Шепот тени

Глава 5

Идиллия мирных деревень осталась позади, словно кто-то перелистнул страницу иллюстрированного свитка с видами природы на страницу из Ада. Воздух, ещё недавно наполненный ароматом влажной земли и цветущей гречихи, стал тяжёлым и едким. Теперь в нём висела взвесь пепла и сладковато-приторный запах тления, от которого першило в горле и слезились глаза — даже сквозь узкие щели тэнгая.

Пейзаж изменился до неузнаваемости. Рисовые поля, которые должны были вот-вот заколоситься, представляли собой месиво грязи и обугленных стеблей. Деревни, мимо которых он проходил, были необитаемы. От домов остались лишь почерневшие остовы, торчащие, как обглоданные рёбра какого-то гигантского мёртвого зверя. Печные трубы, одиноко возвышающиеся над грудами пепла, казались надгробиями на братской могиле. Тишина стояла оглушительная, нарушаемая лишь треском остывающих углей да зловещим карканьем ворон, с важным видом дефилирующих среди развалин.

«Стабильность региона», — пронеслось в голове Дзюнъэя словами Оябуна. Он сгрёб в ладонь горсть земли у своих ног. Она была чёрной от гари и пахла смертью. Вот её цена.

Его путь лежал через очередные развалины, когда его слух, обострённый годами тренировок, уловил слабый звук — не вороньё, а приглушённый плач. Он замер, превратившись в слух. Звук доносился из-под груды обломков, что когда-то было сараем. Осторожно, двигаясь с призрачной тишиной, несмотря на неуклюжие сандалии комусо, он подобрался поближе.

В импровизированной норе, под нависающей кровлей, которая чудом устояла, ютились трое. Старик, кожа которого напоминала высохшую, потрескавшуюся глину. Женщина, её лицо было застывшей маской усталого ужаса. И мальчик лет десяти, который судорожно обнимал колени, а его глаза были неестественно блестящими и огромными на исхудавшем лице. Рядом, завёрнутый в грязную тряпицу, копошился и хрипел грудной ребёнок.

Дзюнъэй сделал шаг, и под его ногой хрустнула щепка. Трое мгновенно вжались вглубь своего укрытия, как испуганные зверьки. В глазах старика вспыхнул животный, немой страх.

— Кто там? — проскрипел он, пытаясь выставить вперёд дрожащие, костлявые руки. — У нас ничего нет! Уходи!

Дзюнъэй медленно поднял руки, показывая, что они пусты. Он сделал несколько плавных, успокаивающих шагов и издал низкий, горловой звук — тот, что издают комусо, имитируя безмолвную молитву. Вид «слепого монаха» немного разрядил обстановку. Женщина тихо ахнула, а старик выдохнул, но напряжение не спало.

И тогда Дзюнъэй уловил запах. Тот самый, сладковатый и зловещий запах детской лихорадки, исходящий от грудного ребёнка. Без мысли, чистым импульсом, он опустился на корточки на почтительном расстоянии и жестом показал на ребёнка, а затем на свою грудь — мол, могу помочь.

Старик смерил его взглядом, полным вековой усталости и недоверия.

— Тебе-то что? Иди своей дорогой, святой человек. Тут не на что смотреть.

Но Дзюнъэй не уходил. Он достал из своего котомка тот самый свёрток с зелёной лентой — «для них». Развязал его, явив взгляду аккуратно разложенные пучки трав, маленькие глиняные баночки с мазями. Он снова ткнул пальцем в сторону младенца.

Женщина посмотрела на старика с немой мольбой. Тот сжал губы, но кивнул. Дзюнъэй подполз ближе. Его руки, привыкшие к точным, смертоносным движениям, теперь двигались с невероятной нежностью. Он коснулся лба младенца — он пылал. Он быстро приготовил слабый настой из трав, снижающих жар, смочил в нём тряпицу и дал женщине, показывая, как прикладывать ко лбу. Потом растёр немного ароматной мази О-Судзу, пахнущей мятой и чем-то горьким, и дал ей понюхать ребёнку, чтобы облегчить хриплое дыхание.

Он работал молча, эффективно, абсолютно поглощённый задачей. И пока он работал, старик, видя его «слепоту» и безобидность, разговорился. Словно обращался к пустоте, которая не осудит и не предаст.

— Спасибо тебе, отец… — он бормотал, глядя пустым взглядом на обугленные руины. — Два кабана… Два чёртовых кабана сцепились тут. Один — Буфуу… другой — тот, из Каи… Тигром себя зовёт. А мы у них под ногами. Рисовое поле их славы. Кому нужна их слава, а? Кому? Мне бы внука вырастить… — Его голос сорвался, и он с ненавистью плюнул в сторону чёрного пепла. — И чтоб они оба подавились своей славой! Чтоб им пусто было!

Каждое слово било по Дзюнъэю, как молоток. Он видел последствия. Видел их здесь, в лихорадочном бреду ребёнка, в глазах, выжженных страхом женщины, в горькой, бессильной ненависти старика. Это не была абстрактная «угроза стабильности». Это была конкретная, воняющая пеплом и смертью реальность. И он шёл «устранять угрозу» для одного из этих «кабанов». Убийство Такэды не остановит войну. Оно её разожжёт с новой силой. Месть, подозрения, борьба за власть… это добьёт таких, как эта семья.

Ребёнок на его руках немного успокоился, дыхание стало ровнее. Женщина со слезами на глазах прошептала: «Спасибо… спасибо…». А Дзюнъэй сидел на корточках среди развалин, с руками, пахнущими лечебными травами, и чувствовал в своей котомке холодный, невесомый свёрток с красной лентой. Тяжесть его была невыносимой. Он впервые физически ощущал её вес, будто он нёс на спине не свой скарб, а целую гору трупов, которые ему предстояло сложить.

Следы войны постепенно сменились признаками приближения к линии фронта. Дорога стала более утоптанной, колеи от телег — глубже, а в лесу то и дело попадались следы недавних стоянок: кострища, обрывки верёвок, пустые мешки от риса. Воздух, однако, был чистым, без запаха гари, и Дзюнъэй уже начал надеяться, что худшее позади.

Эту надежду разбил низкий, настойчивый гул, доносившийся из-за поворота дороги. Не крики, не звон оружия, а ровный, деловой гул множества голосов, перемежаемый отрывистыми командами. И ещё один звук — мощный, яростный рёв разбушевавшейся воды.

Дорога вывела его к реке. Вернее, к тому, что от неё осталось. Недавние ливни в горах превратили обычно смирный поток в бурлящего, пенящегося зверя, несущего по течению обломки деревьев и комья грязи. Единственный мост через эту стихию — массивное, но старое деревянное сооружение — теперь больше походил на осаждённую крепость.

Его охраняли. Основательно. С обеих сторон реки были возведены частоколы и насыпаны земляные валы. У въезда на мост толпилась очередь — в основном крестьяне с тележками, несколько торговцев и пара усталых путников. Их задерживали двое самураев в отличных, но потёртых в походах доспехах с моном Такэды. Их лица были каменными масками усталости и подозрительности.

— Следующий! — крикнул один из них. — Груз? Откуда? Куда? Цель визита?

Старик-крестьянин, дрожа, что-то пробормотал про больную тётку в соседней деревне.

— Вскрыть тюки! — скомандовал самурай, даже не слушая. Его напарник, молодой и рьяный, с восторгом принялся колоть мешки с зерном старика стальным копьём, оставляя на земле дорожки его скудного богатства. Крестьянин просто молча смотрел на это, и в его глазах читалась такая безысходность, что у Дзюнъэя сжалось сердце.

«Комусо… комусо никому не интересен…» — попытался он убедить себя, наблюдая за разворачивающейся драмой. Но его внутренний голос, голос разведчика, тут же парировал: «Слепой, немой монах, появляющийся из ниоткуда у стратегически важного моста в прифронтовой зоне? Он интересен. Очень. Его запрут в какой-нибудь сарай на «проверку», которая затянется на недели. Или решат, что он шпион, и просто прикончат на месте, чтобы не возиться».

Он отступил в тень деревьев, его мозг заработал с привычной скоростью, оценивая обстановку. Мост — невозможен. Плыть по бешеному течению — самоубийство. Идти вниз по реке в поисках другого перехода — потеря дней, которых у него не было.

И тогда он заметил. Выше по течению река вышла из берегов, затопив низменный луг и создав обширную, поросшую кустарником болотистую пойму. Вода здесь была не такой глубокой, а течение, разбитое на несколько проток, — не таким яростным. Это был риск. Безумный риск. Но и единственный вариант.

Прикинув расстояние и убедившись, что его никто не видит, Дзюнъэй бесшумно нырнул в прибрежные заросли и начал свой обходной манёвр.

То, что выглядело как «неглубокая пойма» с берега, на деле оказалось ледяным, коварным кошмаром. Первые же шаги в воду отняли у него дыхание. Холод был пронизывающим, кинжальным. Дно оказалось не твёрдым, а топким, вязким илом, который засасывал сандалии с каждым шагом. Пришлось снять их и заткнуть за пояс, идти босиком. Острые камни и коряги больно впивались в ступни.

Он двигался медленно, ощупывая дно посохом, его тэнгай мешал обзору, а одежда, намокнув, стала невероятно тяжёлой. В какой-то момент дно ушло из-под ног, и он провалился по грудь. Течение, которое казалось слабым, сразу же ухватилось за него, пытаясь сорвать и понести вниз, к бурлящему центру реки. Он едва удержался, ухватившись за полузатопленную корягу, которая предательски затрещала под его тяжестью. Его котомка и свёрток с ядами ушли под воду. Сердце упало. Он судорожно выдернул их на поверхность, зажав под мышкой. Флейта сякухати, притороченная к поясу, сорвалась и поплыла прочь. «Нет!» — мысленно закричал он. Без неё его легенда рассыпалась в прах. Он сделал отчаянный бросок, едва не потеряв равновесие, и поймал её кончиками пальцев за самый край. Вытащив, он с силой выдохнул. Это была самая опасная акробатика в его жизни.

Выбравшись на противоположный берег, он был похож на утопленника, которого выплюнула река. Он дрожал мелкой дрожью, с него потоками текла грязная вода, а из сандалий, торчащих у него за поясом, капала бурая жижа. Он сделал несколько шагов и рухнул за большой валун, отчаянно пытаясь отдышаться и отжать хоть как-то свою одежду.

И тут до него донеслись голоса. Смех. Запах варёного риса и тушёной рыбы.

Осторожно выглянув из-за укрытия, он застыл. Прямо перед ним, в считанных метрах, раскинулся лагерь. Не большой, человек на двадцать — вспомогательный отряд, охранявший этот конец моста с той стороны. Самураи сидели у костров, чистили оружие, ели из деревянных мисочек. Один, совсем юный, с сосредоточенным видом старательно выводил кистью иероглифы на листке бумаги — письмо домой. Другой, седой ветеран со шрамом через всё лицо, что-то рассказывал, жестикулируя, и его сослуживцы смеялись, хлопая себя по коленям.

Это была не картина кровожадных монстров, о которых твердили проповедники Уэсуги. Это была обычная жизнь. Усталые, закалённые люди, делающие свою работу. Они мечтали о доме, смелись над историями, чинили сбрую. Они были… нормальными.

И один из этих «нормальных людей» по какой-то причине поднял голову и посмотрел прямо в его сторону. Их взгляды встретились сквозь щели тэнгая. На мгновение в глазах самурая мелькнуло любопытство «Кто это там лазит?»

Дзюнъэй не дышал. Он стал камнем, тенью, частью валуна. Он не видел лица самурая, видел только его взгляд. Через секунду тот пожал плечами, решив, что это показалось, или что это какой-нибудь местный чудак, и вернулся к своей миске.

Дзюнъэй отполз вглубь кустов, его сердце колотилось где-то в горле. Он избежал заставы, перешёл реку, не был замечен. Но самой большой опасностью оказалось не это. Самой большой опасностью стало то, что он увидел врага не как абстрактное «зло», а как человека. И это ранило куда глубже, чем ледяная вода Кровавой реки.

Городок у подножия замковых стен больше походил на гигантский, шумный и дурно пахнущий муравейник. Воздух гудел от ударов молотов по наковальням, визга пил по дереву и гомона сотен голосов. Повсюду сновали солдаты в красно-чёрных доспехах Такэды, торговцы с тележками, гружёными припасами, и ремесленники, лихорадочно работавшие на нужды армии. Пахло дымом, жареным маслом, лошадьми и потом. После тишины выжженных земель эта оживлённая мощь владений Такэды обрушилась на Дзюнъэя с почти физической силой. Здесь кипела жизнь, суровая и целеустремлённая.

Его тэнгай и робы, ещё не до конца просохшие после переправы, привлекали острые взгляды, но не более того. В суматохе военного лагеря слепой монах был лишь ещё одной странной, но неопасной деталью пейзажа. Он нашёл небольшой постоялый двор, больше похожий на кабачок под открытым небом, где за миску похлёбки и право посидеть у стены можно было сыграть на флейте. Он уселся в углу, извлёк из-за пояса свою сякухати и начал играть. Его музыка — грустная, монотонная — терялась в общем гаме, как шепот в буре.

Именно здесь его и застала судьба в лице пожилого, но крепко сбитого самурая с седыми усами и умными, пронзительными глазами. Дзюнъэй сразу отметил его осанку и качество неброского, но отличного хакама — это был не простой солдат, а человек с положением. Возможно, оружейный мастер или один из интендантов, отвечающих за снабжение. Самурай сидел с несколькими подчинёнными, хмуро поглядывая на миску с какой-то подозрительной похлёбкой.

Произошло всё внезапно. Самурай вдруг побледнел, как полотно, на лбу выступила испарина. Он согнулся пополам, издавая тихий, сдавленный стон, и судорожно вцепился в живот. Его люди вскочили, засуетились, забегали, совершенно растерянные.

— Господин Окубо! Что с вами? Воды! Принесите воды!

— Может, это отрава?!

— Врача! Срочно найти лекаря!

Лекаря, тощего, испуганного человечка в засаленном кимоно, нашли быстро. Тот, пыхтя, пощупал пульс, посмотрел язык и развёл руками с видом глубокомысленного недоумения.

— Э-э-э… дисбаланс жёлчи, несомненно, — заявил он, потирая лоб. — Нужно уксусное кровопускание и три дня поста. Или… или наоборот. Трудно сказать. Жизненные соки явно в смятении.

Окубо лишь застонал в ответ, и по его лицу было видно, что он предпочёл бы смерть уксусному кровопусканию от этого шарлатана.

Именно в этот момент Дзюнъэй, до сих пор остававшийся безмолвным фоном, издал тихий, сочувствующий звук — нечто среднее между вздохом и мычанием. Все обернулись на него. Он медленно поднялся и, осторожно ощупывая пространство перед собой посохом, сделал несколько шагов в сторону страдальца. Он остановился на почтительном расстоянии и сложил руки в молитвенном жесте, слегка склонив голову в своём тэнгае.

— Убирайся, монах! Не до тебя! — огрызнулся один из солдат.

Но Окубо, мучимый болью, поднял на Дзюнъэя мутный от страдания взгляд и слабо махнул рукой: мол, дайте ему подойти. Отчаяние заставляло его хвататься за любую соломинку.

Дзюнъэй приблизился. Его движения были медленными, осторожными, идеально подражающими слепому. Он «случайно» задел руку самурая, якобы чтобы лучше понять его положение, и быстрым, точным движением, скрытым под рукавом робы, надавил на определённую точку на запястье, проверяя пульс. Затем он сделал вид, что внимательно «прислушивается» к его дыханию, склонив свою корзину-голову.

Диагноз был очевиден для него: острое несварение или лёгкое отравление несвежей пищей. Ничего смертельного, но крайне болезненное.

Он отступил, издал обнадёживающий горловой звук и полез в свою котомку. Он достал свёрток с зелёной лентой, развязал его и с преувеличенной аккуратностью, будто на ощупь, начал выбирать травы: имбирь, мяту, щепотку чего-то горьковатого. Он показал жестами, что нужен чайник с горячей водой. Один из солдат, кивнув, взял с соседнего стола и подал ему.

Следующие несколько минут Дзюнъэй провёл, готовя отвар с театральной концентрацией слепого алхимика. Он нюхал травы (и без того зная каждый запах), медленно их перемешивал, качал головой и снова что-то добавлял, создавая впечатление сложнейшего ритуала. В итоге он подал Окубо через того же солдата небольшую пиалу с дымящимся, ароматным настоем.

Тот выпил её залпом, скривившись от горечи. Прошло десять томительных минут, в течение которых Дзюнъэй сидел неподвижно, как изваяние, а солдаты с надеждой смотрели на своего начальника. И чудо свершилось. Спазмы стали слабеть, цвет лица понемногу возвращался. Окубо выпрямился, сделал глубокий вдох и облегчённо выдохнул.

— Чёрт побери… — прошептал он, вытирая лоб. — Кажется, проходит.

Облегчение было всеобщим. Окубо посмотрел на «слепого» монаха с новым интересом.

— Благодарю тебя, отец. Ты спас меня от… весьма сомнительного лечения. — Он кивнул в сторону удаляющегося лекаря, который тут же сбежал, почуяв неладное. Окубо достал кошелёк и тряхнул им. — Вот, возьми. Ты заслужил.

Дзюнъэй энергично замотал головой, сделал отталкивающий жест. Потом он потер пальцами живот, а затем поднёс руку к корзине на уровне рта в универсальном жесте «еда».

Это вызвало взрыв одобрения и умиления у собравшихся.

— Святой человек! — прошептал один из солдат.

— Не за деньги, а за подаяние! Вот это смирение!

Окубо улыбнулся, тронутый таким бескорыстием. Он приказал подать монаху лучшую миску риса с рыбой и самым крепким чаем. Пока Дзюнъэй с показной благодарностью ел, самурай размышлял.

— Такое мастерство… и такое смирение… — пробормотал он. Затем его лицо озарилось идеей. Он достал из походного пенала небольшую деревянную табличку и тушь. — У меня к тебе дело, отец. У многих моих товарищей в Каи от ношения доспехов и долгих походов спины и суставы словно каменеют. Наша медицина груба — либо резать, либо жечь. Твои травы и твои знания могли бы принести им облегчение.

Он быстрыми, уверенными движениями начертал на табличке рекомендацию. Он протянул её Дзюнъэю, вложив в его руку.

— Это пропуск. Покажи его у ворот замка в Каи. Скажи, что тебя прислал Окубо, оружейный мастер. Они пропустят.

Дзюнъэй взял табличку, сделал глубокий, почтительный поклон. Внутри у него всё пело. Это был не просто пропуск. Это был ключ. Ключ в логово Тигра, вручённый ему самой жертвой.

Окубо кивнул ему на прощание и удалился, уже бодро выпрямившись. А Дзюнъэй остался сидеть с драгоценной табличкой в руке, слушая, как один из оставшихся солдат с восхищением говорил другому:

— Видал? Настоящий святой. Молчит, видеть ничего не может, а воина нашего на ноги поставил. Вот уж воистину — не воинством и не силой, но духом…

Воистину, — мысленно повторил Дзюнъэй, сжимая в руке табличку. Духом. И щепоткой имбиря с мятой от О-Судзу.

С пропускной табличкой Окубо, тёплой от его собственной ладони, Дзюнъэй почувствовал себя не просто нищим монахом, а человеком с миссией. Деревянный прямоугольник стал его талисманом. На первой же заставе у дороги, когда стражник с нахмуренным видом протянул руку к его тэнгаю, Дзюнъэй просто молча протянул табличку. Солдат, бегло взглянув на печать, тут же вытянулся в почтительной позе и махнул рукой: «Проходи, отец! Мирной дороги!»

Вскоре его, плетущегося по обочине, подобрал грузовой обоз, везущий в Каи бочки с соевым соусом и солёными сливами. Возница, усатый детина с весёлыми глазами, оказался болтливым.

— Забирайся, святой человек! Место есть! — крикнул он. — Только на флейте своей не дуди, а то мои клячи потом всю дорогу идти будут вразвалку, под меланхоличную твою музыку.

Дзюнъэй молча взобрался на телегу, устроившись между бочками. Возница, не смущённый его молчанием, тут же принялся развлекать его — и себя — разговорами.

— В Каи, говоришь? О, сейчас там жизнь кипит! Сам Тигр вернулся из инспекционной поездки, все в тонусе, все бегают, суетятся. Красота!

Он щёлкнул кнутом, и телега заскрипела, покачиваясь на ухабах.

— Я тебе вот что скажу, — понизил он голос, хотя вокруг никого не было. — Жил я при разных господах. Были те, что только знать свою и знали. А были и такие, что с тебя три шкуры дерут. А наш Сингэн… — он почтительно кивнул в сторону замка, силуэт которого уже виднелся вдали, — он другое дело. Человек с головой. Вон, прошлой весной указ издал — кто новые земли под рис расчистит, тот на три года от податей освобождается. У меня шурин так десять соток целины поднял! Теперь семья с голоду не помрёт. Это я к тому, что правитель он правильный. Жесткий? Ещё как! С провинившимися не церемонится. Но справедливый. У него, понимаешь, стратегия на десятилетия вперёд.

Дзюнъэй сидел, неподвижный, и слушал. Это был уже не первый подобный разговор. Солдаты, которых он слушал днем раньше, с восхищением рассказывали о «Тактике боевого барабана» — как Сингэн с помощью условных сигналов мог мгновенно перестраивать огромные армии на поле боя, как он лично водил их в атаки, и они готовы были идти за ним в самый ад. Купец, везущий шёлк для знатных дам замка, хвалил указы о поощрении ремёсел и защите торговых путей.

Образ кровожадного тирана, жаждущего власти, таял с каждым услышанным словом, как утренний туман. На его месте возникал портрет грозного, но мудрого правителя, отца своей земли, стратега и реформатора. И с каждым таким штрихом свёрток с красной лентой в котомке Дзюнъэя становился всё тяжелее.

На одной из ночёвок в переполненной постоялой избе он столкнулся с Акари. Она, как и договорились, была в образе торговки. Её лицо было оживлённым, глаза горели азартом охоты. Увидев его, она сделала вид, что поправляет сандали, ловко показав ему знак: большой палец, прижатый к мизинцу — «за мной чисто». Затем она почесала кончик носа, что означало «я на месте, готовься». Её взгляд скользнул по его робе, по флейте, и в её глазах мелькнуло что-то вроде насмешливого презрения к этой медлительной, пассивной роли. Она была уже в самой гуще событий, всё видела, всё знала и готова была к действию. Их взгляды встретились на мгновение — два агента, два орудия, — и между ними пробежала целая молчаливая пропасть. Её уверенность была ему и опорой, и укором.

На рассвете следующего дня он отказался от подводы и пошёл пешком. Он хотел остаться наедине с своими мыслями. Дорога пошла вверх, серпантином взбираясь на последний, самый высокий холм перед Каи. Дзюнъэй шёл, опираясь на посох, его дыхание сбивалось от высоты и внутреннего напряжения.

И вот он достиг вершины.

Перед ним, в лучах восходящего солнца, раскинулся замковый город Каи. Это была не мрачная крепость ужаса, а величественный символ власти и порядка. Мощные стены, сложенные из тёсаного камня, не столько угрожали, сколько защищали. За ними кипела жизнь: дымились крыши ремесленных кварталов, сверкали на солнце черепичные крыши храмов, по улицам сновали, как муравьи, люди. А над всем этим, на скалистом утёсе, возвышался сам замок — многоярусный, с изогнутыми крышами, неприступный и прекрасный. Логово Тигра.

Дзюнъэй остановился, переводя дух. Он стоял на краю пропасти в прямом и переносном смысле. Он «смотрел» на замок сквозь щели тэнгая, и его внутреннее зрение рисовало не просто укреплённое здание, а центр целого мира. Тысячи жизней — тех солдат, купцов, крестьян, их семьи, их будущее — зависели от человека, который жил там, наверху.

Одна его рука инстинктивно потянулась к котомке, где лежали травы, мази и пропуск оружейного мастера. Другая — непроизвольно коснулась потертой бамбуковой флейты.

Тяжесть одного и весомость другого разрывали его на части.

Он сделал глубокий вдох, наполненный запахом хвои и дымка из тысяч очагов, горевших внизу. Воздух владений Такэды пах не страхом и смертью. Он пах жизнью. Обычной, суровой, но жизнью.

Его внутренняя битва, битва между долгом и совестью, между слепым повиновением и страшным знанием, началась не тогда, когда он впервые увидит Такэду Сингэна. Она началась здесь и сейчас. На этом холме. С этим видом.

И не опустив головы, с прямой спиной, как подобало монаху, несущему свой крест, Юкио Дзюнъэй сделал свой первый шаг вниз, навстречу своей судьбе. Навстречу Тигру.