Школьные годы чудесные

Глава 15 Как поймать душу

— А ты не мог бы за мной заходить по утрам? — спросила на стадионе Светка. — Мы бы вместе в школу ходили бы.

— Ты этого хочешь?

Я только закончил наматывать свои традиционные семь кругов вокруг футбольного поля и подошел к шведской стенке, где Быкова отбивала поклоны, задрав ногу на перекладину выше головы.

— Конечно! А ты нет?

— Пожалуй… — я сделал паузу. — Да!

— Отлично! Только не опаздывай, я рано выхожу.

— Не, — я сразу пошел на попятный. — В восемь ровно. Не раньше. А то я не успеваю дела переделать.

— Какие дела? — Светка сняла ногу с перекладины, подошла к брусьям.

— Хорошие! — отрезал я. — Свет, реально, в восемь, не раньше.

— Ладно, — согласилась она.

— Свет, — попросил я. — Покажи мне упражнения на растяжку, а?

— Без проблем, — ответила Светка. — Сначала разогреваешь мышцы…

Зарядка отняла еще десять минут утреннего времени.

Без десяти восемь, я заглянул к Мишке с предложением изменить график и маршрут движения.

— Нас на бабу променял, — мрачно заключил Мишаня. — Не, я так рано выходить не готов!

— Повторяешься, — отмахнулся и направился к Светке. Стоило мне только нажать кнопку звонка, как дверь тут же отворилась. Светка уже обутая, одетая и с портфельчиком, стояла у двери.

— Устала уже тебя ждать, — сообщила она. — Сидеть на банкетке.

— А что там так рано делать? — осведомился я, отбирая у неё портфельчик. — В школу, как в тюрьму, опоздать невозможно.

— Почему это?

— Потому что всё равно учиться заставят!

В вестибюле школы мы разбежались. И всё равно наш совместный приход в школу без внимания не остался. У Светки были поклонники и в параллельном, 10А классе.

Стоило мне присесть в вестибюле на скамейку, чтобы переобуться в сменку, как рядом нарисовался Игорь Гавриков, по прозвищу «Папа», из 10А. Он протянул мне руку, пожал и поинтересовался:

— Ты со Светкой ходишь?

Я отрицательно покачал головой:

— Нет! Это она со мной ходит.

И засмеялся своей незамысловатой шутке, которая туповатого Игорька ввела в ступор.

— А ты с какой целью интересуешься? — в свою очередь полюбопытствовал я.

— Да я не то, чтобы интересуюсь, — замялся Игорь. Я повернулся и помахал рукой его приятелям-одноклассникам Димке Баранкину и Лехе Шрезеру, которые (100 %!) его подослали ко мне. «Ашки» сразу отвернулись, делая вид, что не при чём.

Первым уроком у нас была геометрия. Сдвоенный урок. Две геометрии сразу. Одно радовало — это событие поставили нам в расписание один раз в неделю. Жалко, что не в месяц.

Я сел на свое место. Светлана уже меня заждалась.

— Ты чего так долго переобувался? — нетерпеливо спросила она.

«Вот, начинается! — подумал я. — Сначала — что так долго? Потом — поставим шкафчик здесь, обои надо переклеить и, — я мысленно хохотнул, — к друзьям не ходи, не смей писать в раковину на кухне!»

— Чего улыбаешься? — подозрительно поинтересовалась Светка.

— Ничего, ничего! — ответил я. — Можно подумать, что мы с тобой муж и жена со стажем супружеской жизни не меньше 10 лет.

Светка обиженно замолчала.

— Я тебя обожаю, — сообщил я, пытаясь её успокоить.

Кстати, на мои эскапады, публичные признания в любви и обожании в адрес Светки в классе уже перестали обращать внимания. Только Светка иногда краснела, но прекратить это не требовала.

Кстати, Капаница в школу больше так и не пришел. И его мамаши Василисы Филимоновны тоже не наблюдалось. В кабинете географии хозяйничала пионервожатая Ленка Русакова, студентка-заочница пединститута.

Наташка, Наталья Михайловна Гревцова, на обеих своих «метриях» меня почему-то старательно не замечала, зато пару раз подняла Светлану, выставив ей одну «пятерочку». Светка восприняла это как должное.

— Ты у меня молодец! — сообщил я ей, когда она вернулась на место с дневником.

— Я стараюсь! — отозвалась она.

Даже на мою достаточно громкую реплику Наталья Михайловна решительно не обратила внимания.

После второго урока на перемене у нас, средних и старших классов, был завтрак. Разумеется, в школьную столовую на приём пищи мы ходили бегом, включая девчонок, хотя порций всегда хватало всем.

После первого урока завтракали 1–3 классы. У дверей столовой на первой перемене выставляли дежурных, которые не пускали представителей старших классов, чтобы не мешать малышне завтракать. Иногда для усиления у дверей столовой вставал дежурный учитель.

На второй перемене дежурных уже не было. И работал буфет. Прорвавшись через толпу, я купил две полоски. Принес, предложив Светлане:

— Будешь?

— Спасибо!

Не успела она взять пироженку, как вторую у меня выхватил Мишка:

— Я тоже буду! — и хитро улыбнулся мне приветливой улыбкой людоеда. Так я остался без мучного к чаю.

Третий урок был химия. И опять Татьяна Федоровна о чём-то распиналась у доски, но так тихо и невнятно, что проще было открыть и читать учебник.

Ближе к концу урока дверь кабинета отворилась без стука. В класс вошел Ершов в сопровождении директора школы.

— Где Ковалёв? — начал он без каких-либо предисловий, вроде «здрасьте».

Я встал.

— Поехали, Антон! — сказал он как-то то ли устало, то ли замученно. — Времени нет. Всё потом.

Я пошел на выход. Проходя мимо Мишки, попросил:

— Вещи мои забери, хорошо?

— Пошли, пошли! — поторопил меня опять чекист.

Во дворе школы стояла черная «волга» с «цветомузыкой» на крыше.

— Садись! — Ершов открыл мне заднюю дверь. Сам сел впереди рядом с водителем.

— Поехали!

Водитель сразу же включил и мигалку, и сирену. «Волга» рванула с места. Я, даже находясь на заднем сиденье, ухватился за ручку над дверью.

Мы мчались, нет, скорее летели исключительно по встречной полосе, распугивая немногочисленные машины. Всё-таки пассажиропоток в середине рабочего дня был не особо плотным.

— Куда едем? — спросил я, когда мы уже проехали химзавод.

— В госпиталь, — бросил Ершов. — Дениса подранили.

— Сильно?

Ершов смолчал. Я осознал некорректность своего вопроса. Конечно, сильно. Иначе за мной бы они не приехали.

«Волга» заехала прямо во двор, практически не останавливаясь на КПП. Солдаты с повязками на рукаве только козырнули, поднимая шлагбаум. Ершов вышел, махнул рукой:

— За мной.

Мы поднялись на второй этаж, прошли до конца по коридору. Остановились перед дверью с надписью «Реанимация».

«Все, как в БСМП!» — подумал я.

Только в отличие от больницы, дверь в реанимационный отсек была открыта. Ершов снял с вешалки белый халат, надел. Второй надел я. Вешалка с халатами стояла прямо у двери.

Прошли дальше, до конца коридора, упёрлись в дверь с надписью «Операционная». Над ней горела красная лампа «Не входить». Возле двери стояла кушетка, на которой сидели мужик в возрасте и молодая женщина. Поодаль стояли еще трое мужчин в костюмах-галстуках, все как на парад. Видимо, коллеги.

Ершов кивнул им и приоткрыл дверь, осторожно зашел. Следом за ним шагнул и я. Нам навстречу выскочила женщина в халате и маске:

— Сюда нельзя! Нельзя!

И попыталась нас вытолкнуть. Следом за ней из застекленной комнаты вышел мужчина, тоже в халате, маске и шапочке и, снимая резиновые перчатки, устало буркнул:

— Всё, уже можно!

— В смысле? — не понял Ершов.

— Всё, можно заходить, — яростно с непонятной досадой ответил хирург, бросив перчатки в контейнер. — Можно польку бабочку танцевать. Всё, что хотите!

Следом за хирургом из операционного отсека вышли две женщины, тоже из числа медперсонала. Одна развела руками:

— Мужайтесь… Увы… Все мы не вечны…

Ершов оттолкнул её, бросился в отсек. Я — за ним. На столе под многоламповой люстрой лежало тело, с головой накрытое простыней. Игорь повернулся ко мне.

— Опоздали, — бросил он. — Опоздали…

От отчаяния он сел прямо на пол и заплакал. В отсек зашла медсестра, попыталась его поднять.

— Пойдемте, здесь нельзя посторонним!

Она потянула за рукав и меня.

Я замер. Сквозь призму магического зрения я увидел, как над самым телом замер серебристый сгусток — точно такой же, как на кладбище в деревне.

Я осторожно, словно боясь спугнуть, протянул к нему щупальце «хлыста», формируя на его конце кисть руки. Этой кистью я ухватил этот серебристый сгусток, слегка сжал, не выпуская.

— Работаем! — выкрикнул я, не отрываясь.

— Что? — сзади поднялся Ершов.

— Не пускай сюда никого и не отвлекай!

Я пустил в тело, лежащее на операционном столе под простыней, конструкт регенерации, предварительно напитав его силой Жизни по максимуму. В магическом зрении я увидел, как стали зарастать раны — совсем небольшая на сердце внизу, откуда сочилась кровь. В сердце я направил еще один импульс силы Жизни — чтобы рана побыстрее зажила и перестала кровоточить. Кровь тоже ведь придется каким-то образом убирать из полости.

Из ранки на сердце в грудину вывалился маленький кусочек металла.

Наверное, это выглядело донельзя странно, а может быть, даже и страшно — уже в мёртвом теле вовсю шел процесс регенерации. При этом я не забывал удерживать серебристый сгусток в «руке», сформированной из «хлыста».

— Сделайте мне чай, крепкий, черный, сладкий! — снова сказал я. Мне показалось или на самом деле — мой голос стал непонятно сиплым. Я еле выдавил из себя эти слова.

Даже на груди рана — хирургический разрез — и тот заживал, превращаясь в тонкий шрам. Кусочек металла, чуть деформированная пуля успела выйти из грудины вместе с запекшимися сгустками крови. Остальную кровь внутри полости должны были убрать подселенные мною в организм конструкты постепенной регенерации — как у той самой девочки Оксаны. Вот удивится Устинов, когда его дальше в жизни ни одна болячка не возьмет — от банальной простуды до всяких там онкологий и ИБС!

Если он оживёт, конечно. Впрочем, о другом результате я даже и не думал.

Как только раны зажили, я сформировал еще одну «руку», на этот раз из «плети» — силы Жизни. Этой «рукой» я залез Устинову в грудь, сжал сердце, разжал, снова сжал, разжал, словно медицинскую грушу-спринцовку. Еще раз, и еще. Я увидел, как заструилась кровь по венам и артериям. Еще раз! Я выпустил сердце из «руки», вытащил её из груди и ударил его импульсом силы Жизни — как разрядом тока. Тело ожило. Ожило!

Но душа-то еще была у меня в другой «руке». На секунду я задумался, куда её «воткнуть»? В грудь? В голову?

Я ничего не нашел лучше, как запихнуть её Устинову в рот. Причем прямо через простыню. Да еще, запихивая её, стукнул его, как ладонью плашмя, по лицу, правда, не «хлыстом», а «плетью», максимально расширив узкий жгут до состояния полосы сантиметров в 10 шириной. Мертвый «хлыст» вызвал бы инсульт.

Тело, точнее, уже оживший «ранбольной» Устинов, закашлялся и сел на столе, роняя простыню на пол.

— Готово! — сипло сообщил я и отошел к стене, опираясь на неё рукой. Я, в отличие от этого «ранбольного», был готов не стоять, а упасть там.