твоем задании будут осведомлены здесь двое — я и комиссар. Ну и, само собой разумеется, в штабе фронта будут знать, кому положено. Связь — почтовый ящик. Давай побольше сведений. Любая мелочь и та сгодится… Кто будет забирать донесения, не твое дело. Ясно?

— Ясно. Но как я стану полицаем?

— Все обдумано. Мы снабдим тебя вескими документами: сидел в тюрьме за убийство партийного работника, сын кулака, служил в полиции на Киевщине, имеешь благодарности от немецкого командования. Хотели тебя железным крестом наградить, но подозрительно. Обойдешься без награды, и так сволочь порядочная.

— Н-да, характеристика…

— Фашисты падки на таких людей. Слушай дальше. Ты мечтаешь только о деньгах, говоришь только о деньгах, думаешь купить землю, быть помещиком. Ты и сейчас не беден, водятся деньжата. Денег мы тебе дадим сколько угодно. На днях ребята притащили целый мешок и оккупационных, и настоящих марок. Начнешь с местной газеты. Выступишь в ней со статьей, похвалишь новый порядок. Редактором там Печерица, несусветный пьяница, любит деньги. Печерица — друг начальника новопокровской полиции Будяка. Нужно втереться в доверие к этому Будяку. Фашисты его ценят, многое доверяют.

…И вот Зорич в небольшом районном городке Новопокровке в кабинете редактора. Лицо у Печерицы опухшее, землисто-серое, глаза мутные.

— Рад приветствовать вас, господин Печерица, — поздоровался Зорич.

Редактор устало взглянул на пришельца, и казалось, будто он вот-вот завопит не своим голосом: «Да пошли вы ко всем чертям!» Но вместо этого Печерица хмуро пробурчал:

— Что угодно?

— Статью принес для вашей газеты, — и Зорич положил на стол написанные еще в партизанской землянке листки.

— Посмотрим, что ты тут нацарапал. — Печерица прочел статью, постучал кулаком в стену, буркнул вошедшей длинноволосой женщине: — Отнеси в набор. — Потом ехидно спросил у посетителя: — Что? Гонорар ждешь? Не дождешься…

Зорич усмехнулся.

— Зачем мне ваш гонорар. Хватит своих. Если статью напечатаете, с меня магарыч. До свидания, господин Печерица…

— Постой. Куда направляешься?

Зорич развязно щелкнул себя по горлу.

— Что-то подзакусить захотелось.

— Какого черта с собой не приглашаешь?

— Если статья…

— Будет напечатана. Слово — закон.

— В таком случае рад разделить компанию.

Они сидели в отдельной комнатке ресторана. Подвыпивший Печерица оживился, повеселел.

— Землю думаешь купить? Дурак, какой же ты дурак, — искренне возмущался редактор. — Да на кой хрен тебе земля. Ты скажи мне — много награбил?

— Порядочно… Хватит на первое столетие, — с ухмылкой ответил Зорич.

Печерица ухватил собеседника за борт пиджака.

— Слушай, дурило, поступай ко мне. Будешь ругать Советы, хвалить новый порядок — и вся работа.

Зорич сделал вид, будто кровно оскорблен этим предложением.

— Разве это должность для нормального человека? Я люблю так: одна ночка — и обеспечен, живи припеваючи…

Печерица с испугом и восхищением смотрел на нового знакомого.

В другой или третий раз, когда они вдвоем сидели в пустой редакции, пьяный Печерица, ропща на свою судьбу, откровенно признавался:

— Нравишься ты мне… Если думаешь землю купить, без Федота Будяка не обойдешься… А знаешь что, давай-ка завалимся к начальнику полиции. Мы с ним дружим. Он любит, чтобы о нем в газете писали, а мне что — пишу, прославляю, а может, петлю себе готовлю… Пойдем?

— А без него не обойдемся?

— Ага, дурило, трусишь! — торжествующе рассмеялся Печерица.

Зорич и в самом деле на какое-то мгновение заколебался. Он не думал, что дело сразу примет такой оборот. Мало ли что может ляпнуть этот пьяный редактор, когда придут они к начальнику полиции. Но когда-то нужно знакомиться с Будяком.

— Трусишь, трусишь, — повторял Печерица. — Поджилки дрожат!

Зорич опять сделал вид, будто кровно оскорблен словами собеседника.

— Согласен, — тряхнул он головой. — Посмотрим, кто задрожит!

— Ух ты! Хорошо, бери пару бутылок!

Начальником новопокровской полиции оказался невысокий широкоплечий мужчина с короткой бычьей шеей, угрюмым красным лицом, низким, разрезанным продольной морщиной лбом. Руки у Будяка длинные, толстые, кулаки огромные. При одном только взгляде на изменника Зорич почувствовал неприятную дрожь внутри.

— Ну-ка, Федот, проверь его, проверь! — пьяно кричал Печерица.

Притворяясь пьяным, Зорич полез в карман.

— Документы? Пожалуйста. — Он вытаскивал скомканные купюры марок, небрежно совал их назад, краешком глаза следя за Будяком и Печерицей. Глаза у тех жадно заблестели при виде денег. — Документы? Пожалуйста. — Зорич протянул Будяку небрежно свернутые бумажки. По его мнению, это могло означать, что он и к деньгам и к документам относится наплевательски.

Будяк, беззвучно шевеля толстыми губами, читал справки. Лицо начальника полиции было отчужденно-равнодушным, но где-то в глубине его маленьких злых глаз можно было заметить заинтересованность.

— Сюда зачем приехал?

— Дурило! Грабить приехал. Одна ночка — и месяц вольной жизни. Землю думает купить, помещиком стать, — говорил Печерица, того не понимая, что именно этими словами рассеивал облачко сомнения у начальника полиции.

Будяк оценивающим взором окинул Зорича.

— Так, так. За землей приехал?

— Да. Отцу не удалось. Отобрали. Сын теперь наверстает, — ответил Зорич.

Будяк поощрительно мотнул головой. Дня через два они снова встретились.

— Хочешь служить у меня? — в упор спросил Будяк.

Зорич знал, что обманутые или насильно мобилизованные парни разбегались из новопокровской полиции, уходили с повинной в леса. Много терял Будяк и в боях с партизанами. Люди ему нужны, значит, можно поторговаться.

— У меня другие планы…

— Знаю твои планы, — перебил начальник полиции. — Будешь хорошо служить — получишь землю, станешь помещиком.

Зорич надел черную шинель полицейского.

…Ему никогда не забыть той ночи, когда восток был оглушен ревом орудий. Наши наступали. Фашисты метались по улице. Сам Будяк грузил скарб на машину.

К нему подбежал Зорич.

— Разрешите помочь, господин Будяк.

— Сволочи! Разбежались! А ты почему не убежал?

— Я привык подчиняться приказу.

— Молодец, — похвалил Будяк. — Помоги, вместе поедем. Я не забываю тех, кто верно служит.

Они зашли в дом. Будяк схватил какой-то ящик.

— Не надорвитесь, господин Будяк. Это награбленное добро вам ни к чему. — Зорич выхватил из кармана пистолет.

— Ты… Ты что это?

— Именем советского народа ты, петлюровское отродье, приговариваешься к смерти за измену Родине, за все, что сделали твои грязные руки. — И Зорич выстрелил.

Глухо стукнул ящик, выпавший из рук начальника полиции.

Вот уже недели две, как прервалась связь с Калугиным. Значит, партизаны подались в другие леса. Пора и ему уходить, он свое сделал, задание выполнил. Нужно пробраться к реке и заросшим берегом продвигаться к лесу, а лес для него — дом родной…

На лесной дороге Зорич встретил советских бойцов. Обрадовался, кинулся к ним, чтобы по-солдатски обнять долгожданных товарищей, но кто-то залепил такую оплеуху, что он не устоял на ногах.

— Вставай, продажная шкура, — грозно сказал боец, направив на него дуло автомата.

— Да что ты с ним цацкаешься. Шлепни предателя, и дело с концом, — послышался чей-то голос.

На счастье подоспел офицер.

— Отставить самосуд, — вмешался он.

Зорич попытался объяснить, кто он. Его слушать не стали, ткнули дулом в спину и повели куда-то, зло поругиваясь.

Утро. Сквозь зеленую густую листву пробивалось солнце, его лучи были похожи на голубоватые ленты, туго натянутые меж землей и высью. Зоричу вдруг почудилось, будто этот уголок леса неожиданно сошел с картины Шишкина и, казалось, вот-вот для полноты пейзажа появится старая медведица с медвежатами… Над головой мудро шумели высокие деревья. О чем они шумят? Неизвестно. Видимо, есть у них свои дела, свои заботы и свой лесной разговор. Деревья живут долго — пятьдесят, сто, двести лет, потом приходит лесоруб. Но все-таки деревья продолжают жить и после пилы — живут они в домах, в самолетах, в пароходах, живут в книжных шкафах, в буфетах. Есть, конечно, и такие, что сразу идут на дрова. Эти потрещат в топках, в печках — и останется только дым и пепел. Вот так и люди. Одни продолжают жить своими делами и после себя, другие сгорают, не оставив следа…

«Неужели и ты сгоришь, ничего не оставив людям? — спросил у себя Зорич, шагая под дулом. — Тебя приняли за врага, за продажную шкуру, и даже то, что ты успел сделать, люди постараются забыть, вырвать, как сорняк, из памяти, потому что предателей не помнят, память о них затаптывают… Но я не предатель, и легко докажу это! И зачем так тревожиться? Радоваться надо: свои пришли!» — подумал он.

Конвоиры подвели его к палатке. Палатка стояла в зеленоватом лесном полусумраке — нарядная, какая-то веселая. Казалось, будто кто-то приехал сюда отдохнуть, подышать свежим воздухом, полакомиться ягодами, побездельничать, словом… Это впечатление еще более усилилось от того, что из палатки доносился беззаботный девичий смех. Потом вышла и сама девушка — красивая, в гимнастерке с ярко поблескивающей медалью «За отвагу», вслед за девушкой показался майор — подтянутый, спортивный, улыбающийся — и сказал:

— Есть вкусные трофеи, приходи обедать, Варенька.

Зорич вздрогнул. Острая боль сдавила сердце. «Варенька, дочурка черноглазая, где ты и что с тобой?» — тревожно думал он, за все время войны не имевший никаких вестей о семье.

— Товарищ майор, поймали предателя! — бойко доложил старший конвоир и протянул ему документы, отобранные у Зорича.

— Васильченко, примите арестованного! — распорядился майор.

Зорича «приняли», приставили к нему двух солдат с автоматами.

«Все это скоро кончится», — решил он, без обиды разглядывая молодцеватых, понимающих службу караульных.

Уже после обеда, после угощения Вареньки «вкусными трофеями», послышался голос майора:

— Давайте арестованного!

Майор сидел в палатке за походным столом на складном стуле. Вид у него был какой-то скучающе-недовольный, по всей вероятности, ему уже приходилось иметь дело с пойманными полицаями, и он знал, что ничего интересного не будет, каждый предатель старается выкрутиться, умалить свою вину. А разве есть более позорная вина, чем служить врагу?

— Что, Кожухарь, не успели удрать с битыми хозяевами? — едко заметил майор.

— Моя настоящая фамилия звучит по-другому, — ответил Зорич и назвал себя.

— Интересно, — несколько оживился майор. — Значит, вы служили в полиции…

— По заданию партизанского отряда Калугина.

— Где сейчас отряд?

— Не знаю.

— Хорошо. Выясним. Увести! — приказал майор стоявшим у палатки караульным.

На следующее утро он сразу деловито начал:

— Дела обстоят следующим образом: партизанский отряд разгромлен, есть подозрение на то, что имело место предательство. Далее. Командир отряда погиб, комиссар был тяжело ранен, его дальнейшая судьба неизвестна. Вам, надеюсь, понятно, что это значит… Итак, Зорич, или Кожухарь, не знаю, как правильно, давайте-ка начистоту, давайте-ка не терять времени. Видите — некогда, мы наступаем, мы гоним врага, дивизия наша на марше. Чистосердечное признание — это шанс на спасение жизни, всякие там легенды, фантазии приближают расстрел.

— Я выполнял задание командования, — повторил Зорич.

— Ладно, пофантазируйте, если есть охота, — милостиво разрешил майор и с явной насмешкой спросил: — Какое же задание выполняли?

— Я не могу вам сказать этого, да и ни к чему. Отправьте меня в штаб фронта.

— Прямо так сразу и в штаб фронта, минуя корпус, армию… В Генеральный штаб на хотите ли?

— Понимаю вашу иронию, товарищ майор.

— Я вам не «товарищ!» — взвинтился собеседник. — Мы сами разберемся, у нас в дивизии есть свой трибунал!

— Вы можете испортить свою служебную характеристику из-за меня.

— Послушайте вы, господин бывший полицай, я на вашем месте говорил бы иначе.

— Это же самое я сделал бы на вашем месте! — повысил голос Зорич. — Позвоните в штаб фронта двадцать четвертому, назовите мое имя — «Туманов».

— Ах, у вас есть и третье имя, — усмехнулся майор. — Не знаю, под каким же именем вы попадете к апостолу Петру на постоянное жительство…

Разведчик Зорич скрипнул зубами, понимая всю нелепость своего положения. Этот красавчик майор может сделать с ним что угодно, потому что не верит ни единому слову, а быстротечный военно-полевой суд докончит начатое майором — и все пропало… И он решился на этот отчаянный, не очень-то обдуманный шаг — быстро достал из-под штанины полицейских парадных брюк пистолет и положил на стол.

— Возьмите, майор, оружие. Можете поверить, нервы у меня крепкие, но злости много. Как бы она не подвела.

— Конвой! — крикнул вскочивший майор.

Когда солдаты появились в палатке, он, несколько успокоенный, спросил удивленно:

— Откуда у вас оружие? Вас же обыскивали…

— Обыскивали. Я к этому привык в тылу врага.

— Позовите лейтенанта Васильченко, — распорядился майор и с опаской поглядывал на странного задержанного: «Черт его знает, кто он такой. Лучше, пожалуй, не связываться, отправить подальше», — рассудил он.

Под усиленной охраной Зорича повезли к следователям рангом повыше. Конвоиры имели пакет с документами полицая Кожухаря, с материалами допроса и запиской майора: «При допросе задержанный пытался напасть на следователя, но был мной обезоружен». (Добровольно отданный Зоричем пистолет приобщили к документам.) Но и следователи рангом выше Зоричу не верили. Один из них — тоже в звании майора — вежливо предложил, указав на табуретку:

— Прошу садиться.

Зорич сел. На столе у майора стояло небольшое зеркальце, он случайно заглянул в него и увидел себя седым…

— Так вот, Зорич, — начал майор. — Я ознакомился с вашим делом. То, что вы говорили следователю, — красивая сказка, и не больше. Я интересовался партизанским отрядом. Командир убит. Комиссар, видимо, тоже убит. Лица, на которых вы ссылаетесь, как видите, не могут подтвердить. Я разговаривал с партизанами. Многие помнят вас. Одни говорят, что вы здорово воевали, что вы смелый парень, другие, наоборот, считают, что вы сбежали в полицию, выдали карателям место расположения отряда. Отряд понес большие потери и вынужден был отступить. Вы понимаете, что это значит?

— Иногда обстоятельства бывают сильнее человека, сильнее даже, казалось бы, самой неопровержимой логики. Кроме того, что я уже сказал, ничем не могу доказать свою невиновность, — ответил Зорич.

— За содеянное надо отвечать. Вашу судьбу решит суд, — холодно сказал майор.

Короткий военно-полевой суд, и короткий, как выстрел, приговор: за пособничество немецко-фашистским оккупантам — семь лет тюрьмы…

…И какой же ты бываешь порой немилосердной, жизнь, как неожиданно ты иногда сталкиваешь друг с другом вчерашних врагов, по каким-то странным обстоятельствам ставших друзьями по несчастью. В лагере Зорич встретил бывшего редактора новопокровской «брехучки» Печерицу. Печерица удивленно смотрел на бывшего «богатенького полицая» и, мотая головой, неуверенно спросил:

— Неужели ты? Вот так встреча! Да, перекрасило тебя, совсем побелела шевелюра. Вот тебе и земля, вот тебе и помещик… За Будяком потянулся, а Будяка-то ухлопали прямо в квартире. Туда ему и дорога.

Печерица был хорошо настроен. Он знал, что сидит за дело, и потому, видимо, не очень-то печалился. Его могли бы расстрелять за журналистскую деятельность, но, вероятно, нашлись смягчающие обстоятельства, и он получил «десятку».

— Посмотрел я, понаслушался, за что сидят люди, и подумал, что сам хорошо отделался, — продолжал Печерица. — Есть тут в лагере два Ивана — Иван Луков и Иван Цибуля. Один сидит за то, что хвалил Гитлера, другой за то, что ругал Гитлера. Чудеса! Когда наши с Германией договор заключили о ненападении, Иван Луков сказал где-то, что Гитлер фашист и подлец, что наши напрасно якшаются с ним. Ивана Лукова за шкирку да за решетку. И будь здоров. Когда война началась, второй Иван, Иван Цибуля, где-то похвалил Гитлера — хорошо, мол, к войне подготовился, даст нам перцу. Этого Ивана тоже за шкирку — и будь здоров. Сидят теперь два Ивана и никак не могут решить, кто из них прав и за что отбывают срок… Да, а ты сколько получил за свои глупые помещичьи мечты? Тоже десятку или больше?

Зорич не ответил. У него вообще не было желания разговаривать с этим болтливым Печерицей.

Работая под дулом винтовки на расчистке города, он извлек однажды из-под груды камней полусгоревший учебник истории для восьмого класса, и сердце заныло. Он — учитель, он давно уже не входил в класс… И войдет ли теперь?

Зорича снова стали допрашивать. Видно, подействовали его апелляции, он писал их много — десятки. Писать его надоумил старшина-сапер Афанасий Коржиков. Когда Зорич как-то рассказал ему свою историю, старшина посоветовал:

— Борись, пиши, пиши, пока рука способна держать карандаш. Я бы и сам за себя написал, да не могу, не имею на это права, потому как за плен сижу, потому как все-таки вину свою чувствую. Была у меня возможность пустить себе пулю в лоб. Не смог. Рука дрогнула. Не имела она права дрожать, не на прогулке был… А ты пиши, у тебя дело другое, ты прав, тебя не судить бы, а орденом наградить или даже к Герою представить.

Военные следователи недоверчиво посматривали на осужденного, пытались сбить его с толку всякими каверзными вопросами, но Зорич отвечал четко, говорил только то, что было. Следователи записывали его показания и, ничего вразумительного не сказав, уходили.

— Ничего, ничего, — подбадривал его Коржиков. — Правду не остановишь, правда, она и за решетку пробьется.

Он был удивительным человеком, этот Афанасий Коржиков, — невысокий, кряжистый, чуть курносый, с живыми серыми глазами, он будто специально для того и родился, чтобы помогать другим: подбадривать, поддерживать где словом, где советом, где шуткой, а то и собственной порцией хлеба.

По совету Коржикова Зорич в конце концов решился сообщить о себе отцу и жене с дочуркой. На первое письмо ему ответили соседи — отец и мать умерли в войну, старшие братья погибли на фронте. Месяца через полтора пришел ответ от Гали: «Не считаю себя женой изменника. Забудь. Прощай. Г. Кузьмина». О дочурке ни слова, и подписалась она своей девичьей фамилией.

— Не торопись обвинять жену. Вернешься домой, расскажешь все, узнает она правду и поймет свою ошибку, — опять подбадривал Афанасий Коржиков.

Шли дни, месяцы, годы. Долго, очень долго бродили по инстанциям апелляции Зорича, видимо, долго сидели над его «делом» образованные юристы. Однажды ему сообщили, что приговор оставлен в силе.

— Снова пиши, пиши, — подсказывал Афанасий Коржиков.

Зорич отмахнулся: дескать, в камень стрелять — только стрелы терять.

Так и не удалось им с Коржиковым отвоевать ни одного дня. Зорич просидел семь лет. На прощанье Коржиков подарил ему солдатскую гимнастерку с шароварами, чиненые-перечиненые кирзовые сапоги с широкими голенищами, брезентовый ремень.

— Будь здоров, учитель. Кланяйся воле!

Зорич получил документы, полторы тысячи рублей денег, заработанных за все годы, и вышел за ворота лагеря. Боже мой! Кругом неудержимо бушевала весна, а небо и солнце были до того яркими, что у Николая Сергеевича заболели глаза. И странным показалось ему то, что вчера, позавчера, неделю назад не замечал он этой яркости. Работал он каменщиком на стройке, окруженной внушительной загорожей с наблюдательными вышками, и бывало, что приказывали ему сходить по делам в другую такую же зону, где работали заключенные, он ходил без конвоя по улицам да переулкам, однако же не замечал, как говорится, ни зимы, ни лета… И вот сейчас остановился посреди улицы, дивясь и любуясь молоденькой зеленью старого, не тронутого войной тополя, и в душе зазвенела веселая, похожая на детскую считалочку, песенка: «Я свободен, ты свободен…» Но в следующую минуту песенка эта стала грустнеть, затихать, а вместо нее потекли беспокойные мысли: что делать? куда податься?

— Да поспеши к жене и дочери, — приказал себе Николай Сергеевич. — Галя узнает правду, и все у нас наладится…

В пассажирском вагоне Николай Сергеевич наметанным глазом заметил подозрительное поведение двух солдат и молодой чернявой женщины. Они перешептывались, поглядывали в его сторону, потом один из солдат подсел к нему, поинтересовался:

— Далеко ли, мужик, едем?

Он ответил.

— Во, и мне туда! — нарочито обрадовался солдат.

Когда поезд остановился, Николай Сергеевич взял чемодан, сошел на перрон, и тут солдаты схватили его за руки.

— В чем дело, товарищи? — спокойно спросил он.

— Он еще спрашивает, «в чем дело»! — закричала чернявая женщина. — Я ж тебя, Кожухарь, запомнила, я ж тебя, полицейская шкура, узнала!

Вокруг уже толпились возмущенные и любопытствующие зрители, сквозь толпу продрался плотный мужчина на костыле, гневно цедил:

— Мы ноги теряли, а ты, гадина, кому служил? — За кого-то держась, он размахивал костылем и готов был огреть им «гадину».

— Тихо, граждане, тихо, — послышался чистый, басовитый голос милиционера. — Что тут происходит?

Толпа возбужденно загомонила: пойман, мол, предатель, который жег, убивал, насиловал, вешал своих…

Солдат рванул из рук Николая Сергеевича чемодан. Чемодан раскрылся, и на перрон высыпалось его содержимое: свертки с подарками Гале и Вареньке.

В гомоне, в хаосе голосов Николаи Сергеевич расслышал:

— Ишь как спокойно держится…

— Похож на нашего учителя истории…

Он понимал, что объясняться бесполезно: не поверят, что ему за милую душу тумаков могут надавать, и надеялся только на милиционера, который по закону не должен был допустить до применения костыля…

Расстегнув кобуру, милиционер басил:

— Собрать вещи задержанного. Так. Теперь дорогу. Пошли! Чья машина? Кто шофер? Ну-ка заводи, поехали! — солидно распорядился милиционер на привокзальной площади.

Николай Сергеевич ехал в кузове грузовой машины, заинтересованно смотрел по сторонам.

Городок, где они с Галей начинали когда-то учительствовать, был разрушен войной: рухнуло здание керамического техникума, обгоревшим стоял Дворец пионеров, на месте кинотеатра «Искра» — скверик с фонтаном. Но город уже залечивал раны. Пройдет не так уж много времени, и вновь зашумит детвора в своем дворце…

А вот и его школа — похожая и непохожая. Она стала больше, на этаж выше и выглядела нарядно. Размахивая вместо портфелей и ранцев отцовскими фронтовыми сумками, спешили ребята — вторая смена! И ему захотелось забарабанить кулаками по кабине или даже соскочить на ходу и кинуться туда, в школу… Но в кузове с ним едет милиционер с расстегнутой кобурой.

Машина остановилась у незнакомого дома.

— Слезай, приехали! Пошли к начальнику! — милиционер грубовато подталкивал Николая Сергеевича, а в кабинете начальника милиции преданно гаркнул: — Товарищ майор, разрешите доложить: задержан бывший полицай!

«Везет мне на майоров», — усмехнулся про себя Николай Сергеевич. Не ожидая приказа, он достал из кармана гимнастерки документы, положил их на стол.

Искоса глянув на бумажки задержанного, хозяин кабинета распорядился:

— Ну-ка, Шубин, сооруди нам чаю.

— Есть! — козырнул милиционер.

«Прием по первому разряду», — опять усмехнулся про себя Николай Сергеевич.

— Присаживайтесь. Возьмите свои документы, — сказал майор. — Мне сдается, вы до войны работали у нас учителем. Не так ли?

— Гражданин… извините, товарищ майор, к чему допрос?

— Какой допрос? — удивленно развел руками хозяин кабинета. — Мне достаточно документа об отбытии, об освобождении… Мой служебный долг помочь вам, Николай Сергеевич.

Он торопливо ответил:

— Благодарю вас, но сами понимаете — распивать чаи, когда душа рвется к семье…

— Понимаю, понимаю и не смею задерживать. Если что не так, заходите, буду рад помочь, — сказал майор.

Николай Сергеевич подошел к уцелевшему дому, где жил когда-то. На лестничной площадке он долго стоял с колотившимся в груди сердцем, не решаясь постучать в дверь.

Постучал. Ему отворила Галя… Она не ахнула, как это делают все жены на свете, не бросилась к нему на шею, не заплакала. Она стояла на пороге, и Николаю Сергеевичу показалось, будто Галя решает сложную, в данном случае почти неразрешимую задачу: то ли захлопнуть дверь перед носом нежданного гостя, то ли пригласить в квартиру.

— Заходи, — глухо сказала она.

Николай Сергеевич думал, что вот-вот в коридор выскочит его дочурка Варенька. Но вместо дочурки вышел краснощекий мужчина в домашних мягких туфлях, отороченных мехом. Казалось, что все беды, которые обрушились на нашу страну, прошли мимо этого кругленького человека.

— Варенька дома? — тихо спросил Николай Сергеевич.

Губы Гали дрогнули.

— Ты разве не знаешь? Она погибла с бабушкой в сорок первом…

— Погибла? — Николай Сергеевич почувствовал, как горький комок сдавил горло, под ногами закачался пол.

Варенька, маленькая, маленькая девочка, еще не успевшая научиться как следует говорить, и вдруг погибла… Нет, это дико, не может быть, чтобы его дочурка…

— Проходи в комнату, — пригласила Галя.

Кругленький, сытенький человек хмыкнул и ушел на кухню, шлепая мягкими домашними туфлями, отороченными мехом.

Николай Сергеевич сидел в знакомой комнате и торопливо рассказывал Гале о том, что случилось с ним за эти грозные годы. Он поглядывал на нее, надеясь увидеть сочувствие и доверие.

— Нет, Николай, разбитого не склеишь… Может быть, ты рассказал правду, но поверить трудно, а доказать еще трудней. Я уже давно написала в газету, отказалась от тебя…

— Отказалась?

— Я не могла поступить иначе, — торопливо говорила она. — Я сдала кандидатский минимум, пишу диссертацию о партизанском движении в нашей области. Без отказа от тебя меня не допустили бы к документам… Без отказа от тебя меня не приняли бы в партию… Леонид уговорил… Леонид знает…

— Леонид?

— Мой муж… Извини, я не познакомила вас. Может быть, останешься обедать? — спросила Галя.

Обедать он отказался, хотя очень хотелось есть.

Николай Сергеевич вышел на улицу. Накрапывал дождь. Где-то далеко-далеко ворчал гром.

«А теперь куда? А теперь что делать?» — спрашивал себя Николай Сергеевич. Работать, да, да, работать, пойти в гороно, получить место учителя и начать новую жизнь. Руки целы, ноги целы, голова цела…

Заведующим гороно оказался знакомый учитель.

— Зорич! — заведующий ковылял к нему на протезе (ногу потерял на фронте). — Здорово, друг ситный! Садись, рассказывай. Вернулся! Отлично! Бойцы возвращаются к мирному созидательному труду! — восклицал он. — Определю тебя в лучшую школу!

Но когда заведующий познакомился с документами Зорича, он сразу скис и, будто извиняясь, говорил:

— Трудновато с тобой… Учителя нужны, много учителей нужно, а принять тебя не могу. Понимаешь, анкета. Облоно не утвердит и по шеям надает за притупление бдительности. Судимость… Статья нехорошая.

— Но я напишу в анкете правду — семь лет просидел в заключении ни за что, по ошибке осудили.

Заведующий нахмурился.

— Не забывайте, Зорич, советский суд по ошибке не судит да еще в годы войны, когда каждый человек был нужен на фронте. У нас по семь лет люди ни за что не сидят.

И Николай Сергеевич понял, что значит анкета. И вспомнился ему армейский друг лейтенант Черкасов. Вот кто поймет, поверит, поможет. Когда-то на фронте они обменялись на всякий случай адресами. Улицу и номер дома Николай Сергеевич забыл, а район помнил — Зареченский, и село Заречное.

В Заречное поезд пришел утром. Николай Сергеевич рисовал в воображении радостную встречу с фронтовым другом, он даже не допускал мысли, что Бориса может не оказаться в Заречном, потому что знал: тот хранил сокровенную мечту вернуться после войны в родной край, поступить заочно в сельскохозяйственный институт и работать агрономом. Встретятся они, по-солдатски крепко обнимут друг друга, выпьют по доброй чарке да вспомнят первые дни войны — тяжелые, но все-таки славные дни!

У Николая Сергеевича не было сомнения в том, что он сразу отыщет в Заречном армейского друга: зайдет в районный адресный стол и в считанные минуты ему выдадут адрес Бориса Васильевича Черкасова, 1916 года рождения, русского, теперь, конечно, женатого… Время было еще раннее, а значит, можно час-полтора побродить по незнакомому райцентру. От небольшого деревянного вокзала он бодро зашагал в сторону видневшегося невдалеке трехэтажного, должно быть, какого-нибудь административного здания. Метрах в двухстах от того здания зеленел кудрявыми деревцами молодой сквер. Посреди сквера стояла на постаменте скульптурная фигура воина, склонившегося над гранитными плитами, на которых были высечены имена зареченцев, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Сняв кепку, Николай Сергеевич хотел было прочесть имена павших, и вдруг сердце в груди огнем обожгло. Он прочел: Герой Советского Союза, подполковник Черкасов Б. В. 1916—1944». Глотая слезы, Николай Сергеевич говорил про себя: «Борис, Борис, да как же так? Героя получил, до подполковника дослужился и не взводом, а полком, наверное, командовал и вот стоишь в списке первым… Как же так, Борис? А я ведь к тебе ехал… Так что же мне, уезжать? Нет, хватит колесить, надо попробовать устроиться здесь».

Он пошел в районо. Его настороженно встретила заведующая — красивая женщина лет тридцати, его ровесница.

— Учитель? Хорошо, учителя нам нужны, — приятным грудным голосом заговорила она, но и тут повторилась уже знакомая история. Когда заведующая взглянула на документы Зорича, она вяло продолжила: — Учителя действительно нужны, а что касается историков — школы района укомплектованы ими полностью.

Николай Сергеевич горько усмехнулся — анкета мешает. Он вернулся к памятнику погибшим зареченцам и в мыслях стал беседовать с другом своим фронтовым. «Тебе лучше, Борис, — говорил он, — если живой завидует покойнику, то можешь себе представить, каково живется на этом свете живому…»

Николай Сергеевич не заметил, как подошел к памятнику высокий мужчина в гимнастерке, подпоясанный широким офицерским ремнем без портупеи.

— Наверное, встретили знакомое имя? — поинтересовался он.

Николай Сергеевич молча кивнул головой.

— Я так и думал. Сегодня уже второй раз вижу вас возле памятника.

Николай Сергеевич взглянул на мужчину. У того было продолговатое, исхлестанное ветрами лицо, выгоревшие брови, горбатый нос, зеленоватые с прищуром глаза.

— Я считал Бориса живым… Вместе воевали когда-то.

— Выходит, в гости приехали.

— В гости, — вздохнул Николай Сергеевич.

— Издалека?

— Оттуда, куда никому не желаю попадать.

— Загадочно.

— Из тюрьмы.

— Н-да, место действительно не очень приятное, — чуть улыбнулся мужчина. — За что сидели?

— Это длинная история.

— Работаете?

— Нет, анкета мешает.

— Если приехали в гости, прошу ко мне, — пригласил мужчина.

— Незваный гость…

— Но я вас приглашаю, значит, уже званый… К вашим услугам — Рудаков, Григорий Софронович, секретарь здешнего райкома, — представился мужчина. — Прошу ко мне, — повторил он, а у себя в кабинете, потчуя гостя чаем, говорил: — Анкетой вашей не интересуюсь, а длинную историю с удовольствием выслушаю.

Николай Сергеевич заглянул в его зеленоватые приветливые глаза и, чувствуя доверие к этому внимательному человеку, рассказал ему все, решительно все.

Рудаков некоторое время молча расхаживал по кабинету, будто раздумывая над историей учителя, потом остановился, улыбаясь, сказал:

— Есть пословица: лес рубят, щепки летят… К сожалению, у нас иногда и бревна летели да еще с корнями. — Он снял телефонную трубку. Попросил районо. — Эльвира Владимировна? Да, да, я, Рудаков. Зайдите ко мне.

Вошла заведующая районо. Увидев учителя, нахмурилась, как бы упрекая: вот не успел приехать, а уже с жалобой в райком побежал…

— Эльвира Владимировна, помнится, вы жаловались, что учителей не хватает, особенно историков. Разрешите представить вам учителя истории, — сказал Рудаков.

— Гражданин заходил ко мне. Мы уже знакомы. Но, Григорий Софронович…

Рудаков прервал ее:

— Что «но»? Анкета мешает? Да плюньте вы на эту анкету. Нужно не в анкету смотреть, а в душу человека. Извините, Эльвира Владимировна, что говорю вам такие банальные истины. Кстати, вы поинтересовались, откуда у Николая Сергеевича это так называемое пятнышко в биографии и в анкете?

— Нет, Григорий Софронович, я проверила документы…

— И решили, что документы сила? Мудро. А давайте-ка назначим товарища Зорича учителем истории. Нельзя же выпускать человека с дипломом из района. Мы не настолько богаты кадрами.

— А как посмотрят на это в облоно? Нет, Григорий Софронович, я лично не могу взять на себя смелость. Нас в облоно специально предупреждали.

— Да-а-а, видимо, нужно иметь немало смелости, чтобы брать на себя смелость, — усмехнулся Рудаков. — Ну, а если райком попросит вас устроить человека по специальности. Как вы посмотрите?

— Если райком рекомендует… Я так и напишу в приказе — по рекомендации райкома.

Рудаков махнул рукой.

— Пишите, пишите, Эльвира Владимировна, а то как же вам без страховки.

…Все это было давно. Теперь у Николая Сергеевича другая жизнь, другая семья. Многое забыто, но дочурка Варенька не забывалась, и он упорно продолжал искать ее. Следующим летом решил съездить на Украину, побывать в детских домах. Может быть, ему удастся напасть на след Вареньки.