Сфинкс

III

Напротив окна комнатушки, в которой Ян просиживал по утрам и вечерам и только изредка днем, стоял старый дом, окруженный новыми постройками, с окнами, выходящими во двор, отделенный от двора дома Батрани только забором.

Это старое серое бесформенное строение с множеством торчащих всюду труб, с разными пристройками различной высоты и назначения сначала никогда не привлекало к себе взоров Яна. В нем не было праздного любопытства юности или жадного желания проникнуть в жизнь окружающих людей, проявляющегося в более поздние годы; он еще углублялся в себя и не видел, что происходит кругом. Но когда взгляды и сладкие словечки Мариетты заставляли его подолгу задумываться, невольно его глаза стали блуждать вокруг, как бы ища завладеть чем-нибудь. Тоска, это желание, смешанное с надеждой, овладела сердцем Яна. Он искал, не зная чего. Ждал, не спрашивая даже кого. Странный, но часто встречаемый в жизни случай — один взгляд объяснил ему это внутреннее беспокойство.

Напротив окна Яна, в старом доме, обыкновенно из-за занавески был виден сухой и оригинальный профиль старушки, как бы вырезанный из картины Герарда Дова. Часто Ян, хотя и не считал за модель эту старушку, в морщинах, фламандского типа и в чепце с большими муслиновыми лентами, невольно схватывал этот профиль.

Согбенная старушка с морщинистым лицом, острым носом и выступающим подбородком, несмотря на эти обыкновенные черты возраста, обладала каким-то благородством, стилем лица. Ян не раз думал, лучше ли зарисовать ее для старой служанки Юдифи или для матери Дария? Черты лица почти подходили для последней.

Для служанки Юдифи ее пришлось бы, пожалуй, изобразить карикатурно. Старше Яна человек, а вернее, любопытнее, давно бы доглядел, что голова старушки часто виднелась не одна, а в ореоле двух ангельских лиц прелестных девушек. Ян, словно чудо и откровение, однажды в яркий солнечный день увидел в освещенном окошке два личика ангелов, улыбающихся белому голубку, которого одна из них держала в руках, прикладывая его носик к своим розовым губкам. Две внучки старушки были действительно прекрасны.

Золотые волосы детей севера блестели над их белым челом; голубые глаза одной, темные другой, смотрели из-под длинных ресниц, столь смягчающих взгляд. Они были свежи, как два распустившихся цветка, и улыбались голубку, показывая розовые губки и белые зубки. Это была готовая картинка, и как таковая она прежде всего поразила художника. Затем он задумался дольше, взглянув на профиль голубоглазой, и стал следить за ней глазами, и просидел у окна дольше обыкновенного.

Девушки, играя с голубком, постоянно подходили к своему окну, и вот одна из них, словно почувствовав взгляд (кто не знает, что взгляд можно почувствовать, не видя его?), посмотрела на Яна! Она шепнула что-то сестре, обе украдкой взглянули на него, но не спрятались. Напротив, хотя юные, но уже кокетки, стали играя, пожалуй, нарочно попадаться на глаза наблюдавшего. Голубок встрепенулся, вылетел в окно и, словно подученный (сколько случайностей в жизни!), описав несколько кругов, повернул к открытому окну Яна и, послушный его зову, уселся на подоконнике… Девушки со смехом выглянули, потом закрыли глаза, стыдясь отошли и стали смотреть из-за занавески. Ян протянул руку к птице, и прирученный голубь уселся на ней. Сердце у Яна стучало, лицо горело, он поцеловал голубя.

Птица, словно теперь узнала чужого по дыханию, слетела, быстро перелетела двор, разделяющий оба дома, и вернулась к девушкам, которые встретили ее смеясь, закрыли окошко и ушли с добычей в другую комнату.

Эта идиллическая сценка, хотя и вполне естественная, послужила вступлением ко многим следующим. С этого момента девушки стали знакомыми Яна, а Ян их другом издали. Искали друг друга взглядами, здоровались тайком, а голубок всегда напоминал, знакомство. Младшая, голубоглазая, часто сдвигала занавеску, открывала окно; иногда, опираясь на плечо бабушки, бросала продолжительные взгляды на противоположную сторону двора. Ян тоже стал часто заходить к себе в комнату, задумываясь, стоял, выжидал.

Спустя несколько недель знакомство завязалось вполне, проснулась любовь, но обе стороны или не умели, или боялись ближе подойти друг к другу. Ян был робок от природы, робок, зная свое положение бедняка; наконец, боялся, сам не зная, пего.

Ему легко было навести справки о девушках; все их знали, но мало кто больше его. Кто они? Кто бабушка? Разные лица говорили разное; но все признавали, что они бедны, трудятся и красавицы. Они втроем занимали две комнаты с окнами во двор, что служило признаком квартиры пасынков судьбы, не имеющих права не только участвовать в более блестящей жизни, но даже и смотреть на нее. Для таких лиц — укромный уголок и труд. Единственным развлечением являлся голубок.

У старушки было мало знакомых и друзей, так как гости не показывались. Изредка лишь приходил старик в польском костюме, опираясь на палку с костяным набалдашником, может быть дальний родственник или друг юности. Он просиживал вечер с бабушкой и внучками, посмеиваясь, как раньше умели смеяться, незлобиво. Девушки ходили вместе только в костел, редко после обеда на прогулку. Среди соседей они были известны под именем сестричек, так как одинаково одетые и очень похожие друг на дружку, обращали на себя внимание всех. У них было много таких же, как Ян, незнакомых друзей.

Старушка регулярно платила за квартиру, жила скромно; одна служанка занималась кухней и уборкой. На расспросы любопытных: она не раз отвечала: "Да разве я знаю!" или пожимала плечами, намекая этим, что расспрашивать не стоит.

Однажды старик Батрани увидел Яна у окошка столь поглощенного в созерцание голубоглазой соседки, что он не расслышал, не заметил, не почувствовал вошедшего художника. Итальянец подошел, взглянул, постоял минуту с выражением жалости на лице и, положив тихо руку на плечо юноши, горько улыбнулся.

— Ясь, — сказал он покрасневшему юноше, пойманному с поличным, — ты уже не мальчик, я скажу тебе как мужчине: избегай женщин, твоя единственная возлюбленная — искусство. Ars longa, vita brevis [6]; жизнь мало посвятить ему. А разве женщина даст тебе большее и более верное наслаждение? О, никогда! Древний Египет заключил в красивом символе всю историю женщины. Вечная загадка, которую проще всего решает смерть либо тела, либо души. Лицо ангела, грудь матери, тело животного, львиные ноги и птичьи крылья. Обещания дает тебе ангельский взор, но ты обнимешь чудовище, зверя, призрак, а крылья вскоре унесут от тебя далеко это странное, как бы сонное видение. Отведи глаза и не смотри. Женщина влечет тебя тем очарованием, каким влечет пропасть, опасность, смерть!.. Люби искусство, люби идеальную красоту, бестелесную, но не женщину. Слово этой загадки — женщины, запечатано в книге за семью печатями в ином мире. Никогда, никогда ты ее не разгадаешь. В глазах Сфинкса лишь вечный вопрос, вопрос и вопрос без ответа… Может быть он и сам невиноват, — добавил печально; — он создан загадкой для себя и других, поэтому тоскует, желает, разочаровывается, теряет желание, надеется еще и опять спрашивает у мира, зачем ему взвалили на плечи жизнь полную тоски, так сожженную желанием? Бедны они, беден и он!

Промолвив это, Батрани ушел, а Ян задумался. Голубоглазая давно уже скрылась, заметив вошедшего итальянца.

Мы все жалуемся на разочарования, но кто из нас не получал предостережений? Внутренний голос, голос людей, голос умерших, которые завещали нам свою опытность, все говорило молодому: "Обманешься!"

А между тем пошел, чтобы разочароваться и нарочно разочаровался. Говорят, что на большой высоте, когда смотришь вниз, человек чувствует стремление упасть, земля внезапно притягивает его, глаза фатально устремляются в пропасть, теряешь сознание опасности и смерти, протягиваешь руки и падаешь. Homo vult deсipi [7], воля есть проявление неизбежного. Ян понял слова Батрани: будущее промелькнуло перед ним, но он не закрыл окошка и потом не стал его избегать. Голубоглазая постоянно влекла его к себе. Он не видел в этом будущего, не питал надежды, однако, привязывался сердцем и любил. Ведь любовь сама по себе является такой же потребностью юности, как падение камня поднятого вверх и выпущенного из руки. Не важно, что он разобьется вдребезги, надо упасть.

Вскоре Ян узнал, высмотрел, в какое время сестрички выходили из дому в костел, нашел средство уходить из дому, встретиться с ними на улице, перехватить улыбку, взгляд, потом равнодушное слово, далее желанное, дорогое словечко; затем уже его искали, наконец, из окна сигнализировали, когда сестры должна были уходить, но так ловко, что никто не мог заметить и понять, кроме Яна. А Ян все больше задумывался и просиживал в комнатке.

Старик Батрани часто повторял:

— Янек! Сфинкс тебя погубит! Не разгадаешь загадки, а погибнешь из-за нее. Великий символ означает, что кто не отгадал загадки Сфинкса, должен погибнуть. Так обстоит дело и сейчас все погибаем, так как никто ее не разгадает. Янек, слишком часто всматриваешься в Сфинкса!

Ян краснел, стыдился, но ничего не отвечал.

Мариетта, не понимавшая равнодушие к ней юноши, так как с момента прибытия Яна старалась быть милой, ласковой, красивой, почувствовала, наконец, что в сердце пробуждается гнев, глаза ее наливались слезами, сердце громко стучало. Понятно, она стала беспокоиться при мысли, что Ян любит другую. Она стала за ним следить, подозревать. Задумчивость, частые отлучки, просиживание у себя в комнате — все это уверяло ее, что Ян влюбился. Но в кого? В кого?

Однажды утром Ян встал раньше других и уселся в окошке. Прекрасная Ягуся открыла свое и, облокотившись, отвечала взглядом на тихие речи влюбленного. Мариетта, словно предчувствуя что-то, вскочила с кровати и стала искать Яна по всему дому. Она слышала (знала его походку) только что шаги в комнате: тихонько подкравшись, раскрыла дверь и увидела его в окне. С бьющимся сердцем она на пальцах подошла поближе посмотреть, на что он так внимательно глядел. Ее глаза увидели Ягусю. Все было ясно. Мгновенно ее охватил прежний гнев, не проявлявшийся со времени прибытия Яна, и она убежала, громко хлопнув дверью.

Ян остолбенел.

Обиженная женщина побежала к мужу.

— Вон его! — закричала, топая ногой. — Пусть убирается от нас! Долой! Пусть просит милостыни! Вон его, это негодяй!

— Кто? Что? — спросил покорно итальянец.

— Кто? Ты меня спрашиваешь, ты не понял? Давно тебе, наверно, это известно. Этот бездельник, вместо работы, завел шуры-муры с какими-то девицами напротив. Твой Ян, твой любимец! Не желаю его больше держать, вон его сейчас же!

— Но, дорогая Мариетта, ты сама…

— Да! "Ты сама его хотела", сама теперь хочу, чтобы ты его выгнал. Сейчас, сейчас, сию минуту!

— Мариетта, дорогая моя! Я его люблю, я к нему привязан. Если он провинился, можно ему сделать выговор, напугать его. Но в чем он виноват? Это увлечение юности. Ну не сердись, я сам за него прошу у тебя прощения.

— И слушать не желаю! Знать ни о чем не хочу! Пусть уходит, пусть убирается вон! Я давно его не выношу, терпеть не могу!

Художник улыбнулся.

— Значит, ты неумолима? — спросил он еще раз, держась за ручку двери.

— Выгнать его сейчас! Говорю тебе: сейчас!

Батрани поник головой, пожал плечами, хотел еще что-то добавить, но женщина, у которой гнев смешался со слезами, вытолкнула его из комнаты и закрыла дверь на задвижку, чтобы выплакаться наедине.

Итальянец долго раздумывал; затем взял из спрятанного в уголке мешочка несколько золотых монет, вздохнул и со слезами на глазах пошел к Яну с такой печалью, словно его самого выгнали.

Ян что-то предчувствовал и побаивался; однако весело встретил учителя, которого нахмуренный лоб, покрасневшие глаза и смущенное лицо были очень красноречивы.

— Ян, — тихо проговорил Батрани, — дорогой Ясь, — он поправился, — мы должны расстаться.

— Мы! Расстаться! Как так?

— Так, — повторил итальянец, смахивая слезу рукавом, — не я, не я, это она, Мариетта, гонит тебя. Не знаю, что ты наделал. Вероятно, ее возмутила эта несчастная интрижка: она такая чистая и святая.

Ян, как преступник, опустил голову.

— Она не хочет больше видеть тебя здесь; велела тебе отказать. Но куда же ты пойдешь, бедное мое дитя?

Итальянец прислонился к стене и задумался.

— Не знаю, Бог укажет путь, — ответил печально Ян, глядя в окошко, где мелькнуло личико Ягуси.

— Как ты будешь без меня, как я без тебя? Не знаю… Стольким вещам ты мог еще здесь научиться, ты был на таком хорошем пути! Ах, дорогой мой! Будь что будет, не бросай живописи. Она в то же время священнослужение. Пожертвуй для нее женщинами, надеждами на преходящее счастье, миром, жизнью. Не ради славы, ибо что такое слава? Но ради вознаграждения, какое найдешь в самом себе. Искусство, как и вера (только в меньшем размере), само собой награждает. Не бросай его, заклинаю тебя. Люди, возможно, тебя не признают, мир над тобой надругается, тебя наверно не оценят: для одних будешь стоять слишком высоко, для других по внешности слишком низко; тебя напоят уксусом и желчью. Но ты все принеси в жертву искусству: оно велико, оно вознаградит тебя за мучения минутами несравнимого наслаждения. А если еще в твоем сердце пойдут рука об руку старинная, горячая вера и искусство, то будешь чувствовать себя счастливее с куском ржаного хлеба, чем другие, плавающие в телесных наслаждениях; эти наслаждения преходящи, наслаждения искусства — вечные. Одно лишь искусство бесконечно и безгранично. На дне кубка нет насыщения, так как дна там никогда не увидишь… Ясек мой, но куда же ты пойдешь, что ты думаешь предпринять?

— Посоветуй мне, я не знаю.

— Советовать, я бы тебе советовал… Есть только одно место в мире для поэта, для настоящего художника, но ты сейчас по крайней мере еще его не захочешь, не решишься уединиться в нем. Это единственное место — монастырь. Великое одиночество, молитва, презрение к светской жизни, чествование Бога, возвышающее душу, безграничное предоставление себя искусству. Если бы у меня была вторая жизнь, я не иначе распорядился бы ей! Но ты…

— У меня мать, бедные сестры, которым я должен помогать.

— Так; мир тебя преследует, все будет тебе мешать! Обязанности, дитя мое, прежде всего. Ты — сын, брат. Но что намерен делать?

— Вернусь к матери.

— Чтобы разделить с нею нужду и сомнения. О, нет, нет! Еще не время возвращаться; с чем же ты вернешься?

— Куда же мне идти?

— Останься в городе, попытайся сам зарабатывать и учись.

— Зарабатывать! Но как? Разве ты хочешь, чтобы по любому приглашению, ради денег, ради жизненных потребностей я унижался до исполнения работ… работ?

Батрани улыбнулся.

— Каждый должен был так поступать, — ответил он. — Это одно из условий жизни артиста — быть непризнанным и замученным людской глупостью. Надо суметь стать выше этого. Разве тебе мало, что ты чувствуешь красоту и веришь в нее в душе?

— А придется исполнять бесформенные, уродливые вещи?

— Ради хлеба! Ведь Бог сотворил лягушек и ужей, чтобы наполнить ими воды и болота; можешь и ты творить, что тебе велят ради удовлетворения желаний, которые подобны болотам и лужам Послушай, — добавил, — никакой труд не может пачкать чело века и унижать художника. В самую мелкую работу ты можешь вселить дух, поднять ее и облагородить. Не каждый может только создавать то, что желает, и тогда, когда захочется; но каждый может добросовестно сделать, что ему посылает судьба и даже работая ради хлеба, учиться и учить других. — Проклятая гордость, которой пропитали художников, делает их капризными детьми; великий гений сумеет даже из тяжелого положения выйти победителем…

Настала минута молчания, долгая, тяжкая. Батрани всунул кошелек в руку Яна.

— Я дал бы тебе больше, но Бог свидетель, нет у меня.

Ян бросился ему в ноги и почти со слезами вернул это подношение.

— Возьми назад! Зачем ты мне это даешь? Ты мне дал больше чем сокровища, ты мне дал новую душу, чувства, мысли, ты сделал из меня человека. Когда же я и так смогу рассчитаться с тобой?

— Помни обо мне, о старике Батрани, который может быть вскоре… (он покачал головой и умолк). — А если когда счастливая судьба приведет тебя в мою чародейку красавицу Флоренцию, если увидишь этот город Медичи и приложишься к земле града искусства, то пойди на маленькую улицу Винья Веккиа, где наш старый дом. Возможно, его уж там нет! Столько прошло лет! Поклонись от меня старым воспоминаниям, пройди на кладбище францисканцев и поищи плиту, под которой лежит Джулия Батрани, моя святая мать, помолись за нее и скажи ее праху…

Крикливый голос Мариетты перебил излияния итальянца.

— Ступай, ступай! — живо сказал он Яну. — Я слышу ее голос. Возьми эти деньги. Вернешь мне, когда сможешь. Еще сегодня увидимся, немного погодя, в костеле св. Яна. Сложи вещи и иди. Иди! Ах! Почему я не в силах тебя оставить!

Старый итальянец потихоньку открыл дверь, проводил глазами ученика, который с маленьким саквояжем и папкой своих рисунков, смущенный, спускался по лестнице. На улице остановился, прижался к стене и сел. Мариетта взглянула на него из окошка и засмеялась в слезах.

— Выгнан! — воскликнула. — Так! Нет его! Выгнан, нет и не будет! Прекрасно! Пусть уходит, пусть гибнет, пусть пропадает! Это был вампир, который высасывал мне сердце.

И упала на кровать, заливаясь слезами.

Ян продолжал сидеть под домом, когда его заметили сестрички, направлявшиеся в костел.

— Посмотри, Ягуся! — сказала тихо старшая. — Твой голубок!

— Что такое? Где? А! Это он! Что он тут делает? С саквояжем! Выгнали его, что ли? Знаю, знаю, я поняла.

Ягуся видела в окне жену художника и догадалась обо всем происшедшем. Она живо подошла к Яну и прикоснулась к его руке, так как тот ничего не замечал.

— Пан Ян! Что случилось?

Ян только теперь пришел в себя.

— А! Прощайте, панночка! Ухожу, иду.

— Куда?

— О, верно, далеко! К своим, к матери.

— Но почему же так вдруг?

— Я уже не работаю у Батрани.

— Почему?

— Не надо им ученика.

— Вернешься же когда-нибудь сюда?

— Вернусь ли? Не знаю… Ах, не знаю, — ответил он печально. Знаю одно, что никогда, до смерти, не забуду тебя, — прибавил, положив ее руку к себе на грудь. — Пойдем в костел, я должен помолиться. Звонят к обедне.

Улицы еще пустовали, утро было прелестное. Прошли вместе вглубь костела, печальные, обменявшись едва несколькими словами. У девушки на глазах серебрились слезы. Ян был уже мужчиной и думал. Немного погодя догнал их Батрани, беспокоясь и найдя какой-то повод уйти из дому. Он вызвал Яна на паперть.

— Что же ты надумал? — спросил опять.

— Здесь остаться не могу, — ответил Ян. — Потом, кто знает? Возможно, что вернусь. Матери давно уже ничего обо мне неизвестно. А затем, что бы я тут делал? С каждым днем я все больше и больше привязываюсь к этому ангелу (указал пальцем на молящуюся Ягусю), — я должен бежать.

Итальянец ничего уже не возразил.

— На дорогу, — пробормотал, — надо тебе больше денег. Я подумал об этом; но у меня нет. Если ты мне хотя немного благодарен и ко мне привязан, если любишь учителя, возьми еще вот эти старые часы, они мне не нужны. Это отцовская памятка; я с ними приехал из Флоренции в вашу холодную страну. Я охотно даю их тебе; в случае нужды, большой нужды, продай их. Если бы ты сумел справиться и так, то вернешь их мне потом. Если я не буду жив, оставь себе на память.

— О! Я предпочел бы трудиться как чернорабочий, — заплакал юноша, сжимая его руки и бросаясь к нему на грудь, — чем принять такую жертву! Не хочу, не хочу!

И в продолжительном объятии они простились.

Ягуся еще раз взглянула на него, в слезах. Ян больше не ждал, стал на колени, помолился горячо, со слезами, и двинулся, сам не зная, куда идет, ошеломленный, не отдающий себе отчета.