Сельская учительница

21

Можно было подумать, что учительская статья в областной газете — забыта. Прочли ее, поговорили, пошумели в учительской, на том и кончилось дело. Но сегодня в школу приехала секретарь райкома Черкашина.

— Здравствуйте, Нина Макаровна. Давненько, давненько не заглядывали вы в свою родную школу, — улыбаясь, говорила ей Марфа Степановна.

Лет восемь назад Черкашина окончила Михайловскую десятилетку, поступила в юридический институт, после института работала в зареченской прокуратуре, а не так давно избрана секретарем райкома. Всякий раз, когда она приезжала по делам в колхоз, непременно выкраивала минутку, чтобы заглянуть в школу. Ее радушно встречали здесь, старые учителя гордились своей бывшей воспитанницей. Марфа Степановна иногда посматривала на удачливую Черкашину и думала: «Повезло девке, в школе средненькой была, а поди ж ты, куда выбилась, какого мужа подцепила, ученого агронома-селекционера…»

— Давненько, давненько не заглядывала, — повторяла сейчас завуч.

— Вы правы, Марфа Степановна, долго не была я в школе. Как вы тут живете, как работаете? — спрашивала Черкашина.

— И работа наша, и жизнь наша — все на виду, Нина Макаровна.

В учительскую вошел Лопатин, бывший соученик Черкашиной.

— Кого я вижу! Здравствуй, Нина! Какими судьбами в такую рань! — восклицал он, тряся ее руку.

— Ты виноват, — с улыбкой ответила гостья. — Разразился статьей в газете. Тебе гонорар, а мне забот прибавилось.

— Пожалуй, не только я виноват, вот и еще виновница, может быть, самая главная. — Лопатин кивнул на Валентину.

— Товарищ Майорова? — Черкашина подошла к ней, протянула руку с длинными тонкими пальцами. — Здравствуйте, мы с вами еще не знакомы. — На Валентину дружелюбно и заинтересованно смотрели карие, какие-то теплые глаза. — Как работается, как чувствуете себя в Михайловке?

— Двойки заели. Вот и все самочувствие, — вздохнула Марфа Степановна.

— И много у вас двоек? — спрашивала у Валентины Черкашина.

Валентина застеснялась, опустила голову, промолчала, а вместо нее ответил Лопатин:

— Было много, теперь меньше станет. Правда, Валентина Петровна?

Марфа Степановна с тем же вздохом продолжала:

— Взяли обязательство работать по-новому, без второгодников, да, как видно, не всем это под силу…

Валентина понимала: завуч говорит о ней. Вообще за последнее время она стала замечать, что Марфа Степановна при каждом удобном случае старается уколоть ее двойками, напомнить о нарушении школьной программы. Любое даже самое маленькое происшествие в десятом классе не оставалось незамеченным. Вчера, например, Федор Быстров выпустил в классе где-то пойманную синицу. Когда пришла вторая смена, третьеклассники, конечно, сразу увидели птицу и давай гоняться за ней. Марфа Степановна тут как тут: «Кто принес птицу?» Ребятишки хором ответили: «Первая смена!» Марфа Степановна сразу вызвала в класс Валентину, с упреком говоря: «Валентина Петровна, опять ваши молодые люди мешают малышам. Птиц приносят, а там, глядишь, собак станут водить…» Пока она читала нотацию, синичка покачалась на электрической лампочке, потом перелетела на окно и выпорхнула в открытую форточку.

— И сколько же у вас двоек? — опять обратилась Черкашина к Валентине.

— Семь.

— Не семь, Валентина Петровна, а пять, пять, — недовольно уточнила Марфа Степановна.

«Уменьшилось по вашей милости», — хотела было сказать Валентина.

Пришел директор. Он был в валенках, в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в каракулевой шапке, из-под которой виднелись белые, как снег, волосы. Лицо у него раскраснелось от мороза.

— Ты, Нина, верна слову, — здороваясь, говорил он Черкашиной. — Я думал, приедешь к обеду, а ты утречком.

— Хорошие дела лучше начинать с утра.

— Верно. Заходи ко мне.

Они вдвоем сидели в директорском кабинете. В окно крался по-зимнему поздний серый рассвет. Под потолком чуть подмигивала неяркая электрическая лампочка. Круглая, обитая жестью печь струила тепло.

— Карасев говорил, будто статья будет обсуждаться на бюро райкома. Что-то долго собираетесь. В чем дело? — поинтересовался Николай Сергеевич.

Черкашина тихо ответила:

— Была такая мысль, но Иван Трифонович против. Он даже разгневался, когда прочел газету, к вам хотел приехать, чтобы сделать соответствующее внушение авторам.

— Понимаю, понимаю, — закивал седой головой директор. — В статье задет Подрезов, а Подрезов маяк, гордость района.

— В данном случае — маяк он или не маяк, не имеет значения, — возразила Черкашина. — Иван Трифонович прислал меня разобраться. Вместе с вами, конечно.

— Очень хорошо, как говорит Карасев. И разберешься и поможешь нам, — обрадовался директор.

Инструктор райкома партии Анатолий Викторович Борозда — свежий, подтянутый, весь как бы старательно выутюженный — появился в приемной Ковалева. Кивнув на обитую коричневым дерматином дверь, он спросил у секретарши:

— У себя?

— Иван Трифонович у Вотоловского, — ответила та. — Можете зайти, он сейчас вернется.

Борозда осторожно отворил дверь, шагнул в кабинет, прошелся по мягкой ковровой дорожке, прислушиваясь к скрипу своих новых бурок, обшитых желтым хромом.

В стекле книжного шкафа Борозда увидел свое отражение. Там, за книгами, стоял приземистый тридцатичетырехлетний мужчина в темном полувоенного покроя кителе с полоской подворотничка, что белой змейкой обвивала крепкую шею. Он кивнул своему двойнику, двойник тоже кивнул и скрылся, потому что Борозда прошел мимо книжного шкафа, оглядывая знакомый кабинет.

Этот кабинет видом своим не нравился ему — слишком он какой-то загроможденный, старомодный. Зачем, например, два книжных шкафа? Зачем столько стульев? К чему такой массивный письменный стол и эта смешная настольная лампа с неуклюжим абажуром? Можно было бы поубавить и число пшеничных да ржаных пучков из прошлого урожая…

«Секретарша сказала, что Иван Трифонович у Вотоловского. А кто такой Вотоловский? Заведующий отделом райкома… Не солидно для первого самому ходить по отделам, если можно и нужно вызывать кого надо сюда, в кабинет», — думал Борозда. Его так и подмывало сесть в кресло за секретарский стол… Впрочем, кресла как такового не было, вместо кресла стоял обыкновенный стул.

«Все надо бы поменять, обновить, осовременить».

— Вы уже здесь? — послышался голос Ковалева.

Борозда крутнулся на каблуках.

— Так точно. Доброе утро, Иван Трифонович. Разрешите доложить: вчера вечером звонили из редакции, спрашивали, почему мы до сих пор не прореагировали на учительское письмо в газете.

— Знаю, — хмуро ответил секретарь. — Мне тоже звонили. — И о чем думали михайловские учителя, когда в газету писали, и кто это у них там в застрельщики выбивается.

— Майорова, Иван Трифонович.

— Какая такая Майорова?

— Есть там новенькая учительница, шибко грамотная. Помните, я докладывал вам о боевом листке? Она разрисовала.

— Грамматические ошибочки? Помню. Видать, бойкая.

— Политически не твердо стоит на ногах.

Секретарь улыбнулся.

— Вы уж, Анатолий Викторович, и определили!

— Я подготовил проект ответа в редакцию.

— Так скоро? А я ведь послал туда Нину Макаровну.

— Вам и без того хорошо известно положение дел у Подрезова, — слащаво подсказал Борозда. — Разрешите напомнить, Иван Трифонович, — продолжал он, — Нина Макаровна сама когда-то окончила Михайловскую школу…

— Вы думаете, она не сможет быть объективной?

Борозде хотелось крикнуть: да, не сможет! И вообще, если бы можно было, он сказал бы Ковалеву: не того человека поставили на высокий секретарский пост, разве мало было других, более достойных кандидатур?

— Будет объективной, разберется, — уверенно ответил самому себе Ковалев. — Не станем торопиться отвечать редакции. Обсудим статью на бюро, тогда и ответим.

Валентине зябко. Накинув на плечи пуховый платок, она одиноко сидела за столом, проверяя тетради.

Тетради, тетради… Только учитель знает, что такое ученические тетради. Математик Надежда Алексеевна как-то в шутку подсчитала, что за время работы в Михайловке она перетаскала домой около трех тонн тетрадей. Три тонны! Большущая-пребольшущая гора — даже трудно себе представить. А ведь это тысячи страниц, исписанных детскими руками, проверенных учительскими глазами. На днях, перевязывая шпагатом внушительную стопу тетрадей, чтобы унести их домой, Василий Васильевич со вздохом заметил:

— И никак нельзя механизировать эту кропотливую работу — проверку тетрадей.

— По-моему, можно, — возразил Назаров. — Наверное, все-таки придумают машину — заложишь тетрадь, нажмешь кнопку, секунда — и готово: подчеркнуты красными чернилами ошибки, выставлена беспристрастная оценка…

— В век электроники и кибернетики это возможно, — согласился Борисов.

— В институте на одной научной конференции говорили о школьных лаборантах, которые могли бы тетради проверять вместо учителя, — вставила Валентина.

— Лаборанты? Для проверки тетрадей? — удивился Борисов. — Что-то небывалое… Но если хорошенько подумать…

— Что, Василий Васильевич, думать, — вздохнула Надежда Алексеевна. — Разве можно доверить постороннему? Тут за каждой тетрадочкой Ваня или Таня стоят.

— В институте нечего делать, вот и выдумывают, — усмехнулась Подрезова.

— А штат? — вмешалась практичная Каваргина. — Кто денежки платить будет?

— Но ведь нам за проверку тетрадей платят, — ответил ей Борисов и повернулся к Валентине, заинтересованно попросил: — Вы поподробней расскажите.

Валентина отвечала:

— В основном делался упор на то, что учитель будет иметь больше времени и возможностей анализировать ошибки…

— Легкой жизни захотели! — не выдержала завуч. — Строят всякие прожекты! Вы, товарищ Майорова, больше о делах думайте, фантазировать будете в дни летних каникул. Там никто не запретит.

— Между прочим, глубокоуважаемая Марфа Степановна, и здесь не следовало бы запрещать фантазировать, ибо лежачий камень мхом обрастает, а нам обрастать не велено, противопоказано, если угодно знать, — колко проговорил Назаров.

— Иван Константинович! — всплеснула руками завуч. — Вы-то понимаете разницу между делом и пустословием.

Историк Назаров не обратил внимания на эту реплику, он расхаживал по учительской, как бы думая вслух:

— А ведь расшевелила, а? У меня тетрадей почти нет, о других думаю, о тех, кто обременен ими… Надежда Алексеевна, вам доводилось бывать на приемах у врача? Несомненно доводилось! Приходите. Расспросит он, осмотрит, потом скажет: сдайте, пожалуйста, на анализ то-то и то-то. Сам врач анализы не делает. Этим занимаются лаборанты. И он верит им! У нас ошибочки в тетрадях, там же дело посерьезней — здоровье человека на карте… Вот и давайте, Надежда Алексеевна, прикинем: окажись ваши тетрадочки проверенными кем-то, ошибки в задачках подчеркнуты, и вам оставалось бы поразмыслить над ошибками, помозговать, как и чем помочь Ване или Тане. А то ведь вам хорошенько и подумать-то некогда!

— Иван Константинович, вы так правильно говорите, будто сами были на научной конференции, — удивленно заметила Валентина.

Назаров улыбнулся.

— Нет, Валентина Петровна, не был на конференции. Но в подобном разговоре однажды принимал участие и, вроде Надежды Алексеевны, возражал тогда — нельзя, мол, передоверять проверку… Теперь же мне кажется: перспективное дело эти школьные лаборанты, — заключил он.

— И я такого же мнения, — поддержал историка Борисов. — А пока нужны учительские руки, глаза, а главное — учительское время, которого у нас так мало.

Да, Василий Васильевич прав: времени мало, очень мало. Валентина с грустью взглянула на этажерку, где лежали недочитанные и еще неначатые интересные книги, принесенные Лилей. Не успела прочесть, и все из-за тетрадей, из-за того, что нужно каждый день готовиться к завтрашним урокам, думать о неуспевающих… Ох, эти неуспевающие! Из-за них ей сперва попало на педсовете, потом на профсоюзном собрании, потом на комсомольском… Да, да, на комсомольском тоже попало. Выступила Настенька Зайкина и с горячностью сказала, что есть комсомольцы, которые не выполняют своего долга, своих обязательств, дают брак. Валентина, конечно, думала, что Настенька говорит о механизаторах, доярках, телятницах, но та вдруг заявила: «Возьмем, к примеру, комсомолку Майорову. У нее в школе самые низкие показатели»!

Что ж, правильно — самые низкие. Значит, нужно думать, как подтянуть неуспевающих… Но вот беда: сами неуспевающие, по ее наблюдениям, не очень-то опечалены двойками. Двойки в первой четверти их, видимо, тревожили мало: впереди еще три четверти, можно догнать, наверстать… Чудаки!

Тетради, подготовка к урокам, школьная стенная газета, колхозная световая «Соломотряс», — все требовало времени. А откуда брать его?

«Я пока одна, каково же другим учительницам, у которых семьи, дети?» — думала Валентина.

— Тук-тук, терем-теремок, а кто в тереме живет? Можно зайти?

В избу ввалились Борисовы — Василий Васильевич и Анна Александровна, — шумные, веселые, пахнущие морозом.

— Валентина Петровна, пляшите! — с порога крикнул Василий Васильевич.

— Не вижу причины…

— Есть причина! Победа за нами, слышите? За нами! — воскликнул он. — Только что мы вернулись из райкома. Серьезный разговор был на бюро о нашей статье в областной газете. Подрезову чуть было не вкатили выговор. Еле-еле отстоял Иван Трифонович. Словом, решение такое: в колхозных мастерских, на фермах, а также в поле создавать оптимальные условия для обучения ребят сельским профессиям. О чем и вещали мы на всю область!

— А теперь, победители, отпразднуем победу походом в кино, — предложила Анна Александровна. — Собирайся, Валечка, мы специально пришли за тобой.