Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

1

Константинопольские газеты сообщали: 15 октября в пять часов пополудни итальянский торгово-пассажирский пароход «Адрия», шедший из Батума, наскочил на яхту «Лукулл», стоящую на Босфоре, и протаранил ее. Через две минуты яхта затонула. Ведется расследование...

Обстоятельства аварии представлялись весьма загадочными. По свидетельству очевидцев, море в тот час походило на стекло. Видимость была отличная. На небе ни тучки. Около 4.30 на яхте обратили внимание на большой пароход, быстро приближающийся от Леандровой башни. На полном ходу, пройдя у борта дредноута «Кайо Дуильо», «Адрия» внезапно повернула. У экипажа яхты возникла даже мысль: не испортилась ли на пароходе рулевая тяга, так как при скорости и инерции он не сможет свернуть и столкновение неизбежно. Тревожных гудков пароход тоже почему-то не давал. Метрах в двухстах от яхты «Адрия» отдала якорь и застопорила машину, однако стало ясно — удар неотвратим. Дежурный офицер «Лукулла» мичман Сапунов крикнул, чтобы бросали кранцы, и побежал на бак, вызывая команду. На «Адрии» отдали второй якорь, но она продолжала двигаться. Через десять секунд раздался оглушительный удар и брызнули щепки, обломки фальшборта и верхней палубы. «Лукулл» сильно накренился на правый борт и подался в сторону движения, удерживаясь кормовым и швартовым якорными канатами. Удар пришелся на левый борт, над помещением, занимаемым Врангелем. Форштевень «Адрии» застрял в борту «Лукулла». Пароход стал отваливать задним ходом. В широкую пробоину стремительно хлынула вода, и яхта мгновенно затонула.

Дежурный офицер, оставаясь на своем посту, пошел ко дну. Погиб также повар. Сам же генерал Врангель, его жена и адъютант Ляхов незадолго до аварии съехали на берег и направились в одно из посольств. Утонуло имущество лиц, документы и архив командующего.

Не спустив шлюпок, не бросив даже спасательных кругов, «Адрия» отошла от места происшествия, что противоречит морским законам. Следствие ведется специальной комиссией, в составе которой итальянский, французский и русский морские офицеры. Допрошенный комиссией капитан «Адрии» Симич и лоцман Самурский обвинили во всем сильное течение «форс-мажор», лишившее пароход возможности маневрирования. Выяснено, что Симич предпринимал меры, чтобы задержаться в карантине и пройти мимо яхты «Лукулл» ночью. Высказывались предположения о причастности к диверсии большевиков. Был обнародован приказ Врангеля:

«Не стало последнего русского корабля, над коим развевался у Царьграда родной Андреевский флаг. Геройская смерть дежурного офицера мичмана Сапунова, который, не пожелав оставить родного корабля, пошел с ним ко дну, и беззаветная доблесть, проявленная в минуту гибели всеми членами судовой команды, показывают, что дух и заветы русского флота остались живы в сердцах русских моряков. Да укрепит подвиг мичмана Сапунова сердце колеблющихся, да вселит он в них веру, что, пройдя через все испытания, воскреснет русский флот и с ним воскреснет Россия...»

После работ водолаза на месте гибели яхты «Лукулл» были подняты с морского дна все документы Врангеля, за исключением двух тетрадей, содержащих дневниковые записи. Все личные вещи живущих на яхте считают пропавшими... Врангель намерен предъявить иск компании «Ллойд-Триест», которой принадлежал пароход «Адрия», с целью возмещения убытков. Учреждается специальный воинский крест, право ношения которого получают лишь шесть офицеров, члены врангелевского конвоя и члены команды затонувшей яхты «Лукулл»...»

2

Слащев не находил себе места. Он словно только что очнулся от долгого похмельного сна и с удивлением оглядывался по сторонам.

После жаркого, засушливого лета и неустойчивой осени наступило дождливое предзимье. Дули над Константинополем северные ветры, гнали рваные, несущиеся низко, дождевые облака. С моря наползал густой туман. Он окутывал низкий берег Скутари, закрывал Стамбул, и все вокруг становилось ирреальным. Начало декабря оказалось необычно суровым для этих мест — дождь часто сменялся мокрым, косо летящим снегом. Утром все окрест было белым-бело, как в России, но уже к полудню снег таял, бежали верткие ручейки, раскисала земля, ползла к берегу густая грязь.

Слащев еще больше осунулся и побледнел. Мертвящая усталость ни на миг не оставляла его. Он плохо спал, раздражительность его, казалось, не знала пределов: слащевское окружение таяло, словно ночной снег, он не мог остановить этот процесс — ни приказать, ни устрашить, ни поддержать людей деньгами. И от сознания полного бессилия сатанел еще больше. Только его «юнкер», его «Лида Ничволдов», по-прежнему беззаветно была предана ему. Часто «генерал Яша» целыми днями лежал на тахте, закинув руки за голову, бессмысленно уставившись в потолок, отказываясь от еды и вставая лишь для того, чтобы выпить чашку кофе с рюмкой коньяку. Иногда — напротив! — просыпался нездорово деятельный, возбужденный, захваченный тайными идеями. Он поспешно оставлял дом и отправлялся «в город». Его видели, казалось, сразу в нескольких местах одновременно: и на Пера, и на пристани, и возле стамбульских мечетей. Он был всегда один — замкнутый, сосредоточенный, точно обдумывающий что-то крайне важное, — в длинной кавалерийской шинели и полевой фуражке. «Генерал Яша» перестал одеваться пестро, перестал дискутировать на улицах, и это тоже удивляло всех, рождало острое любопытство. О странном поведении Слащева не раз доносили Врангелю. Он отмахивался: «Как всегда, оригинальничает! Пусть его — маньяк. Каждый тут сходит с ума по-своему. Что может этот генерал без армии?» Однако в беженской массе поведение Слащева вызывало иную реакцию. И все уверяли друг друга: «Яша» непременно что-то придумал, что-то вот-вот выкинет.

Полдня Слащев валялся на тахте, ожидая, пока потеплеет. «Юнкер Лида» была убеждена, что он не выйдет сегодня. Часа в три ветер внезапно разогнал тучи, выглянуло солнце. Слащев вскочил — не позавтракал и даже не побрился — и в распахнутой шинели выскочил на улицу, не ответив на вопросы удивленной Лиды...

Весь во власти необъяснимых предчувствий, он направился к огороженному стеной кладбищу Скутари. Это был целый город, с улицами и переулками, среди высоких кипарисов. Временами Слащеву начинало казаться, что он теряет направление и кружит по замкнутому кольцу, не понимая, как следует выбраться из этого лабиринта. Ему было зябко, но не от холода, а от странных предчувствий. Кладбище представлялось бесконечным, и дорога по нему была точно путь на Голгофу. Слащеву казалось, что он поднимается на пологую гору и тяжесть, которую несет на плечах, очень велика... Внезапно Слащев оказался неподалеку от кладбищенской стены и, почувствовав облегчение, точно от встречи с добрым знакомым, двинулся вдоль нее и вскоре выбрался к пристани.

Здесь била жизнь. У причала толпились шумные люди. Жандармы и контролеры проверяли документы. Гудели пароходные сирены. «Иа-иа-иа!» — душераздирающим гортанным криком, точно их режут, ревели ослы. Оборванные мальчишки вторили им, продавая двуязычную русско-французскую «Пресс дю суар», прозванную «Пресс дю писуар». Слащева не узнавали. Некоторые — демонстративно. Его, привыкшего к постоянному поклонению толпы, это раздражало сегодня особенно сильно. Захотелось сесть на паромчик, потеряться в одном из галатских портовых кабаков и напиться до выключения сознания. Но при мысли, что придется стать в общую очередь на пирсе, показывать красномордым жандармам документ, удостоверяющий, что он, русский генерал, имеет право пересечь лужу без дела и чьего-то приказания оказаться на людных улицах, — его захватила такая ненависть и ярость, что он, выругавшись, пошел прочь от пристани, проклиная и этот Константинополь, и всю Турцию, в которой турки сражаются против турок, и себя самого. Не заметил, как оказался возле четырехэтажных казарм, возвышающихся крепостью над берегом Скутари. Когда-то тут размещались янычары. Теперь — беженский лагерь Селим. Массивный квадрат здания, входом обращенный к Босфору, занимал огромную территорию, где, как представилось Слащеву, можно было бы разместить и дивизию...

Он прошел вдоль зарешеченных окон первого этажа к воротам, окованным железом. Ворота оказались неприкрытыми, и Слащев увидел большой двор, мощенный щербатыми каменными плитами, и группы беженцев. Парные часовые охраняли вход. Генерал приблизился безотчетно, не имея еще никакой цели, но часовые проворно закрыли ворота.

— Вы что?! — закричал, мгновенно сорвавшись, Слащев. — Мерзавцы! Скоты! Не узнали?! Я — Слащев! И это армия! Махновцы! Мародеры! Дерьмо! — голос Слащева задрожал от гнева. Круто повернувшись, генерал зашагал к пристани...

Слащев, словно в полусне, ходил по улицам. Он наталкивался на людей, не заметив, задел лоток торговца фруктами, едва не угодил под колеса экипажа. От офицера, отдавшего ему честь, он шарахнулся, точно от прокаженного. Изрядно устав, Слащев зашел в кафе и заказал рюмку водки. Официант-турок, не поняв, принес ему коньяк и кофе. Слащев залпом выпил одно за другим, сказал: «Ну и дерьмо же ты, братец» — и задремал. А может, и не задремал — задумался, ушел в себя, чутко фиксируя все, что происходит вокруг. Он слышал голоса, звон посуды, шум улицы, ощущал запахи кухни, сигарного дыма, и потом на какое-то время забылся коротким сном. Очнувшись, «генерал Яша» недоуменно огляделся. За соседним столиком с аппетитом поедал мясо бородатый старичок. Перед ним стоял малый графинчик с водкой. Слащев, озлившись, подозвал официанта и приказал принести ему все, что находилось на соседнем столе. Официант поклонился и исчез. Старичок участливо сказал;

— Да, в Петербурге нас обслуживали получше, господин генерал.

— Не имею чести, — буркнул Слащев.

— Конечно, конечно, — миролюбиво сказал сосед. — Вы меня не запомнили — естественно. А я бывал у вас на приеме, в штабном вагоне, Яков Александрович.

— В качестве?.. С протестом? — язвительно воскликнул Слащев. — От думской общественности небось?

— Не угадали. От себя лично — по поводу сохранения памятников народа.

— Памятников — каких? Не помню!

— Ну, неважно, — заметил старик. И добавил: — Но грозны вы были, генерал, ох, грозны! Хотя, кто старое помянет... Не сочтите неудобным, пересаживайтесь, — сказал вдруг старик. От него исходила какая-то магическая сила. — Поговорим, если не возражаете.

Появился наконец официант.

— А что же? — неожиданно для себя, с вызовом ответил Слащев. — Перенеси все, рожа! — приказал он турку и пересел за соседний столик. — Слушаю вас... э...

— Челышев, Михаил Павлович, — сосед приподнялся. — Статский советник. Бывший.

— По какому ведомству изволили служить?

— По министерству финансов, Яков Александрович. Но — давно! Уволен в отставку-с за характер. Главное же мое призвание — коллекционирование раритетов.

— И где ныне коллекции ваши?

— Они в России, на родине. В отличие от нас с вами.

— Вон как, — усмехнулся Слащев. — Окажись вы там, вас бы уничтожили, а коллекции отобрали.

— Знаете, не уверен. Комиссары не так уж и кровожадны. Да и война кончилась. Теперь слово музам.

— В последнее время, представьте, я иногда думаю над случившимся в России с позиции «а если бы», — признался Слащев.

— Поясните.

— Вот... если бы, скажем, государь император Александр Второй обнародовал свои конституционные реформы на неделю раньше, Россия стала бы иной, — убивать его не имело бы смысла. Или: если бы армии Самсонова, скажем, овладели Пруссией, — не было бы революции, братоубийственной войны. И так далее.

— Я не историк, генерал. Однако теории ваши представляются мне субъективными. По-видимому, миром правят иные законы. Большевики постигли их лучше нас с вами.

— В чем же вы видите подтверждение атому? Есть ли у вас факты?

— Да сколько угодно! И сам факт существования России — прежде всего. Они не только держатся у власти, но держат власть. На этот феномен, если признаться, мы не рассчитывали.

— Я уж точно, — буркнул Слащев. — Многое мне непонятно. И главное — откровенность за откровенность! — что при этом должен делать я, генерал? И патриот России! Идти в ландскнехты к французам и воевать для них новые колонии? Поступать в банды Булак-Балаховича и пополнять состояние грабежом соплеменников?

— А не кажется ли вам, что навоевались вы предостаточно? Это не праздное любопытство — уж коли возник разговор, полагаю.

— Понимаю вас, — Слащев уже хмурился. — И хотя вопрос представляется мне не таким простым, отвечу. Ибо и Слащев-Крымский, под влиянием ряда исторических событий, трансформировался в Слащева-Константинопольского, господин Челышев. Эти два Слащева различны. О том Слащеве могу сказать: совесть моя чиста. Перед богом, людьми и самим собой. Я ведал, что творил, ибо творил во имя родины и ее блага.

— Но так говорят и Махно, Врангель и Клемансо.

— Не говорите мне о Врангеле! — сорвался Слащев. — И извольте не перебивать: я теряю мысль. Итак, — сказал он и замолчал: забыл, о чем собирался говорить далее. — Врангель! Этому «патриоту» всюду неплохо: где он ночует — там его родина. Баловень судьбы! Деньги, почет, положение — полководец, дипломат. Паркетный шаркун!.. Да, — вспомнил он, — я говорил о патриотизме. Что бы там ни вещали обо мне, я патриот России, сударь! Готовый умереть, если потребуется для блага родины.

— Простите старику, генерал. И выслушайте. Пусть вам не покажется кощунственным мое заявление: я многое продумал и многое пережил, поверьте, и революция лишила меня всего — имущества, положения, дома, родины... Большевики большие патриоты, чем мы с вами.

— Почему так, милостивый государь? Я — солдат и плохой философ. Я не ослышался? Патриоты? Объясните!

— Извольте. Три года идет война с Россией... С Советской Россией, — поправился он. — Война экономическая, политическая, братоубийственная. Кому служат русские генералы? Французам, англичанам, полякам! Японцам и немцам. А русские промышленники, финансисты? Им же, им же! За деньги, за кровь русскую. А что продастся с аукциона? Земли русские! Богатства их недр. Кто их защищает? Увы, большевики.

— Почему же вы здесь, господин Челышев? Почему не вернулись?

— Я только и думаю о том, как это сделать, генерал. Тут меня ничто не держит. А ждет — нищета.

— И вы не боитесь, что вас, как дворянина и статского советника, вздернут на первом же фонаре?

— А вы не боитесь, что умрете здесь, под забором? Или в вас выстрелит тот, кого в свое время вы приказали пороть шомполами, гнали в атаку?

— Я ничего не боюсь, — мрачно сказал Слащев. — Я — солдат, и моя профессия — смерть. — Он помолчал и добавил: — Хотя нищеты боюсь. Не навоевал я ничего, господин Челышев. Все имущество — в походном ранце. Не в пример многим нашим высоким генералам, которые и повсюду проживут безбедно... Хотите правду? Еще одного боюсь — как на исповеди. Боюсь умереть на чужбине и быть брошенным на свалку! На помойку!

— Подобные мысли рождаются у многих, уверяю вас.

— Почему же вы здесь?

— Обстоятельства, семья... Сам я не выдержу вторично морского путешествия, однако ради дочери и внуков считаю себя обязанным стать блудным сыном, возвращающимся на родину. Что касается большевиков... мне нечего их бояться. Абсолютно. — И Челышев начал рассказывать о постановлениях советской власти, как финансист напирая на новую экономическую политику, направленную к возрождению государства.

Слащев слушал молча, внимательно, прикрыв глаза. Апатия овладевала им. В какой-то момент он ужаснулся происходящему тут, за столиком кафе. Он, белый генерал, один из предводителей армии, сидит и с интересом слушает речи в защиту большевиков. И нет у него былой непреклонной ярости, нет желания выстрелить в агитатора, стукнуть кулаком по столу. Что случилось с ним? Или со статским советником — не комиссарский же агитатор этот бессильный старик, одной ногой стоящий в могиле?

— Да, мир перевернулся, — сказал он задумчиво и, достав кошелек, крикнул официанту: — Человек! Счет!

— Не смею задерживать, Яков Александрович.

— Откуда вы взяли себе право называть меня по имени-отчеству, милостивый с-сударь?! — взъярился Слащев. — Я генерал-лейтенант! И впредь я па-пра-шу! Не сметь!

— Прошу прощения, господин генерал, — спокойно сказал Челышев, не глядя на собеседника. — Хотя и уверен: вряд ли мы снова увидимся. Так что «впредь» не будет.

Слащев сунул деньги официанту и с острым чувством своей неправоты, так редко приходившим к нему, выбежал на улицу... И опять он шел сквозь чужую ему толпу, не замечая людей, видя лишь движущуюся массу, и ненависть, нараставшая в нем, гнала его вперед и вперед, неизвестно куда. Он все ускорял шаги, но это совсем не утомляло его, не мешало размышлять, а, наоборот, как-то успокаивало, отвлекало от мрачной безысходности, представлявшейся ему черной ямой, в которую его загнали многочисленные враги России. Возможно, именно тогда в его разгоряченном сознании и возникла впервые робкая еще мысль о возвращении на родину. Возникла и погасла, — он тут же прогнал ее, испугавшись. Но вскоре эта мысль вернулась, и тогда Слащев стал размышлять. Сначала он попытался убить, уничтожить ее твердыми и ясными логическими построениями. Одно дело Челышев — кто его помнит в России, что сделал он во вред новой власти? У него и теории, неприемлемые для генерал-лейтенанта, занимавшего столь высокий пост в Добровольческой армии. Он готов держать ответ перед богом и людьми. Готов умереть, уверен, не дрогнет под дулами взвода караульных ружей хоть на площади при стечении народа, хоть безвестно. Но какая и кому польза от его смерти? Кто узнает о ней? Чем станет его смерть для. России?.. Но чем, собственно, стала для России смерть Корнилова, Май-Маевского, Романовского? И тут Слащев подумал о том, как многократно ошибался он, свято веря в свое назначение бороться с революцией и возвращать Россию к прежней жизни. К той прежней жизни, которая обеспечивала порядок, дающий, как всегда казалось ему, силу и крепость государству. Разве слащевская вина в том, что под знамена русской Добровольческой армии, созданной как союз героев-мстителей, становились и проходимцы, и жулики, что святые знамена борьбы были сданы в обоз, где царили грабители и спекулянты, безбожно наживающиеся за счет тех, кто держал в руках оружие и ежесекундно рисковал жизнью. Непонятно уж и во имя чего и кого... Но — хватит! Это ведет его к мыслям о самоубийстве или возвращении в Россию. И вдруг возник и с силой зазвучал иной голос: «Вернись, вернись! Ты — один здесь. Ты не нужен никому — все забыли тебя, отреклись. Тебя ждет безвестная смерть под забором. Да, да! Не от пули, не от сабли вражеской — под забором. Повинную голову меч не сечет. А если суждено умереть, умрешь, и тебя зароют в русскую землю...» Да, да!.. И может быть, кто-нибудь придет помолиться на могилу... А если предположить иной вариант? Может, большевики захотят использовать его военные знания, боевой опыт? Что, если они предложат ему службу? Защищать Россию. Согласится ли он? Сможет ли он поднять оружие против своих? Но кто свой? Врангель, выгнавший его из армии? Павлуша Шатилов? Генералы в штабах союзников? В этом мире у него нет своих. Увы... Он как волк, как загнанный, одинокий, голодный волк...

Слащев почувствовал, что холодные струи дождя секут лицо и он промок, промерз и устал. Он остановился, огляделся, не понимая, куда забрел, где оказался. Улица была пуста. И только в дальнем конце ее, возле поворота, виднелся навес, где можно было переждать ливень. Он побежал, чувствуя, что согревается, но силы оставляют его и рождается резкая боль в левой, раненой ноге.

Под дырявым навесом летней кофейни, давно брошенной хозяином, тоскливо жались друг к другу люди. Слащев не захотел находиться сейчас среди людей и побрел дальше. Дождь усиливался. Под первым же козырьком над парадным входом трехэтажного особняка Слащев остановился, прислонившись спиной к стене, которая, казалось, хранила еще тепло ушедших солнечных дней. Он вынул платок и вытер лицо. Задумался. Прошлое казалось мутным и бесцельным. Опять пришел на память молодой князь Белопольский. Жаль, что в такое трудное время они не вместе: Андрей всегда был преданным товарищем и хорошим офицером... Жаль, что он сам оттолкнул его во время бегства из Севастополя — не захотел привязывать к себе, предоставляя свободу выбора.

Недавняя случайная встреча доказала это. Как-то под вечер, перекидывая пласты тяжелой, намокшей от дождя земли в огороде, генерал почувствовал чей-то взгляд, выпрямился. У дороги стоял князь Андрей и смотрел в его сторону. Но боже! В каком он был виде! Френч на голом теле, порванные бриджи, немыслимые опорки вместо сапог. И тут же возникла четкая картина: Слащев во главе отряда конвойцев атакует лавой эскадрон красных; рядом, бешено крутя над головой саблей, скачет Белопольский — блестящий офицер, гордость полка.

— Белопольский! Князь! — крикнул Слащев.

Андрей не шевельнулся. «Вероятно, я обознался, — успокаивая себя, подумал Слащев. — Это не он. Или он не узнал меня? — И впервые посмотрел на себя как бы со стороны: — Ничего удивительного! Халат, чувяки. И эти турецкие шаровары. Генерал!»… Слащев кинул лопату и, не оглядываясь, направился к дому. Конечно же, это был Белопольский: он не простил. Был, конечно, уверен: его генерал бежал на том пароходе. Откуда он мог знать, что Слащев в последнюю минуту кинулся на берег наводить порядок и спасся лишь в последний миг, подобранный офицерами ледокола «Илья Муромец»...

Лихорадочные и тоскливые мысли Слащева были внезапно прерваны глухим шумом чего-то тяжелого, упавшего рядом. Солдат в гимнастерке, от которой шел пар, сбросил со спины огромный мешок с древесным углем, хекнув, уселся на него и, не обращая внимания на генерала, принялся сворачивать цигарку. Мгновенная ярость овладела Слашевым. Но — поразительно! — вспыхнула и тут же пропала. Он спросил:

— Ты что же, не узнаешь меня?

— Узнаю, ваше высок-бла-родь.

— Кто же я, по-твоему?

— Так что генерал Слашев, ваше бла-родь, — солдат нехотя поднялся и вытянулся, держа в левой руке незажженную самокрутку.

— Ну, вольно, вольно. Давай отдохнем, служба. — Они сели на мешок с углем, заскрипевший под ними многоголосо и тоскливо. — Так... Кури, братец, кури.

— Слушаюсь, — тот зажег самокрутку и глубоко затянулся. Едко запахло плохим табаком и горелой газетой.

— А давай-ка, братец, поговорим. А?

— Как прикажете, — ответил солдат без интереса.

— Думаешь, в России лучше сейчас, чем здесь?

— Беспримерно лучше, не сумневайтесь.

— Чего ж там лучше?

— Там — Россия, — сказал солдат. И, подумав, добавил: — Завезли вы нас на край света. Все чужое. И мы неизвестно кто — не то гости незваные, не то пленные.

— Да... Ты, братец, философ. — Слащев усмехнулся. — Не боишься.

— А чего бояться? Вы не генерал, я не слуга вам.

— Вот, вот... Думаешь, вернусь, повесят меня?

— Беспримерно. И сомнениев никаких.

— А тебя не повесят?

— Меня не повесят.

— Почему ж так? Ты красных убивал? Говори!

— Приходилось — не скрою... Только по вашему приказу.

— Ловко! — нервически засмеялся Слашев. — Значит, виноваты генералы?

— Уж так точно, ваш выс-бродь! Без вашего приказу кто б по своей охоте под пули встал да вшей три года кормил? Вы виноваты. Вы эту войну задумали. И нас сюда по своему приказу загнали. Так? Так... Вот и спрашивайте у себя: казнить вас надо али миловать. Простите на грубом слове. Или что не так сказал. — Он плюнул на самокрутку, погасив ее, бросил под ноги, раздавил каблуком и, подняв на плечо мешок с углем, шагнул под дождь и скрылся за серой пеленой...

Поздно вечером обеспокоенная «юнкер Лида» нашла Слащева в загородном саду «Стелла». Против ожиданий, Слащев был трезв, тих и грустен. И ел сладкую гурьевскую кашу. Перед ним стояла непочатая бутылка водки «Тройка». Появление Лиды, казалось, его ничуть и не удивило.

— Мы ошиблись, дружок, — сказал он задумчиво.

3

По сообщениям константинопольских газет генерал Слащев на паровой яхте «Жанна» покинул Турцию. Направление и цель его поездки остаются невыясненными.

...«Пресс дю суар» писала, что известный генерал выехал в... РСФСР. Вместе с ним в Россию направился ряд его ближайших соратников: генерал Мальковский, полковники Гильбих и Мизерницкий — начальник охраны Слащева, жена Слащева и ее брат — капитан артиллерии. Утверждают, переговоры со Слащевым-Крымским вел некий большевистский эмиссар, вручивший генералу письмо Кремля с гарантиями. Накануне отъезда Слащев — по свидетельству очевидцев — кутил в «Эрмитаже», где заявлял окружавшим его, что вынужден уехать «с целью борьбы с политикой Запада, который распродаст Россию». Уволенный от военной службы, Слащев в последнее время занимался огородничеством.

По приезде в Севастополь Слащев будто заявил: «Я снова в дорогом мне Крыму. Я опять в милой России! Я — не коммунист, но просто русский человек и явился по зову ныне существующего правительства для защиты чести России. И я заявляю, что беспрекословно исполню все его распоряжения, так как уверен, что они направлены на защиту чести и для блага моей Родины!..»

Вскоре им было сделано новое заявление:

«Я, генерал Слащев-Крымский, приглашаю всех русских офицеров и солдат, находящихся еще за границей, подчиниться советской власти и вернуться на родину. В противном случае вас будут рассматривать как наемников иностранного капитала, как предателей родины и русского народа, потому что вас каждую минуту могут направить для завоевания русской земли... Русский народ проклянет вас. Я вернулся в Россию и убедился, что прошлое предано забвению. И теперь в качестве одного из бывших начальников Добровольческой армии командую вам: «Последуйте моему примеру!..»

Слушатели большевистской Военной академии, коим был представлен генерал, устроили ему обструкцию...

По данным представителя штаба Главного командования русской армии, который предпочел не называть своей фамилии, дабы не раскрывать источников информации за рубежом, оказывается:

Генерал Слащев-Крымский получил назначение командующим Южным фронтом: у него в подчинении пять армий; на узком военном совещании, проходившем в здании бывшего Александровского военного училища на Арбате в Москве, Слащев доложил о положении армий Врангеля, сообщил большевикам ряд важных сведений о замыслах главного командования, о возможности десантирования и продолжения борьбы с большевизмом.

Из Риги газеты сообщают, что Слащев доставил в Советскую Россию именные списки всего командного состава врангелевской армии...

«Союз георгиевских кавалеров» исключил генерал-лейтенанта Я. А. Слащева-Крымского из числа членов союза ввиду позорного перехода к большевикам...

Генерал Врангель заявил: «...Несомненно, большевики еще не раз используют Слащева как рекламную фигуру. Своим возвращением он нанес ощутимый удар русской армии и всему белому движению».