Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

Глава восьмая. КОНСТАНТИНОПОЛЬ. ПАНСИОН КНЯГИНЬ ТРУБЕЦКОЙ И ЧАВЧАВАДЗЕ

Стараниями фон Псрлофа Ксения Белопольская (она же Кэт из офицерской банды капитана Орлова; она же Вероника Нечаева, медицинская сестра Корниловского полка; она же Анастасия Мартыновна Мещерская) была помещена в небольшой пансион, открытый для аристократических русских беженцев не стесненными в средствах княгинями Трубецкой и Чавчавадзе.

Под пансион была снята некогда богатая, теперь запущенная вилла турецкого генерала, перешедшего на сторону Кемаля-паши. Вилла врезалась в склон холма, а поэтому двор представлял собой три террасы, мощенные крупными каменными плитами, окруженные фиговыми и айвовыми деревьями и проволочной твердости кустами с острыми колючками. Широкие, белого камня лестницы вели к вилле, пересекая террасы. На верхней стояли длинные обеденные столы под твердо-крахмальными льняными скатертями. Тут трижды в день собирались обитатели пансионата — люди разного возраста, по большей части старики и старухи, которых объединяла принадлежность к аристократическим родам.

Особенно разговорчивыми и шумными становились они за обедом, когда начиналось обсуждение политических новостей, при этом вели себя так, словно не было в России войны и революции, существует царствующий дом и самодержец, а все происшедшее с ними за последнее время — случайное и нелепое недоразумение, которому не сегодня завтра будет положен конец.

Монархическое движение раскалывалось. В нем определились три основные группы, не желающие блокироваться друг с другом: крайне правые — «непримиримые» — абсолютисты; умеренные — «народные» — и конституционные монархисты, проповедующие либеральный национализм в духе Столыпина. Словесные баталии, что, не щадя себя, вели Марков-второй, князь Волконский, сенатор Римский-Корсаков. Трепов, Коковцев и другие представители разных направлений монархизма, были ничуть не сильнее тех споров, что проходили в константинопольском пансионе. Особенно бурными были дебаты по поводу престолонаследия. У каждого из претендентов имелись свои горячие и убежденные сторонники.

«... Николай Николаевич?! — восклицали «Кирилловцы». — Он погубит Россию, как в Великую войну погубил армию!» — «А Кирилл Владимирович, ваш хваленый демократ? Едва в петербургской подворотне заиграли «Марсельезу», он вывел свой гвардейский экипаж присягать Думе, погубившей государя», — возражали «николаевцы»... Поднимался общий шум, все яростно кричали разом, забывая правила этикета и хорошего тона: «А ваш?!» — «Но и ваш-то!..» Случалось, начинали топать ногами друг на друга, стучать по столу, били посуду. Бывший сенатор вызвал на дуэль отставного генерала, они стрелялись в двадцати шагах «до первой крови», но оба мазали до тех пор, пока не израсходовали обоймы... Как это случается, появился знаток закона о престолонаследии. Он без устали объяснял всем спорящим: воспрещается лицам, имеющим право на престол, вступать в браки с иноверующими. А поскольку мать Кирилла Владимировича приняла православие, когда великому князю было уже за тридцать, его потомство не имеет права занять трон российский. Следовательно, ближайшие наследники «убиенного императора» — это великие князья Дмитрий Павлович, а за ним и Николай Николаевич. «Николаевцы» стали брать верх — до тех пор, пока не явился второй законник. Толкуя статьи 28-ю и 30-ю закона, он столь же безапелляционно заявлял: «Права на престол за фактическим отсутствием мужского потомства последних двух императоров переходят не к потомкам младших сыновей Александра Второго, а к дочери Александра Третьего Ксении Александровне, великой княгине...»

Они были смешны и жалки, эти старики и старухи, в своей глупой и бессильной непримиримости, в раздорах, неизменно кончающихся устраивающим всех выводом: «Господь не даст погибнуть России» и общей истовой молитвой.

Кэт находилась в пансионе на особом положении «больной», «девушки в расстройстве», и к ней не приставали с вопросами даже наиболее любопытные. Живя особняком, Кэт мучительно страдала: и за всех этих бывших людей, и за свою причастность к ним. Стыдно было перед слугами, перед двумя помощниками повара, молодыми людьми приказчичьего вида и кавалерийской выправки, краснощекими, с одинаковыми нитевидными усиками. Из случайно услышанного разговора Кэт узнала, что молодые люди — врангелевцы, призванные охранять жильцов, но не поверила: скорей всего, офицеры, продающие себя каким-нибудь старухам за крышу над головой и похлебку...

В маленьком дортуаре, где Кэт жила, одуряюще пахло нагретым сандаловым деревом, цветами и ладаном. Раньше, до внезапной смерти, здесь жила вдова не то министра, не то сенатора. Запах чадящих свечей, горелого лампадного масла, всевозможных лекарств казался Кэт неистребимым. Голова болела постоянно. Она плохо спала. Проснувшись среди душной ночи, Кэт какое-то время никак не могла представить, где она находится. И только волшебные превращения последнего месяца помнились отчетливо. Кэт помнила, как она убежала от поручика Дузика, потому что не могла больше видеть его мучений и его беспомощности.

Весь день она бродила по улицам — без мыслей, без цели, с одной лишь надеждой встретить какого-нибудь знакомого человека, который чудесным образом переменит ее жизнь. Она томилась во дворе русского посольства, дважды переходила Новый мост через Босфор, лавируя в густой толпе, стараясь держаться поближе к перилам, чтобы не попасть под непрерывный караван моторов, извозчиков, верблюдов, движущийся в обоих направлениях. С надрывом кричали ослы. Внизу притягательно-зовуще светилась малахитовая гладь Золотого Рога. Кэт остановилась внезапно, чувствуя растущее желание кинуться через перила в теплую, ласковую воду. Она свесилась и вдруг испугалась: представила, как вытаскивают ее мертвую — бело-зеленую, распухшую, изъеденную какими-то рыбами. Людской поток понес ее дальше, незаметно для себя она оказалась сначала на пропахшем чесноком Египетском базаре, затем на зловонной улице Хаджи-паша. Здесь Кэт словно очнулась от забытья: к ней пристал низенький и толстый турок с тыквообразной головой и непомерно длинными усами. Турок бубнил что-то просительное, не отставал, обещающе помахивал кошельком. При мысли о близости с этим животным Кэт от ненависти и отвращения содрогнулась. Она побежала. Турок куда-то исчез, отстал. А может, и не преследовал ее: женщин, готовых продавать себя, на улицах Константинополя было сколько угодно.

Постранствовав по лабиринту улиц и переулков, она наконец нашла свой квартал, а потом и дом мадам Клейн. Здесь она могла вновь почувствовать себя в относительной безопасности.

Кэт поднялась на второй этаж, удивляясь необычной тишине. На условном месте ключа не оказалось — и это озадачило ее. Дверь отворилась от ее слабого прикосновения. Первое, что бросилось в глаза, — пустой стол, на котором лежала ее записка. И запоздало Кэт увидела в углу каморки поджарого, коротко остриженного человека с. запекшимися, дергающимися губами. Приготовив пистолет, казалось, он ждал именно ее. Это был Издетский...

Теперь, два месяца спустя, все стало таким далеким, чужим. Словно она, Анастасия Мартыновна Мещерская, не имела никакого отношения к авантюристке Кэт, сестре милосердия Веронике Нечаевой, а та — к княжне Ксении Белопольской. Словно она прожила уже две жизни и живет третью, полную тихого покоя, лишенную страхов и забот. Часто навещал Кэт фон Перлоф. Был нежен, даже сентиментален, что совершенно не вязалось с его холодной внешностью, ласково поглаживал руки, интересовался, не нуждается ли она в чем-нибудь, готов был удовлетворить любой каприз, обещал медицинский консилиум и скорое выздоровление. О себе не говорил. Замыкался, когда она задавала вопросы, уходил от ответов. Она так и не поняла, чем он занимается. Генерал в штабе Врангеля — вот и все, что она знала о нем...

Два с лишним месяца назад, когда злобный и безжалостный Издетский силой увел ее из дома мадам Клейн и доставил в какой-то темный, сырой и душный подвал, Кэт была на грани сумасшествия — ослабевшая от голода и ночных блужданий, безвольная, равнодушная. Вероятно, ее приняли за кого-то другого, важного и нужного этому экающему негодяю, который пока еще не мучил ее, даже не спрашивал ни о чем, но от прицеливающегося взгляда которого становилось тоскливо и страшно.

Про нее словно забыли. Сколько она просидела так на полу, подтянув колени к подбородку, испытывая все растущую жажду, которая становилась уже невыносимой? Кэт заставила себя подняться и, вытянув руки, двинулась в темноту. И тут же наткнулась на теплую стену и, не отпуская ее, делая короткие шаги, пошла вдоль нее и вскоре остановилась, упершись в угол. Кирпич здесь оказался выкрошившимся и, как ощутила Кэт, слегка влажным. Принявшись медленно ощупывать его, она обнаружила, что сверху, за старой кладкой, по-видимому, сочится откуда-то влага. Неужели подвал, куда ее загнали, был столь глубок? И ее решили похоронить заживо, зная, что она не сможет закричать, позвать на помощь?.. Вдруг луч яркого света ударил в лицо Кэт, и она поднялась, стараясь разглядеть человека, державшего фонарь.

— Извольте... э... следовать за мной, — сказал вошедший, и по знакомому «э-э» Кэт узнала своего тюремщика.

Издетский вывел Кэт из подвала. Они сели в коляску, и он повез ее куда-то. Ехали, впрочем, недолго, минут пятнадцать, не более. Издетский молчал. Из переулка они выбрались на довольно широкую улицу.

Извозчик остановился возле гостиницы. Издетский, взяв Кэт под руку, повел ее внутрь — мимо конторки портье по лестнице, крытой истертой ковровой дорожкой, по узкому, кидающемуся налево и направо коридору, к двери под номером 21. Здесь, потоптавшись, Издетский хмыкнул, произнес свое обычное «э-э» и постучал.

— Прошу! — раздался повелительный голос.

Издетский подтолкнул Кэт. Она увидела стоящего у окна очень высокого человека, показавшегося ей необычайно худым, с маленькой змеиной головкой, с редеющими набриолиненными волосами, зачесанными на пробор. Долговязый обернулся и, сделав предостерегающий жест, шагнул навстречу Кэт.

— Боже! — сказал он. — Вылитая мать!.. Какое порзаительное сходство! — Он приблизился, раскинув руки, но не обнял Кэт, заметив, в каком она виде, и лишь спросил быстро и обеспокоенно: — Что с вами, девочка?

Губы ее шевельнулись...

— Воды, ротмистр! Живо!.. Кресло! Ну!

Издетский с трудом поволок было кресло, но бросил, кинулся за графином и стаканом: он взволновался, увидев генерала в столь необычном состоянии, и, уже понимая, что перегнул с девчонкой, совсем испугался последствий: людей, впавших в немилость начальников, редко просто отстраняют от дел и оставляют в живых.

— Давайте! — приказал генерал, выхватывая у него стакан. — Поддержите голову, наконец. Болван!

Мешая друг другу, они напоили Кэт. Перлоф, подавив брезгливость, ободряюще улыбаясь, гладил ее по волосам, участливо приговаривал, что все будет хорошо, испытания остались позади, все устроится, потому что он рядом и позаботится о ней.

— Я твой дядя, дядя, бедная моя девочка, — заговорил фон Перлоф. — Я — кузен твоей матери, мир ее праху. Ты в безопасности, в полной безопасности. Все осталось позади. Тебе надо отдохнуть, прийти в себя... Ротмистр! — вспомнил он про Издетского. — Какого черта? Да помогите же! Надо уложить ее.

Издетский проворно, в один прыжок оказался возле кресла. Осторожно держа под локоть, стал помогать Кэт подняться. Он бормотал что-то в свое оправдание, но Кэт не разбирала, что он говорит, слышала лишь ненавистное «э-э» и видела рядом мерзкое лицо — узкие губы, дергающуюся щеку, желваки на скулах, коротко стриженный седоватый ежик. Собрав всю силу, Кэт хлестко ударила его по лицу — правой, затем левой рукой...

На следующий день дядя принес Ксении сафьяновый блокнот, который при помощи специального зажима на черном шелковом шнурке укреплялся на поясе. И, как обычно, поинтересовался, не нуждается ли она в чем-нибудь. Ксения написала, что ей ничего не нужно, а потом спросила: не знает ли дядя о судьбе ее братьев, отца и деда? Фон Перлоф скорбно покачал головой. Он не стал говорить о Викторе и обо всем, что узнал от Издетского: зачем волновать девочку, ее брат исчез и следы его затерялись...

Ксения с благодарностью принимала помощь дяди, понимала, что обязана ему жизнью, но не могла никак избавиться от своей настороженности, непреодолимого недоверия — непонятно к чему. Ее нежный дядя точно холод излучал, а его внимательные, немигающие глаза скрывали, казалось, нечто страшное — чью-то тайну, преступление, убийство, быть может... Ксения ужасно уставала после его визитов еще и оттого, что вынуждена была скрывать свои ощущения. Ее не покидала мысль, что она для чего-то нужна дяде. Да и дядя ли он ей?

Прошло два месяца. Цчера Перлоф сообщил Ксении, что придет с известным профессором-психологом, просил подготовиться к визиту. Ксения ждала их с нетерпением, не могла найти себе места, словно этот профессор собирался уличить ее в симуляции или проделать с ней страшные эксперименты.

Профессор-психолог оказался средних лет важным господином, плотно сбитым и обильно украшенным золотом. Отослав генерала и приказав Ксении снять блузку и лиф, он долго и с удовольствием осматривал ее, колол похожими на спицы иголками, заставляя водить глазами за блестящим молоточком, коротко и резко стучал им по колену, осматривал ногти, ступни, заставлял шевелить пальцами — сопел от усердия и своей значительности. Достав золотые часы и посмотрев на циферблат очень внимательно, даже подозрительно, он сказал медленно, тяжело роняя слова, как будто каждое его слово тоже ценилось на вес золота:

— Питание... Сон... Покой... — Он решительно щелкнул крышкой, безапелляционно подводя итог визиту: — Будем лечиться, барышня. — И пригласил генерала.

Фон Перлоф произнес успокаивающие слова, а затем, поцеловав Ксению в лоб, пошел следом за врачом. Она же кинулась к окну над террасой и, спрятавшись за портьерой, услышала их разговор. Собственно, не разговор, ибо говорил профессор:

— Данный случай нельзя считать необычным, подобные случаи описаны, они не считаются тяжелыми, хотя, бывает, не поддаются лечению и имеют в медицине название «мутизм»... Красивая девушка, из семьи, где она неизменно в центре внимания и все ее желания предупреждаются. В то же время сырой петербургский климат, слабая грудь, склонность к капризам и истерии. И, естественно, влияние событий: война, революция. Вероятно, барышня попала в острокритическую ситуацию. Страх, испуг дали взрыв истерии. Налицо психоневрический итог. Органических поражений нет, голосовые связки лишь сомкнулись. Да, так! Именно!

— Но сколько это может продолжаться, профессор? — перебил его фон Перлоф, сдерживая нетерпение.

— Ну, — развел руками профессор, — все мы ходим под богом. Это может продолжаться долго. Может, впрочем, она заговорит уже и завтра. Есть сторонники создания искусственно критической ситуации. Внешний нервный толчок будто бы может заставить закричать, а затем заговорить. Ваш покорный слуга не является поклонником варварских методов лечения.

— Но... — опять попытался вставить фон Перлоф.

— Простите, — строго перебил его профессор. — Еще минуту. Имеют место сеансы гипнотического внушения — курс! — спокойные собеседования, покой, глубокий сон. «Перенос», по Фрейду, отношения к врачу как к желаемому мужчине, когда подсознательное желание больной как бы реализуется...

— Может быть, консилиум, профессор?

— Как вам будет угодно, — обиделся психолог. — Я считаю, мутизм не лечится в обычном понимании. Лучшее лекарство — время...

Голоса смолкли. Ксения, выглянув из-за портьеры, увидела мужчин, спускающихся по лестнице. Услышанное не взволновало ее, она вздохнула с облегчением: жизнь казалась ей райской.

Но прошлое не исчезло. И так же, как жила в сегодняшней Кэт наивная и беспомощная княжна Белопольская, так осталась в ней и участница орловских набегов, способная часами скакать в седле, танцевать, лить и веселиться, без стеснения взирать на выходки пьяных офицеров.

Однажды ночью, вскоре после визита доктора, взломав дверной замок, к ней в комнату проник один из служащих — молодой человек с выправкой кавалериста. Немая не могла позвать на помощь. Он действовал наверняка... Ксения проснулась, когда он присел на край кровати. Но, сорвав одеяло, он получил такой толчок ногой в грудь, что отлетел и ударился о спинку кровати. Еще более удивило его то, что немая не сделала даже попытки вскочить или прикрыть себя. Это ободрило его.

Ксения ждала. Закинув руку за голову, нашаривала на тумбочке тяжелый подсвечник. И в тот момент, когда его голова оказалась у нее на груди, Ксения нанесла короткий и сильный удар. Молодой человек беззвучно скатился на пол. Кровь залила его лицо. В лунном свете она казалась черной. «Неужели убила? — подумала Ксения со страхом. — Вошь, гадина, подлец!.. Опять полиция, тут и дядя не поможет». Торопясь, она кое-как оделась, и, обойдя недвижимо лежавшего, побежала из комнаты вниз, к выходу, прочь из пансионата.

Привратника на обычном месте у ворот почему-то не оказалось, и Кэт, скользнув в калитку, под лампочку, в желтый круг на дорожке, оказалась среди полной темноты... И тотчас кто-то настиг се — возможно, другой — и схватил за локоть, Кэт ударила его ногой в пах, он вскрикнул от боли, — и вновь побежала, охваченная ужасом, не зная куда — в кривые щели-переулки...

Вконец измученная, обессиленная, она остановилась на перекрестке под фонарем, где находилось еще несколько женщин разного возраста, пестрая и крикливая одежда которых не оставляла сомнений в их занятиях. Женщины уходили и возвращались. Они безостановочно прогуливались парами и в одиночку, задирая случайных прохожих, стараясь обратить на себя внимание. В какой-то момент Кэт показалось, что она осталась одна.

Прошел союзнический патруль, цокая подкованными башмаками и громко разговаривая. Затем, качаясь и ругаясь, появился на перекрестке французский матрос. Следующим оказался мальчик, который вез на осле пустые бидоны. Потом прохожие исчезли. Голоса проституток смолкли. Похоже, она действительно осталась одна на перекрестке. И тут, неслышно приблизившись, кто-то внезапно крепко схватил ее за руку. Кэт услышала зловонное дыхание — смесь винного перегара, чеснока и крепкого одеколона — и требовательный голос:

— Ты свободна, курочка? — Человек был высок. Он спросил по-французски. Лица его Кэт не увидела и испугалась. Показалось, лицо изуродованное. — . Возьми меня под руку. — Железными пальцами он ухватил ее за плечо. — Я заплачу, ты не пожалеешь, если будешь ласкова.

Повинуясь его твердой направляющей руке, Кэт двинулась полутемной улицей. «Кто он? — думала она с возрастающим беспокойством. — Почему я пошла? Куда он ведет меня? Почему молчит?» Мучаясь тягостными предчувствиями, она остановилась.

— Идем, идем! — сказал он и захохотал. — Тут недалеко. Извозчик не потребуется. — Вторая его рука быстро и бесцеремонно пробежала по ее лицу, груди, спине, бедру. — А ты еще крепенькая!

Кэт, противясь, снова остановилась.

— Нет уж! — его пальцы еще крепче вцепились ей в локоть. — Договорились, идем! Может, ты не вполне здорова?.. Ха! ха! ха!.. Ты нездорова!.. Так и я не вполне. Мы поладим, моя курочка, не беспокойся. Что ты рвешься? Хочешь бежать? Тебе это не удастся, курва!.. Не следует обижать меня, милая, не следует...

Они подошли к перекрестку. Желтый свет фонаря упал на лицо ее спутника, и Кэт, подняв глаза, содрогнулась: словно компрачикосы изувечили его — лицо спутника походило на страшную маску. Вздувшиеся рубцы стягивали желтую мертвую кожу. Слюдяно блеснули бельмами глаза. Вздернутая шрамом верхняя губа открывала беззубый черный провал рта. Казалось, человек улыбается. Но человеком ли был он — упырь, вурдалак, химера!.. Закричав, Кэт рванулась и, почувствовав свободу, бросилась со всех ног прочь. Она бежала по одной улице, потом по другой — все вниз, вниз, выворачивая ноги на неровной булыжной мостовой, падая и вскакивая, не чувствуя ни боли, ни усталости, ей все слышался топот башмаков за спиной, — пока не упала на что-то мягкое и не провалилась в мгновенно охвативший ее сон.

Рассвет застал Кэт в сарае. Сквозь щели в стене косыми лучами пробивалось солнце. Кэт лежала на охапке невысохшей еще травы — это она пахла одуряюще и ласково: нагретым лугом, водорослями, свежим морским ветром. Рядом стоял ослик, понуро опустив большую голову и глядя на непрошеную гостью с тревожной печалью. Кэт осторожно приподнялась на локте и осмотрелась. В сарае никого не было.

— Ослик, милый ос... — сказала Кэт и замолчала: она говорила! Она снова могла произносить слова. Она могла! — Ослик, ослик! — потрясенно воскликнула она громче. — Боже праведный, я здорова. Благодарю тебя, боже, благодарю! — Кэт встала на колени и начала молиться.

Встав, очистившись и кое-как приведя себя в порядок, Кэт выбралась на улицу, плоско, без теней, высвеченную солнцем. Представила, как странно выглядит она в ранний час, в порванном и запачканном платье, и сразу же приняла три решения: взять извозчика, возвратиться в пансионат и никому (пока!) не признаваться в своем чудесном излечении. Никому, даже дяде.

А в обед краснощекий молодой человек с перевязанной головой, как ни в чем не бывало, прислуживал ей за столом. На лице его стыло вежливо-предупредительное выражение. Однако Кэт чувствовала: он и теперь ей страшен, он не забудет.

В ЦЕНТР ИЗ БЕЛГРАДА ОТ «0135»

«4 апреля Шатилов выехал в Белград. На вокзале в Софии его встречали посланник Н. М. Петряев и военный представитель Врангеля генерал Вязьмитинов. Шатилов сообщал о целях миссии, просил через десять дней, когда он вернется, подготовить болгарские правительственные и общественные круги. Петряев заметил, успех переговоров в Софии будет зависеть от переговоров в Белграде: правительство следит за позицией Белграда и, желая установления с Сербией возможно близких отношений, будет следовать позиции победившего ее соседа. Вязьмитинов заверил, что имел переговоры с начальником штаба Болгарской армии полковником Топалджиковым и надеется на успех.

6 апреля Шатилов прибыл в Белград. На совещании посланником В. Н. Штрандтманом и военным агентом Д. Н. Потоцким был намечен план визита: встреча с председателем правительства Пашичем; представление с его помощью королевичу Александру; визиты министрам и наиболее влиятельным политическим деятелям. Штрандтман заявил: все дело в Пашиче. Военное министерство предполагает использовать чинов армии на службе в пограничных войсках. Прибывшие с миссией Львов и Хрипунов выступали с докладами о бедственном положении армии и беженцев в лагерях с целью воздействовать на общественное мнение и печать. Одновременно в Белград прибыли генералы Богаевский и Науменко. Они сделали ряд публичных сообщений о состоянии казачества, о долге сербского народа помочь русскому, как некогда Россия помогла Сербии в ее беде.

10 апреля председатель Скупщины принял русскую делегацию: Шатилова, Львова, Хрипунова и обоих генералов. Шатилов передал обращение к Скупщине, охарактеризовал неблагоприятную обстановку в Константинополе, просил содействия, оказания давления на Пашича. Председатель Скупщины, заверив в полном сочувствии, ответил уклончиво распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат исключительно правительству, а посему его участие в переговорах почти исключается...

Из беседы Шатилова и Штрандтмана:

Посланник заявил, что вопрос о русской армии целиком не зависит от Пашича, он-де не самостоятелен, ему мешают министры-демократы, которых он должен обработать до обсуждения дела в Совете министров. Поэтому Пашич не может пока принять Шатилова. Шатилов обратил внимание Штрамдтмана на то, что прошло 5 дней после подачи через Пашича письма Врангеля Александру, на которое нет ответа, просил обратиться с просьбой о срочном приеме. С целью ускорения событий на следующий день он нанес визит в секретариат в сопровождении «необычайно осторожного Василия Николаевича» (как он называет посланника), однако еще два дня не дали ответа. Шатилов предложил обратиться к Пашичу от своего имени с письмом: его ожидание затянулось, он обязан вернуться к армии, которая встретит его без положительного ответа не лучшим образом — он опасается взрыва негодования. Штрандтман уступил, взяв обещание, что тон обращения не будет «очень горячим». Шатилов обещал дать письмо на просмотр. Утром письмо было отправлено, вечером получен ответ: 14 апреля Шатилов будет принят Пашичем. Была заготовлена справка о военных лагерях, решено просить принять 15 тысяч на работы и 10 в пограничную стражу. Встреча состоялась в министерстве иностранных дел, где помещается кабинет председателя правительства. Шатилов казался растерянным. («Мне стало страшно, — сказал он позже. — Как грубый старик сможет понять нас, нашу идеологию, стремление сохранить армию и понять ее значение? Как управление государством в сложный период поручено такому старику?») Беседа продолжалась час. Пашич достаточно хорошо говорил по-русски. Шатилов просил скорейшего ответа на вопросы главнокомандующего — Пашич таких ответов давать не хотел. Шатилов настаивал. После долгах споров Пашич обещал на ближайшем заседании Совета министров провести вопрос о принятии на работы первой партии русских в количестве 5 тысяч человек и еще нескольких тысяч — в пограничную стражу. Что касается дальнейших контингентов, Пашич считает необходимым приискать в будущем соответствующие работы, каковые в настоящее время еще не производятся». Шатилов спросил; даст ли правительство приют армии и ее командованию на территории Королевства, если мы изыщем средства для ее содержания? Пашин ответил «да».

15 апреля Шатилов и Потоцкий посетили военного министра Иоваповича, чтобы обсудить детали пограничной службы. Шатилов, заверив, что для заполнения представленных вакансий будут выбраны наиболее боеспособные, дисциплинированные и приспособленные для этого части, стал интересоваться, какое количество людей примет стража. Министр ответил: примерно 5 — 7 тысяч. Ряд вопросов о положении офицерства, предоставлении командных должностей Шатиловым не был поднят умышленно, из-за опасения «провалить дело до того, как принятие войск не выльется в реальные формы».

15-го Штрандтман известил Шатилова о том, что 16-го в пять часов вечера его примет королевич Александр.

Шатилов был принят в гостиной. Александр начал разговор по-русски, переходя на французский, извиняясь, что стал забывать язык. Шатилов согласился говорить по-французски. Александр предложил ему прочесть памятную записку. Шатилов прочел по-русски, дабы сохранить идентичность текста. Я служил переводчиком.

Из дальнейшего разговора с сербским королевичем:

Александр сказал, что Пашич посвятил его в содержание переговоров с Шатиловым. Шатилов просил дать скорейший толчок к увеличению числа войск, принимаемых в первую очередь. Александр обещал, спросил, как понял генерал ответы Пашича на его запросы? Шатилов так сформулировал итог беседы с Пашичем: 1) Председатель правительства дал согласие на принятие русской армии на территории Королевства сербов-хорватов-словенцев — с тем чтобы содержание контингентов, не принятых на работы или в пограничную стражу, не легло бы на средства страны. 2) К переезду в Королевство вместе с армией ее командования препятствий не возникает. 5) В самое ближайшее время будет перевезено около 5 тысяч человек. 4) Дальнейший прием на работу будет возможен по мере приискания подходящих массовых работ. 5) На службу в пограничную стражу будет принято несколько тысяч человек, точное количество и сроки принятия которых будут определены военным министерством.

Александр подтвердил: это именно то, о чем информировал его Пашич. Шатилов поинтересовался: сможет ли он передать ответ командующему русской армией? Королевич дал согласие.

По совету Штрандтмана Шатилов написал письмо послу в Вашингтоне Бахметьеву, которое посланник обещал отправить через Париж первой оказией. Констатируя тяжелое положение армии в Константинополе и сообщая о согласии Королевства принять воинские контингенты, если на их содержание будут изысканы средства, Шатилов просил Бахметьева выполнить патриотический долг и обеспечить имеющимися в его распоряжении средствами части, переброшенные в Сербию.

17 апреля миссия выезжает в Софию.

Генерал Вязьмитинов, встретивший миссию в Софии, доложил: из-за болезни председателя болгарского правительства Стамболийского ничего не сделано. Шатилов начал переговоры со второстепенными правительственными деятелями. При содействии посланника Петряева ему удалось добиться помощи французского посланника в Болгарии русофила Жоржа Пико и епископа Стефана. По их информации царь Борис — слепое орудие в руках грубого мужика премьера Стамболийского. Опору решено делать на начальника армии Топалджикова, по существу управляющего военным министерством, во главе которого стоят сменяющие друг друга политические деятели, ничего не смыслящие в военном деле

Через два дня Шатилова и Вязьмитинова принял царь Борис. Встречал секретарь царя Груев, представил адъютанту, с которым осматривали знамена болгарских полков, портреты царей, картины эпохи Освободительной войны. «Здесь все отдает русским духом. — заметил Шатилов. — И всюду важно русское влияние, несмотря на старания царя Фердинанда выколотить из болгар симпатии к России».

Беседа с Борисом продолжалась 30 минут. Царь интересовался положением армии, осуждал решение французских властей, обещал помощь. Однако дважды подчеркнул: его участие возможно лишь в пределах его конституционных прав. Выйдя из дворца, Шатилов сказал: «Я понимаю, этот визит не подвинет нашего дела»,

На переговорах с Топалджиковым и министром общественных работ установлена возможность принять несколько тысяч человек на строительство и ремонт шоссейных дорог. Переговоры свернуты из-за настойчивых вызовов Врангеля. 23-го выезжаем в Константинополь. Причина срочности отъезда неизвестна. На имя Стамболийского Шатиловым оставлено письмо с просьбой о приеме Болгарией частей русской армии. Переговоры в Греции» Чехословакии поручены Врангелем генералу Кусонскому, в Венгрии — полковнику фон Лампе.

0135».

ИЗ ЦЕНТРА «БАЯЗЕТУ»

«Чем вызван срочный вызов Шатилова?»

В ЦЕНТР ЧЕРЕЗ «ДОКТОРА» ИЗ ГАЛЛИПОЛИ ОТ «БАЯЗЕТА»

«Шатилов отозван ожидаемой нотой правительства Франции, предполагаемым полным роспуском армии.

Баязет».

Приложение 1 к информации «0135»:

«18 апреля 1921 года. Нота французского правительства.

...Генерал Врангель образовал в Константинополе нечто вроде русского правительства и претендует сохранить войска, вывезенные им из Крыма, как организованную армию... Генерал Врангель не только не понимает, что все меры были приняты нами исключительно ради забот о действительных интересах эвакуированных, но постоянно в своих личных интересах оказывает давление на своих прежних солдат, стремясь удержать их от выполнения даваемых им Францией советов... Франция уже потратила 200 миллионов, из которых едва ли не одна четверть покрыта стоимостью судов и товаров, принадлежащих бывшему Правительству Юга России и переданных им Франции в виде залога... Не предусмотрено никаких кредитов для удовлетворения какой бы то ни было русской армии, находящейся на территории Константинополя. Существование на турецкой территории подобной армии было бы противно международному праву. Оно опасно для мира и спокойствия Константинополя и его окрестностей, где порядок с трудом обеспечивается союзнической оккупацией...

Ввиду поведения генерала Врангеля и его штаба наша международная ответственность заставляет нас освободить эвакуированных из Крыма от воздействия генерала Врангеля — воздействия, осужденного всеми серьезными русскими группами. Не оказывая никакого давления на самого генерала Врангеля и его офицеров, необходимо разорвать их связь с солдатами.

Все русские, находящиеся в лагерях, должны знать, что не существует больше армии Врангеля, что бывшие их начальники не могут ими больше распоряжаться и что впредь они совершенно свободны в своих решениях. Франция, более пяти месяцев помогавшая им ценой больших затруднений и тяжелых жертв, достигла пределов своих возможностей и не в состоянии далее заботиться об их довольствии и лагерях. Франция, спасшая их жизнь, со спокойной совестью предоставляет им самим заботиться о себе...»

Приложение 2 к информации «0135»:

«Согласно сообщения генерала Миллера из Парижа посол Бахметьев ассигнует 400 000 долларов на нужды армии при условии расходования денег через земско-городское объединение, распоряжением его председателя князя Львова. Врангель уведомил Миллера телеграммой о необходимости добиться отмены субсидирования армии через Львова, изыскать иные пути. Миллер доносит: деньги из Америки будут поступать в распоряжение дипломатических представителей России в Париже.

Генерал Вязьмитинов, завершивший переговоры после отъезда Шатилова, доносит: можно немедля отправлять в Болгарию тысячу человек на разные работы. По общему мнению миссия Шатилова на Балканы в скором времени будет иметь продолжение»

ИЗ ЦЕНТРА «0135»

«Дузик Владимир Иванович, русский, не женат. родился в Воронеже. Из мещан. Мать — Анна Ивановна. Отец — Иван Петрович, банковский чиновник. Окончил коммерческое училище, школу прапорщиков. В подпоручики произведен на турецком фронте.

Издетский Станислав Игнатьевич, русский польского происхождения, не женат, родился в Вильно. Отец — Игнат Сигизмундович — из разорившихся дворян, убит крестьянами в феврале, мать — Анастасия Михайловна — из дворян, и две сестры проживают в Пскове. Окончил кадетский корпус, юнкерское училище. Служил виленском отделении отдельного жандармского корпуса, деникинской контрразведке, кутеповской контрразведке. Жесток, циничен, корыстолюбив. Во время службы в Вильно замешан в шулерстве, предупрежден офицерским судом чести. В Крыму принимал участие расстрелах пленных. Исполнитель. Как оперативник, способный на самостоятельные действия, ценности не представляет. Опасен связями с контрразведчиками, крайним фанатизмом.

Центр».