Шепот теней

XII

Виктор Тан сидел в своем пятисотом «мерседесе», настолько новом, что даже опытному водителю, не говоря о самом Тане, потребовалось немало времени, чтобы освоиться со всеми его переключателями и функциями. Шофер то и дело ругался, нажав не на ту кнопку, пока хозяин не выдержал: приказал держать себя в руках и сделать погромче музыку. Китайская брань плохо гармонирует с бетховенской «Крейцеровой сонатой».

– Я сказал громче… еще громче…

Медленное вступление зазвучало необыкновенно чисто. Без щелканья, перестукиваний и прочих фоновых шумов, которые обычно заполняют салон автомобиля, словно невидимой ватой. Мотор работал настолько неслышно и неощутимо, что Тан почувствовал себя в концертном зале. Этот дуэт фортепиано и скрипки всегда помогал ему сосредоточиться.

Его беспокоил Ричард Оуэн. Тот звонил вчера вечером, вернувшись из Шэньчжэня. Они обменялись приветственными репликами, но потом голос Оуэна сорвался, и он ударился в плач. Осторожные утешения Тана не возымели действия, в конце концов американец повесил трубку.

Тан не ожидал такой реакции. Особенно после разговора, который состоялся у него со стариком Оуэном на прошлой неделе. После всех споров и ссор между отцом и сыном, особенно ожесточенных накануне гибели Майкла. Тан никак не мог понять, что означают эти слезы. Одно дело – шок, вполне естественный после опознания тела собственного ребенка. Другое дело – если разом открылись все старые раны. Последнее опаснее, Тан знал это из собственного опыта.

Тан взглянул на циферблат: оставалось менее часа. В офисе фабрики у него была назначена важная встреча с начальником полиции, секретарем партийной организации управления, важным чиновником из мэрии и председателем комиссии по расследованию убийств. Тан хотел еще раз намекнуть им, что их версия несчастного случая, мягко говоря, неубедительна. Что Элизабет Оуэн будет настаивать на вскрытии тела в США или Гонконге. Это убийство, и оно не должно остаться безнаказанным. Миссис Оуэн не оставит их в покое, пока преступник не будет схвачен. Им нужен подозреваемый, с убедительным мотивом, и чем скорей, тем лучше. Найти его нетрудно после всего того, что за последние несколько недель произошло на фабрике. И чем дольше будет тянуться следствие, тем больше опасность, что делом займутся гонконгские СМИ, а там проснутся и китайские газетчики, и американское посольство в Пекине. Делегаты дипломатического представительства, особенно агенты ФБР с их каверзными вопросами, – последнее, что им сейчас нужно. Убийство должно быть раскрыто уже сегодня, на худой конец, завтра. В Шэньчжэне и на родине, в Сычуани, у Тана много завистников, которые только и ждут удобного момента столкнуть его в пропасть и поделить между собой его маленькую империю.

С мягким толчком машина встала. Они застряли в пробке на Шеннан-роуд. Обрывки аккордов отчаянно гремели в динамике.

Тан выглянул в окно. Этот город всегда напоминал ему Нью-Йорк. Пусть шэньчжэньским небоскребам далеко не только до манхэттенских, но и до гонконгских и даже до шанхайских, по-своему они не менее впечатляющи. Особенно если учесть, что все это выросло за каких-нибудь пятьдесят лет из обыкновенной рыбацкой деревушки. И когда однообразные фасады сливаются, растворяясь в сумерках, город превращается в сплошное огненное море. Нечто подобное Тан наблюдал только в американских мегаполисах, и это зрелище каждый раз по-новому его завораживало.

Нью-Йорк. Манхэттен. Пятьдесят третья улица, угол Лексингтон-авеню. В жизни Виктора Тана были два дня, которые и сейчас, спустя десятилетия, он помнит во всех подробностях, сам удивляясь скрупулезности собственной памяти.

До сих пор ему ничего не стоит мысленно перенестись в то жаркое утро июня 1985 года, когда в аэропорту имени Джона Кеннеди его нога впервые коснулась американской земли. Он прибыл за океан в качестве стипендиата бизнес-школы Гарвардского университета, выбранного среди тысяч претендентов со всего Китая. В Чэнду Тан изучал английский язык, экономику государства и промышленных предприятий. Теперь он ехал перенимать американский опыт, чтобы по возвращении в Китай способствовать преобразованию социалистического хозяйства в капиталистическое или по крайней мере в один из промежуточных между тем и другим вариантов.

Виктор Тан видел себя возле первого терминала аэропорта. Он едва переставлял ноги от одиночества и неуверенности в себе. И это был не просто страх перед незнакомым городом, который в первый момент охватывает каждого приезжего. Этот связанный со стыдом страх проникал глубже, оскорблял, ранил, превращая его, взрослого мужчину тридцати трех лет, в беспомощного стеснительного ребенка. Со временем к нему добавилась озлобленность, которой Тан не чувствовал поначалу. Он не понимал, откуда она взялась и против кого была направлена, но следующие несколько лет она лежала на его душе мрачной тенью.

Правительство провинции Сычуань справило ему темно-синий костюм, явно не рассчитанный на такого необыкновенно крупного китайца, каким был Виктор Тан. Поэтому рукава пиджака, из кармана которого торчал конверт с пятью двадцатидолларовыми бумажками, едва доставали до запястий, а брюки до щиколоток. Подходящего размера обуви тем более не нашлось, а старые ботинки Тана были так поношены, что он предпочел бы разгуливать по Нью-Йорку босиком. В Пекинском аэропорту до этого никому не было дела, но здесь костюм Тана сразу оказался в центре внимания.

Прежде чем отбыть в Гарвард, Тану надлежало объявиться в китайском консульстве на Манхэттене. Он обозрел бесконечные ряды желтых такси и поинтересовался у подвернувшегося под руку водителя в тюрбане, во что обойдутся его услуги. Услышав ответ, Тан не поверил своим ушам. Он решил было, что таксист неправильно его понял. Потому что не могла же одна поездка на машине стоить больше, чем зарабатывала за месяц в Чэнду его мать. Тан решил, что скорее пойдет до Манхэттена пешком, чем отдаст таксисту такие деньги.

Автобус тоже оказался ему не по карману. Отчаявшись, Тан решился на то, от чего сотрудники консульства так настойчиво отговаривали всех студентов по обмену, а именно на поездку в метро.

Здесь он почувствовал себя гораздо увереннее, вопреки предупреждениям о возможных нападениях. Он затерялся в толпе людей с черным и коричневым цветом кожи, одетых к тому же с ужасающей небрежностью. А громыхание ржавого вагона по видавшим виды рельсам сразу напомнило ему железные дороги далекой родины.

Когда же поезд въехал в длинный темный тоннель, Тан почувствовал головокружение и вцепился в торчавший из пола металлический шест в надежде, что это ненадолго. Но станция на Пятьдесят третьей улице так и кишела народом. Теснота и спертый воздух лишь усилили его недомогание. Кроме того, платформа оказалась ужасно узкой. Тан устремился к лестнице, пересек подземный зал в направлении выхода и проскочил в тяжелую дверь. Там он несколько раз горько вздохнул, одной рукой ухватившись за перила лестницы, а другой – сжимая ручку чемодана, и, тяжело пыхтя, пошел вверх по ступенькам.

На предпоследней он остановился, чтобы оглядеться, и не поверил своим глазам. Взгляд его устремился по другую сторону тротуара, на витрину магазина с пирамидами полок, доверху уставленных чемоданами, сумками и сумочками самых немыслимых форм, цветов и размеров. Потом начал подниматься по фасаду дома, этаж за этажом, пока не добрался до самого неба, так что Тану пришлось запрокинуть голову. Впервые в жизни он так близко подошел к высотному зданию.

Тан огляделся по сторонам, как ребенок, который никак не может решить, в каком направлении ему бежать, и двинулся вниз по Лексингтон-авеню, то и дело вытягивая шею то вправо, то влево и не зная, в какую сторону смотреть. Время от времени он останавливался, но напиравшая сзади толпа толкала его дальше. Он зачем-то свернул на Пятьдесят первую улицу, пересек Мэдисон-авеню, потом Парк-авеню, посредине которой росли цветы, несколько раз поскользнулся на поливочных шлангах и каких-то бумажных коробках, нырнул под козырек ближайшего дома и замер в восхищении.

Тан не мог налюбоваться на ровные ряды улиц с мигающими огоньками светофоров, на сверкающие на солнце стеклянные фасады башенок-домов, на мчащиеся мимо автомобили и доверху набитые товаром магазины, перед которыми время от времени выстраивались небольшие очереди.

Он почувствовал, как картина мира, созданная многолетними усилиями огромного числа людей, на его глазах превращается в ничто, испаряется, словно капля воды, упавшая на раскаленную плиту. Это был поворотный момент его жизни.

Тан понял, что его обманывали – с утра до вечера, день за днем, на протяжении тридцати лет. Его кормили сказками. Они воспользовались его простотой. Хитростью выманили самое дорогое, что у него было, – его доверие. Где сейчас эти учителя, партийные секретари и Большой Председатель со своими маленькими помощниками? Что бы они сказали ему на это? Как бы стали выкручиваться?

Тан вырос в вере, что ему посчастливилось родиться в стране, во всех отношениях превосходящей все остальные страны мира. Пусть ели они не слишком сытно, учителя рассказывали, каково приходится детям Европы и Америки, которые бегают по улицам, одетые в лохмотья, и чьи животы день-деньской урчат от голода. Как-то раз они на целую неделю отказались от школьных завтраков, чтобы голодные американские дети наконец поели вволю. «Пожертвуй Америке!» – так называлась эта кампания. Голодающие в Америке! И он участвовал в этом. И с каким рвением, с каким чувством собственного превосходства!

Тан верил им, когда в самом начале Великой культурной революции арестовали его отца, верного бойца Народной армии. «Что ж, – думал Тан, – и отец нет-нет да и попрекал партию и сомневался в ее деле». Тан верил им, когда его отправили в горы помогать крестьянам. И когда он в составе красной бригады боролся с контрреволюцией и буржуазными пережитками, нередко пуская в ход оружие. Он подчинялся им беспрекословно. И не из страха, а из искреннего убеждения. Потому что доверял, верил. Но сейчас, на улицах Манхэттена, ему вдруг пришло в голову, что доверие – это слабость. Оно для тех, кто не имеет в себе мужества признать ложь ложью и самому доискиваться правды. То есть не для него, не для Виктора Тана, который расточил его достаточно за свою короткую жизнь.

Разумеется, перед отправкой в США он уже знал: в том, что касается экономического развития и уровня жизни, Китай отстает и от США, и от европейских стран. В правительстве провинции Сычуань его на этот счет проинструктировали. Он изучал статистику, много читал и неплохо представлял себе картину в целом. И все же увиденное на улицах Манхэттена было подобно удару из-за угла, от которого он никак не мог оправиться. Тан понял, какое слабое представление дает статистика о жизни как таковой, и это его смутило. «Самая суть, – подумал Тан, – всегда заключена не в цифрах, а в словах и образах».

Первые месяцы в Гарварде оказались настолько трудны, что Тан всерьез усомнился в своих силах. Тихие, просторные аудитории, благородная красота старинных зданий пугали его. Профессора и студенты были с ним неизменно приветливы, но это лишь еще больше усложняло ему жизнь. Тана приглашали на обеды в городские квартиры и на загородные виллы. Когда он рассказывал о Китае, публика вежливо удивлялась, но Тан не встречал в их глазах ни искренней заинтересованности, ни понимания. Собственно, зачем им все это было нужно? В компаниях коллег Тан все чаще чувствовал себя бедным родственником, и здесь их приветливость ничего не могла изменить. Она, напротив, скорее усиливала это ощущение. В Гарварде Тан так и остался им чужим.

Однако прилежание, честолюбие и недюжинные способности работали на него. Тан дорожил каждой минутой и учился с такой одержимостью, словно на карту была поставлена судьба его семьи. Он впитывал знания как губка.

Так уж получилось, что первые тридцать лет жизни прошли для него даром. Тридцать лет, в течение которых его американские однокашники посещали детские сады, нормальные школы и колледжи. Все это время они играли во что хотели, читали и изучали то, что считали для себя важным. Целых тридцать лет, которые ему теперь предстояло наверстать!

Его рабочий день начинался в пять утра. В Гарварде Тан научился обходиться четырьмя часами сна. Оставшееся после семинаров время он проводил в университетской библиотеке, где глотал книгу за книгой, насколько позволял его английский. Он читал о Гражданской войне в США, эпохе «баронов-грабителей» и Великой депрессии. Изучил, помимо экономических наук, курс философии, истории и литературы.

Пятиминутный сон в перерывах между парами мог восстановить его силы. Студентов восхищала эта способность китайца. Тан впадал в сон где угодно – в столовой или в библиотеке, – уронив голову на руки. И тогда ничто на свете не могло помешать его отдыху. Американцы уважительно, хотя и не без опаски, косились на чудака, одержимого тягой к знаниям. Но как ему было с ними объясняться? Разве поймет сытый отчаяние голодного? Тридцать лет, да это полжизни!

На каникулах автобусом компании «Грейхаунд» он успел объехать почти все американские штаты. В одной из кофеен в городе Бьютте, штат Монтана, он по неосторожности опрокинул пластиковый стакан с холодным чаем и в ту же секунду понял: наконец он нашел то, что так долго искал. «Сделано в Китае» – стояло на пластике. Впервые за все время пребывания в Америке Тану бросилась в глаза изготовленная на его родине вещь. Почему эти пластиковые стаканы не делают в Техасе, Флориде или Калифорнии? Потому что в Китае это обходится дешевле, несмотря на все транспортные расходы. Но что верно для пластиковых стаканов будет верно и в отношении игрушек, а также резиновых сапог, штанов, рубах, свитеров… И даже – хотя и, возможно, не сразу – телевизоров, автомобилей, телефонов, холодильников. Ведь продукт, как учил руководитель одного из семинаров по истории экономики, в конце концов будет изготовляться там, где его производство обходится дешевле всего. Это сам собой разумеющийся факт, нечто вроде того, например, что вода всегда течет под гору, а не наоборот. Законы экономики не менее объективны, чем законы природы.

Но когда однажды в столовой Тан поделился своими идеями с сокурсниками, его подняли на смех. Где, в Китае? Телевизоры из Китая? То есть оттуда, где их практически нет? Что еще, телефоны? Но в Китае их один на десять тысяч жителей. Автомобили? Американцы давились от смеха и хлопали себя по ляжкам, как будто в жизни не слышали более веселой шутки. Китай не производит и шести тысяч автомобилей в год. Тан, должно быть, сошел с ума. Можно, конечно, предположить, что когда-нибудь все это будет изготовляться в Мексике или в Бразилии. В Индии, наконец, но не в нищем же коммунистическом Китае!

И как они только могли смеяться над ним и его идеей Китая как мировой фабрики? Там один миллиард триста миллионов голодающих ждут своего шанса. Зачем же закрывать глаза на очевидное? Американским студентам явно не хватало воображения. Или это он чего-то недопонимал? И тогда Тан почувствовал, что первые тридцать лет его жизни не прошли даром, как он полагал до сих пор. И пусть в годы культурной революции он часто пропускал школу и до того, как попал в США, не имел ни малейшего представления ни о юриспруденции, ни об истории экономики, он хорошо усвоил за это время важные уроки жизни.

Что они знали о его стране? Этот их смех лишь подтверждал все преимущества Тана. И не перед его нищими соотечественниками, нет. Перед этими молодыми людьми и девушками из городских особняков и загородных вилл. Тан хотя и постепенно, но уже начинал проникать в их мир, его же страна по-прежнему оставалась для них белым пятном. Они не представляли себе, насколько голодны крестьяне его родины, просто не могли себе этого представить. И в этом не было их вины. А Виктор Тан оставался для них пришельцем с другой планеты, даже если обедал с ними в одной столовой и носил такие же синие джинсы, трикотажную футболку и бейсболку. Даже если умел не хуже их поджарить на решетке свиные ребрышки и знал, кто такой квотербэк. Он был не отсюда и не мог стать здесь своим при всем желании. Он гость далекой страны, голодной и на многое способной в своем отчаянии. Это отчаяние и голод довели его до Гарварда, до этой студенческой скамьи, и, вне сомнения, поведут дальше. Туда, где уже над ним никто не станет смеяться.

Этот смех по временам до сих пор отзывался у Тана в ушах. Когда он просматривал последние сводки торгового баланса между США и Китаем и ежемесячный рост продаж «Катай хэви метал».

В Гарварде Тан задержался на четыре года. После положенных двух лет обучения ему дважды продлевали стипендию, несмотря на возраст. В начале лета 1989 года он собирался отбыть домой. В это время в Пекине, на площади Небесного Спокойствия, начались студенческие волнения. И пока Тан автобусом путешествовал по Арканзасу, правительство Китая ввело чрезвычайное положение. В столицу вошли подразделения Народной армии, по главному проспекту покатили танки. В это время Тан был в Лос-Анджелесе и любовался просторами Тихого океана, по другую сторону которого лежала его неспокойная родина.

Он мог бы остаться, ничего не было проще. Попросить политического убежища, написать заявление, удостоверяющее его лояльность к американскому образу жизни, наконец, сослаться на несуществующего родственника, павшего в борьбе за свободу и демократию на улицах Пекина. Этого оказалось бы достаточно. Именно так и поступали тысячи его соотечественников в Америке, и их принимали с распростертыми объятиями. Тан мог бы претендовать на место ассистента в Калифорнийском университете, да и в Гарварде ему непременно что-нибудь бы подыскали.

Он раздумывал, но только два дня. Беседы с лос-анджелесскими профессорами в кампусе развеяли последние сомнения. Их сочувствие, их возмущение пекинскими событиями основывались на непоколебимой уверенности в собственной правоте. Тан не хотел выглядеть жертвой, изгнанником, избежавшим коммунистической петли лишь благодаря вмешательству Америки, о чем, конечно, не забывали бы при каждом удобном случае напоминать его благодетели. Он не желал служить живым доказательством превосходства одной системы над другой.

Его тянуло домой, в Китай. Любое другое решение выглядело в его глазах изменой. Его время пришло. Тан был еще молод, и американское образование открывало ему в Китае большие перспективы. Он понял это еще в кофейне в Монтане. Конечно, требовалось запастись терпением. Чрезвычайное положение и события на площади Небесного Спокойствия – не более чем отдельные неприятные моменты, и даже падающий курс юаня не повод отчаиваться. Все это – buying opportunities[7], как доходчиво растолковал один профессор из Гарварда.

Экономические санкции. Торговое эмбарго. Стагнация инвестиций. Летом 1989 года юань упал до минимума. Действия «пекинских мясников» вызвали возмущение во всем мире. Один аналитик сравнил страну с фирмой, чьи активы оценены ниже их реальной стоимости. Лучшего момента для вступления в игру не могло быть.

Миру был нужен Китай, и эта потребность была обоюдной. Страна неограниченных возможностей лежит по другую, нежели принято считать, сторону Тихого океана – к такому выводу пришел Тан после четырех лет обучения в Америке.

Но экономическая и политическая стагнация – следствие студенческих волнений и применения при их подавлении армии – также оставалась неоспоримым фактом по крайней мере на протяжении еще трех лет. Над страной словно нависла тяжелая свинцовая туча. Инвестирование китайских предприятий из-за рубежа приостанавливалось или замораживалось, запланированные экономические реформы откладывались на неопределенный срок. Службы госбезопасности открыли охоту на активистов оппозиции, люди сотнями исчезали в исправительных лагерях и тюремных застенках. Из партии были исключены все, кто так или иначе выказывал поддержку мятежным студентам. Либеральное и консервативное крыло коммунистов спорили о будущем Китая. Этот вопрос стал главным для всех. Кто победит, реформатор Цзян Цземинь или сторонники социалистического планового хозяйства? Чью сторону возьмет Дэн Сяопин? Под чье влияние подпадет на этот раз престарелый коммунистический лидер? Стагнация охватила всю страну, до самых нижних уровней партийной и правительственной иерархии. Никто не отваживался что-либо предпринять из опасения встать не на ту сторону.

Тан следил за всем этим, что называется, краем глаза. Его направили в Чэнду, в одно из ведомств, которое занималось экономическим развитием, но практически бездействовало. Тан использовал это время для налаживания нужных контактов и разработки планов, поскольку не сомневался, что продолжение реформ – вопрос времени. Потому что экономика – этому его научили в Америке – имеет свою логику, которой в конце концов будут вынуждены подчиниться все.

В феврале 1992 года Дэн Сяопин с семьей отправился в путешествие по Южному Китаю. Его речь в Шэньчжэне, призывающая к смелым экономическим реформам, стала долгожданным сигналом к действию не только для Тана. Летом того же года Тан убедил правительство провинции Сычуань командировать его в особую экономическую зону, чтобы наладить связи с потенциальными инвесторами. К тому времени он успел основать множество предприятий, среди которых – обувная фабрика, цех по производству пластиковой посуды и рождественских украшений. С его помощью встала на ноги крупная строительная фирма. Идея превращения Китая в мировую фабрику на его глазах обретала зримые формы.

Когда отзвучали финальные аккорды «Крейцеровой сонаты», Тан велел шоферу поставить скрипичный концерт. Времени должно было хватить по крайней мере на первую часть. Они миновали оцепленное полицией место аварии. На правой полосе стоял микроавтобус с вмятинами, перед ним лежал на боку мотоцикл. Рядом под серым покрывалом угадывались контуры человеческого тела. «Мерседес» снова прибавил газу и через двадцать минут въехал в ворота фабрики «Катай хеви метал». Последние полторы минуты первой части концерта Тан просидел в машине, глядя на фабричные корпуса. Из трех труб поднимался густой белый дым. В передней части двора грузились два больших контейнера, за ними стояли две фуры с новой сталью. Поставщики едва поспевали, фабрика работала на пределе своих возможностей. Самое время было приступить к строительству нового корпуса.

Тан не ошибся, сделав ставку на китайскую автомобильную индустрию. Он начинал с карликового предприятия, которое быстро выросло, хотя и не без помощи Оуэнов с их опытом и контактами, в гигантский автомобильный концерн. И это было только начало. Китай стремительно превращался в крупнейший авторынок мира. Ведь мечта о собственной машине свойственна любому человеку, будь он американец или китаец. Тан сумел извлечь из этого пользу и знал, что этого у него не отнимет никто.

Перед офисным зданием уже припарковались лимузины начальника полиции и председателя комиссии по расследованию убийств. Оба были не просто его старыми знакомыми. В таком городе, как Шэньчжэнь, предприниматель должен привлечь на свою сторону не только партийных функционеров, но и полицию. И Тан позаботился об этом. Начальник управления был обязан ему собственной квартирой, председатель комиссии – последней моделью «БМВ». Тан осыпа́л обоих подарками, время от времени приглашал в бордели. Кроме того, он нарыл достаточно компромата, чтобы в ближайшую кампанию по борьбе с коррупцией их карьера трагически оборвалась.

Ему не было необходимости напоминать им об этом.