Семь атаманов и один судья

Что такое коммуна?

В восемь ноль-ноль, как и было приказано, ребята выстроились вдоль забора Азамата. Если идти по ранжиру, то на самом правом фланге стояла Галя Лесная — Математичка, а рядом с ней Тагир — Физик.

Затем по росту вытянулись Азамат, Борис-Кипарис, Тамара, Камал.

Седой стоял в сторонке, не вмешиваясь в то, как распоряжалась Земфира. Она придирчиво проверяла, как обуты, что взяли на пропитание, имеются ли фляжки с водой. У нее был начальственный вид и строгий голос.

А совсем уж в сторонке стояли бабасик Земфиры, опираясь на палку, Азамаюва бабушка в своей неизменной белой шляпе и Сидор Айтуганович с биноклем на шее.

Строй оказался что надо, снаряжение подобранное, провиант подходящий, командиры при деле. Оставалось лишь скомандовать: ать-два.

Именно в самый последний миг неожиданно для всех перед строем появилась женщина в черном платье. Увидев ее, больше всех смутился Седой. Он даже сказал ей:

— Амина, зачем явилась? Просил же…

Но она, даже не взглянув на него, обратилась к военному строю:

— Верните его мне, — стала умолять она, как самая слабая девчонка. — Моему Хакиму приказано сидеть дома, я вот с собою принесла все лекарства, которые ему прописаны. А он, смотрите-ка, куда собрался! Если хотите знать, в его теле больше свинца, чем у целой медвежьей семьи, пораненной кучей охотников. Весь металл он привез с войны. А часть пуль носит в себе еще со времен Испании.

— Перестань, пожалуйста, Амина, — сказал Хаким. — За городом кислорода больше.

Мальчишки, ошарашенные этой сценой, опустили глаза, мучительно соображая, как им быть. Вернуть его или нет? Пожалуй, надобно отпустить старика. Они же не могут идти против докторов. Но, с другой стороны, он был нужен им самим, какой есть, весь искореженный, весь исковерканный, исполосованный и израненный.

— Мы его всячески будем оберегать, — пробормотал Азамат, а про себя подумал: «О Седом стоило сказать что-нибудь очень хорошее, просто хорошее — мало».

— Мы его не дадим в обиду, — вступилась Земфира. — Защитим от волков и злых людей.

— За вами самими нужен глаз да глаз, — начала было сердиться жена Седого, но, к счастью, ее подозвал к себе старый шкипер, который был фронтовым другом ее мужа, и тем спас отчаянное положение.

За грибами сперва надо было ехать на электричке, потом несколько километров идти пешком до самого дремучего леса.

Зеленый поезд мчался вдоль реки Демы, которая то льнула к железной дороге, то, будто рассерчав, убегала прочь. Долго она пропадает в чащобе, пока опять не блеснет у моста.

Седой все время стоял возле окна и молча глядел на дорогу. О чем, интересно, он думал? Может, про Дему, которая неуловима?

А между тем Азамату хотелось расспросить его о множестве вещей: всегда ли судьба справедлива или нет? трудно ли быть судьей? можно ли прожить всю жизнь без ошибок? Но боялся нечаянным вопросом рассердить его. И вообще мальчишке хотелось расспросить и про Испанию, и про войну, и про то, как надо жить…

Так и не удосужился судья взглянуть хотя бы один разок на мальчишку.

…Грибов собрали четыре корзины. К удивлению мальчишек, отчаянно соревновавшихся с девчонками, победа досталась не им. Не то им не везло, не то они не попали на самые грибные места.

Большой привал решили устроить на берегу, поэтому, не задерживаясь, повернули в обратный путь.

Усталость сказалась на первом же километре. Смолкли даже самые неисправимые балагуры. Шли молча, упорно глядя под ноги. А травяной ковер был опален зноем, поэтому тоже казался безумно усталым.

Лишь Галя Лесная не потеряла выправку боевой медицинской сестры. Все понимают — не положено!

То и дело слышался лишь жалобный голос Бориса-Кипариса:

— Дай сделать один глоток!

Он еще по пути в лес опорожнил свою фляжку и теперь клянчил напиться.

Никто ему не отказывал в глотке воды. К удивлению всех, лишь один Камал не протянул свою бутыль.

Дема вынырнула из-за трех березок. Соблазн был велик: прямо с ходу броситься в реку. Казалось, никакая сила не удержит мальчишек от купания. Но тут, к счастью или к несчастью, Галя Лесная вспомнила о своих обязанностях.

— Пока не остынете, никто не полезет в воду, — строго напомнила она. — За последствия не отвечаю.

Когда пугают последствиями, то невольно обуздываешь свои желания. Против медицины, естественно, не попрешь.

Пока собирали дрова да разжигали костер, прошло немало времени. Пришел срок и для купания.

Только тогда, когда вылезли на берег, отдохнувшие и довольные, Земфира вспомнила о своих прямых обязанностях. Опрокинув свой вещевой мешок на скатерть, она радостно завопила:

— Тут будет заложена коммуна!

Ее примеру немедленно последовали все. Вскоре из беляшей и пирожков, мяса и хлеба, чеснока и конфет образовалась целая пирамида. Ну, конечно, пониже египетской, но достойная внимания.

Азамат впервые за свою жизнь вкусил коммуну. Она, оказывается, получается тогда, когда забываешь, какой пирожок твой и какая конфета чужая.

Ведь всегда прекрасно делить между собой то, что есть, и то, что будет! Особенно последнее.

Шумно втягивали в себя чай, обжигая потрескавшиеся от жары губы. А гоготали наперегонки. Такое веселье обычно выпадает один раз за сорок лет.

И вот вдруг все одновременно обнаружили, что за общей скатертью нет Камала Халилова.

Естественно, поднялся изрядный переполох, но Седой успокоил атаманов одним кивком головы: за кустами, полусогнувшись, сидел Камал и в одиночестве спешил завершить завтрак.

Внезапно мальчишка обернулся, пораженный наступившей тишиной, и замер с набитым ртом. Под взглядом друзей он часто-часто замигал. Он даже не знал, куда спрятать руки, в которых держал по яйцу.

— Батя забыл положить соли, — с трудом выговорил он, тяжело ворочая языком. — Не найдется ли у вас?

Борис-Кипарис выдавил из себя подобие смешка. А другие как будто лишились языка. Азамат чуть не поперхнулся: «Ишь ты, подавай ему соли без всяких проволочек!»

Мальчишки не знали, что и сказать, — в речах-то они не особенно сильны — и ошалело глядели друг на друга. Разве жалко одной щепотки соли! Но дело было не в ней. Что-то им мешало запросто сказать: «Бери сколько хочешь, вон ее сколько на нашем столе!»

За это мгновенье Камал словно съежился под неумолимым взглядом своих приятелей, сделался еще тщедушней, чем он был.

Первым опомнился Седой.

— Есть старый закон путников — выручать друг друга! — промолвил он. — Дайте ему соли!

Камал, вместо того чтобы взять протянутую ложку, отпрянул назад. Закрыв лицо руками, вдруг шумно разрыдался.

— Я не сам… — давился он словами. — У бати такой закон: «Чужое не бери и свое не отдавай!» Разве я виноват? Ну, сами скажите, при чем тут я?

Борис-Кипарис свистнул сквозь щербатые зубы. Тамара непонимающе заморгала. А остальные опустили глаза, почувствовав себя страшно неловко.

— Ты того, перестань давиться, — сделал над собой усилие Азамат. — В твоем мешке, наверное, кое-что еще осталось и для коммуны. Давай выволакивай в общий котел. Я, например, очень люблю пирожки с яйцом и зеленым луком.

Это было здорово, когда человек рыдал из-за чего-то очень стоящего!

Вот тут-то и почувствовали атаманы потребность выяснить у Седого, что же такое добро и вообще кто такой настоящий человек?

Подобное обращение, по существу, означало, что Последняя улица беспрекословно признает власть вожатого. За этой настойчивой мольбой стояло, хочешь того или нет, одно-единственное утверждение: вы наш!

Однако Седой не спешил объявить, что я, мол, ваш. Он и не собирался бросаться в мальчишечьи объятия.

Он, естественно, одним словом мог бы объяснить, что такое добро и кто такой настоящий благородный человек. Ни у кого не было сомнения в том, что он в своей жизни повидал и добропорядочных, и добродетельных, и добросердечных, и доброжелательных людей, но ответил он одним словом:

— Думайте! — И добавил: — Пошевелите мозгами!

Он знал про все подвиги, на какие только способны бывают мальчишки и девчонки, однако не спешил подносить свои мысли на блюдечке: «Нате, мол, попробуйте. Может, дескать, подойдет?»

Вместо этого он начал рассказывать о себе. Ведь здорово, хорошо, когда человек честно говорит о своей жизни, не утаивая удачи и ошибки, все подряд, все заодно.

— Это случилось давным-давно, может, лет сорок пять, а может, и все пятьдесят назад, — начал вспоминать Седой. — В той школе, где я учился, был мальчишка с нерусским именем Булат. Ну, такой старательный и спокойный пацан. О том, что он татарин, я знать не знал и думать не думал. Но однажды после урока истории, на котором учитель рассказывал нам о военных походах древних татар и о том, как они захватили Киев, произошел страшный случай. Трое учеников из нашего класса набросились на Булата и стали лупить его. Это, конечно, происходило на перемене под лестницей. На сорок учеников всегда могут найтись вот такие трое несмышленых. Я, естественно, с ходу бросился защищать Булата. А драться я умел. Об этом вся школа знала. Когда закончилась потасовка, я сказал тем мальчишкам, которые затеяли бузу: «Неужели вы вдруг решили, что именно Булат осаждал Киев? Только идиот станет размахивать кулаками из-за того, что происходило почти тысячу лет назад…»

Почему я вам об этом рассказываю? Потому, что умение дорожить интернациональной дружбой помогло мне всю жизнь оставаться счастливым человеком. При мне никогда нельзя было обижать или оскорблять представителей другого народа. Это привело меня потом в Испанию, когда в той многострадальной стране происходила гражданская война. Первые две пули, ранившие меня под Мадридом, прошли вот тут…

И Седой показал то место, почти, что у сердца.

— Вы, наверное, думаете, что очень легко быть справедливым? Это не совсем так. Человек, отстаивающий справедливость, часто наживает неприятности, сам попадает в беду. Порою он рискует своим благополучием, карьерой, даже жизнью. Я вам расскажу еще один случай, который произошел со мной на фронте. На очень опасном участке, почти в полуокружении, осталась одна из наших «катюш». Что-то случилось с мотором. В подобных условиях командир батареи обязан немедленно взорвать реактивные установки, чтобы они ни в коем случае не достались противнику, — таковы были строжайшие требования соответствующих приказов и инструкций. Однако офицер непременно решил спасти «катюшу», так как в начале войны их было мало на фронте, а нужда в них велика. Я на его месте, может быть, поступил бы точно так же… Тем более были реальные возможности спасти «катюшу».

Храбрый офицер во избежание риска заранее заминировал машину, подготовил ее к взрыву. Искусно маневрируя, ему удалось вывести «катюшу» в расположение наших частей.

Однако старший командир, не разобравшись в сути дела, поспешно отдал офицера под суд. Для формального осуждения, естественно, основания были. Военный трибунал отстранил офицера от должности, лишил воинского звания и орденов. Тем же решением он осужден был отбывать наказание в штрафной роте.

Все это произошло в мое отсутствие. Как только мне доложили о случившемся, я сам решил расследовать дело. Учел все обстоятельства, взвесил все доводы, говорящие «за» и «против». Я обратил внимание на то, что в материалах судебного дела отсутствовали факты, указывающие на то, что офицер заминировал машину, на то, что он принял все меры предосторожности. Таким образом, любой риск попасть в руки противника исключался.

Выяснив все обстоятельства, я обратился по команде. Вскоре меня принял генерал. «Понимаете ли, полковник, — спросил он, — какую ответственность вы на себя берете?» — «Понимаю!» — подтвердил я.

Внимательно выслушав мой доклад, генерал спросил: «Не приходилось ли вам встречаться с аналогичным случаем в судебной практике?» — «Приходилось».

И я ему рассказал древнюю греческую легенду. Как говорит предание, однажды на один из греческих городов напал враг. Воин, который в это время купался, даже не успел одеться. Как был, так и ринулся в бой, взяв в одну руку меч, а в другую пику. Дрался он отважно.

«После сражения, — сказал я генералу, — тут же, на поле боя, собрались жрецы. Они оштрафовали воина за то, что дрался без щита, и наградили золотым оружием за отвагу».

— Как закончилась судьба командира «катюши»? Направили его в штрафную роту или оправдали? — спросил Азамат.

— С ним поступили точно так же, как и с тем древним спартанцем, — улыбнулся Седой.