Шепот тени

Глава 4

Подмена прошла с ошеломляющей, почти оскорбительной лёгкостью. Курьер, посыльный от травника, был юным, беспечным пареньком, который больше интересовался игрой в волан с друзьями, чем содержимым своего груза. Отвлечь его на несколько секунд, когда Акари, притворившись потерянной и плачущей девушкой, спрашивала у него дорогу, было делом техники. Пока он размашисто тыкал пальцем в сторону рынка, Дзюнъэй, изображавший случайного не совсем трезвого прохожего, присоединился к разговору, незаметно сделал подмену и отошел в сторону. Пакет с настоящими, целебными травами они утопили в сточной канаве. Работа была сделана. Безупречно.

На следующий день они устроились неподалёку от скромной обители монаха Сэйдо, под видом уличных торговцев, продающих дешёвые деревянные игрушки. Они должны были наблюдать и подтвердить результат.

К полудню из дома стала доноситься тревожная суета. Прибежал врач. Потом ещё один. Слуги бегали с тазами с горячей водой и озабоченными лицами.

Дзюнъэй видел самого монаха лишь мельком, когда того поддерживали под руки, чтобы перевести в другую комнату. Обычно прямой и исполненный достоинства, Сэйдо теперь выглядел сломленным и жалким. Его лицо было бледным и покрытым испариной, глаза лихорадочно блестели, а губы дрожали. Он слабо кашлял, и каждый приступ кашля выматывал его, заставляя судорожно хватать ртом воздух.

Зелье О-Судзу работало безупречно. Это была идеально срежессированная болезнь.

Дзюнъэй смотрел на это, и ему было физически плохо. Его собственный желудок сжимался в комок. Кашель монаха отзывался эхом в его собственной груди. Это был не враг, не продажный судья и не жестокий командир. Это был старый, добрый человек, которого они медленно, методично мучили за деньги.

— Видал? — тихо, с неподдельным восхищением, прошептала Акари, сгребая с своего лотка монетки от довольных детей. — Старуха О-Судзу — гений. Никаких следов, никаких подозрений. Просто несчастный случай, обострение старых болячек. Идеально.

— Идеально, — глухо повторил Дзюнъэй. В его горле стоял горький привкус, хотя он ничего не ел.

Когда стемнело и они сменили личины, Дзюнъэй не пошёл сразу в лагерь. Он задержался, блуждая по ночному городу. Его ноги сами принесли его к лавке ночного аптекаря — уважаемого человека, который торговал не только травами, но и знаниями.

— Мой… дядя, — соврал Дзюнъэй, опуская глаза. — Он заболел. Сильный жар, кашель, слабость. Травник прописал ему сбор из белой ивы, мяты и… — он сделал вид, что вспоминает, — кажется, чемерицы? Но ему не лучше. Может, есть что-то, что может помочь? Что-то сильное?

Аптекарь, старый, уставший человек, посмотрел на него поверх очков.

— Чемерица? Вместе с ивой? Странное сочетание. Скорее вызовет расстройство желудка, чем поможет от жара. Твоему дяде нужен покой, бульон и, возможно, кора кизила, чтобы снять воспаление. Вот, держи.

Он протянул Дзюнъэю маленький свёрток. Тот взял его дрожащей рукой, сунул монету и выбежал прочь, чувствуя себя одновременно и спасителем, и предателем.

Он почти добежал до обители Сэйдо, уже представляя, как подбросит пакет с лекарством во двор, как из тени возникла Акари. Её лицо было каменным.

— Что это? — её голос был тихим и острым, как лезвие.

— Лекарство, — с вызовом ответил Дзюнъэй. — Чтобы облегчить его страдания. Чтобы он быстрее поправился.

— Чтобы он поправился до конца переговоров? — уточнила она. — Чтобы наш заказчик остался без оплаты, а клан — без репутации? Ты сошёл с ума?

— Мы причиняем зло невинному человеку, Акари!

— Мы выполняем работу! — её шёпот превратился в яростное шипение. — Ты предашь клан, Оябуна, меня, себя — из-за какого-то старика, которого ты даже не знаешь? Из-за приступа внезапной доброты? Ты что, решил стать святым, а не тенью?

Она выхватила у него из рук свёрток и швырнула его в ту же сточную канаву, куда они выбросили настоящие травы. Зловонная вода сомкнулась над ним.

— Тень не имеет совести, Дзюн, — сказала она, и в её голосе впервые не было насмешки. Была холодная, отчаянная серьёзность. — У неё есть только долг. Или ты этого ещё не понял?

Они молча вернулись в долину. О них доложили Оябуну. Мудзюн выслушал, кивнул. Задание выполнено. Переговоры сорваны. Заказчик доволен и прислал щедрую оплату.

Их хвалили. Старуху О-Судзу поздравляли с ещё одним шедевром. Акари сияла, купаясь в лучах успеха, и делилась с товарищами пикантными подробностями о том, как монах «пускал пузыри» от жара.

Дзюнъэй отстранился. Он сидел один у подземной реки, бросая камешки в чёрную воду и глядя, как расходящиеся круги разрывали его собственное отражение.

Он не чувствовал гордости. Он чувствовал стыд. Горячий, липкий, всепоглощающий стыд.

Он вспоминал лицо монаха, искажённое страданием. Вспоминал доверчивые глаза аптекаря. Вспоминал холодные глаза Акари, когда она швыряла его жалкую попытку искупления в грязь.

Его искусство, все эти часы изнурительных тренировок, все эти уроки маскировки, ядов и скрытности… всё это можно было использовать не только для выживания или даже для благородных целей. Всё это было просто инструментом. Молотком. И неважно, что ты им делаешь — строишь дом или проламываешь голову невинному — молотку всё равно.

Но тому, кто держит его в руках, — не всё равно.

Он посмотрел на свои руки. Руки, которые могли бесшумно открыть любую дверь, нанести точный удар, подменить печать и нарисовать идеальную карту в полной темноте. Те же самые руки только что помогли развязать войну.

Вода унесла последний камень. Круги рассеялись. Его отражение снова стало чётким. Но он уже не видел в нём «Истинную Тень», верного воина клана. Он видел человека с грязными руками. И тихая ярость закипала у него внутри — не на клан, не на Акари, а на самого себя. За то, что позволил этому случиться.

Он осознал простую и ужасную истину: самое опасное применение их искусства было не в убийстве, а в манипуляции. Не в том, чтобы забрать жизнь, а в том, чтобы извратить её, превратить во зло. И он только что стал соучастником этого.

Горький привкус долга надолго остался у него во рту.

Тишина в долине Тенистой Реки стала для Дзюнъэя иной. Раньше это была тишина концентрации, наполненная внутренним диалогом, планами, обдумыванием техник. Теперь это была тишина пустоты. Гулкий, давящий вакуум, в котором отзывалось эхо его собственных мыслей, и все они звучали как один большой, неразрешимый вопрос: «Зачем?»

Он по-прежнему тренировался. Его тело выполняло привычные движения с прежней, вышколенной точностью. Но в его прыжке не было прежней лёгкости, в ударе — сокрушительной уверенности, в приземлении — бесшумной грации кошки. Он двигался как великолепно сделанный механизм, у которого забыли завести пружину.

— Эй, Тень, ты сегодня в ударе, — крикнул ему инструктор Сота, когда Дзюнъэй в очередной раз с идеальной техникой, но без всякого энтузиазма взобрался по верёвочной стенке. — Точнее, не в ударе. Словно тебе вместо сердца мешок с влажным рисом привязали. Разбуди в себе зверя! Представь, что внизу не вода, а котлы с кипящим маслом!

Дзюнъэй молча спустился. Он уже представлял себе внизу кипящее масло. И ему было всё равно.

На уроке маскировки О-Цуки заставила его изображать пьяного самурая. Раньше он вживался в роль с упоением, находя в каждом персонаже изюминку. Сейчас он просто неустойчиво стоял на ногах и бормотал что-то невнятное.

— Нет, нет и ещё раз нет! — закричала на него старуха, тыча в него костяным веером. — Ты выглядишь не как пьяный самурай, а как меланхоличный садовник, который перепил перебродившего чая! Где ярость? Где чванство? Где это сладостное осознание собственной безнаказанности? Ты же самурай, чёрт возьми! Ты можешь зарубить любого за косой взгляд! Покажи мне это!

— А если он не хочет никого рубить? — вдруг спросил Дзюнъэй, переставая качаться. — Что, если он пьёт именно потому, что устал от безнаказанности и хочет забыться?

О-Цуки уставилась на него так, будто он только что предложил ей заняться балетом.

— Что за ересь? Самурай не устаёт от безнаказанности! Он ею наслаждается! Это как торт! От торта не устают!

— От него тошнит, если переесть, — невозмутимо парировал Дзюнъэй.

Старуха на секунду опешила, затем фыркнула.

— Философ. Ещё один несчастный философ в наших рядах. Ладно, иди и изображай грустного карпа в пруду. Твоя меланхолия заразительна.

На скучных теоретических занятиях у старого Кайто, где тот бубнил о свойствах различных ядов, Дзюнъэй поднял руку.

— Учитель, а как мы выбираем, ради кого яд использовать? По каким критериям мы определяем заказчика?

Кайто остановился, его монотонный голос прервался. В классе воцарилась напряжённая тишина. Такие вопросы не задавали.

— Критерий один, — проскрипел старик. — Платежеспособность и выполнимость задания. Всё остальное — не наша забота.

— Но если заказчик… неправ? — не унимался Дзюнъэй.

— Правда — понятие растяжимое, мальчик. Как удав. Сегодня она душит одного, завтра — другого. Наша задача — не быть тем, кого душат. Всё. Следующий вопрос: симптомы отравления бледной поганкой.

Акари наблюдала за ним с растущим раздражением.

— Ты что, решил открыть здесь филиал храма и читать проповеди о добре и зле? — шипела она ему, когда они оставались одни. — Хватит выставлять себя дураком. Все на тебя косятся.

— Пусть косятся, — отмахивался он. — Может, кто-то ещё, кроме меня, задумается.

— Здесь не задумываются! Здесь делают! Ты портишь нам всем репутацию.

В конце концов, его вызвал к себе Мудзюн. Дзюнъэй стоял перед низким столиком, чувствуя на себе тяжёлый, непроницаемый взгляд главы клана. Воздух в пещере был густым, как смола.

— Мне докладывают, что у нас завелся собственный праведник, — начал Оябун без предисловий. Его голос был спокоен, но в нём чувствовалась сталь. — Ты задаёшь вопросы. Много вопросов.

Дзюнъэй молчал. Спорить было бесполезно и неправильно.

— Ты считаешь, что мы ошибаемся? — спросил Мудзюн.

— Я считаю, что мы не должны слепо доверять тем, кто платит, — осторожно ответил Дзюнъэй. — Мы можем причинять вред не тем, кому следует.

Мудзюн медленно кивнул. Он взял со стола лист бумаги и тушь. Ловким движением он нарисовал на нём несколько иероглифов, переплетающихся друг с другом.

— Смотри, — сказал он. — Мир не делится на чёрное и белое. Он — годзюон, азбука звуков. Пятьдесят знаков. Все они разные. Одни тёмные, другие светлые, третьи — где-то посередине. Они смешиваются, образуя слова. Слова складываются в предложения. Предложения — в истории. Наша задача — не судить, красива история или уродлива. Наша задача — уметь прочитать те знаки, что выгодны клану. И сыграть свою роль в этом тексте.

Он отложил кисть.

— Твои сомнения… они раздражают стариков. Но я ценю их. Это признак ума. Признак того, что ты не просто слепое орудие. Но… — он сделал паузу, и его взгляд стал острым, как клинок, — …но не позволяй им стать слабостью. Дерево, которое гнётся слишком сильно, ломается. Тень, которая колеблется, перестаёт быть тенью и становится просто пятном грязи. Понятно?

Дзюнъэй сглотнул. Образ был ясен и беспощаден.

— Понятно, Оябун.

— Хорошо. — Мудзюн снова уставился на свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. — А теперь иди. И приготовься. Скоро тебе предстоит прочитать самую сложную историю в твоей жизни. Потребуется вся твоя ясность ума. Без сомнений.

Дзюнъэй вышел, чувствуя себя не облегчённым, а ещё более запутанным. Оябун не отверг его сомнения. Он признал их. Но признал как нечто, что нужно взять под контроль, как опасное, но полезное животное, которое можно приручить и направлять.

Он посмотрел на свою руку, сжатую в кулак. Он был инструментом. Но инструментом, который начал сомневаться в руке, что его держит. И это было страшнее любой опасности, с которой он сталкивался прежде.

Воздух в пещере Оябуна, всегда плотный и насыщенный запахом старого камня, влажной земли и старой бумаги, сегодня казался особенно густым. Он был тяжёлым, как свинцовое одеяло перед грозой, и каждое движение в нём давалось с усилием. Дзюнъэй стоял по стойке «смирно», чувствуя на себе взгляд Мудзюна — неподвижный, всеведущий, словно взгляд самой горы.

Акари, стоявшая рядом, излучала привычную собранность. Лёгкая улыбка тронула уголки её губ — намёк на азарт охотницы, почуявшей наконец-то достойную дичь. После истории с монахом она словно старалась доказать себе и всем, что её уверенность непоколебима. Для неё этот вызов был лекарством.

Оябун не торопился. Его пальцы с выпирающими суставами медленно перебирали свиток, испещрённый аккуратными столбцами иероглифов. Рядом на низком столике дымилась чашка простого ячменного чая — никакой роскоши, только суровая практичность.

— Вы проделали… приемлемую работу, — наконец произнёс он, и его хриплый голос разорвал тишину, как ткань. — Не идеальную. Слишком много шума там, где нужна тишина. Слишком много мыслей там, где нужна пустота. Но результат достигнут.

Он отложил свиток и поднял на них глаза. В его взгляде не было ни одобрения, ни порицания. Был лишь холодный расчёт.

— Но детские игры окончены. Пришло время для дела, которое определит будущее нашего клана на десятилетия вперёд. Возможно, навсегда.

Он сделал паузу, давая словам осесть, впитаться, как вода в сухую глину.

— Наш покровитель, даймё Уэсуги Кэнсин, столкнулся с угрозой, которую нельзя устранить в открытом бою. Его враг хитер, умен и могущественен. Его армия сильна, его генералы преданы, а его земли процветают. Его амбиции простираются далеко за пределы его провинции. Он — буря, которая скоро сметёт все на своём пути, если его не остановить.

Мудзюн снова взял со стола лист бумаги и быстрым, точным движением нарисовал на нём стилизованный иероглиф — «тигр». Он был яростным и полным скрытой силы.

— Враг нашего покровителя — могущественный и опасный зверь. Такэда Сингэн. Тигр Каи.

В пещере повисла гробовая тишина. Даже Акари замерла, и её самодовольная улыбка растаяла, сменившись благоговейным ужасом. Имя Такэды Сингэна знали все. Это был не просто ещё один даймё. Это был стратег, легенда, живой бог войны. Убить его… это было всё равно что попытаться поймать молнию в бутылку.

— Его растущая сила, — продолжил Оябун, не обращая внимания на их реакцию, — угрожает стабильности всего региона. Баланс сил рухнет, и начнётся война, которая сожжёт наши земли дотла. Наш долг — перед кланом и перед нанимaтелем — предотвратить это. Он должен быть остановлен.

Дзюнъэй почувствовал, как у него похолодели руки. Убийство даймё такого уровня… Это был не шпионаж и не кража. Это был акт, который мог изменить ход истории. Месть за такое будет не просто страшной. Она будет тотальной. Клан Тенистой Реки сравняют с землёй, выжгут огнём, посолят почву, на которой он стоял, и каждому, кто носил имя Кагэкава, будет уготована мучительная смерть. Они станут не просто наёмниками, совершившими убийство. Они станами орудием, которое сломало самую мощную фигуру на политической шахматной доске. И орудие после этого принято ломать.

— Ваша миссия, — голос Мудзюна прозвучал оглушительно громко в этой тишине, — найти логово Тигра. Проникнуть в него. Изучить его привычки, его слабости, распорядок его дня. И… устранить угрозу.

Он не сказал «убить». Он сказал «устранить угрозу». Это звучало чище, корректнее, но суть от этого не менялась.

— Это задание определит вашу судьбу и судьбу всего клана, — Оябун уставился прямо на Дзюнъэя. — Не подведи нас.

Дзюнъэй встретил его взгляд. Внутри него всё замерло. Все сомнения, вся горечь от задания с монахом, вся философия — всё это разом улетучилось, оставив после себя лишь ледяную, всепоглощающую пустоту. Он чувствовал себя так, будто стоял на краю пропасти и земля уходила у него из-под ног.

Он медленно перевёл взгляд на Акари. Её глаза горели. В них не было ни страха, ни сомнений. Лишь чистейший, незамутнённый азарт и жажда доказать, что она может это сделать. Она уже мысленно примеряла маску, прокладывала маршрут, точила клинок. Для неё это был вызов, возможность войти в легенду. Она поймала его взгляд и едва заметно кивнула, словно говоря: «Да! Наконец-то!»

Он же не смог ответить ей тем же. В его глазах она могла прочитать лишь одно: глубокое, всепоглощающее сомнение. Не в своих силах. А в самой необходимости этого.

Фраза Оябуна, сказанная им всего несколько дней назад, прозвучала в его ушах с новой, зловещей силой, отдаваясь эхом в пустоте внутри: «Ты доказал, что можешь быть тенью. Теперь докажи, что можешь быть грозой».

Мудзюн следил за этим безмолвным диалогом, и в его глазах что-то мелькнуло — не то понимание, не то предостережение. Он откашлялся, нарушив момент.

— Вам дадут все необходимые ресурсы. Легенды, документы, яды, которые не сможет обнаружить ни один дегустатор… О-Судзу уже ликует, придумывая для Тигра особый «гостевой набор». — Уголок его рта дёрнулся в подобии улыбки, но до глаз она не дошла. — Вы отправитесь на рассвете. Идите. Подготовьтесь.

Они поклонились и молча развернулись, чтобы выйти. Уже у выхода Дзюнъэй услышал за спиной тихий, но чёткий голос Оябуна, обращённый лично к нему:

— Дзюнъэй.

Он обернулся. Мудзюн не смотрел на него, он вновь изучал свиток.

— Забудь свои вопросы. Забудь своё «почему». Там, куда ты идёшь, они съедят тебя изнутри раньше, чем любой меч противника. Ты — тень. Тень не рассуждает. Она действует. Или исчезает.

Они вышли из пещеры на свежий ночной воздух. Прохлада ударила в лицо, но не смогла прогнать оцепенение. Акари тут же оживилась.

— Такэда Сингэн! — выдохнула она с почти неприличным восторгом. — Я читала о его кампании в Синано! Его тактика… это чистое искусство! Представить, что мы будем теми, кто его остановит…

— Мы будем теми, кто его убьёт, — глухо поправил её Дзюнъэй. — Не на поединке. Не в честном бою. Подкрадёмся сзади и воткнём нож. Или подольём яда в его чашу.

Акари поморщилась, будто он сказал что-то глупое.

— Ну и что? Ты слышал Оябуна. Это война. На войне нет чести. Есть победа или поражение. А ты… — она пристально посмотрела на него, и её энтузиазм немного поугас, — ты выглядишь так, будто тебя только что приговорили к казни, а не вознесли до высочайшей чести.

— Может быть, так оно и есть, — тихо сказал Дзюнъэй, глядя на огни деревни внизу. — Может быть, мы просто подписали себе смертный приговор. Всего лишь за несколько слов.

Акари фыркнула и ткнула его кулаком в плечо, уже совсем по-дружески.

— Очнись! Это то, для чего нас растили! Шепот Тени, способный укротить рык Тигра! О-Судзу назовёт свой следующий яд в нашу честь! Иди, собери свои вещи. И прихвати что-нибудь от тошноты, а то тебя сейчас вывернет от одной только мысли о великом деле.

Она повернулась и зашагала прочь, её силуэт быстро растворился в ночи, полный решимости и энергии.

Дзюнъэй остался один. Он поднял руку и посмотрел на неё. Руку, которая должна была убить легенду. Руку, которая всего несколько дней назад дрожала, пытаясь донести до больного монаха жалкое противоядие.

Он сжал пальцы в кулак. В его ушах всё ещё звучал низкий голос Оябуна, произносящий это роковое имя. «Такэда Сингэн». Тигр Каи. Гроза всех провинций. И его новая цель.

И впервые за всю свою жизнь Дзюнъэй, идеальный инструмент клана Кагэкава, почувствовал не гордость за доверенную миссию, а леденящий душу ужас.

Утро в Долине Тенистой Реки было серым и влажным, как обычно. Но сегодня привычный туман, клубившийся над чёрной водой, казался Дзюнъэю похоронным саваном, а крики тренирующихся товарищей — прощальными кличами.

Он стоял на берегу подземной реки, бросая плоские камешки и наблюдая, как они беззвучно исчезают в тёмной воде. Он мысленно прощался. С этим местом. С ощущением, что за спиной есть стена, пусть и суровая, но своя. Теперь он должен был стать абсолютно одиноким, абсолютно пустым. Тенью, отброшенной так далеко, что она теряла связь с телом.

— Эй, Меланхоличный Карп! — раздался резкий голос, заставивший его вздрогнуть. К нему, шаркая по гальке, подошла О-Судзу. Её глаза-буравчики сверкали из-под нависших век. — Пришел прощаться? Или решил перед дорогой искупаться? Не советую. Вода холодная, а печень у тебя и так пошаливает после вчерашних раздумий. Чувствую.

Дзюнъэй молча поклонился. Старуха фыркнула и сунула ему в руки два аккуратных свёртка, перевязанных верёвками.

— Зелёный — для них. Красный — для него. Ну, ты понял. — Она подмигнула так похабно, что Дзюнъэю стало неловко. — В зелёном всё, что нужно доброму лекарю: травы от поноса, мазь от лишая, средство от дурных мыслей… хотя, по тебе не скажешь, что оно работает. А в красном… мой личный привет Тигру. — Её лицо расплылось в хитрой, беззубой ухмылке. — Один грамм — и могучий воин будет три дня бегать к отхожему месту с такой скоростью, что обгонит собственный крик. Два грамма… ну, в общем, не перепутай свёртки. А то будешь лечить солдат Такэды от запоров таким методом — и они все полягут. Будет очень эффективно, но как-то нецелесообразно.

Она разразилась своим скрипучим, похожим на треск сухих веток смехом и, не прощаясь, поплелась прочь, бормоча что-то про «неблагодарную молодёжь» и «слепых, которые в зеркало пялятся».

Мудзюн медленно обвёл их своим тяжёлым, непроницаемым взглядом, заставляя вытянуться в струну ещё ровнее. Воздух в пещере загустел, как желе.

— Вы думаете, я не вижу сомнения в ваших глазах? — его голос был низким и ровным, без единой нотки упрёка. В нём была лишь холодная констатация факта. — Вы думаете, я не знаю, что посылаю вас на верную смерть?

Он сделал паузу, давая этим словам повиснуть в тишине.

— У меня есть воины старше, сильнее, с руками по локоть в крови. Их имена шепчутся в тавернах и заставляют самураев оборачиваться в темноте. Я мог бы послать их. И знаете что? Такэда Сингэн их сразу узнает. Он чует таких, как гончая чуёт волка. Его советники изучили досье на каждого известного ниндзя наших кланов. Их лица известны на каждом посту.

Оябун медленно поднялся и прошёл перед ними, его тень, отбрасываемая тусклым светом фонаря, гигантской и изломанной затанцевала на стене.

— Но вас? Вас никто не знает. Вы — призраки, о которых ещё не сочинили страшных сказок. Ваши лица не нарисованы на листках с надписью «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Ваши приёмы не разобраны и не предсказаны лучшими стратегами Каи. Ваша сила — не в том, чтобы сокрушить десятерых, а в том, чтобы пройти незамеченным мимо одного. В этом ваша ценность. В вашей… незначительности для врага.

Он остановился прямо перед Дзюнъэем, и казалось, он видит все его тайные мысли сквозь корзину тэнгай, которую тот ещё даже не надел.

— Вы — идеальное оружие для этого удара. Острое, тонкое, абсолютно новое. Легенда, которую только предстоит написать. Вы доказали, что можете быть тенью. Теперь докажите, что ваша тень может накрыть собой даже солнце. Или исчезните, не оставив и намёка на то, что когда-либо принадлежали нам. Таков ваш долг. Таков ваш путь.

Он отвернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Его фигура вновь растворилась в полумраке пещеры, а его последние слова повисли в воздухе, холодные и неумолимые, как приговор.

— Не подведите клан. И не разочаруйте мои ожидания. Ваша неопытность — не слабость. Это ваш главный козырь. Разыграйте его.

Акари, уже готовая к пути, кивнула с решительным видом. Её образ был выверен до мелочей: потрёпанная, но чистая одежда торговки, короб с дешёвыми безделушками и духами, лицо, слегка запачканное дорожной пылью. Она выглядела как сотни других.

— Увидимся в Каи, — бросила она Дзюнъэю, и в её голосе звучал вызов. — Постарайся не влюбиться в первую же деревенскую дурочку по пути. У нас работа.

Она развернулась и зашагала по тропе, ведущей наверх, к свету. Её походка была упругой и уверенной. Она шла на охоту.

Дзюнъэй остался один. Пришло время облачаться. Он снял свою привычную чёрную одежду ниндзя и надел грубую, поношенную кэса (одежда) комусо. Ткань пахла пылью и чужим потом. Затем он водрузил на голову тэнгай — плетёную корзину, скрывающую лицо. Мир сузился до множества маленьких щелочек, превратившись в набор разрозненных картинок. Он взял в руки длинную бамбуковую флейту сякухати. Она была старой, потертой, и от неё пахло старым деревом и тоской.

Он был готов. Юкио Дзюнъэй, ниндзя клана Кагэкава, исчез. Остался лишь слепой, немой монах-странник. Без имени. Без прошлого. Без личности. Это было одновременно освобождающе и ужасно.

Его путь первые несколько дней был удивительно спокоен. Он пересек границу, отмеченную лишь старым, полузаросшим межевым камнем. Земли Уэсуги встречали его мирными, утопающими в зелени деревушками, где пахло дымом очагов и варёной редькой. Дети с любопытством таращились на его странную фигуру, а взрослые, увидев корзину на голове, спешили отвести взгляд — комусо были святыми, но и немного проклятыми, не от мира сего.

Он ночевал в полуразрушенных часовенках, где ветер гулял по щелям, напевая свои грустные песни. Как-то раз он делил ночлег с бездомным псом, который, понюхав его, не залаял, а лег рядом, словно почувствовал родственную одинокую душу. Дзюнъэй играл на флейте. Он не был виртуозом, но годы тренировки слуха и контроля над дыханием делали его игру пронзительной. Он играл одиночество, ветер в горах и тихий шепот реки в тёмной долине.

За это ему иногда давали миску похлёбки или разрешали переночевать в сарае. Однажды добрая старушка, подавая ему варёную картошку, вздохнула:

— Ох, отец, тяжко тебе, наверное, по свету скитаться, ничего не видя.

Если бы ты знала, бабушка, как много я вижу, — подумал Дзюнъэй, молча принимая подаяние. — И как сильно я сейчас завидую твоей настоящей слепоте.

Его новая личина прирастала к нему, как вторая натура. Но под грубым холстом кэса, в глубине души, по-прежнему сидел растерянный юноша, который в ужасе ждал встречи с Тигром и втайне надеялся, что дорога до Каи никогда не закончится.