Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

1

Фон Перлоф привез Кэт — согласно документам Анастасию Мартыновну Мещерскую, больную нервным расстройством, — на Адриатику еще в конце января. Пансионат «Эксельсиор», куда он устроил ее, находился в полутора верстах от Дубровника, на берегу моря. Небольшая затейливой архитектуры вилла прилепилась к скале, как ласточкино гнездо: комнат пятнадцать, не больше, внизу холл и столовая, на втором и третьем этажах — жилые помещения. За забором петляла по берегу неширокая, покрытая утрамбованной щебенкой дорога. При сильном ветре и волнении на море брызги и пена взлетали на трехметровую высоту и захлестывали дорогу. Пансионат напоминал Кэт их крымскую виллу «Бельведер» и одновременно — константинопольский пансионат Трубецкой и Чавчавадзе. Комнатка Кэт находилась на последнем этаже — угловая, так что, сидя на балконе, закутавшись в плед, она видела и морскую даль, и дорогу к Дубровнику, скрывающуюся за скалой, которая нависала над изрезанной береговой линией.

Кэт приехала в курортное межсезонье. По утрам над водой стоял густой холодный туман. Незаметно он превращался в дождливую пелену. К вечеру моросящий дождь усиливался. Он шумел в кронах вечнозеленых деревьев, барабанил по крыше, напористыми струями низвергался из водосточных труб, издавал монотонные шипящие звуки на ступеньках и каменных плитах тротуара. Пляжи пустовали. Перевернутые, глянцевито блестевшие просмоленными днищами лодки напоминали морских котиков, выползших на сушу. Серое море и серый берег сливались, казались одним целым. Безлюдно было вокруг. Бёзлюдно, уныло, сумрачно. Будто на дне глубокого озера. Все виделось через дождливый занавес — нечетко, расплывчато. Более половины комнат пустовало. Кэт не сразу узнала об этом: она не ходила в столовую, еду ей приносила разбитная итальянка неопределенного возраста, которая с одинаково веселым рвением исполняла сразу несколько должностей — убирала комнаты, стирала белье, ездила на шарабане в окрестные села за вином, хлебом, мясом и сыром. Итальянка сочувствовала «русской девушке-аристократке, которая перенесла немало горя». Она обладала живым умом и добрым сердцем. Звали ее Джованна. Они объяснялись знаками...

Дни были тихие, покойные и однообразные. Вечера — тоскливые, наполненные воспоминаниями о детстве и юности, о семье. Кэт страдала бессонницей, вероятно, потому, что мало двигалась. И засыпала, измучившись и извертевшись, за полночь. И долго приходил к ней один и тот же сон... Будто подводит ее к аналою дед. Она — невеста в белом платье с фатой и белыми цветами в волосах. А рядом — ее дядя-жених, с маленькой головкой, в мундире, при всех орденах. Священник, трижды перекрестив их, вкладывает им в руки зажженные свечи. «Миром господу помолимся... О мире всего мира... О рабе божием Святославе и рабе божией Ксении... А еще спожити им добре в единомыслии... Господь бог дарует им брак честен и ложе неоскверненное...» — звучит в притихшем храме голос. «Венчается раба божия Ксения рабу божию Святославу!..» — «Нет! — кричит Ксения. — Не Святослав он, не Святослав! Помилуйте!» — и просыпается от ужаса, сдавившего ей горло. И снова мучается, вертится с боку на бок на измятых простынях. И в который раз твердит заговор от тоски, которому еще в крымские времена научила ее кормилица Арина: «На море на кияне, на острове Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит раба божия Ксения, тоскуя, кручинится в тоске неведомой и в грусти недознаемой. в кручине недосказанной. Идут восемь старцев незваных-непрошеных. «Гой ты еси, раба божия Ксения, ты что-почто сидишь с утра до вечера кручинная?» И рече раба божия Ксения восьми старцам: «Нашла беда среди околицы, залетела во ретиво сердце, щемит, болит головушка, не мил свет ясный, постыла вся родушка». Начали ломать тоску восемь старцев грозным-грозно, бросать тоску за околицу. Кидмя кидалась тоска, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста. Нигде тоску не приняли, нигде тоску не укрыли. Заговариваю я рабу божию Ксению от наносной тоски по сей день, по сей час, по сию минуту, и слово мое никто не превозможет ни воздухом, ни духом». Так мучается до рассвета и забудется лишь на несколько часов — пока разбудит ее стуком Джованна. Встанет к завтраку с тяжелой головной болью, и белый свет ей не мил.

Вскоре навестил Ксению дядя. Привез бутылку шампанского, множество вкусных вещей и маленьких подарков. Случилось так — неизвестно и почему, — что Ксения до сих пор не призналась Перлофу в своем излечении. Настораживало ее, удерживало что-то. Казалось, так проще, привыкла она к грифельной дощечке и карандашику... Дядя был в хорошем настроении. Говорил о будущем, о розысках ее родных.

Вторично фон Перлоф появился в пансионате в середине марта. Его сопровождал русский доктор, привезенный из Белграда. Дядя был необыкновенно мрачен. Казалось, его не обрадовали и оптимистические прогнозы, высказанные врачом. А тот, осмотрев Кэт, повел на берег моря, где усадил ее на перевернутую лодку и убежденно заговорил. Но не о болезни, а о ее молодости, о красоте, что разлита здесь, на Адриатике, которую не в силах были уничтожить ни время, ни солнце, ни море и ветра, ни толпы завоевателей — римляне, византийцы, сарацины. Дождь стих. Тучи над морем разошлись, и они увидели огромный багровый солнечный диск, который, сплющиваясь, уходил за горизонт. «Как зовут вас?» — написала Ксения на грифельной дощечке, решившись скрыть пока свое выздоровление от доктора, в котором ей предстояло еще разобраться.

— Закудрин, — представился он. — Сергей Сергеевич, — и поклонился. — Ваш дядя, как кажется, человек не очень добрый, но бесконечно хорошо к вам относящийся, просил меня излечить вас. Так придется потерпеть мое общество, дорогая Анастасия Мартыновна. Гиппократ, Гален, Боткин говорили: «Надо лечить не болезнь, а больного».

«Как?» — написала Кэт.

— Психотерапия плюс фармакология, — улыбнувшись заговорщически, сказал доктор. — В борьбе с недугом я — лишь советник, эксперт, учитель, если вы доверитесь мне. Мутизм — неорганический паралич голосовых связок. Расстройство невротическое. Вы справитесь. — В спокойных внимательных глазах под густыми пушистыми бровями, мягкой улыбке, в высоком мудром лбе и большой голове доктора было что-то притягательное, доброе.

«Вы не гипнотизер?» — написала Ксения.

— Я не исключаю и гипноза. Но главное — фармакотерапия. Хорош бром с кофеином, валериана с ландышем, китайский лимонник, алоэ. Вы плохо спите? Займемся и дыхательной гимнастикой. Скажите, пожалуйста, «о-о», — внезапно попросил он.

— О-о, — не задумываясь, произнесла она, забыв о своей игре.

— Так я и знал. — Закудрин усмехнулся. — Зачем вам этот обман?

Ксения, покраснев, подавленно молчала.

— Только, пожалуйста, правду. А не угодно — молчите. Я не выношу лжи. Всеобщая ложь вокруг. Это невозможно.

— Я объясню... Вы поймете. У меня нет злой цели!

— Я должен уехать. Что делать мне тут? Лечить несуществующую болезнь? Это не в моих правилах.

— Не говорите дяде, умоляю. Ну, до следующего его приезда

— Но были ли вы вообще больны? Или тут все комедия?

— Я доверяю вам. Я все расскажу. Завтра же, как только дядя уедет. Прошу вас.

— Хорошо. Я — слабый человек, и вы меня уговорили.

Обед фон Перлоф устроил праздничный. И прислуживал им сам хозяин пансионата. После десерта Сергей Сергеевич откланялся. Христиан Иванович, промеряв шагами комнату и попросив внимания, сказал с внезапно вырвавшейся лаской:

— Простите, Ксения, редко навещаю вас. Но думаю каждодневно. И вот доказательства. — Он полез во внутренний карман пиджака, вытащил конверт и протянул Ксении. — Тут паспорт, «нансеновский», дорогая. Он возвращает вам фамилию ваших предков. Поздравляю, княжна Ксения Николаевна Белопольская, — и церемонно поклонился. — Однако хочу предупредить: здесь, в пансионе, вы по-прежнему Мещерская. Так проще. Есть и вторая новость — мне удалось узнать адрес вашего отца и снестись с ним.

Ксении хотелось броситься ему на грудь. Но она сдержала внезапный порыв, опустила глаза. Ей было стыдно.

«Благодарю, дядя, — написала она. — Вы сделали для меня так много». И, потянувшись, поцеловала его в щеку. Вы как дочь мне, Ксения, — голос его дрогнул. — Я всегда мечтал о такой дочери. И был бы счастлив, если... — он запнулся от охватившего его волнения.

«Мой долг теперь...» — Ксения задумалась: ее отношение к дяде оставалось все еще противоречивым. Что-то мешало ей, что-то настораживало. Его связь с садистом Издетским и даже начальствование над ним? Вероятно. Но не только это. Разговоры еще в константинопольском пансионате: «Жандарм, заплечных дел мастер. Служил всем, приближен к главному командованию». Она мало задумывалась над тем, чем же, собственно, занимается ее дядя. У нее было лишь одно чувство по отношению к нему — благодарность, ибо он не просто помог ей, он действительно спас ее — от голода, унижений, пыток, смерти, быть может...

— Послушайте меня, моя девочка, — Перлоф взял руку Ксении своими цепкими холодными пальцами и просительно заглянул ей в лицо. Его глаза под пенсне стали растерянными. — Я, к сожалению, должен уехать. Много работы. Обстановка накалена до предела.

Ксения кивнула: у нее не было желания задерживать дядю.

— Лечитесь. Слушайтесь господина Закудрина — он врачеватель, с практикой. Я постараюсь приехать при первой возможности. Обязательно напишите отцу. Весточка — верное свидетельство вашего существования. Мне он, может быть, и не поверил. Кто знает?

Ксения вновь кивнула.

— Вот немного денег. — Христиан Иванович достал бумажник и, не считая, отделил большую часть из пачки. — Нет, нет, не возражайте! — воскликнул он просительно. — Тут немного, по нынешним временам. Поезжайте в Дубровник, развлекитесь. Может, понадобятся лекарства. — Он чуть не силой сунул деньги Ксении.

«Почему вы добры ко мне?» — написала Ксения.

— Ты так похожа на мать... Твоя мать была замечательная — умница, красавица. Какое-то время мы росли вместе. — Фон Перлоф задумался, точно поразившись своей откровенности и внезапно вырвавшемуся признанию. И замолчал подавленно, не скрывая искреннего своего волнения.

«Вы любили ее?»

— Всегда преклонялся... Началась моя служба, и мы расстались. Я был послан в Академию Генерального штаба, Ольга училась на естественном факультете курсов профессора Герье. Ольга Михайловна очень изменилась. Вокруг вертелась богатые и сиятельные женихи. Ваша бабушка баронесса фон Дихтгоф весьма выделяла одного свитского офицера. Мы вновь расстались. А когда я вернулся из заграничной командировки, моя матушка сообщала, что ее сестра удачно выдала дочь замуж за князя и преуспевающего светского человека, которому уготована блестящая карьера. Вскоре родился ваш брат Виктор, не так ли? Наши пути разошлись. И я не смел, не хотел более напоминать о своем существовании...

«А вы не виделись более?»

— Один раз. Случайно, мельком. Мы перемолвились несколькими фразами. О ее смерти я узнал с опозданием. Это известие потрясло меня. Казалось, из жизни навсегда ушло что-то прекрасное и возвышенное.

«И вы помните ее?»

— Не спрашивайте, прошу вас. У меня нет никого... — Сказал горько: — Я всегда был занят чужими делами, службой. И не принадлежал себе. Но теперь богу угодно было наградить меня. Я нашел вас, и вам я нужен. Мне кажется, не было страшных дней и лет, и я снова вижу перед собой молодую милую Ольгу... Олечку фон Дихтгоф. Значит, есть в мире для каждого из нас высшая награда!

«Как вы относитесь к моему отцу?»

— У меня всегда было предубеждение против этого человека, — не скрыл брезгливой мины фон Перлоф. — Я завидовал ему, если быть честным. И его блистательному взлету на государственной службе, и сиятельному роду, и состоянию. Ну, конечно, и такой жене, как Ольга Михайловна, — прежде всего. Его трансформация, братание с гучковыми и родзянками доставили мне мстительное наслаждение. Однако оно было не полным: бедная Ольга не видела падения того, кого сделала своим избранником.

«Вы все же любили маму?»

— И в самых смелых мыслях своих никогда не ставил я рядом наши имена. И мечтать не смел: Ольга всегда оставалась для меня лишь божеством, существом иного, высшего мира. Это не была любовь, готов поклясться на святой иконе!

«А отца ненавидели?»

— Я плохо знал его. Он был для меня не реальным человеком, скорее — злая сила.

«Был чужой и с нами, — написала Ксения. — Меня не любил. Сказал, лучше умерла бы я, чем мать».

— Ужасно!

«Мой отец — дед, — быстро нацарапала Ксения. — Он, конечно, погиб».

Фон Перлоф, разумеется, знал все об отставном генерале Белопольском, но решил смолчать, зачем ранить бедную девочку?

— Пока я нашел лишь вашего отца, но я не теряю надежды, верьте, я со всем рвением продолжаю поиск, — сказал он.

«Вы убивали, дядя?» — написала Ксения и удивилась внезапности поворота мыслей.

— Я солдат, дитя мое. — Рыжеватые брови фон Перлофа полезли вверх: — И шла долгая война. Я стрелял. Мне приходилось. Да, вероятно, убивал. А почему вы спрашиваете?

«Простите, — написала она. — Глупый вопрос».

— Не думайте о прошлом, — сказал он, вновь обретя привычную твердость и по-своему истолковав ее интерес. — Все плохое, слава богу, кончилось. Давайте прощаться, родная. И не беспокойтесь: все будет хорошо. Все, все, верьте мне!

У Ксении вдруг возникло четкое и неколебимое ощущение, что она видит дядю в последний раз. Впервые он вызвал у нее сострадание, и следы скорой неминуемой смерти виделись ей на побелевшем, растерянном лице. В порыве жалости Ксения внезапно опустилась на колени и поцеловала руку фон Перлофа. По ее смуглому, ставшему совсем детским лицу потекли слезы. Фон Перлоф, легко подняв ее, поцеловал по-отечески в лоб, сказал растроганно:

— Благодарю вас, благодарю! Не тревожьтесь ни о чем, Ксения. Все плохое для вас кончилось: вы под моей защитой.

«Я буду молиться за вас».

Он погладил ее по волосам дрожащей рукой:

— Я буду телеграфировать, Ксения. Часто. Но если понадоблюсь, не дай бог, срочно — звоните в Белград. — Он протянул ей визитную карточку.

«А отец, — написала она, — он приедет? И заберет меня?»

— И об его приезде я буду знать. Пусть это вас не волнует, девочка. Все будет так, как вы захотите. Поправляйтесь, дорогая Ксения! — сказал он, склоняясь к ее руке.

«Сколько седых волос, — непроизвольно отмстила про себя Ксения. — Какой тяжкой жизнью живет, видно, этот человек. Всегда он должен раздваиваться, меняться, как актер. Может, и со мной только что он сыграл отрывок из какой-нибудь пьесы? Какова моя роль — статистки? А я растрогалась, расчувствовалась от благодарности. Может, я просто нужна ему, — прежние сомнения овладели ею. Это говорила, конечно же, приобретенная ею осторожность. — Нет, не может быть, — подумала она уже с уверенностью. — Есть же на земле что-то святое». Ксения, мимолетно коснувшись, поцеловала дядю в висок и отвела его голову. Фон Перлоф выпрямился и, быстро надев пенсне, скрыл увлажнившиеся глаза.

— До встречи, дорогая Ксения, — уже обычным своим голосом сказал он и по привычке щелкнул каблуками, хотя был в штатском костюме. Уходя, он обернулся. Улыбка у фон Перлофа была жалкая, впервые ею увиденная. И Ксения вновь необыкновенно ясно ощутила и осознала, что расстаются они надолго, может быть навсегда. И она снова пожалела Перлофа.

Ксения долго сидела в кресле-качалке, размышляя над их встречей. Какой он странный, ее дядя! Вдруг разволновался, заговорил о маме и отце, о своих чувствах, которые подавлял, наверное, всю юность, и теперь все вдруг вырвалось... Зря она не призналась, что давно уже говорит. Но разве не сама жизнь научила ее сверхосторожности?.. А вдруг дядя, узнав, что она здорова, прекратил бы заботу о ней и кончилась бы безмятежная, спокойная, почти райская жизнь! Нет, она не сделала ошибки. Она не поторопилась со своими признаниями, и один бог — судья ей... И все-таки, вспоминая дядино лицо в дверях — лицо одинокого, обреченного человека, — она искренне пожалела его. Ксения плакала — о нем и о себе, и молилась, и просила бога не гневаться на нее за ложь, и снова плакала, думая о прошлом и будущем...

2

С появлением в пансионате доктора Закудрина жизнь начала меняться для Ксении. Точно бог действительно услышал ее. Однажды, проснувшись и выйдя на балкон, Ксения увидела голубое, просветленное небо таких чистых тонов, какие бывают только на церковных фресках. Бирюзовое море тихо и покойно лежало у ног. Благостная теплота окружала ее. Резко и сладко пахли неведомые, неизвестно когда распустившиеся цветы. На горизонте был виден косой белый парус. Под окнами слышались громкие голоса, цокали копыта коней, раздавался шум колес телег и экипажей — точно доктор расколдовал погруженную в спячку жизнь целой страны...

Сергей Сергеевич познакомил Ксению с Дубровником. День, назначенный для путешествия, оказался ярким, солнечным, нежарким. Закудрин заранее заказал извозчика, и они, успев позавтракать, покатили каменистой, немного пыльной дорогой. Море возникало то справа от экипажа, то, скрывшись на мгновение, — слева. Дорога поднималась с холма на холм, мимо, домиков и вилл, потом резко ныряла к воде, — пахло водорослями, йодом, вереском, нагретым камнем, — и вдруг незаметно перешла в окраинную улицу. У пристаней и набережной едва покачивались на ленивой волне шлюпки, баркасы, яхты. А чуть дальше — небольшой пароходик с высокой черной трубой, на котором играл духовой оркестр и на палубе виднелись пестро одетые люди, готовящиеся либо к веселой прогулке, либо к какому-то празднику.

Дорога вновь стала подниматься и чуть удалилась от моря. Они выехали из-за поворота, и вдруг Ксения увидела город. Толстые стены крепости, замыкаясь изломанной линией в сложную геометрическую фигуру, спускались к воде. Внутри крепости, тесно прижатые друг к другу, виднелись дома. Это и был Дубровник.

Они отпустили извозчика и пошли пешком через цепной мост и высокую арку главных ворот, мимо высоких башен. Сергей Сергеевич не раз бывал здесь. Он говорил, говорил, но Ксения, потрясенная увиденным, не слышала ни слова...

Улица вывела их на миниатюрную площадь, к сердцу города, где находился дворец князя. Ксения поняла: тут жила Джульетта, а через этот балкон проникал к ней в спальню Ромео. И именно здесь, на этой площади, скрестились шпаги Монтекки и Капулетти. И пролилась кровь... Забили башенные часы. Над городом летела величественная, как хорал, мелодия. У Ксении пропало ощущение времени: она оказалась в семнадцатом веке…

...Они долго бродили по Дубровнику. Спускались к маленькой гавани, где был аорт и от причала к причалу протягивали цепь, замыкавшуюся на ночь, чтобы вражеские корабли под покровом темноты не смогли проникнуть в крепость. Неподалеку, на еще более маленькой площади шумел пестрый рынок... Закудрин повел ее в собор, а затем — в францисканский монастырь и хранилище древних рукописей. Ксения для себя по-прежнему оставалась знатной горожанкой, прожившей здесь триста лет и оставшейся молодой...

С тех пор Ксения почувствовала, что выздоравливает, появляется у нее новый, пристальный интерес к жизни. В этом помогал ей доктор, окруживший се постоянным, но не навязчивым вниманием. В дни стремительного пришествия весны и начинающегося уже лета Ксения словно расцвела, налилась силой и красотой: ее бескровное овальное лицо загорело, синие глаза блестели, белокурые волосы отросли и выгорели. Она чуть-чуть пополнела, и это тоже шло ей. Дубровник, солнечные лучи, ласковое горько-соленое теплое море, запах роз и пение птиц да еще старая виноградная лоза, упрямо поднимающаяся к ее балкону, затушевали страшное прошлое, день за днем вытравляли кошмары Крыма и Константинополя, укрепляли надежду на то, что жизнь продолжается и могут быть в ней еще и радости и счастье.

К Закудрину Ксения чувствовала безграничное доверие. Они часто и подолгу беседовали о себе, о времени, судьбах близких им людей. И все чаще — о доме, о России. Закудрин, к удивлению, оказался хорошо информированным о тамошней жизни, об успехах и трудностях новой власти. Доктор говорил и об эмигрантах, возвращающихся в Россию. Они с удовольствием вспоминали Петроград: белые ночи, свинцовые воды Невы и туманно-серебристый свет на набережных, строгий, графически четкий силуэт адмиралтейского шпиля, тяжелую давящую громаду шапки Исаакиевского собора, фонтаны Петергофа, прекрасные скульптуры Летнего сада, острова, парки Царского Села. Воспоминания будоражили Ксению больше всего. Они рождали и свои, очень личные воспоминания. Ксения вновь и вновь обращалась к петербургскому детству и юности, где находила все новые, милые ее сердцу эпизоды, подробности, детали...

Однажды в пансионате появился Николай Вадимович Белопольский. Джованна вызвала Ксению с пляжа. Ксения поспешила домой с ощущением радостного беспокойства, которое неизменно возникает у каждого человека при встрече с дорогим ему прошлым, с родными людьми.

В холле, расположившись на диване и артистично отнеся руку с сигарой, сидел отец. Он вновь выглядел как в свои лучшие петербургские времена: стал опять вальяжен, пополнел, гладко выбритые щеки лоснились. И одет модно. И голос прежний — бархатистый, самоуверенный, голос статского советника, снисходительно беседующего с подчиненными ему чиновниками. Он обнял и расцеловал дочь. (Несколько театрально, в расчете на публику, как невольно отметила Ксения.) Она смотрела на происходящее как бы со стороны. И была раздражена этим зрелищем: страшные годы, пролетевшие над страной, словно не коснулись ее отца. Ксения представила ему Закудрина.

— Оч-чень приятно... Оч-чень, оч-чень, — сказал он быстро и как-то невнимательно, глядя поверх его головы. — К вашим услугам.

Словно Закудрин нуждался в его помощи.

Ксения, покраснев от обиды за доктора, увела отца к себе.

— А у тебя тут... мило, — сказал он почему-то шутливым тоном. — Прости, не сразу приехал. Все дела, политика, страсти, тайная война.

— Нет ли у тебя известий о наших?

— Только о твоем деде. Представь, он остался в России по своей воле и теперь даже в фаворе. Сотрудничает с большевиками.

— Бог ему судья, отец.

— В конце концов — да. Я пытался образумить его. Через газету, разумеется. Тщетно! Представь, он прислал мне ответ, где обвинил в антипатриотизме, службе врагам отчизны!

— Для тебя он политический противник, а для меня дед, и я люблю его. И с удовольствием была бы с ним! — Внезапная мысль потрясла ее: отец ведь не заметил даже, что она говорит! — Между прочим, я выздоровела, как видишь!

Отец посмотрел удивленно, вспомнив о немоте Ксении, — о ней ему рассказал Перлоф — родственник, которого он всегда терпеть не мог. Князь смешался, но, чтобы скрыть смущение и обрести себя, поцеловал дочь, пробормотав что-то вроде: «Как же, как же, очень рад, слава богу! Мне говорили», — и стал раскуривать потухшую сигару. Затянувшись, он сказал со вздохом:

— А о братьях твоих ничего не известно. Словно в воду канули. В смерть обоих не верю. И в пленение. Поиски не прекращаю, надеюсь. Андрей, по всей вероятности, завербовался в Иностранный легион. А куда девался Виктор — ума не приложу. В списках армии, во всяком случае, не значится.

— Такая была семья... большая, — горько вырвалось у Ксении.

— Да-а... Но какое счастье, что я нашел тебя! И мы вместе — подумать только! И никогда не расстанемся. Теперь уж — никогда!

— А Арина? С ней что?

— Осталась в Крыму. Исчезла! Убежала, одним словом!

— Уж не обидел ли ты ее?

— Кто это и когда обижал у нас в доме эту холопку?! — воскликнул князь и тут же, уловив возмущение во взгляде дочери и поняв, что несколько переиграл, добавил: — Вероятно, осталась с сыном. Представляешь, Иван жив. И более того — активный большевик, чекист! Однажды я встретил его на рю Пера — это уже наша вторая нежданная встреча, — но он не признался. Кошмар какой-то! Говорили, чекисты были причастны к потоплению яхты Врангеля!

— Ах, папа, какое мне дело до Врангеля?!

— То есть? — поразился Белопольский. — Главнокомандующий...

— И слушать не хочу! — не сдержалась Ксения. — Мы столько не виделись, а ты... Ты даже не спрашиваешь, как я выжила.

— Я не хотел тебя травмировать, поверь. Воскрешать тяжкие воспоминания. Я со всей душой!.. Расскажи. Я весь внимание.

— Нет, — твердо сказала Ксения. — Действительно, зачем? У меня все прекрасно.

— Слава богу.

— Оставь, пожалуйста, бога! И говори лучше о себе.

— Хорошо, хорошо! — словно защищаясь, воздел руки Николай Вадимович. — Я в Париже. И у дел. Тоже прошел все круги эмигрантского ада, можешь не сомневаться. Приближен к особе великого князя Николая Николаевича, которого считаю единственным, я подчеркиваю, единственным претендентом на престол Российской империи.

Ксения молча смотрела на отца. В ее глазах стыло удивление.

— Наши первейшие враги — «Кирилловцы»! Сторонники князя Кирилла — этого «демократа» и самозванца! — и тупоголовых немцев. Они пытаются узурпировать права наследия. Хотят чуть ли не силой захватить престол.

— Какой престол? — гневно воскликнула Ксения. — Так ты опять за монархию?

— Да, да! Я — монархист! И непримиримый! — с жаром воскликнул князь. — Сама жизнь увела меня от заблуждений молодости, вредных теорий; внушенных мне масонами, погубившими страну. Россия была сильнейшей державой мира. Накануне войны она имела боеспособную армию, развернутую для сражений, хорошо вооруженную. У нас были винтовки и пушки получше австрийских, дредноуты на Балтике и Черном море, не уступавшие германским. Мы бдительно смотрели на запад и проморгали брожение у себя в тылах. Масоны расшатали империю! Они породили думцев и прочую плесень — социал-демократов, эсеров, большевиков! Всех этих керенских, черновых, чхеидзе, савинковых! Допустили приезд, в Россию Ленина. И — подумать только! — сами отдали в руки врагов, предали царскую семью! И дискутировали в то время, когда каждый взяв винтовку, должен был становиться в цель и идти спасать помазанника божия!.. Помолчи! — воскликнул он резко и тут же поморщился, сознав свою бестактность. — Дай, Ксюшенька, закончить...

— Но Николай Романов... Ты, сколько я помню, всегда говорил...

— Мы не понимали его, — убежденно возразил Николай Вадимович. — Он не был нм слабым, ми глупым. Ом желал одного — победы над врагом, понимая, что разгром германцев, подобный разгрому, которому мы подвергли австрийцев, решит все проблемы тыла и усмирит недовольных. Предотвратит революцию. Он верил нам, своим слугам, но мы подвели его. Одни из-за корысти и честолюбия, другие по бездарности, третьи из-за далеко идущих и еще неизвестно кем и откуда направляемых масонских связей. А когда разгорелась братоубийственная война, возникли все эти Юденичи, колчаки, Деникины и иже с ними, кто думал о российском императоре? Никто! Каждый старался сам въехать на белом коне в Первопрестольную! Даже Врангель... Скажу по секрету: он ведет себя так, что от него обязан отвернуться любой офицер, исповедующий монархическую идею. Заигрывает с левацкими группировками, хочет, дабы сохранить под своим командованием, армию поставить вне политики. Не выйдет! Не дадим!..

Ксения, растерянная, смотрела на отца. Она не ждала такой метаморфозы, всегда он доказывал обратное: насквозь прогнившая монархия; коррупция правящих кругов; царь с психологией командира роты; неврастеническая немочка, окруженная толпой темных личностей, способная внушать безвольному «Нике» любые повороты в политике. Это и привело Россию к революции.

— И что же теперь? — спросила она насмешливо.

— Борьба! — воскликнул он яростно и убежденно. — Призыв к Генуе — не победа большевиков! Конференция лишь обострит все. Главный вопрос — династический. Мы сплотились вокруг великого князя Николая Николаевича. Какой благороднейший человек! Мы просили его выступить с заявлением, он отказался. Кирилл готов объявить себя — подумай! — «блюстителем престола»! Еще немного — и он дерзнет провозгласить себя императором! Мы готовим представительное совещание в Париже. Надеемся, прибудут делегаты более чем от ста монархических организаций. Трепов заверил, что и Высший монархический совет поддержит нас, будет нижайше просить Николая Николаевича возглавить движение. А если «Кирилловны» не подчинятся нашим решениям, мы исключим их из совета!

У Ксении ломило виски. Она с трудом сдерживалась и преодолевала неприязнь. Это ведь надо! После двух лет разлуки читать ей политическую лекцию. Не спросить, что было, как и на что она живет, как себя чувствует. Поистине, он и теперь оставался ей чужим человеком. Чужим и чуждым.

— Русский человек не имеет права стоять в стороне от нашей борьбы! — восклицал Николай Вадимович. (Откинувшись, он прищуривался, точно оценивая собеседника. Раньше этого не было. Ксения заметила, что он часто щурится — не то оценивает, не то подмигивает.) — Тебя, разумеется, это тоже касается: ты — Белопольская и моя дочь. Я вовсе не требую, чтобы ты участвовала в политических дискуссиях, но присутствие в определенных парижских сферах...

— А ты уверен, что я буду в Париже? — спросила Ксения.

Николай Вадимович понял, что, увлекшись, перегнул: эта красивая молодая женщина, ставшая самостоятельной, вовсе не ощущала себя его дочерью. Ей не стоило, просто бессмысленно было приказывать, ее надо было уговорить. Белопольский решил переменить тактику.

— Ты, по-видимому, взволнована, Ксения, — сказал он как можно мягче. — Да и я, признаться, устал.

— У нас скоро обед, я распоряжусь. А ты пока приляг.

— Ну что ты, что ты! — решительно воспротивился он. — Не стану стеснять тебя. Не беспокойся! Я вернусь часам к четырем... нет, к пяти пополудни, когда это адово солнце чуть остынет...

— Как тебе будет угодно, отец. — Ксения горько улыбнулась: он просто неподражаем, родственные чувства совершенно несвойственны ему.

— До скорой встречи! — князь помахал рукой и ретировался.

В ровном, добром настроении покинул он «Эксельсиор» и, осведомившись, где поблизости хорошо кормят, приказал извозчику отвезти себя в рыбный, «рибарский», ресторан. Это был старый кораблик, еще полвека назад ставший на вечный якорь. Расторопный кельнер принес огромную жареную рыбину без костей, упакованную в какие-то лопухи, на жаровне, под которой тлели угли. И, радостно улыбаясь, подкладывая кусок за куском, — рыбина была, действительно, очень вкусная, — наливал белого вина и приговаривал: «извол-те», «молим лиэпо», «еш мало, господжин», а в заключение трапезы принес маленькую обжигающую чашечку крепчайшего кофе, которая взбодрила Николая Вадимовича и окончательно привела в отличное настроение. Как и вид переливающегося всеми оттенками синего и зеленого цвета ласкового моря, что плескалось рядом. Он оглянулся. За соседним столиком сидела стройная, светло-русая, большеглазая, с румянцем на тугих щеках дама лет тридцати пяти. Казалось, от нее пахло морем, свежестью и здоровьем. «Королева, — подумал он, с удовольствием оглядывая ее нагло выпирающую грудь и по-летнему оголенные полные руки. — Вот бы интрижку завести». Белопольский улыбнулся ей, и дама улыбнулась ему в ответ. Весьма многообещающе...

Выпроводив отца, Ксения принялась искать Закудрина. Ни в «Эксельсиоре», ни на море его не было. Ничего не могли сказать ей и знакомые, и слуги в пансионате, и всезнающая Джованна. Огорченная Ксения вернулась и долго сидела на балконе, на жаре, наблюдая за дорогой. Не возвращался почему-то и отец. Она зашла к себе и, омыв лицо холодной водой, прилегла. И тотчас задремала в тихой прохладе. Боковое солнце не пробивалось сквозь густые виноградные листья старых лоз и вьюнков, поднятых на стену, и поэтому свет в комнате казался зеленоватым, успокаивающим. Ксения заснула. Разбудил ее настойчивый стук в дверь. Джованна принесла ужин. Нежно поцеловав Ксению в плечо, она вытащила из-за черного бархатного корсажа и подала ей письмо. Рассмеялась — точно кучку медяков на пол бросила — и исчезла. Ксения вскрыла конверт. Письмо было от доктора.

«Милая, милая Ксения Николаевна! — писал Сергей Сергеевич. — Обстоятельства сложились таким образом, что срочное присутствие мое в Белграде необходимо, и я не в силах ни отложить, ни отсрочить его. Батюшка Ваш сказал, что намерен увезти Вас в Париж и Вы дали согласие. Вы совсем здоровы, слава богу. Все у Вас будет в жизни. Все! Вы — добрая, красивая, душевно щедрая. Вы подарили меня своим знакомством и тем сделали счастливым. Оставляю Вас с самыми лучшими пожеланиями.

Всегда Ваш Закудрин».

Доктор исчез из ее жизни. Так же внезапно и непонятно, как и появился…

Ночь Ксения провела без сна, раздумывая над случившимся, над приездом отца, готовившего ей такую серьезную перемену в жизни. Странно, его отсутствие ничуть не волновало ее. Отец удивил ее переменой взглядов, «возвращением к самому себе», как он подчеркивал. Родственные чувства так и не родились у него. Ксения думала о нем как-то спокойно, машинально (только что был — и нет, исчез), без намека на благодарность, на дочерние чувства. Дядя занял в ее жизни гораздо большее место. Ехать с отцом в Париж? Пусть он заботится о ней, кормит и одевает, думает за нее обо всем. С него не убудет, неплохо он устроился. Она устала, ей невмоготу заботиться о себе. Сколько можно сидеть в Дубровнике? И разве может она противиться родительской воле? Она не нужна никому. И ей никто не нужен. С этими мыслями Ксения под утро задремала.

Утро было обычное: солнечное, теплое, похожее на все ее утра на Адриатике. И мерцающие золото-зеленые солнечные зайчики на потолке, и дробный цокот копыт ослика на мостовой, и гортанные громкие голоса внизу, и мурлыканье Джованиы.

Отец появился в полдень — сияющий, отдохнувший, источающий залах тонких французских духов. Видя, что Ксения не интересуется столь странным и длительным его исчезновением, он не стал ничего объяснять, а как о деле решенном заговорил об их отъезде, стал расписывать достоинства «вечного города», всемирной колыбели культуры и искусства, прельщал учебой и развлечениями, возможностью составить хорошую партию, удачно выйти замуж за какого-нибудь заокеанского миллионера, которые, как известно, особенно ценят русских девушек из старых дворянских родов.

Ксения слушала его с отчужденно-непроницаемым лицом, и Николай Вадимович, уже теряя терпение и подумывая над последними аргументами (не тащить же ее на поводке, силой), начал рассуждать о цвете русского общества, оказавшегося в Париже.

— У нас совершенно иная обстановка, поверь. — возбужденно говорил он. — Это не берлинские, не балканские берлоги, где вчерашние генералы, не отвыкшие еще применять оружие при всяком поводе, рвут друг другу глотки за власть. В Париже — цвет русской эмиграции, слава ее культуры и искусства — писатели, художники, актеры императорских театров. Они определяют эмигрантский «климат». Наша интеллектуальная элита живет своей жизнью: концерты, лекции, благотворительные собрания, клубные встречи, полемика. Парижская эмиграция — хранитель русской государственности, традиций и обычаев в ненастье нашем.

— Ты меня почти уговорил, — спокойно прервала отца Ксения. — Но постой, постой! — повысила она голос видя, что тот хочет перебить ее. — У меня есть вопросы. Внезапно исчез мой доктор. Тебе известно что-либо? Когда ты видел его в последний раз, вы говорили?

— A-а! Этот милый эскулап-альтруист! — вздохнул князь. — Вчера мы имели беседу, весьма откровенную, но краткую, впрочем. — Белопольский уже думал о встрече со вчерашней женщиной, которая будет ждать его в том же ресторане.

— Ну, и? О чем же?

— Да так, ни о чем...

— Но дядя... надо ведь сообщить.

— О, опять голубой мундир! Темная лошадка. Я телеграфировал ему.

— Однако... Ты не терял времени. Он узнал, что я поправилась?

— По-моему, да...

Нет, он неподражаем, ее отец! Мотылек, попрыгунчик! Ничто не занимало его внимание. Ксения казалась себе старше отца лет на двадцать.

— Соблаговолите собраться к вечеру, Ксения Николаевна! Я повезу вас морем в Италию, а оттуда — в Париж. Вы не раскаетесь! — воскликнул князь, собираясь уйти. — Для тебя наступят новые времена. Я вернусь вскоре, жди.

— Париж?.. А знаешь, я хочу к деду... в Петроград, — тихо промолвила Ксения. — Да, к деду. Здесь я никому не нужна. И ты сам это знаешь.

— Ты сумасшедшая!..

«Она точно сумасшедшая», — сказал себе князь Белопольский, спускаясь по лестнице...

«Он совсем чужой, — думала Ксения, оставшись одна. — Его деловитость, любование собой, сибаритство — невозможны! И показное желание благодетельствовать нестерпимо... Удивительно, что заботы дяди не обижают и не ранят. Вероятно, потому, что дядю всерьез волнует моя судьба. С отцом иначе. Он хочет «выполнить долг», поступить «как надо», как принято, чтобы никто не смог упрекнуть его, сказать, что бросил дочь. Но надо ли это мне? Ох, не надо, совсем не надо...»

Время до вечера Ксения провела в одиночестве и спокойных раздумьях. И чем меньше времени оставалось у нее до возвращения отца, тем чаще возникала и утверждалась мысль о том, что счастье ее не здесь и не в парижах. не в дубровниках, а там, где ждет ее одинокий, ворчливый и нежный дед — самый близкий, самый родной человек на земле. И наверное, только рядом с ним, в родном доме, оттает ее заледеневшая душа.

Вечером Ксения объявила отцу, что пока остается здесь. А потом — как случится, как будет угодно богу. Против ожиданий князь Белопольский встретил решение дочери спокойно и даже, как показалось Ксении, с чувством радостного облегчения. Они расстались легко, словно договаривались увидеться завтра же, хотя и Ксения, и Николай Вадимович понимали: их новая встреча «за далекими горами», потому что ни он ни она не испытывали в ней потребности...