Шестая жизнь Дэйзи Вест

31

Я лежу, глядя в потолок, думая и не думая в одно и то же время. Порой мне кажется, что я куда-то плыву, а порой — что просто лежу. Не помню точно, когда я ходила к Мэтту: может, три дня назад, а может, три часа. Время тянется медленным пунктиром. Лампа, стоящая на тумбочке, издает невыносимое жужжание. Хочется разбить ее, но меня будто разбил паралич. Руки приклеены к кровати. Взглянув на экран телефона, узнаю, сколько времени, но стоит мне отвернуться, и эта информация исчезает из памяти.

Мэйсон вернулся.

Кэйси вернулась.

Кто-то приносит мне еду, которую я не ем. Я изучаю ее, как ископаемое, и делаю выводы, исходя из содержимого. На тарелке завтрак: вероятно, сейчас утро. Блинчики и ягоды черники — Мэйсон озабочен. Рядом на подносе витаминная таблетка — Мэйсон сильно озабочен.

Постепенно от этих археологических изысканий мне становится весело, но в ту же секунду я вспоминаю, что Одри умерла. Я лежу здесь и считаю виноградины на тарелке, как годовые круги на пне, а Одри никогда больше не сядет завтракать.

Блинчики с черникой кажутся мне нестерпимой гадостью.

С отвращением отодвинув поднос к краю кровати, я перекатываюсь на бок и, обхватив себя руками, подтягиваю ноги к груди, как младенец во чреве матери. Все это слишком для меня. Она не заедет за мной по дороге в школу. Я не встречусь с ней на большой перемене, чтобы отправиться обедать. Она не будет дразнить меня за то, что мне нравится ее брат, не будет порицать мой музыкальный вкус, одалживать одежду и болтать о Беаре, Джейке или о ком-нибудь еще.

Она умерла.

Звонит телефон: рингтон нестандартный и присвоен номеру Меган. Я не отвечаю. Даже не смотрю на экран. Меня все злит. Я не должна была уезжать в Сиэтл, когда Одри умирала. Я должна была догадаться, что с ней не все в порядке. Надо было остаться.

Мне тяжело дышать — мешает разбитое сердце. Пытаюсь наладить телепатическую связь с Мэттом, чтобы попросить его прийти и лечь рядом со мной. Не нужно меня целовать или трогать. Хочу, чтобы он просто лежал рядом, чтобы смотрел на меня сверху, как в Канзас-Сити. Но сейчас я могу представить его глаза лишь полными слез, какими они были в день после смерти сестры.

Накрыв голову подушкой, я пытаюсь прогнать эти мысли, но они никак не уходят.

Как знать, быть может, они не уйдут уже никогда.

Я остаюсь в постели до самой ночи, а когда темнеет, отправляюсь бродить по темному дому. В течение нескольких часов смотрю из окна гостиной на пустынную улицу в надежде увидеть привидение Одри, машущее мне рукой. Под утро возвращаюсь в комнату, полную тоски и застоявшегося воздуха, чтобы никого не видеть. Лежа в постели, прислушиваюсь сначала к шуму воды в душе, потом к звону кастрюль в кухне. Телефон назойливо и бесконечно жужжит, и я выключаю его. Мэйсон приносит еду, но я продолжаю голодовку.

— Пора вставать, — говорит он, подходя к окну и распахивая занавески. Мэйсон открывает окно, и в комнату вливается поток свежего воздуха, щекочущего ноздри.

— Нет, — бормочу я.

— Ты почувствуешь себя лучше после душа, — заявляет он.

Я горько смеюсь. Можно подумать, вода может смыть боль, оставшуюся после смерти Одри.

— Вряд ли.

— Как хочешь, — говорит Мэйсон, возвращаясь к двери. — Мы выезжаем на похороны через час.

Конечно же, я встаю.

Едва держась на разъезжающихся ногах, как новорожденный козленок, ковыляю по комнате. В теле ощущается недостаток топлива, но меня начинает тошнить при одной только мысли о еде. Взяв с полки чистое белье, я включаю телефон, предварительно зарядив его. На экране уведомления о нескольких пропущенных звонках от Меган и сообщение от Мэтта.

«Прости меня».

Всего два слова, но какие монументальные.

Этого мне достаточно, чтобы снова начать двигаться.

Я принимаю душ и сушу волосы, затем собираю их в пучок и закрепляю заколкой над самым лбом. Долго стою перед зеркалом, вглядываясь в отраженный взгляд синих глаз в поисках знакомого выражения, но его нет и в помине. Мое лицо полностью изменилось.

Вернувшись в комнату, надеваю черную юбку, которую взяла у Одри.

Может, кому-то желание надеть вещь, принадлежавшую покойной девушке, на ее похороны покажется странным, но только не мне. Она не держалась за вещи, и добрая половина одежды в моем гардеробе раньше принадлежала ей. Кроме того, я получила записку.

Мистер Маккин привез ее ночью, когда Одри умерла. В тот момент выбор времени доставки показался мне странным — ведь мистеру Маккину следовало быть с семьей, но потом я поняла, что он, видимо, был рад хоть чем-нибудь заняться, чтобы не сидеть на одном месте и не думать об Одри. Мистер Маккин вел себя, как акула, которая умирает, если ее лишить возможности двигаться. И он привез мне записку.

Я беру ее с тумбочки и провожу пальцами по буквам, выписанным твердой рукой Одри, с длинными вертикальными черточками. Почерк так живо напоминает мне о ней. Перечитываю первую часть письма.

Кто-то стучит в дверь спальни.

— Ты готова? — тихо спрашивает Кэйси. Сегодня ее тон меньше напоминает речь робота. Так она обычно говорит, когда вокруг есть люди.

— Да, — отвечаю я. Сложив письмо пополам и засунув в карман, я надеваю туфли без каблуков и открываю дверь.

— Ты хорошо выглядишь, — говорит Кэйси.

Мне все равно.

На похороны девушки, у которой, по словам брата, не было друзей, собралась целая толпа. Меня посещает дурацкая мысль: очевидно, в школе сегодня занятия окончились раньше обычного, так как в толпе много детей. Потом я представляю себе, как призрак Одри читает мои мысли, и мне тут же становится стыдно от того, что я думаю о такой ерунде.

Воздух в старой церкви сырой и пахнет плесенью. Хорошие проводы, мысленно говорю я Одри, надеясь, что она меня слышит. Все тебя, оказывается, любили.

Я никогда раньше не присутствовала на похоронах и не могу сказать, типичные они или нет. Я не плачу, потому что рядом стоят десятки мальчиков и девочек, одноклассников Одри, и вспоминают ее. Многие из них плачут, и мне кажется, этого достаточно. Плачут, рыдают и причитают.

Некоторые, воздевая руки к потолку, драматически возвещают о том, что им всегда будет не хватать лучшей подруги. А я вспоминаю комнату Одри. На столе стоят фотографии, и на них изображены люди, но я узнаю лишь немногих.

И снова мне становится стыдно за такие мысли.

Когда заканчивается панихида, траурный кортеж отправляется на близлежащее кладбище. На улице ярко светит солнце; обстановка вполне соответствует личности Одри. Деревья покрыты преувеличенно яркой желтой и оранжевой листвой; памятники и надгробные плиты кажутся земными и в то же время невероятно красивыми, совсем как моя покойная подруга. Все собираются вокруг могилы; я стараюсь слушать, что говорят, но понимаю, что из-за слабости не могу удержать нить — нужно было поесть с утра. На улице тепло, не жарко, но я постоянно потею. Если бы Одри была рядом, наверняка бы пошутила насчет забытого дезодоранта и всего прочего.

Церемония окончена, и толпа быстро редеет. Вскоре возле могилы остаются лишь родители Одри, Мэтт, священник и мы. Мэтт стоит в стороне, у могилы сестры. Мэйсон и Кэйси ждут, пока мистер и миссис Маккин поблагодарят священника и они смогут принести соболезнования. Я вижу, как Мэйсон обнимает Кэйси, словно жену, и мне ужасно хочется крикнуть, чтобы он перестал прикидываться. Потому что все, что здесь происходит, настоящее.

Взглянув на Мэтта, я готова поклясться, что от него исходят практически видимые лучи боли и страдания. Несмотря ни на что, я люблю его и знаю это.

Я, не задумываясь, подхожу, встаю рядом и беру его за руку.

Я не отрываю взгляд от гроба Одри. На Мэтта я не смотрю, но уверена, он делает то же самое. Руку он не отнимает; наоборот, держит крепко и не отпускает меня. Мы нуждаемся друг в друге.

Так мы стоим очень долго. Я и ее брат — и никаких лживых плачущих приятелей, прикидывающихся друзьями. Только сейчас я действительно начала понимать, как велика потеря. Я чувствую ее каждой клеточкой тела — от макушки до кончиков ног. Кажется, что-то гниет внутри меня, наполняя вены горечью, злобой и невыносимой тоской.

Тянет поговорить с Мэттом, о многом ему рассказать. Хочется рассказать ему, как мне жаль его сестру, и жаль, что «Воскрешение» на нее не подействовало. Я мечтаю сказать, что люблю его и что желаю забрать его боль и переложить на себя.

Но я не могу. Язык отказывается служить. Я не могу забрать его боль, потому что душа переполнена собственной болью и в ней просто больше нет места.

Как будто в ответ на мое состояние небо заволакивают тучи. В воздухе пахнет дождем. Выйдя из транса, я смотрю на небо.

Там ли ты, Одри? Я мысленно посылаю этот вопрос ей. Но ответа нет.

Потому что она мертва.

Мертва.

Я думаю о том, что значит это слово на самом деле.

Это не то же самое, что отсутствовать — как мои настоящие родители, или монахини, которые заботились обо мне, или люди в тех городах, где я жила раньше и которые покинула не по своей воле. Отсутствовать — это значит, можно вернуться, если захотеть. Но смерть, хоть мой опыт мне и подсказывает обратное, — это место, откуда возврата нет. И однажды я тоже умру навсегда. И тогда я буду, как Одри.

Не отсутствующей.

А покойной.

От этой мысли я начинаю дрожать, и Мэтт крепче сжимает мою руку.

Обернувшись, я понимаю, что мы одни. На кладбище, кроме нас, никого больше нет. Поворачиваюсь и смотрю на Мэтта.

Он смотрит на меня.

— Привет, — говорит Мэтт, как будто видит меня в первый раз. Взглянув вниз, на наши сцепленные руки, он улыбается и снова смотрит мне в глаза.

— Привет, — отвечаю я мальчику, с которым не хочу расставаться.

— Прости меня, — говорит Мэтт.

— И ты меня прости.

В конце концов мы уходим с кладбища и едем домой к Мэтту, всю дорогу храня напряженное молчание. У дома припарковано множество машин. Они везде: на подъездной дорожке, у входа, на другой стороне улицы и даже за углом. Мэтт находит крохотное местечко на улице и ставит машину туда. Остаток пути мы проделываем пешком. Оказавшись у крыльца, я стараюсь не смотреть на веселый маленький автомобиль Одри.

В доме полным ходом идут поминки. На каждой свободной поверхности стоят блюда с едой, а комнаты заполнены людьми в черной или темно-синей одежде, говорящими между собой приглушенным, уважительным тоном. Они как будто боятся разбудить мертвецов. Мне начинает казаться, что у меня в ушах вата: когда со мной кто-то заговаривает, приходится каждый раз переспрашивать.

— Что? — спрашиваю я Мэйсона, услышав, как он что-то бормочет, обращаясь ко мне.

— Я спросил, не голодна ли ты, — объясняет он, глядя на меня со смесью страха и тревоги.

— А, — говорю я.

В этот момент я о чем-то задумываюсь, а когда через пять секунд вспоминаю, что говорила с Мэйсоном, забываю, о чем думала. Его уже нет рядом, и неясно, ответила я на вопрос или нет. Может, он ушел за едой для меня, а может, просто ушел.

Стою на одном месте до тех пор, пока мне не начинает казаться, что я превратилась в соляной столб, тогда я делаю несколько движений лишь для того, чтобы убедиться, что меня не разбил паралич. Неожиданно понимаю, что Мэтт все это время был рядом, в нескольких шагах. Войдя в дом, мы разошлись, но отдалиться друг от друга не смогли: между нами словно протянулась невидимая нить. Очевидно, повинуясь ее тяге, я, почувствовав жажду, иду на кухню в поисках питья и обнаруживаю там Мэтта — он стоит возле холодильника, открыв дверь и изучая его содержимое. Вернувшись в гостиную, он садится на диван, а я смотрю на висящие на стенах фотографии. Потом я, почувствовав усталость, прислоняюсь к пианино, желая только одного — чтобы этот ужасный день наконец завершился, и Мэтт проходит мимо, легонько задев меня плечом. Я начинаю понимать: мы черпаем силы из единственного оставшегося у нас источника — из присутствия друг друга.

Когда Мэйсон подходит и говорит, что нам пора, Мэтт сидит на кирпичном уступе возле камина у стены напротив. Я даже не устала, это больше, чем усталость. Из меня словно выпустили воздух, и времени может быть сколько угодно — восемь часов вечера или полночь, — я бы не удивилась ни тому, ни другому в странном новом мире, обитательницей которого я стала.

Между нами пять метров, и мы с Мэттом продолжаем сидеть не шелохнувшись, глядя друг на друга и понимая, что прежде чем нам станет хотя бы чуть легче, будет еще хуже, чем сейчас.

— Ясно, — говорю я, не спуская глаз с Мэтта. Мы увидимся в школе, когда он выйдет на учебу. Но все будет уже не так. Уйти сейчас — значит распрощаться с прошлым, с беззаботными поступками и легкой жизнью.

Прощай, зимородок.

Глаза наполняются слезами, и я чуть ли не силой заставляю себя подойти к двери и завернуть за угол коридора. Все это время я продолжаю смотреть на Мэтта. Даже когда между нами оказывается стена, я продолжаю чувствовать его пристальный взгляд. Не понимаю, как ноги все еще могут слушаться меня, но они несут меня прочь, и, упав на заднее сиденье внедорожника Мэйсона, я незамедлительно проваливаюсь в сон, похожий на обморок. Мэйсон, поддерживая меня за талию, помогает мне войти в дом по прибытии, и я снова засыпаю, не сняв ни одежду, в которой ходила на похороны, ни даже обувь.