Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

1

Петр Николаевич Врангель, полюбивший в последнее время одиночество, разработку планов в полной секретности, жил и работал на яхте «Лукулл», облюбованной им по праву главнокомандующего, — пока, слава всевышнему, он еще удерживал этот пост за собой. Бывшая яхта русского посла в Турции водоизмещением 600 тонн, называвшаяся «Колхида», являла собой вполне комфортабельное жилище, спасительный остров, изолированный и от единомышленников, и от недругов, и от союзников, надоевших до крайности потому, что святое дело борьбы с большевизмом они открыто заменяли торгашеством, стремлением продать Врангеля подороже, с выгодой. Яхта стояла на Босфоре, далеко от фарватера. Ее экипаж был многократно проверен фон Перлофом, доложившим, что «в каждом он уверен, как в самом себе». На яхте Врангель вел секретные совещания и принимал особо доверенных лиц. Здесь же, в верхней палубной каюте, хранился личный архив главнокомандующего, секретные документы и переписка с союзным командованием и русскими дипломатическими представителями.

Временами Врангелю начинало казаться — он устает, делает что-то неправильно, что-то не учитывает, ошибается, опирается не на того, на кого следует. Особо усилилось это настроение после поражения Кронштадтского мятежа. Он, правда, с самого начала не верил в серьезность этого антисоветского выступления и гордился своим предвидением и политическим чутьем. Восстание матросни лопнуло как мыльный пузырь, английские корабли и носа не сунули к Петрограду: эти болтуны, следуя своей традиции, помогали восставшим лишь советами. А сердобольные нищие эмигранты пускали подписные листы, по грошику на святую борьбу собирали! Неисправимый идеализм — конца ему нет! Скольких болванов принять пришлось: «Когда, когда? Когда выдадут оружие? Сколько дней уйдет на переброску экспедиционного корпуса к Петрограду?..» И как все они легко расстаются с иллюзиями, забыв поздравления, восклицания, поцелуи, чтобы тут же придумать новые иллюзии, веру в божественную силу, которая обязана немедля покарать большевиков. Между тем армия, которую он, главнокомандующий, вопреки всем и всему, еще сохраняет, — накануне краха. Настало время принимать самые срочные меры...

Врангель ждал Шатилова. Пунктуальный Павел Николаевич чуть опаздывал, и это бесило главнокомандующего. Он нетерпеливо расхаживал по каюте, не желая выходить на палубу, чтобы не выказать всем своего беспокойства. Черт бы побрал это турецкое гнездо, каждую минуту жди неожиданностей: арестуют, возьмут заложником, убьют, не приведи господь! Хлопнули же генерала Романовского — и ищи ветра в поле!.. Наконец через приоткрытый иллюминатор Врангель услышал близкий шум винта — к борту приставал катер с парохода «Александр Михайлович». Прозвучал уставной окрик, громкие и отрывистые слова команд («Слава богу, хоть на флоте порядок остался», — подумал, успокаиваясь, Врангель), четкие шаги дежурного офицера, сопровождающего гостя, и в каюту вошел генерал Шатилов. Время, казалось, не властвовало над ним, и неприятности его не касались: полное привлекательное лицо с круглым подбородком и мягкими щеками казалось безмятежно спокойным и довольным, усы тщательно расчесаны. И только в узких глазах застыл настороженный вопрос. Шатилов был в простой гимнастерке, в полевых погонах, фуражке с высокой тульей. «Опрощается сподвижничек, — мелькнула мысль. — По виду штабс-капитан, не выше. Не случайно опрощается. Не рано ли?»

Шатилов козырнул, протянул холодную руку с тонкими слабыми пальцами. Они обнялись. Врангель, подчеркивая весьма конфиденциальный характер их встречи, сам достал из шкафчика коньяк, фрукты, халву и еще какие-то турецкие сласти. Сказал приветливо:

— Прости, Павлуша. Может, лучше смирновской под балычок, а?

— Не извиняйся. Не на обед же ты меня позвал.

— Все же рюмку коньяка? За успешную поездку.

— Благодарю, — они чокнулись, сделали по глотку.

— Итак, — Врангель откинулся на спинку кресла, посмотрел пристально в пустоту, думая о чем-то, подняв правую бровь, — подведем итоги. Ох, невеселые, Павлуша, невеселые! Ни к чертовой матери! — употребил он свое любимое выражение. — Мы не имеем права сидеть сложа руки. История не простит нам этого!

«Опять фразы, фразы, — устало подумал начальник штаба. — Он неисправим. Слова мешают ему и теперь стать реальным политиком, трезвым дипломатом. Пока шли бои и он сидел «на коне», можно было еще на что-то рассчитывать. Теперь он погубит всех». Шатилов отметил, что главком сдал: его глаза утратили блеск, смотрят недоверчиво, подглазья потемнели, лицо осунулось, он похудел, мундир стал широк, и вся его долговязая фигура выглядит достаточно нелепо — в ее всегдашней театральности появилось нечто опереточное, дикое и смешное одновременно. Шатилов изобразил предельное внимание и почтительность, хотя знал, о чем пойдет разговор, и не имел ни малейшего желания вступать в споры. Он заставил себя сосредоточиться и стал прислушиваться к тому, о чем говорил Врангель, не замечая обычных фраз, служащих лишь «для украшения боевых приказов», и цепко фиксируя внимание на фактах и их оценке.

— Мы окружены врагами, — витийствовал Врангель. — Они слева и справа. На кого ставить? На кого опираться, Павлуша? Русские торгово-промышленные круги в Париже не дадут нам и су. Французы? Англичане? Американцы? Они запуганы, их правительства вынуждены заигрывать с чернью. — Походив по небольшой каюте, вскидывая тонкие ноги и тренькая шпорами, Врангель неожиданно присел на край кресла — прямой, точно аршин проглотил, — потянулся к ящичку с сигарами.

Шатилов, сдерживая растущее раздражение, прятал глаза, стараясь сохранить улыбку. Зачем говорить о том, что ему известно не хуже, чем главнокомандующему? Есть новости? К чему начинать издалека, они ведь люди военные, знающие друг друга.

— Еще миг бездействия, и мы банкроты, Павлуша, — повысил голос Врангель: может, почувствовал рассеянность сподвижника, кто знает — у него было поразительное чутье. — Я принял ряд мер, о которых считаю необходимым тебя информировать.

«Информировать... Не посоветоваться! — отметил Шатилов, обижаясь еще более. — «Пипер» на закате решил продемонстрировать волю вождя. Ну, ну...»

— Слушаю, Петр Николаевич, — и голос выдал его обиду.

— Возможно, я не точно выразился, Павлуша, — поспешно поправил себя Врангель. — Я еще не принял меры... Мы должны их обсудить сегодня, сейчас же, als ein Soldat.[4] Итак, три статьи: дипломатия, армия, финансы. Прости, я буду ходить, это успокаивает.

«Боже, что с ним? Неужели этот человек «съел» Деникина и выигрывал сражения? Он стал неврастеником».

— Параграф первый — дипломатия. — Врангель наткнулся на угол стола и, чертыхнувшись, сел. Сказал безнадежно: — На этом участке фронта — ни к чертовой матери! Как тебе известно, совещание с членами «Русского совета» на «Лукулле» позволяло надеяться, что эта организация станет блюстителем единого фронта русской государственности и возвысит голос в защиту армии. Печальный финал кронштадтских событий сыграл роковую роль и тут: совет стремится выйти из-под моего контроля. Деятельность Струве в Париже и все его воззвания к французскому правительству нейтрализуются «Совещанием послов» Гирса. А эти умники заявляют: армия Врангеля потеряла международное значение. Не считаются с нами. Завоевывают уважение европейского общественного мнения. Левого, конечно! И тут нам рассчитывать не на что, Павлуша.

— Позволь, перебью, Петр Николаевич. По моей информации, у нас появляется возможность подействовать на земско-городской комитет.

— Что?.. Какая информация? — Врангель остановился, недовольный тем, что его перебили. — Я слушаю.

— Еще в конце января русский агент в Токио перевел через Гирса миллион франков на нужды армии. В феврале финансовый совет передал их князю Львову с рекомендацией израсходовать, по усмотрению главнокомандующего, на улучшение материального и санитарного состояния войск. Мы эти деньги не получили.

— От кого сведения? — Врангель взглянул пытливо-подозрительно.

— Так... Приехал мой родственник из Парижа, — ушел от прямого ответа начальник штаба. — Коммерческий человек, но сведения полностью соответствуют действительности. Можно верить.

— Миллион?! — Врангель рассмеялся. — Князинька решил словчить? Князинька у нас в руках! Я у него из горла эти франки вытащу! Спасибо за добрую весть, Павлуша! Все же легче.

— Так просто они не отдадут миллион.

— О-оо! Уж я позабочусь! — к Врангелю мгновенно вернулась его самоуверенность. — Однако продолжим. Хотя мне еще придется вернуться к дипломатическим проблемам... Вторая статья — армия. С горечью вынужден констатировать, что нас отсекают от нашего детища, рожденного и выпестованного в боях. Я не говорю о спившемся Секретеве, полковнике Брагине, взявшемся продавать беженцев, точно негров, в Бразилию. Меня мало беспокоит и полностью деградировавший Слащев-Крымский. Пусть он обвиняет меня не только в том, что я проиграл борьбу за Крым из-за того, что не принял его плана обороны, но и в утаивании каких-то сумм, предназначавшихся в помощь офицерскому корпусу. Говорят, боевой генерал выращивает цветную капусту. Ему это подходит!.. Меня беспокоит Кутепов: авторитет его растет. Пора принимать меры к его сдерживанию, иначе он выйдет из подчинения, — я имею на этот счет точные донесения. Вокруг него группируются Туркул, Скоблин и другие башибузуки, готовые на любую авантюру, ежедневно обостряющие и без того напряженные отношения с французским командованием. Тут я бессилен. Надо что-то придумывать. И весьма срочно. Александр Павлович — крепкий орешек. Не случайно его зовут «Кутеп-паша», «царь Галлиполийский, наследник Лемносский». Тут намек и нам урок. Железная дисциплина, которой он добился, достойна восхищения и... опасений.

— Он не политик, — пожал плечами Шатилов. — Не переоценивай. А для сдерживания пошли к нему... хотя бы Кусонского.

Врангель промолчал: Кусонский был отличный штабист, а Павлуша просто боялся конкуренции. Вот и обращайся за советом к близким и доверенным людям, верь им! Каждый заботится о себе.

— Кутепов может выкинуть бог знает что — именно потому, что он не политик. Пойти походным маршем в Польшу, поступить на службу к Ксмалго, — мало ли что взбредет на ум солдафону! Его и французы боятся. — Врангель достал из стола сафьяновую папку, резко хлопнул ящиком. — Разреши, ознакомлю тебя с посланием французских союзников? Изволь! — вытащив из папки несколько листков, Врангель протянул их Шатилову. — Взгляни! Каковы канальи?! А вот телеграмма, свежая: «Ввиду образа действий, принятых генералом Врангелем и его штабом, наши международные взаимоотношения заставляют нас вывести эвакуированных из Крыма из подчинения власти, не одобряемой, впрочем, всеми серьезными и здравомыслящими кругами...» Прими к сведению и добавление Верховного комиссара: «Позвольте мне прибавить, что телеграмма эта в точности отражает мысли и намерения правительства республики, касающиеся решения... — Врангель сделал многозначительную паузу, — ... в ближайшее время, — и еще раз подчеркнул, — в ближайшее время уничтожить существующую организацию беженцев, расселенных в окрестностях Константинополя». Беженцев! Они нас уже и армией не считают!

— Думается, французы узнали о совещании представителей армии и казачества, созванном нами в русском посольстве. Именно вслед за тем они стали запрещать рассылку твоих приказов по лагерям и наши выезды из Константинополя. И разослали офицеров для опроса чинов армии, желающих выйти на положение беженцев.

— Да, совещание мы провели без достаточных мер предосторожности, ты прав. Вероятно, проникли посторонние. Возможно, и большевистские агенты. Они заметно активизировались в Константинополе и Галлиполи. Через час Перлоф будет у меня с докладом. До его прихода мы должны согласовать ряд моих ответных мер.

— Каких, позволю себе спросить? — Шатилов с некоторым злорадством отметил: Врангель далеко не во всем может обходиться без него, дипломатические способности штабиста он не в силах отринуть. — Если ты считаешь нужным посвятить меня в них, разумеется.

— Неужели ты подумал, Павлуша?! — с пафосом воскликнул главнокомандующий, скрывая неуверенность в целесообразности подобного акта, возникшую в последнюю минуту: Шатилов ведь соратник генерала Доставалова, тот — начштаба у Кутепова. Кто знает, какие у них сложились нынче отношения? Кто может поручиться? Но слова были произнесены. Следовало кончать фразу. Врангель протянул Шатилову несколько черновых листов, стал пояснять — чуть торопливей и нервней, чем следовало бы: — Надо реагировать. Это проект моего обращения к правительству Американских Соединенных Штатов с просьбой не допустить ликвидации армии.

Шатилов в один взгляд пробежал текст, сказал:

— У меня только частные замечания.

— Хорошо, хорошо! Возьми, отредактируй, — поспешно согласился Врангель. — А тут проекты, наброски, естественно... Протест французскому правительству, воззвание к маршалам Франции, к сербскому и болгарскому народам с просьбой об убежище.

«Интересно, кто участвовал во всех этих сочинениях? Не сам же он писал», — думал Шатилов, быстро перебирая возможных кандидатов, могущих подменить его. Не придя к выводу, сказал небрежно и наставительно:

— С этим не следует торопиться, Петруша. Каждое слово стреляет.

Он впервые при сегодняшней встрече назвал Врангеля по имени — как когда-то, во времена расцвета их дружбы, — и тем еще раз не отказал себе в удовольствии подчеркнуть свою независимость не только в делах армейских, но и гражданских. Он и сегодня преподал хороший урок Врангелю. Он не позволит, никому не позволит относиться к себе как к адъютанту, которого вызывают для того, чтобы отгонять мух от лица высокого начальства. Он, генерал-лейтенант Шатилов, не таков! Он не допустит похлопывания по плечу, учтите это все! Все! Он в строю, он готов сражаться. За себя, господин командующий, — не за вас!

— Я возьму эти документы, Петруша, — как о решенном и само собой разумеющемся сказал Шатилов, забирая бумаги. — Завтра поутру верну в готовом виде, на подпись. Хотел бы в свою очередь информировать тебя о недавней беседе с генералом Фостиковым.

— Опять Фостиков! — брезгливо сморщился главнокомандующий.

— Ты слишком строг к нему. Он не поддерживает самостийников. И за это спасибо. Он предан нам.

— Но ко мне предпочитает не обращаться. Впрочем, бог ему судья. В чем дело?

На Лемносе среди казачков усилились возвращенчсские настроения. Их не только подогревают пробольшевистские элементы, но поддерживают и французы: никак не могут разобраться в наших делах. Фостиков, естественно, вынужден был принять чрезвычайные меры. В ответ французы навели на лагерь пушки миноносца и под их прикрытием высадили отряд для контроля за грубой вербовкой. Казаков окружили, как стадо баранов, офицеров прикладами отделяли от солдат. Некоторых насильно гнали на корабль, многие истинные патриоты прыгали за борт, чтобы вернуться в лагерь.

— Французы не посмели бы обращаться так с греками, даже с румынами! — глаза Врангеля гневно блеснули. — Почему не доложили?

— Я распорядился, Петруша. Я... Ну, еще эпизод беспардонного хамства союзничков — что он прибавляет?

Шатилов вновь сознательно обманул главнокомандующего: случай, происшедший с донцами генерала Фостикова, в действительности имел противоположный смысл — заградительный отряд, выставленный командованием у причала, получил приказ стрелять в каждого, желающего вернуться на родину. Именно поэтому некоторым и пришлось кидаться в холодную воду, а французам — выступать на защиту прав русских беженцев... Шатилов, как он любил говорить, лишь несколько «перетасовал факты», не в его интересах было раздражать главнокомандующего. Однако по лицу Врангеля, на котором он научился отлично читать все, начальник штаба понял, что Врангелю известно происшествие, — он почему-то принял предложенную ему игру и умно повел свою партию, — и это озадачило Шатилова. Они обменялись понимающими взглядами и, по молчаливому, одновременно возникшему решению, оставили эту тему.

— Ну, прекрасно, Павлуша. — Врангель вновь нахмурился, словно открыто показывая границу, разделяющую их. — Я рад. Наши позиции совпадают, мы едины, как всегда, — он сцепил пальцы рук и неприятно хрустнул суставами. — И только тебе, испытанному боевому другу, я могу доверить миссию, значение которой трудно переоценить. Настало время ехать на Балканы, к братьям-славянам, жизнью своей обязанным святой Руси. Стучись в их сердца, требуй, проси, умоляй: они должны принять армию, помочь нам сохранить ее для дальнейшей борьбы. Верю, русские посланники, оставшиеся на своих местах и служащие родине верой и правдой, помогут тебе. Опирайся на них. Сегодня не время для разногласий: решается главный вопрос — быть или не быть армии! При переговорах неукоснительно придерживайся следующих положений. — Он встал. Его глаза обрели всегдашнюю самоуверенность. Подбоченясь — правая рука на рукоятке длинного кинжала, — он зашагал по тесноватой каюте, говоря, точно диктуя: — Первое. Час-ти армии принимаются при обязательном условии сохранения их военной организации. Второе. При предоставлении государствами общественных или частных работ подразделениям армии принимать решительные меры к направлению их на места крупными воинскими организациями — дивизия, полк. И, наконец, третье, друг мой: ежели подходящих и не позорящих нас работ на весь состав армии не окажется, добиваться временного расселения воинских подразделений по пустующим казармам крупными контингентами. Все!.. Есть ли у тебя замечания? — И, не дав времени на ответ, словно боясь шатиловских поправок и дополнений, продолжил: — Вот мои личные обращения к царю Борису и Александру, вручи их в собственные руки. Озаботься, пожалуйста: совершенно секретно. Я не скрываю от тебя ни слова, ни буквы, Павлуша. Обращаясь к монархам, я прошу их принять русских патриотов, взоры и сердца которых направлены на братские народы и их державных вождей. И указываю на тебя как на мое доверенное лицо, способное по первому требованию сообщить любые сведения, касающиеся армии.

— Разве я делегируюсь не один?

Врангель замялся. Потоптавшись на месте, как цапля на болоте, он сел рядом, положил руку на руку Шатилова, заглянул в лицо:

— Я счел нужным уступить Струве, — сказал он извиняющимся тоном. — Общественное мнение Европы... Ты же знаешь — нужно прикрытие и слева и справа.

— Кто? — Шатилова не на шутку начал бесить Врангель. Злил и в то же время беспокоил. Следовало держать себя в руках и прятать лицо: оно могло его выдать, и тогда главнокомандующий без колебаний переступит через него и выберет себе нового советчика.

— Представителем правого крыла будет Львов. Левого — Хрипунов. Но не беспокойся: у них свои задачи — обработка общества. Они не посягнут на твои прерогативы. Ни в косм случае, я обещаю!

Шатилов был вынужден проглотить и эту «пилюлю».

— Петряеву и Вязьмитинову в Белграде и нашим друзьям в Болгарии уже даны соответствующие указания. Тебя ждут, тебя достойно встретят, Павлуша. Твоя миссия — армия, армия и только армия! В тот час, когда наши воинские формирования могут оказаться всего нужнее Европе, безмозглые профаны политики взялись безжалостно разрушать армию — разрушать, несмотря на то что на чужой земле, в изгнании, она дает высшее доказательство патриотизма, твердости духа и безусловного повиновения начальникам. Случай с донцами Фостикова, несколько, впрочем, смягченный, может стать лучшим вступлением ко всем твоим докладам на Балканах.

— Ты, действительно, возлагаешь надежды на мою миссию? Я спрашиваю не главнокомандующего...

— Я никогда не отделяю себя как человека от должности, на которую меня поставили отчизна и общество. — Врангель посмотрел сурово, с вызовом. — Ты, кажется, достаточно знаешь меня. А почему ты говоришь об этом?

— У меня мелькнула мысль, — нашелся Шатилов. — Мы должны пытаться наводить мосты и с другими странами, с Венгрией, например.

— Ты прав, — величественно кивнул, смилостивившись, Врангель. — Это я поручаю полковнику фон Лампе. И генералу Леонтьеву в Чехословакии.

— Леонтьев — малоактивен и осторожен, — начал было Шатилов, но оборвал себя: — Впрочем... Да! Да! Вполне подходящая кандидатура!

— Забыл заметить, Павлуша. Я посылаю с тобой — в качестве адъютанта, порученца, как пожелаешь! — моего протеже Венделовского. Он не вызывает больше сомнений и у самого Перлофа.

— Венделовский — приятный и образованный молодой человек, — с полным безразличием отозвался Шатилов, думая о другом.

— К тому же, заметь, у него и кое-какой опыт дипломатической работы. Я обещал за него кузине. Я в долгу перед Татьяной Георгиевной... Почему ты хмуришься?

— Отнюдь, Петруша. Просто вокруг тебя непрерывно стали мелькать какие-то ловкие люди. Помнится, в большом фаворе оказался этот... ставленник Кривошеина... Как его?.. Финансовый воротила Шабеко, сулящий нам златые горы. Где он? Небось давным-давно в сиропах, вместе со своими проектами?

— И тут ты ошибаешься, Павлуша, — с видом превосходства заметил главнокомандующий, к которому окончательно вернулись спокойствие и самоуверенность. — Он курсирует между Парижем и Каттаро. Вокруг ссудной казны. За него я спокоен: он добудет нам золото. Продувная бестия, ты прав. Но он верен нам.

— Нам?! — вырвалось у Шатилова. И, уже не сдерживая обиды, сказал: — Не кажется ли тебе, Петр Николаевич, между нами происходит нечто, способное перечеркнуть старые доверительные отношения, боюсь думать — и старую дружбу? Есть ощущение, меня старательно отстраняют и от армии, и от дел гражданских.

— Да что с тобой сегодня, мой друг! — Врангель театрально вскинул брови. Подойдя, он поднял начштаба с кресла, обнял за плечи, повел по каюте, приспосабливая свои широкие шаги к коротким, мелким шагам «Павлуши» и с возбужденной в себе, почти искренней горечью думая о том, что Шатилов постарел, сдал и, к сожалению, уже не сможет выполнять свои обязанности так, как этого требует сложная обстановка. Гибкость он утратил, что ли? И потом эта ежеминутная способность обижаться — откуда она, почему он должен терпеть ее от подчиненного? С какой стати он вынужден лавировать, выражаться иносказательно?.. Павлуша — премилый человек, конечно, но политику приходится пренебрегать личными симпатиями и не делать ничего из благодарности и сентиментальных воспоминаний. Ты вождь. Имей силы отвергать все, что требует отвержения. Павлуша, кажется, и сам понимает несоответствие занимаемому посту — это облегчает задачу. Надо уже сейчас думать о замене... Хотя правильно, что с такой ответственной миссией на Балканы едет он: его знают, уважают в военных кругах. Достойный род, боевое прошлое, — он справится с возложенной на него задачей... Должен!.. А там посмотрим. Теперь не приходится загадывать, ситуация меняется каждую неделю... — Ты уходишь? — притворно удивился он, доставая брегет. — Через десять минут прибудет Перлоф. Разве тебе не интересны его сообщения?

— Уволь, — сухо отозвался Шатилов. — Надо собраться.

— Как угодно, Павлуша! — сказал Врангель с облегчением, которое и скрыть не сумел. — Придется одному покопаться в деле, которое Перлоф представит мне по «Внутренней линии». Мы увидимся завтра?

— Я надеюсь. — Шатилов ловким жестом кинул на голову — набекрень — фуражку, козырнул и вышел.

Настроение у Врангеля испортилось: в последний момент ему все же стало жаль Шатилова — тот уходил такой одинокий, обиженный, маленький, — и он думал уже не о самом Павле Николаевиче, которого решил заменить, а о впечатлении, которое произведет эта акция на русское общество и союзников, о том, как он запишет об этом в дневнике и даже как станет оправдывать себя перед баронессой Врангель...

Не обрадовал его и доклад. Фон Перлоф не сообщил ничего нового: недовольство французских оккупационных сил; рост протестов в лагерях и в Бизе рте; усиливающееся стремление солдат и казаков к возвращению в Россию, активно подогреваемое большевиками, сулящими прощение советской власти; афера, которой обернулось приглашение Бразилии принять десять тысяч будущих землевладельцев — им сулили средства на переезд, авансы и земельные участки в штате Сан-Паоло, — все это оказалось аферой группы потерявших честь и совесть офицеров, заключивших сделку с пароходной компанией и готовых за тридцать сребреников превратить своих соотечественников в рабов кофейных плантаторов. Врангель отметил необходимость строгого разбора этого дела и примерного наказания главарей (через несколько дней он забыл об этом) и, нетерпеливо постучав пальцами по столу, что являлось признаком недовольства, попросил Перлофа доложить, что нового в Галлиполи, у Кутепова.

Генерал позволил себе слегка улыбнуться:

— Кутепов занят строительством соборов на песке. Дроздовцы и марковцы выкладывают из камешков надписи: «Помни, что ты принадлежишь России» и «Только смерть избавит тебя от выполнения долга». Корниловцы сооружают двуглавого орла. Воздвигнута церковь.

— Напрасно, генерал! — строго оборвал его Врангель. — Кутепов спаял армию. Он создал суд, государственность. Микрокосм России!

— Простите, я хотел несколько развеять ваше превосходительство. Я внимательно слежу за Кутеповым.

— Думаете, я забыл прием, оказанный Кутепову в конце марта, когда он был вызван в мой штаб? Его встретили на пристани громовым «ура», подхватили на руки и несли по улицам. Это была демонстрация, предупреждение нам с вами, Перлоф...

— Вы преподали мне урок, господин главнокомандующий. — Перлоф стоял, как юнкер перед начальником дивизии. — Мои шутки непозволительны. Однако покорнейше прошу принять к сведению: они не могут перечеркнуть той агентурной работы, которой ваш покорный слуга занимается. Кроме того человека, что «ведет» Кутепова, у меня есть другой, ему вменена в обязанность работа с генералом Туркулом.

— О! — оживился Врангель. — Это хорошо.

— Я ставлю на Туркула, ваше высокопревосходительство. Он молод, двадцать восемь лет, честолюбив, неразборчив в средствах, пользуется особой популярностью у дроздовцев. Беден, жесток, не отягощен предрассудками, картежник. Следует подогревать его честолюбие и выдвигать в противовес Кутепову.

— Принято, Христиан Иванович. Тут вам карт-бланш, действуйте! Я вас больше не задерживаю. Хотя, постойте. Генерал Шатилов и сопровождающий его Венделовский выезжают завтра.

— Дузик включен в группу. Он дал обязательство «освещать» каждый шаг группы генерала Шатилова.

— О донесениях прошу докладывать незамедлительно. Как часто, думаете, они начнут поступать?

— Надеюсь, раз в четыре дня. Стюард на «Ориент-экспрессе» проверен и вполне надежен, ваше высокопревос ходительство.

— Хорошо, хорошо, Христиан Иванович! Будем ждать. До встречи. — Врангель встал, шагнул ко все еще стоящему контрразведчику — они оказались одного роста и милостиво протянул руку...

Спрыгнув в шлюпку, фон Перлоф оглянулся, когда шестеро матросов взялись за весла. Яхта «Лукулл» удалялась — острый нос, две стремительно-косые мачты и скошенная между ними назад труба. Главнокомандующий стоял на корме в любимой своей позе — подбоченясь и, казалось, настороженно смотрел ему вслед. «Мечется, — подумал Перлоф. — Мечется, не знает, на кого опереться. Поэтому и остерегается всех и каждого, видит в каждом генерале соперника. Тут может начаться дворцовый переворот. Пух-перо полетят, мундиры — в клочья. Кому это выгодно? Союзникам, туркам? Мне? А кто пройдет на место Врангеля? И примет ли он мои услуги, или у него уже будет свой «фон Перлоф»? Врангеля я знаю. Знаю и его слабости, и слабости его окружения. В этом моя сила. Но если главнокомандующим станет Кутепов? (Слащев — вряд ли!) Или какой-нибудь Скоблин, Туркул, которого я сам взялся «выдвигать»? Ведь придется начинать все заново. А как оно начнется? Важно действовать без промаха». Перлоф вдруг почувствовал успокоение: он вновь пришел к твердому выводу, что связан с Врангелем тугой веревочкой, обязан служить ему верой и правдой до тех пор, пока, разумеется, не появятся перед ним более заманчивые и широкие перспективы. Контрразведчик успокоился — он всегда приходил к душевному равновесию, сделав выбор, от которого ни за что не отказывался потом, до изменения реальной ситуации. Пока никаких проверенных данных, говорящих о близком изменении этой ситуации, он не имел. Следовательно, пока фон Перлофу ничего не грозило.

Генерал-лейтенант барон Петр Врангель, который всегда считал себя серьезным политиком, в чем убеждала его борьба и смещение Деникина, делал в последнее время одну ошибку за другой. За весьма короткий срок он донельзя обострил отношения с казачеством; он восстанавливал против главного штаба генерала Кутепова и его окружение; демонстративно валил в одну кучу и представителей «либерализма», обвиняя их в большевизме, и монархистов, старающихся отобрать у него армию и поставить во главе нее кого-нибудь из великих князей. Однако самой опасной в настоящий момент оказалась позиция, которую Врангель позволил себе занять по отношению к французскому командованию в Константинополе. Каждый его новый конфликт с Пелле или Шарли мгновенно отзывался в Париже и ставил в еще более трудные условия Струве, вынужденного тратить все дипломатические ухищрения не на то, чтобы добиваться каких-то льгот, уступок, обещаний поддержки, а на урегулирование вчерашних или позавчерашних промахов Врангеля, необъяснимых там, в Европе, даже в среде единоверцев.

К отношениям государственным прибавлялась личная неприязнь. Врангель даже не считал нужным скрывать ее. Его письмо, направленное против союзников, было опубликовано константинопольской газетой «Стамбул». Создавалось впечатление: Врангель идет на открытый разрыв, имея в кармане не известный никому крупный козырь. Дипломаты, военные, представители прессы, обыватели гадали: что это? Секретный договор с немцами? Миллиардные долларовые займы Америки? Перевод армии в Сербию? Десант в Грузию? Новый план атаки большевиков, выработанный в союзе с Савинковым и совместно с его «западной армией»? Никто и предположить не мог, что Врангель рассчитывал лишь на бога, судьбу и свое везение. И еще на миссию Шатилова.

Вскоре после отъезда начальника штаба (фон Перлоф доложил: французской разведке уже известно о поездке Шатилова) парижские газеты опубликовали сообщение агентства ГАВАС о враждебной позиции, занимаемой Врангелем по отношению к Франции. Меры же французских оккупационных властей объяснялись гуманностью.

— Я принимаю вызов, господа! — кричал Врангель, не сдерживая ярости. — Я буду бороться! Боже, сохрани армию! Я буду бороться, даже если останусь один. И только смерть может освободить меня от служения делу и армии, только смерть!

2

«Генерал Врангель — генералу Пелле.

Армия, проливающая в течение шести лет потоки крови за общее с Францией дело, есть не армия генерала Врангеля, а русская армия... Желание французского правительства, чтобы армия генерала Врангеля не существовала и чтоб русские в лагерях не выполняли приказы своих начальников, не может быть обязательно для русских в лагерях; и пока лагери существуют — русские офицеры и солдаты едва ли согласятся в угоду французскому правительству изменять своим знаменам и своим начальникам».

«Генерал Шарли — генералу Врангелю.

Имею честь переслать Вам здесь экземпляр сообщения французского командования, которое я предписываю раздать и расклеить во всех лагерях русских беженцев. Честь имею просить Вас пригласить русских комендантов лагерей следить за тем, чтобы их подчиненные не мешали распространению этих документов... Согласно предписанию французского правительства паек, выдаваемый русским, будет уменьшен... Франция не в состоянии продолжать без конца приносить жертвы, налагаемые на нас содержанием русских беженцев...»

«Генерал Врангель — Верховному французскому комиссару генералу Пелле.

...Решение французского командования, хотя, я надеюсь, было продиктовано исключительно финансовыми соображениями, может быть истолковано и как намерение воздействовать на моральное состояние войск... Убежденный в необходимости сохранить порядок, который особенно обязателен в тяжелые минуты, лишенный возможности выявлять мой личный авторитет в войсках, я вынужден отклонить от себя всякую ответственность за дальнейшее...»

Врангель приказывает Кутепову: все оружие собрать и хранить под усиленными караулами; в каждой дивизии сформировать ударный батальон в 600 штыков, придав ему пулеметную команду и 60 пулеметов. Задачей фон Перлофа было сделать этот «тайный» приказ известным французам.

— Они испугаются! Вы все увидите: они струсят! Они нас боятся! — восклицал Врангель. — Пелле не отказал армии в пайке, а лишь срезал его. Почему? Испугался волнений в лагерях! Озлобленный несправедливостью русский солдат — они знают это! — способен за час разогнать всех их сенегальцев, новозеландцев, австралийцев и прочих — к чертовой матери! Мы должны продержаться до возвращения Шатилова, господа! Я верю: армия с честью выйдет из создавшегося положения...

«От штаба главнокомандующего русской армией.

В ряде статей газеты «Последние новости» (издающейся в Париже г. Милюковым) помещены сведения, якобы полученные из министерства иностранных дел Франции, о сложении ген. Врангелем с себя обязанностей главнокомандующего. В № 312 указано, что генерал Врангель будто бы согласился подчиниться требованию французского правительства о прекращении контакта с его войсками и якобы предложил сам повлиять на войска, дабы убедить подчиниться требованиям французского правительства. Штаб главнокомандующего считает необходимым официально заявить, что эти сообщения являются сплошным вымыслом... Главнокомандующий остается на своем посту и разделит до конца участь армии, которая при содействии братских народов, нужно надеяться, будет спасена...»

«Французское командование в Константинополе заявляет, что въезд в русские военные лагеря запрещен. Все выданные ранее пропуска аннулируются. Возвращение в свои части уволенных в отпуск ранее разрешается в пределах особого списка...»

Врангель долго ругался, получив это известие. Он накричал на дежурного генерала и прогнал адъютанта.

— Мне остается надеяться теперь лишь на смену правительства во Франции! — бросил он пришедшему с докладом фон Перлофу. — Я приму вас через час, генерал. Надо написать им ответ немедля.

— У меня известия о генерале Шатилове.

— Аааа! Наконец-то!.. Ваш агент отнюдь не проявил оперативности, — съязвил он. — Подождите в таком случае. Присядьте. — Врангель, точно оперный певец держа прямой спину, сел на кончик кресла и начал писать, с трудом подбирая слова: «Отбрасывая все личное, я готов в интересах русского дела продолжать совместную с французскими властями работу...», думая над тем, что ответ Пелле он не отправит до тех пор, пока не проанализирует информацию о миссии Шатилова. — Ну-с, говорите, — отложив бумагу, Врангель в упор посмотрел на контрразведчика. — Общий вывод? Он благоприятен?

— Можно сказать — да.

— Слава богу! Шатилов провозился там год.

— Отнюдь: две недели. Вот почтотелеграмма агента. Здесь отчет о поездке, расшифрованный.

— Так читайте, читайте, Христиан Иванович. — Настроение у Врангеля заметно поднималось. — А что о Венделовском?

— Эти сообщения шли по другим каналам, ваше высокопревосходительство. Венделовский ничем не скомпрометировал себя в поездке. Никаких контактов не имел, стремлений уйти от наблюдений тоже. Игорные и прочие дома не посещал, вином не увлекался. Генерал Шатилов остался весьма доволен: Венделовский характеризуется им как исполнительный, хотя и несколько безынициативный подчиненный.

— Ну, инициативу должен был проявлять сам Павел Николаевич. Он у нас привык всю жизнь в исполнителях ходить, отсюда и критика. — Врангель повел холодно блеснувшими глазами и сказал совсем несвойственным ему доверительным тоном: — Послушайте, Христиан Иванович, не сочтите за труд, не удивляйтесь и, если затруднительно, не отвечайте. Как вы живете?

— Не понял, господин главнокомандующий.

— Мы с вами трудимся бок о бок не один год. Вы — преданный делу и мне человек, проверенный в тяжелых испытаниях. Я доверяю вам абсолютно! Как себе! Вы — потрясающий специалист. Но я вас совершенно не знаю. Вы женаты? У вас семья? Как вы живете, нет ли в чем нужды? Особенно сейчас, в условиях, в которых мы оказались... Вы молчите?

— У меня нет семьи, ваше высокопревосходительство, — твердо, со спокойным безразличием сказал разведчик, но кивок головы и дернувшаяся нога выдали его волнение. — Жениться я не успел: служба. Родители расстреляны большевиками в Петрограде, младшие братья сложили голову за веру, царя и отечество.

— Сочувствую вашему горю, поверьте. Крепитесь, солнце еще заблестит над нами. Придет светлый праздник, и мы — закаленные в борьбе! — достойно встретим его! Простите, если затронул кровоточащие раны. Благодарю за службу, генерал!

Врангель хотел было сказать еще что-то ободряющее, чтобы поднять дух разведчика, но по привычке сдержал себя и лишь милостиво кивнул, точно клюнул, выкроив на лице нечто вроде улыбки.

А фон Перлоф, покидая главнокомандующего, думал уже о том, что необходимо сделать немедля, какие распоряжения отдать подчиненным, среди которых было много «заплечных дел мастеров» и очень мало профессионалов... Какая-то тревожная мысль беспокоила фон Перлофа. Генерал шаг за шагом заставил себя вспомнить утро и весь день, все встречи, разговоры, допросы — вплоть до визита к главнокомандующему. Нет, опасность шла откуда-то извне, не от тех, с кем ой встречался сегодня. И вдруг все стало на свои места: он слово в слово вспомнил текст донесения Дузика, касающийся Венделовского. Особенно отчетливо встало перед ним слово БЕЗЫНИЦИАТИВНЫЙ, — оно подсознательно беспокоило его все это время. Безынициативен тот, кто нарочно не хочет проявлять инициативы, всячески подчеркивает это так, чтобы все видели. Да и сама хорошая аттестация, безоговорочно хорошая — это тоже плохо. Либо этот болван поручик ничего не заметил, Венделовский ловко провел его, либо Венделовский купил этого Дузика, даже перевербовал, чего доброго... Нет, проблема врангелевского протеже не закрывалась. Фон Перлоф чувствовал, что обязан вновь пройти по всей цепочке фактов, связанных с поздним появлением Венделовского в Крыму, и перепроверить каждый его шаг.