Шепот тени

Глава 6

Воздух у подножия замковой горы был густым и звонким. Звонким от лязга оружия, отрывистых команд, скрипа телег и гомона сотен голосов. Запах — сложный коктейль из конского пота, лака от доспехов, древесного угля и жареного мяса. Каи был не просто крепостью. Он был живым, дышащим организмом, сердцем могущественной провинции, и его ритм был учащённым, боевым.

Дзюнъэй, прижимая к груди посох и свою драгоценную пропускную табличку, слился с потоком людей, движущихся к главным воротам. Ворота были монументальными, из толстенных брёвен, окованных чернёным железом. По бокам высились каменные башни, с которых за ним пристально следили невидимые глаза лучников. Над вратами красовался свирепый расписной барельеф тигра — камон клана Такэда.

Очередь продвигалась медленно. Купцов с их товарами досматривали особенно тщательно, вытряхивая тюки с рисом и тыкая копьями в бочки с солёными сливами. Когда подошла очередь Дзюнъэя, старший из стражи, коренастый самурай с лицом, изъеденным оспой, грубо протянул руку.

— Эй, корзина! Документы!

Дзюнъэй молча протянул деревянную табличку. Самурай взял её, повертел, кивнул, признавая печать Окубо, но его взгляд оставался подозрительным.

— Комусо, значит… — проворчал он. — Слепой и немой. Очень удобно. А ну-ка, снимай свою корзину. Хочу посмотреть, какие у тебя глаза.

Это был критический момент. Дзюнъэй с показной нерешительностью провёл рукой по ободу тэнгая, делая вид, что не понимает, а потом медленно, будто нехотя, приподнял его ровно настолько, чтобы открыть нижнюю часть лица и шею, но оставив глаза в глубокой тени. Он беззвучно пошевелил губами, имитируя немую молитву.

— Да я тебя про глаза спросил, а не про рот! — рявкнул стражник, но его напарник, помоложе, уже тыкал пальцем прямо в щели плетёного купола, в сантиметре от зрачков Дзюнъэя. Тот не дрогнул, не моргнул, его взгляд оставался пустым и невидящим, устремлённым в никуда.

— Да брось, Киносита, — лениво сказал второй стражник, — видишь же, настоящий. Глаза как у мёртвой рыбы. Дай сюда его котомку.

Он выхватил у Дзюнъэя котомку и принялся её вытряхивать. Пучки трав, баночки с мазями, свёртки с кореньями посыпались на грубый деревянный стол. Стражник взял одну из баночек, приоткрыл крышку, понюхал и тут же скривился, зажимая нос.

— Твою мать! — выругался он, швыряя баночку обратно. — Фу-у-у, отец! Что это за мерзость? Твои снадобья воняют так, что могли бы и без яда врага убить! От одной вони тошнить начинает! Или это и есть твой секрет? Враги бегут, носы зажимая?

Его товарищи захихикали. Напряжение немного спало. Пока один стражник смеялся, другой с силой сжал запястье Дзюнъэя, ощупывая его на предмет мозолей от оружия. Но его пальцы наткнулись лишь на жёсткие, грубые натёртости от посоха и верёвок котомки — идеальные руки странствующего аскета.

— Ладно, ладно, проходи, вонючий чудотворец, — буркнул старший, с неохотой возвращая ему табличку. — Определи его в служебные помещения к банщикам. Пусть там свои болячки лечит.

Дзюнъэя грубо подтолкнули вперёд, и он пересёк главные ворота замка Каи. Внутри царила не менее напряжённая, но более упорядоченная атмосфера. Повсюду сновали гонцы, оруженосцы, чиновники с кипами бумаг. Воздух дрожал от низкого гула деловой активности.

Его проводили в длинное, низкое здание из серого камня, притулившееся к внутренней стороне стены. Здесь пахло мылом, паром и влажным деревом. Это были служебные бани и лазарет для прислуги и низших чинов. Смотритель, хмурый мужчина с обидой на всё живое, высеченной на лице, бегло взглянул на табличку.

— Окубо прислал… — пробурчал он. — Ладно. Место есть вон в той каморке, с Дзином. Только чтобы никаких твоих вонючих зелий тут не разводил! Играй на флейте в своё удовольствие, только не ночью, а то я тебя еще раз ослеплю, чтобы ты дважды слепым стал!

Каморка оказалась крошечной, тёмной и насквозь пропахшей дегтярным мылом. В ней стояли две голые нарды, а у стены лежал свёрток с чьим-то нехитрым скарбом. Его соседом оказался тот самый «Дзин» — сухопарый, жилистый старик с лицом, напоминающим сморщенное яблоко. Он сидел на своей нарде и с враждебным видом чинил деревянную шлёпанку.

— Новый, да? — хрипло бросил он, не глядя на Дзюнъэя. — И ещё слепой. Прекрасно. Теперь мне за тобой убирать и тебя водить? Я тебе не нянька!

Дзюнъэй молча поклонился в его сторону и начал, медленно и осторожно, устраивать свой угол. Он разложил котомку, повесил на гвоздь свою влажную одежду, поставил в угол сякухати. Старик с любопытством наблюдал за его точными, выверенными движениями.

— А ты, я смотрю, ловкий для слепого, — снова проворчал он, но уже без прежней злобы. — Меня вот спина замучила, сквозняком тут продуло, еле разгибаюсь. А твои вонючки… они хоть от чего-то помогают?

Дзюнъэй снова кивнул. Он подошёл к старику, жестом попросил его лечь на живот и достал одну из мазей О-Судзу — ту, что пахла не так резко, а скорее травянисто. Он начал растирать старику спину. Его пальцы, знающие каждую мышцу и позвонок, нашли зажимы и узлы. Он работал молча, профессионально.

Через десять минут Дзин застонал уже не от боли, а от наслаждения.

— О-о-х… да ты, я смотрю, волшебник… — прохрипел он в солому. — Ладно, располагайся. Только если начнёшь ночью на флейте своих покойников вызывать — этой шлёпанкой по твоей корзине отвешу!

Угроза прозвучала почти по-дружески. Дзюнъэй молча кивнул, пряча улыбку. Первый рубеж был взят. Он внутри. Он был всего лишь вонючим слепым монахом. И это было его самой лучшей маскировкой.

Лазарет для слуг и рядовых солдат располагался в длинном, пропахшем лекарственными травами и потом помещении рядом с банями. Сюда свозили тех, кто не дос╜то╜ин внимания дорогих придворных лекарей: растяжения, вывихи, прострелы от непосильной работы, лихорадки от сквозняков в караульных будках. Воздух был густым и тяжёлым, но не от смерти, а от тяжкого труда и нехитрого быта армии.

Именно сюда и определили «слепого монаха». Смотритель, всё тот же хмурый надзиратель, махнул рукой в сторону суетящегося молодого цирюльника, а по совместительству костоправа, который явно не справлялся с потоком страждущих.

— Вот, Кэнта, тебе помощник. Не пялься, он слепой. Но руки, говорят, золотые. Пусть спины им растирает и шишки разминает. Только смотри за ним, а то свои вонючие зелья начнёт применять.

Кэнта, уставший и замученный, лишь обречённо кивнул и указал Дзюнъэю на свободный угол с циновкой и табуреткой, а потом, вспомнив, что тот слепой, отвел. Так началась его новая служба.

Работа была монотонной и физически тяжёлой, но для Дзюнъэя она стала бесценной школой. Его первым пациентом был молодой конюх, вывихнувший плечо, пытаясь удержать норовистого жеребца. Кэнта уже приготовил верёвки и собирался «дернуть, как надо», но Дзюнъэй мягко отстранил его.

Его пальцы, тонкие и чувствительные, легли на распухший сустав. Он сделал вид, что тщательно ощупывает его, склонив свою корзину-голову, мыча что-то успокаивающее. Затем, быстрым и точным движением, скрытым под видимостью неловкого усилия, он вправил вывих. Раздался глухой щелчок. Конюх вскрикнул от неожиданности, а затем засмеялся сквозь слёзы: «Чёрт! А ведь полегчало!».

Слух о «слепом волшебнике» разнёсся мгновенно. К его циновке выстроилась очередь. Он «на ощупь» находил зажимы в спинах, разминал затекшие мышцы, втирал мази. Его молчаливая эффективность и отсутствие высокомерия, свойственного учёным лекарям, которые брезговали прикасаться к простолюдинам, быстро сделали его своим среди низших чинов. Он не задавал вопросов, не требовал благодарности, лишь кивал своей корзиной и принимал следующего страждущего.

Но настоящая его работа начиналась после. Сидя у общего колодца, где слуги набирали воду, или в предбаннике, ожидая, пока очистится большая баня, он превращался в невидимку. Его тэнгай и молчание становились не доспехом, а плащом-невидимкой.

Солдаты, расслабленные после тяжёлого дня или лечебного сеанса, болтали, не стесняясь. Они, сидя буквально в паре шагов от него, обсуждали всё на свете.

«…а потом капитан Танака ему такую затрещину отвесил, что тот аж через весь двор улетел! Говорит, заснул на посту!»

«Слыхал, господин Ямагата опять с советником поссорился? Говорят, из-за поставок продовольствия…»

«Чёрт, опять на учениях этот садист Ода всех гонял. У меня теперь всё болит, как после настоящего боя…»

«А я тебе говорю, наш Сингэн — гений! Видел, как он на карте манёвры расписывал? Глаза горят! С таким не пропадём».

Дзюнъэй сидел неподвижно, как камень, впитывая каждое слово, каждую интонацию. Он складывал в памяти мозаику из имён, должностей, обид, симпатий и антипатий. Он узнавал, кто из командиров пользуется уважением, а кого боятся; кто честен, а кто ворует провизию; где слабые места в дисциплине, а где царит железный порядок.

Однажды, ожидая своей очереди на массаж, два молодых пехотинца устроили спор прямо над его головой, совершенно его не замечая.

— Говорю тебе, старик Окубо проиграл свои новые ножны в кости! Видел своими глазами! — горячился один, с перевязанной щекой.

— Врёшь, как сивый мерин! — парировал второй. — Он их у того выскочки из кавалерии, у Фудзиты, на спор выиграл! На пару сёкэнов!

— Да ну? А мне говорили, он их в бане забыл, и их банщик Дзин чуть не прикарманил!

Дзюнъэй, растирая в ладонях разогревающую мазь, мысленно ухмыльнулся. Итак, оружейный мастер Окубо не только страдает от несварения, но и азартен, хвастлив и иногда теряет своё имущество. Очень полезно.

Он видел не глазами, а ушами и кончиками пальцев. Он чувствовал страх перед грядущим сражением в дрожащих мышцах молодого рекрута и восхищение своим господином в твёрдой, уверенной поступи старого ветерана, заставлявшего всех вокруг выпрямляться. Его «слепота» была его сверхсилой. Она позволяла ему видеть то, что было скрыто от всех зрячих — самую душу этого места, его надежды, страхи и самые потаённые секреты. И с каждым услышанным словом, с каждым новым кусочком мозаики, его собственная миссия казалась ему всё более чудовищным и бессмысленным актом вандализма.

Слава о «комусо с золотыми руками» катилась по служебным коридорам Каи быстрее, чем пролитую на кухне миску супа слизывает дворовый пёс. Уже через несколько дней к Дзюнъэю в лазарет заглянул молодой, щеголеватый паж в хорошем кимоно.

— Эй, ты, корзина! — крикнул он, свысока оглядывая убогое помещение. — Пойдём со мной. Господин Ямагата желает, чтобы ты посмотрел его старую рану. Только смотри, веди себя прилично и не воняй своими зельями, а то выбросим тебя с лестницы.

Сердце Дзюнъэя ёкнуло. Генерал Ямагата был одним из старших командиров, легендой армии Такэды. Его имя часто упоминалось в разговорах солдат с придыханием и страхом. Это был первый выход за пределы мира прислуги.

Его провели через внутренний двор, где тренировались самураи, мимо садов с причудливо подстриженными соснами и, наконец, ввели в высокое, просторное здание с полированными деревянными полами. Воздух здесь пахнет дорогим сандалом и воском, а не потом и лекарствами.

В приёмной генерала было прохладно и тихо. Сам Ямагата, мужчина лет пятидесяти с седыми висками и жёстким, как кремень, лицом, сидел на циновке, снимая верхнюю часть кимоно. На его плече и спине зиял уродливый багровый шрам от старого удара меча.

— Ну, где он, этот чудотворец? — проворчал генерал, не глядя на Дзюнъэя. — У меня тут плечо заныло, как к дождю. Все эти лекаря, черт бы их драл, говорят о «дисбалансе энергии», а толку — ноль. Давай, делай что умеешь, только не заговаривай мне зубы своими молитвами.

Дзюнъэй молча поклонился и опустился на колени возле него. Его пальцы, уже привыкшие к грубым спинам солдат, коснулись кожи, испещрённой не только этим шрамом, но и десятками других, более мелких. Руки генерала были твёрдыми, как камень, — мускулы человека, десятилетиями сжимавшего рукоять меча.

Он начал работу, медленно и глубоко разминая закаменевшие узлы. Ямагата сначала напрягся, затем с облегчением выдохнул.

— Так-то лучше… да, вот здесь… — он заурчал, как старый довольный тигр. — Лучше, чем тот дурак-цирюльник, который мне чуть кость не сломал…

Именно в этот момент из-за тонкой раздвижной стены из полированной бумаги и бамбука в соседней комнате послышались голоса. Негромкие, деловые. Дзюнъэй сразу узнал один из них — низкий, спокойный, властный, с лёгкой хрипотцой. Он слышал его лишь мельком у ворот, но забыть его было невозможно. Такэда Сингэн.

Дзюнъэй замедлил движения, превратившись в слух.

— …и потому я говорю, что высшая война — не в том, чтобы выиграть сражение, — раздался голос Сингэна. Он был ровным, без повышения тона, но каждое слово падало, как камень. — Она в том, чтобы сокрушить планы врага. Разобщить его союзников. Оставить его без продовольствия и воли к сопротивлению. Зачем терять десять тысяч своих солдат, если можно добиться своего хитростью и терпением?

Кто-то из советников что-то пробормотал насчёт чести и славы.

— Слава? — в голосе Сингэна прозвучала лёгкая, холодная усмешка. — Слава — это дым. Она рассеивается. А земли, которые ты сохранил, и люди, которые тебе благодарны за мир, — вот что остаётся. Я читал у Сунь-Цзы… — и он начал цитировать трактат, слово в слово.

Дзюнъэй слушал, затаив дыхание. Это был не кровожадный маньяк, жаждущий власти. Это был стратег, мыслитель, правитель. Он обсуждал не то, как лучше рубить головы, а как эффективнее организовать подвоз продовольствия в приграничные крепости, как заручиться поддержкой местных деревень, как подорвать моральный дух врага, не проливая крови.

Генерал Ямагата под его руками совсем расслабился, почти заснув, приглушённый голос его господина действовал как убаюкивающее средство. А Дзюнъэй чувствовал, как у него самого сводит желудок от конфликта. Каждое умное, взвешенное слово Сингэна было гвоздем в крышку гроба его миссии.

Прошло около получаса.

Внезапно в соседней комнате послышались шаги. Бумажная дверь передвинулась, и несколько советников вошли, низко кланяясь, сделали доклады, вышли. Дзюнъэй сосредоточенно работал, опустив голову.

Через мгновение в дверном проёме появилась ещё одна фигура. Такэда Сингэн. Он был невысок ростом, но его присутствие заполняло собой всё пространство. Он был в простом тёмном кимоно, без всяких украшений, лишь с маленьким камоном тигра на груди. Его лицо, с широкими скулами и пронзительными глазами, было спокойным и сосредоточенным.

— Ну как, Ямагата, твой новый костоправ? — спросил он, и его голос вблизи звучал ещё более весомо.

Генерал вздрогнул и попытался вскочить, но Дзюнъэй удержал его за плечо.

— Да, господин! — выпалил Ямагата. — Руки у него… золотые!

Такэда кивнул и его взгляд скользнул по фигуре Дзюнъэя, склонившейся в почтительном поклоне. Он задержался на тэнгае.

— Слепой? — спросил он у пажа, сопровождавшего его.

— Так точно, господин. Комусо.

— Интересно, — произнёс Сингэн задумчиво. — Мир лишил его зрения, но одарил иным искусством. Справедливый обмен.

Он кивнул и прошёл дальше, не удостоив Дзюнъэя больше ни словом, ни взглядом. Но для того и не нужно было. Мимо него прошла не просто цель. Прошла сила природы. Интеллект и воля, заключённые в плоть. Исходящая от него аура была не кровожадной, а… спокойно-грозной, как приближение идеально отточенного клинка. Неотвратимой и совершенной.

Когда Дзюнъэй, закончив работу, покидал покои, его руки чуть заметно дрожали. Он прошёл по коридору и в дверном проёме чуть не столкнулся с возвращающимся пажом.

— Эй, смотри куда прёшь, корзина! — тот отшатнулся. — Хотя о чём это я? Всё равно же не видишь. Ну что, жив ещё? Не вздумал там у нас сдохнуть? Говорят, господин Ямагата в восторге.

Дзюнъэй лишь молча отступил, пропуская его. Юмор пажа смешным для него не был. В ушах у него всё ещё звучал низкий, с хрипотцой голос, цитирующий древнего стратега. И этот голос был куда страшнее любых воинственных криков.

Следующий вызов пришёл спустя несколько дней. На этот раз — от самого советника Хондзи, одного из ближайших приближённых Такэды. Паж, прибежавший в лазарет, был почтительно взволнован.

— Отец! Тебе оказана великая честь! Господин Хондзи желает, чтобы ты облегчил его головную боль и напряжение. Немедленно собирай свои… э-э-э… инструменты и следуй за мной. И постарайся выглядеть… презентабельно.

Презентабельным в одежде комусо и с корзиной на голове быть сложно, но Дзюнъэй старался — отряхнул пыль, поправил складки. Его повели не в официальные покои, а в личные апартаменты советника, расположенные в одной из садовых построек.

Веранда, куда его вывели, была образцом утончённой простоты. Полированные доски пола, лёгкие раздвижные стены, убранные чтобы открыть вид на вечерний сад. Воздух был наполнен ароматом цветущего жасмина и свежезаваренного чая. Советник Хондзи, немолодой человек с умным, усталым лицом, полулежал на циновках, подпирая голову рукой.

— А, вот и наш целитель, — произнёс он без предисловий, голос его был тихим и слегка раздражённым. — Голова раскалывается от этих бесконечных отчётов. Все эти цифры, поставки, списки… Надеюсь, твои руки столь же искусны, как о них говорят.

Дзюнъэй молча поклонился и опустился на колени возле него. Его пальцы нашли знакомые точки на висках и затылке. Он работал молча, погрузившись в роль. Но его обострённое восприятие фиксировало каждую деталь. И самую главную из них — в дальнем конце сада, у небольшого пруда, под сенью старой клёна, сидел другой человек.

Такэда Сингэн.

Но это был не тот Такэда, которого он видел после совещания. На нём не было и намёка на доспехи или официальное кимоно. Он был облачён в простое, почти аскетичное одеяние из тёмно-синего хлопка. В руках он держал кисть, а перед ним на низком столике лежали развёрнутые свитки бумаги и тушь. Он не правил провинцией и не планировал кампании. Он созерцал первую полную луну, поднимающуюся над кронами деревьев, и время от времени что-то задумчиво записывал. Это был не полководец. Это был поэт, философ, человек, нашедший мгновение покоя в водовороте власти и войны.

Контраст был настолько разительным, что Дзюнъэй на секунду сбился с ритма. Советник Хондзи заметил это.

— Что-то не так? — спросил он, не открывая глаз.

Дзюнъэй издал успокаивающий горловой звук и продолжил работу, но его разум был полностью там, в саду, наблюдая за этой невероятной картиной.

Именно в этот момент вмешалась сама природа, устроившая ему самую строгую проверку. Внезапный порыв ночного ветра, пронесшийся по саду, подхватил с камня у пруда один из исписанных листков и понёс прямо к веранде. Бумажный кораблик, поймавший воздушный поток, совершил замысловатый пируэт и мягко приземлился прямо у ног Дзюнъэя.

Время замерло.

Такэда поднял голову, его брови удивлённо поползли вверх. Хондзи приоткрыл глаза и замер, увидев листок у ног монаха. Даже паж, стоявший у входа, застыл с открытым ртом.

Мысль промелькнула в голове Дзюнъэя со скоростью молнии. Он видит. Он видит, куда упал листок. Любой человек увидел бы. Любой зрячий.

Он не должен был его видеть.

С невероятным усилием воли он остался абсолютно неподвижен, продолжая массировать виски советника, как будто ничего не произошло. Он лишь слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то.

— Мой листок… — раздался спокойный голос Такэды из сада. В нём не было гнева, лишь лёгкое недоумение.

Хондзи встрепенулся.

— Эй, ты! — он толкнул Дзюнъэя в плечо. — Подними! Быстро! Это стихи господина!

Дзюнъэй сделал вид, что понял, что что-то упало, только сейчас. Он изобразил растерянность, беспомощно поводя руками перед собой. Затем, с обречённым видом «слепого», которому велят найти иголку в стоге сена, он медленно, очень медленно начал ощупывать пол веранды. Его пальцы скользили по гладкому дереву, намеренно обходя злополучный листок, движутся хаотично, с преувеличенной осторожностью. Он слышал, как Хондзи заерзал от нетерпения.

Наконец, его мизинец «случайно» задел край бумаги. Он сделал удивлённое лицо, поднял листок и, не глядя на него (что было несложно), с глубоким, почтительным поклоном протянул его в сторону советника.

Тот выхватил бумагу, отряхнул её и, встав, с церемонными извинениями отнёс Такэде.

Напряжение спало. Хондзи вытер со лба выступивший пот и нервно рассмеялся.

— Фу-у-х! Простите, господин! Наш целитель, конечно, мастер своего дела, но, увы, не может оценить ни красоту вашей каллиграфии, ни глубину ваших строк. — Его смешок прозвучал немного вымученно.

Такэда, принимая листок, взглянул на неподвижную фигуру комусо, всё ещё стоявшую на коленях в почтительном поклоне. В его глазах мелькнуло что-то — не подозрение, а скорее любопытство, смешанное с лёгкой иронией.

— Жаль, — тихо произнёс он. — Иногда взгляд со стороны бывает полезнее лести придворных.

Хондзи снова засмеялся, на этот раз искренне.

— О, будь у него зрение, господин, он бы смог оценить не только силу ваших рук, но и изящество ваших иероглифов!

«А они, между прочим, превосходны, — мысленно ответил Дзюнъэй, всё ещё не смея пошевелиться. — Сильные, уверенные штрихи, с лёгким, почти невидимым намёком на меланхолию. Совсем как их автор».

Такэда больше ничего не сказал. Он кивнул и снова погрузился в созерцание луны. Кризис миновал. Дзюнъэй поднялся и вернулся к массажу, его сердце колотилось где-то в горле. Он прошёл проверку, о которой даже не мог подумать. Он не попался самому Тигру прямо перед его носом. И эта игра вкупе с открывшейся ему уязвимостью правителя заставила его почувствовать не гордость, а странную, щемящую грусть.

Слух пролетел по служебным помещениям быстрее, чем запах жареной рыбы с кухни: «Сегодня Суд Солнечного Света! Сам господин будет вершить правосудие!». Это означало суматоху, толчею и для слуг — дополнительную работу.

Писца, обычно помогавшего фиксировать решения, скрутило приступом радикулита после того, как он неудачно поднял тяжёлый ящик со свитками. Смотритель, ворча на свою несчастную долю, тут же вспомнил о «чудотворце-целителе».

— Эй, корзина! — крикнул он, заглянув в каморку. — Брось свои вонючки, тебя к писцу требуют. Он спину сорвал, ползает, как жук. Ты ему там что-нибудь вправь, чтобы он хотя бы сидеть мог. Да смотри, веди себя прилично, не опозорь меня!

Так Дзюнъэй оказался на краю внутреннего двора замка, превращённого на время в открытый суд. Здесь не было пафоса и церемоний. Простые деревянные скамьи для просителей, небольшой навес для даймё и его советников, и коврик для писца, который сидел, бледный от боли, и с трудом водил кистью по бумаге.

Дзюнъэй молча опустился на колени возле него и начал разминать ему спину через тонкую ткань кимоно. Писец застонал от облегчения.

— О, благодарю, отец… ещё чуть левее… ах, да-а-а… — он почти мурлыкал под руками Дзюнъэя, едва успевая записывать за быстрым секретарём, который временно его подменял.

А вокруг кипела настоящая жизнь. Дзюнъэй, будучи «незрячим», мог позволить себе наблюдать, и он впитывал всё. Судьями были сам Такэда Сингэн, его главный советник Хондзи и пара старших самураев. Они разбирали всё: от кражи курицы до споров о границах полей. Такэда слушал внимательно, задавал уточняющие вопросы, иногда его глаза сужались, и он ловил кого-то на лжи с такой лёгкостью, будто читал его мысли.

И вот настала очередь главного действа — тяжбы между двумя старостами деревень. Оба, загорелые, жилистые мужики в поношенной одежде, стояли на коленях, яростно жестикулируя и перебивая друг друга.

— Они воду забирают! — кричал один, тыча пальцем в соседа. — Перекрыли канал! Мои поля сохнут, рис гибнет!

— Врешь, как сивый мерин! — огрызался второй. — Воды на всех не хватает! Ты свою плотину выше сделал, ты и виноват! Ты жадничаешь!

Местный чиновник, отвечавший за этот район, уже вынес решение: силой отнять плотину у одной деревни и передать другой, а виновных выпороть. Решение было жёстким, непопулярным и гарантировало, что обида будет тлеть годами.

Такэда выслушал чиновника, потом старост. Он молчал, его лицо было невозмутимым. Он поднял руку, и спор тут же стих.

— Вы копаете яму, чтобы похоронить в ней соседа, — тихо произнёс он, и его голос был слышен в наступившей тишине каждому. — А в итоге сами в неё падаете. Вы ссоритесь из-за чашки воды, пока весь кувшин может опрокинуться.

Он повернулся к чиновнику.

— Твоё решение — это решение слабого правителя. Оно сеет раздор, а не урожай.

Затем он посмотрел на старост.

— У вас есть два выхода. Продолжать драться за каждую каплю и в итоге потерять весь урожай. Или… — он сделал драматическую паузу, — объединить силы. Не делить старый канал, а прорыть новый. Больший. Вместе. Мои инженеры предоставят вам чертежи и проконтролируют работу. А моя казна выделит на это средства.

В наступившей тишине было слышно, как пролетела муха. Лица старост выражали полное недоумение. Они ожидали наказания, а им предложили… помощь?

— Но… но работа… это займёт время… — пробормотал один.

— А пока твой рис сохнет, времени у тебя нет? — спокойно парировал Такэда. — Вместе вы справитесь втрое быстрее. И воды будет достаточно на всех. Вы станете союзниками, а не врагами. Что вы выбираете?

Старосты переглянулись. Гнев и подозрительность в их глазах сменились расчётом, а затем и робкой надеждой. Они низко поклонились, почти касаясь лбами земли.

— Мы… мы очень благодарны, господин! Мы выроем канал! Вместе!

Искреннее, почти детское облегчение и радость звучали в их голосах. Они ушли, уже что-то живо обсуждая, хлопая друг друга по плечу.

Дзюнъэй наблюдал за этим, и его руки замерли на спине писца. Это была не просто справедливость. Это была мудрость. Гениальная в своей простоте. Вместо того чтобы наказать, он инвестировал в будущее. Вместо того чтобы посеять вражду, он построил союз. Убийство такого человека не просто лишило бы землю хорошего правителя. Это отбросило бы её лет на десять назад, в хаос междоусобиц и коротких, жадных правлений.

Писец под ним вздохнул и потянулся.

— О, куда лучше! Спасибо, отец. А ведь господин сегодня в ударе, да? — прошептал он, доверчиво откидываясь назад. — Обычно он, конечно, строг, но сегодня… просто воплощение Солнца. Чуть было не расплакался, честное слово. Эй, Сэнго, — он толкнул локтем подменного секретаря, — ты всё записал? «Сеять раздор, а не урожай»! Обязательно впиши это покрупнее, я потом себе на свиток перепишу для вдохновения.

Секретарь, молодой и напыщенный, фыркнул:

— Записал, записал. Только я бы сказал: «Сеять раздор, а не пшеницу». Звучит поэтичнее.

— Дурак, — добродушно огрызнулся писец. — У нас тут рис, а не пшеница. Тебе бы тоже спину надо подлечить, а то головой плохо соображаешь.

Дзюнъэй молча отступил, его работа была закончена. Он стоял в тени навеса, и его охватывало чувство, куда более страшное, чем страх разоблачения. Чувство абсолютной, всепоглощающей неправильности того, что он должен был сделать. Он видел не цель. Он видел человека, который был нужен тысячам таких же, как эти крестьяне. И с этим осознанием жить становилось невыносимо тяжело.

Генерал Ямагата, чью спину Дзюнъэй когда-то «исцелил», оказался его невольным покровителем. Он снова потребовал «слепого массажиста» в свой кабинет после особенно изнурительного дня инспекции войск.

Кабинет генерала был обставлен со спартанской простотой: оружие на стойках, разложенные карты, суровый запах металла, кожи и пота. Сеанс прошёл в молчании, прерываемом лишь довольным ворчанием Ямагаты. Закончив, генерал, уже заметно посвежевший, грузно поднялся.

— Неплохо, корзина, неплохо… — проворчал он. — Жди здесь. Мне нужно на совет к господину. Вернусь — ещё поработаешь. Только ничего тут не трогай! — Он ткнул пальцем в сторону стола с картами. — А то, не ровён час, труды моих шпионов у тебя в твоей корзине окажутся, хе-хе.

Он вышел, оставив Дзюнъэя одного в помещении. Приказ «ждать» был для ниндзя приказом «наблюдать». Он остался стоять в углу, его дыхание стало бесшумным, а все чувства обострились до предела.

Дверь в соседнее помещение, куда прошел генерал — очевидно, кабинет для совещаний — явно была приоткрыта на толщину пальца. Оттуда доносились приглушённые, но вполне различимые голоса. И один из них, низкий и властный, принадлежал Такэде Сингэну.

Дзюнъэй замер. Он не двигался, не дышал, превратившись в слух.

— …и потому я говорю, что сейчас самое время для лобовой атаки! — это был молодой, горячий голос, полный нетерпения. — Уэсуги усилил патрули на границе! Это вызов! Мы должны ответить ударом! Разгромить их аванпосты, показать нашу силу!

— Силу? — раздался спокойный, как поверхность глубокого озера, голос Такэды. — И что это покажет? Что мы сильны? Они и так это знают. Ты предлагаешь потратить жизни лучших самураев, чтобы доказать то, что и так очевидно.

— Но господин! — вступил другой голос, более старший, но не менее воинственный. — Пока мы ждём, он копит силы! Его союзники…

— Его союзники, — мягко, но непререкаемо перебил Такэда, — держатся на страхе и деньгах. Страх исчезает после первого поражения, а деньги заканчиваются. Наша сила — в наших землях, в нашем народе. Каждый солдат, которого мы потеряем в стычке из-за амбиций, недопашет поле. Каждая монета, потраченная на ненужную кампанию, не дойдёт до голодающих деревень. Вы читали Сунь-Цзы? «Высшее искусство войны — разбить замыслы врага». Не его армию. Его планы.

В приёмной воцарилась тишина, нарушаемая лишь скрипом доспехов. Дзюнъэй представлял себе картину: молодые «ястребы», рвущиеся в бой за славой, и старый Тигр, сдерживающий их холодной логикой стратега.

— Можно выиграть битву и проиграть войну, — продолжил Такэда, и в его голосе зазвучала сталь. — Можно завоевать клочок земли и потерять доверие целой провинции. Ваша работа — не рубить с плеча. Ваша работа — думать. Анализировать. Видеть на десять шагов вперёд. Уэсуги — мастер провокаций. Он хочет, чтобы мы напали. Он хочет, чтобы мы потратили силы, растянули линии снабжения, показали себя агрессором. А я не намерен играть по его правилам.

Он говорил ещё долго, разбирая логистику, экономику, настроения населения, важность морального духа. Это была не военная речь, а лекция профессора для непонятливых студентов. В его словах не было и намёка на трусость — лишь глубочайшее, всепоглощающее понимание природы власти и войны.

Вдруг послышался шум — кто-то неловко двинул стул. Дверь кабинета распахнулась чуть шире, и стало слышно еще лучше.

— …просто нужно больше разведданных! — горячился генерал, обращаясь к тем, кто был в кабинете. — Надо послать шпионов! Выведать их планы!

— Шпионов? — раздался голос Хондзи, советника. — И кого ты предложишь? Твоих неуклюжих самураев, которые на чужих землях выделяются, как журавли в курятнике? Нужны специалисты. Ниндзя.

Сердце Дзюнъэя заколотилось чаще.

— Ниндзя? — кто-то пренебрежительно фыркнул. — Грязные убийцы из теней? Мы воины, мы…

— Война — это грязь, — холодно оборвал его Такэда. — И иногда нужно запачкать руки, чтобы сохранить в чистоте душу провинции. Но это уже детали. Вернёмся к нашим линиям снабжения…

Дверь снова прикрыли, и голоса стали приглушёнными. Но семя было брошено. Упоминание ниндзя прозвучало как зловещее эхо его собственной миссии.

Через некоторое время совет закончился. Генералы стали выходить из кабинета, судя по звуку шагов, кто смущённый, кто в задумчивости. Последним вышел Ямагата. Войдя в свой кабинет и увидев Дзюнъэя в углу, он хмыкнул.

— А, ты ещё здесь! Хорошо. Моя спина снова требует твоих волшебных рук. Эти советы хуже любого сражения — всё затекает. — Он тяжко опустился на циновку. — Ну что, слышал, наверное, как наши молодые орлы рвутся в бой? — Он, конечно, не ждал ответа. — Горячка у них в головах. Но господин… хе-хе, он их остудил, как следует. Не зря его Тигром зовут. Не рычит попусту, а приберегает удар наверняка.

Дзюнъэй молча приступил к работе, а в его голове звучали слова Такэды. «Можно завоевать землю и потерять народ». Он думал не о победе. Он думал о людях. И это делало его неизмеримо более опасным противником, чем любой кровожадный завоеватель. И неизмеримо более ценной целью, убийство которой было бы не триумфом, а величайшей трагедией.