Сирингарий

Цуг

Алексею Провоторову — с огромной благодарностью за дружбу.

Доднесь неведомо было Сумароку многое. Ни морских столбов он не видывал, ни речек каменных, ни качелей Высоты, ни стран чужедальных. А все ж таки, успел многое поглядеть — на несколько жизней простому землепашцу хватило бы.

И вот теперь, кажется, его собственной кон пришел.

Сумарок выдохнул, примериваясь. Полыхали огнем возки, на ходу пламя сил набиралось, металось, билось огненной птицей в силках…

Припомнил Сумарок обещание — ни во что, мол, не влезу — коротко, горько над собой же посмеялся. Отступил на пару шагов, беря разбег.

Прыгнул — жаром мазнуло по лопаткам. Долетел, ухватился за лесенку возка. Подтянулся, втягивая себя, как — хрупнула под пальцами перекладинка.

И оборвался.

А не случилось бы того, не сведи его дорога с Амулангой, девицей-мастерицей, кукольницей-игрушечницей.

Было так.

Укрылся Сумарок от непогоды-разгуляя, от летней замяти — ходила-бродила таковая, дороги рвала-путала, ровно котенок баловливый пряжу. Сперва думал, на починок какой наткнулся, ан нет. Приютила его артельная при котле-варе: на ту пору как раз работа основная кончилась, мужики товар снаряжали.

Смекнул чаруша, как далеко увела, сбила его замять — совсем в другую сторону.

Пересидели вместе ненастье: за окном знай карагодили свет да темень, мелькали то избы каменные на скобах, то ладьи речные под парусами-решетами, то являли себя огневища...Сумарок, как мог, укрепил домину, чтобы не внесло чего да чтобы не забрало кого.

А когда стихло, взялся помогать, возки грузить. Рук рабочих как раз не хватало: половина артельных после замяти разгребалась, сор нанесенный отваливала.

Сумарок с прочими вкатывал бочки по всходням в возки. Стояли те возки на высоких ободах, а только упряжи при них видно не было, и дороги накатанной — тоже, одна просека в лесную гущу убегала.

Ведомо Сумароку было, что вар, смолку для вороных монет брали у земли-матушки, на самой глубине кровушку ее черпали. Там она точно патока текла, а наверху по времени твердела, обмирала. Мастеровые искусники смолку выливали на наковальни особые, большим чеканом плющили-сжимали, а лист резали-рубили в монету. Тонкая работа, и допускали к таковой не всякого…

Такие вот воронки выше прочих стояли. Сумарок, надо признать, черной монетки в руках не держал — ходили оне меж богатых; голытьбе, простому люду, иной счет полагался.

А чтобы скорее да вернее смолку от котла-вара ко монетному двору снарядить, измыслили такие вот самоходные возки: как с места трогались груженные, так летели соколами, от варни до самой князевой заставы. Нигде не задерживались.

Едва управились, как из головного возка девица на землю спрыгнула.

Лихая девица: стриженная, в портах мужских, рубашке простой, да с тугой подпояской. Поверху душегрея, да не такая, каковая бы девице пристала, а грубая, плотная, на шнурке, да со многими карманами.

Глянула девица на работничков, нашла промеж них чарушу.

— Вот дела, — сказала, подходя ближе. Голову к плечу склонила, блеснула сорочьим глазом. — Как это ты здесь, Сумарок?

И тотчас подобралась, огляделась хищно.

— Один? Без дурака своего?

Сумарок вздохнул только. По сю пору не расходились его друзья без того, чтобы прежде зубы друг о друга не поточить.

Отвечал Амуланге, кукольнице-мастерице:

— Первое, он не дурак. Второе — да, один.

— Славно! — обрадовалась Амуланга, хлопнула по плечам. — Вот что, айда со мной до монетного двора? Небось, прежде не катался на таковой упряжке?

— Не доводилось, — признался Сумарок. — И то, разве дозволено, человеку перехожему?

— Так и ты под окном падогом не стучишь, и я — не гулена-варнавка, чтобы веры нам не стало. К тому же, не чужая я самоходу…

Присвистнул Сумарок.

Дурная эта привычка прицепилась удивительно скоро, с плеча на плечо пересела.

— Нешто сама самоходец придумала?

— И рада бы соврать, да не к руке. Вместе с компанией смысленной головы ломали. Пойдем, со стороны все покажу.

Возки друг за дружкой в нитку стояли, утятами за утицей. Большущие, словно короба-лари купчины зажиточного: крыша да стены высокие, по малой дверце в торцах. Одни возки с небольшими оконцами, другие вовсе глухие.

Но все, как один, кожей диковинной обиты — серой, булатной, в наростах-шишках, ровно шлемаки.

Впереди же всех — особый возок.

Амуланга к нему подвела, по бочине похлопала.

— Это вот голова, клюв-иголка. Она направляющая, в ней правильщик-рулевой сидит, за дорогой следит. Погляди, окошки тут рублены и спереди, и по сторонам, и даже сзади. Во лбу светец агромадный укреплен, здесь же рога лубяные пристроены.

— Для чего это?

— А чтобы трубить-голосить, дабы издалека слыхали, с пути убирались, кто замешкался…

Сумарок кругом обошел, дивился мысли мастеровой.

Из возка головного выглянул молодец: больше Сумарока летами, но не старый. Лицом прост да шадровит, глаза умные, волосы под тряпицу алую убраны, а та тряпица узлом на затылке повязана.

Сподобно, решил Сумарок. И волос дольше не грязнится, и в глаза не лезет. На примету взял себе.

— Это Коростель, правильщик наш, — кивнула Амуланга. — А это — Сумарок, парень хороший, надежный. Чаруша, между прочим. Ежели какая напасть приключится, какой сущ привяжется — не даст спуску. С нами прокатится, добро?

— Ну, только ежели как за себя ручаешься, сестрица, — молвил Коростель, подступая.

— Как за себя, — твердо ответствовала Амуланга.

Видно было, что друг дружке они старые знакомые.

Сумарок с Коростелем руки пожали. Ладонь у Коростеля была хорошая: сухая, крепкая, мозолистая.

— Не серчай, чаруша, не в укор тебе, а только важный товар ведем, каждый человек у меня присмотрен, — пояснил правильщик.

— И мысли не было напраслину возводить. Скажи лучше, чем подмочь?

— А ничем. Скоро уже и тронемся. К утру аккурат до кузни монетной домчимся. Обсмотрись, пока стоим. Рассказала-поведала тебе Амуланга про устройство наше самоходное?

— Тебе слово, сведомый, — улыбнулась мастерица, подмигнула Сумароку. — Я покамест проверю, все ли ладно.

Пошла себе, да к артельному напрямик. На девку в штанах мужички особо глаза не лупали. Видать, решил Сумарок, привычные.

***

Коростель так говорил:

— …от находников же, от худых людей возки особо укреплены. Долго думали, чем их облечь, да так, чтобы не теряли в легкости, быстры оставались, а прочны были на диво. Вот, смекнули, кожей укрыли, а кожу ту сняли с водяных лягух-быков, что на зиму валунами перекидываются да так спят. Не всякая стрела клюнет, не всякий топор возьмет, а на всем скаку — попробуй, дотянись! Обрежешься!

Видно было, что Коростель упряжкой гордился. И то верно — главный рулевой-правильщик, человек важный.

Показал чаруше, как возки меж собой хитро повязаны цепами, как лежат поверх них мостки для переходов, как лесенки по хребту тянутся, чтобы сподручнее было латать, коли случится досада, как тянется вдоль каждого опояска с огнями-светцами, что в темноте загораются.

Дорогу, жилу-ток, чаруша сам чуял: будто пальцы к запястью прижал. Билось-отдавалось толчками горячими.

Живой поток под землей шел, близко-близко, да сильный, стремительный.

Коростель подлез под брюхо возку, показал Сумароку полоски на днище.

— Железо это с глубины взято, молвят, от самих Колец Высоты отнято. Я чаю, коли в шарик такое железо скатать, да по жилке голой пустить — побежало бы, что кораблик весенний по ручейку. Они с жилой-током сродцы, один другому откликается. Под самой головой клык имеется, клык этот ныне в ножны увязан, печатями запечатан. Перед самой дорогой отпустим, так он глубоко уйдет, жилу-ток клюнет, через нее силу потянет, а сила та побежит по этим вот полосочкам, как кровь по жилочкам, побежит-взыграет, за собой поманит…

Покачал головой Сумарок, спросил уважительно:

— Неужель надо всю дорогу в голове этой сидеть, глаз не смыкать?

Коростель выпрямился, руки на пояс широкий положил. Весь кушак у него был в навесках да карманцах, а поверху рубашки простой — душегрея кожаная, тоже в зепях нашитых.

Сразу видно делалось, деловой человек, занятой-мастеровой.

Молвил Коростель:

— Всю не всю, а есть, чаруша, опасные переходы: или лугар какой близко, или пастбища, а то лес со зверятками, вот там лучше начеку быть, в оба глядеть. Амуланга расскажет-покажет после: от каждого возка у нас цепочка-снурок протянуты по всей упряжке, ежели за ту цепочку потянуть, так загремят колокольцы, узнают в других возках, что дело неладное какое творится…

Сумарок склонялся к умным речам с большим прилежанием.

— А сам путь нельзя перерезать, перегородить?

Коростель плечами повел, к голове подвел.

— Гляди сюда, чаруша — борода железная веником. На всем скаку любое препятствие прочь сметет, как скребок — ветошь. Для того и свет-рев придуманы, чтобы не зашибли человека али скотину безвинную…

Задумался Сумарок.

— Ну а коли найдутся бойцы-молодцы умелые, прыгнут с коней на самые возки, крючьями удержатся за лесенки?

— А коли так, то на такой случай едут с нами хороборые из вольнонаемных. Дружина малая, да удалая, набольший у них сам Репень, что князю в бороне верой-правдой служил. Уж они отпор дать горазды!

— Здорово, — проговорил Сумарок раздумчиво, нахмурился.

Слыхал он что-то про Репня, да не больно завидное, чем-то нехорошим парень приличился. Однако наперед худое думать не взялся, заглазно по молве налетной о человеке судить — последнее дело.

— Одна беда, до сих пор общее имя не измыслим. Кто ниткой-иголкой зовет, кто караваном, мне вот упряжкой кликать ближе…

— Я бы поездом нарек, — молвил Сумарок, пояснил, смутившись. — Ну, как свадебный. Только такой вот, самодвижущийся.

— А что, мне нравится, — Коростель прищурился, почесал в затылке, губами подвигал, будто стебелек жевал. — Поезд! Важно!

Всего возков было шесть, да голова — седьмая.

Бочки с черным медом особым манером сложили, закрепили, чтобы не случилось урона в дороге: заняли бочки хвост, пятый да четвертый возки. Были те возки глухие, без оконец, без светцов — Коростель толковал, что вар, пока дышит, пока вовсе не отвердеет, до огня живого жадный, пышно пышет, ярко горит.

А в третьем возке малая дружина вольная расположилась: вкруг стола длинного собрались, кости метали. Девятерых молодцев насчитал Сумарок бегло, из них один вовсе парнишка молодой, едва-едва из отроков, еще губы не обросли.

Коростель к ним Сумарока подвел; Сумарок поклонился первым, как водится.

— Поздорову, молодцы. Путь-дорога.

Откликнулись молодцы вразнобой, кто улыбнулся приветно, кто вовсе промолчал.

— Путь-дорога, коли не шутишь, — ответствовал невысокий, осанистый парень с коротко обрезанными волосами, в снарядном доспешье.

Без спешки приблизился.

— Сам кем будешь?

— Сумароком люди называют, чаруша я.

Невысокий обошел колючими глазами всего — от хвоста, высоко увязанного, до браслета — молвил через зубы.

— Ишь, смазливый…Я Репень, старшой над дружиной. Оружен ли, чаруша?

Сумарок на то лишь скупо улыбнулся: сам, мол, угадывай, на то ты и воин.

Репень губы поджал, но щупать не стал. Кивнул, к столу обратно отвернулся.

— Смотри у меня, под ногами не шарахайся, — проворчал. — Из моей воли не выходи. Свалишься-убьешься, значит, сам себе дурак.

Амуланга отвела Сумарока во второй от головы возок: была там устроена вроде как общая горница, с полатями вдоль стен, с полоками, со столом даже. Все — к месту причаленное, чтобы не сдвинулось-не сломилось в пути.

Нашлось там местечко и всяким коробам-бочкам, да прочей снасти для дорожных нужд.

— А чай, здорово утвердить такое под простых седоков: чтобы быстрее добраться без хлопот-забот, — вздохнул Сумарок мечтательно, пестерь и куртку свои укладывая на полок.

Амуланга поглядела странно.

— Будто мысли мои ведаешь, Сумарок. То же мы сейчас с Коростелем работаем. Жилы-токи, они ведь не везде лежат, отыскать-разведать их не каждому по силенкам. Но вот если бы их найти, да карту начертать, да соединить, то можно и на службу людям поставить.

Сумарок, как пеший ходок, воодушевленно закивал.

— То-то славно было бы!

— Чу! — Амуланга руку подняла. — Отправляемся!

И впрямь — покачнулся возок, точно в зад возку тому подналегли да толкнули. И, медленно, покатился сам по себе. Сначала тихо, а потом шибче, шибче, будто под горку!

Полетела нитка-низка, точно стрела, и не было ей преграды. Странно то Сумароку было: сам сиднем сидел, а за оконцем малым знай частили-рябили березки да рябинки, ельник да осинки.

Амуланга мурлыкала себе под нос, мастерила что-то на столе под оконцем. Видать, пообвыклась.

— Нравится? — спросила, заприметив, как чаруша в окошко глазеет.

— Очень, — выдохнул Сумарок восторженно.

Кукольница посмеялась беззлобно, отложила поделку, поднялась с места. Потянулась, сказала с подмигом:

— Айда, чаруша, что покажу.

Вышел Сумарок следом за Амулангой в открытые сени между возками. Глянул вниз — дух занялся. Мелькала земля под мостками, точно вскачь неслись.

Не ровен час, обнесет голову, свалишься — добро, если колесом-ободом не зацепит, не затянет…

Амуланга меж тем ухватилась за лесенку, закивала — мол, за мной давай. Чаруша последовал.

Так и выбрались; на самую горбушку взгромоздились.

Тут уже пришлось жмуриться: бил в лицо встречный ветер, да солнце сверкало. От восторга у чаруши сердце поднялось: так-то чудесно, точно птица на крыло подхватила!

Стелилась перед ними необъятная скатерть зеленая, пышно затканная лесными разговорами, да бисерными узорами луговин в цветах-самоцветах, да синелью-канителью речной, золотой да серебряной, да яхонтовым блеском солнечным…

Сумарок ногами укрепился, освоился малость и — в рост выпрямился, руки раскинул.

Не нашлось слов, чтобы восторг, грудь теснящий, выразить.

Просто завопил во все горло.

Закрыл глаза, почуял — точно веса не имеет, точно вовсе земля не держит.

Точно было уже…

Было уже…

— Ну, хорошего понемногу, Сумарок! — Амуланга окликнула, из дум выдернула. — Эдак тебя насквозь просквозит, слезай давай.

Делать нечего: поворотился Сумарок обратно.

***

Долго ли, коротко ли, село солнце, сделалась ночь.

Амуланга, позевывая, спать-почивать засобиралась.

— Ты тоже не теряйся, ложись. Отдохнешь порядком, утром только придем.

Сумарок кивнул, вздохнул украдкой. Кабы его воля, всю ночь так у окна провел. А еще лучше, коли пустили бы его в головной возок…То-то, верно, оттуда привольно, весело смотреть!

Как стемнело, на всех возках зажглись огни опояской. А самый большой просиял во лбу головного. Словно мало того было, Коростель трубил в рог лубяной: кричал тот рог истошно, далеко тот крик несся…

Устроил себе Сумарок постель на лавке, лег.

Не думал, что заснуть сумеет, однако качение мягкое сморило, да и в дороге устал порядком.

Сон чудной привиделся.

Видел Сумарок себя со стороны, в белом просторном кафтане тонкого сукна, в горенке из стекла и железа, с пребольшими окнами. А за окнами теми — глухо, черно, тоскливо, точно в проруби, только льдинки малые поблескивали.

Стоял он будто бы над столом каким, водил пальцами по песку, мягкому да белому, податливому, узоры чертил-выводил. А потом задумался, улыбнулся и переплел кисти — так, что легла на стол птица черная…

Пробудился. Ровно стукнуло мягко в подбрюшье возку.

Или камень под обод угодил, подумалось Сумароку в зыбком мареве послесна.

Приподнялся, сел. Тихо было; поскрипывал, покачивался на ходу возок.

Амуланга спала на спине, раскинувшись, укрыв лицо острым голым локтем. Светцы погасили, кроме одного, что над столом укреплен был. Позванивало на том столе что-то из поделок Амуланги, перекатывалось.

Сумароку на ум вдруг впало о курятине вареной, сам удивился — кажись, привычен был долго без еды обходиться. А тут само в голову вкралось.

Решил пройтись.

Для нужды телесной приспособили отдельный закуток, хитро устроенный. Амуланга да Коростель про него особо толковали: мол, дорога не ближняя, а как людям быть? Вот и придумали: будто отхожее место в закуток перенесли, только не яму выгребную под прорезью учинили, а бочку с водой, а в бочке той поселили траву поедучую, что у стоков любила жить да пожевать. До всякого сора-нечистот была та трава большой охотницей. Случалось, и птицу больную прихватывала.

Амуланга клялась, что после травы вода прозрачна, как журавлиный глаз, даже пить ее можно.

— Сильно, — уважительно отвечал на это Сумарок, но пробу не снял, отказался.

В нужном закутке малый светец устроили, а сверх того — умывальную чашу-рукомойники с мыльным корнем. Сумарок такому порадовался: свой запас у него почти вышел, угля толченого лишка осталась.

Умылся, постоял немного, пальцы холодные к затылку прижав — как клюнула его плетка-говорушка, так ломило с той поры от случая к случаю. Хотел к себе идти, спать-досыпать, но учуял гарное.

Ну как пожар?

Встревожился, на запах пошел, а там — молодой дружинник лопоухий в сенях на мостках, самокрутку курит. Видать, таился, чтобы старший не прознал.

Испуганно оглянулся, по-мальчишески пряча руку за спину:

— Ты чего здесь шатаешься? Нельзя! Иди себе, — насупился, силясь строгим казаться.

Сумарок плечами пожал, развернулся, и боковым зрением уловил смутное движение в быстром русле темноты.

Замер, вглядываясь. Лес близко к просеке подступил, ветки над самой головой мелькали, точно стремниной черной сносимые. Или примарилось?

Дружинник за его взглядом потянулся, тоже подбородок задрал.

— Что там? — спросил неожиданно тонким голосом.

— Привиделось, верно, — успокоил отрока Сумарок. — Ты бы тоже на ветру не стоял. Застудишься же.

Паренек приосанился.

— Не мамка ты мне, не отец да не брат, чтобы началить…

— Как скажешь, — покладисто улыбнулся Сумарок. — Звать тебя как?

— Василек, — назвался дружинник, насупленно из-под бровей на чарушу поглядел.

Сумарок руку протянул, как равный равному.

— Будем знакомы, Василек. В дороге хорошо вместе держаться добрым людям.

— И то верно, — степенно отвечал Василек.

И неожиданно улыбнулся, показав щербатый рот.

Ложиться чаруша не стал, к окну подсел.

Было то окно затянуто тонкой сотовой корочкой паучьего стекла. Сумарок задумчиво провел пальцем по холодному. Знал такие.

Сотворяли их в лугарах, что тем промыслом издревле жили.

Так поступали. Сооружали короба наподобие ульев-пчельников, мастерили пяльцы-рамки, протягивали жилки тонкие, ставили в те короба, а новоселом пускали стеклянного паука.

Обживал рамку паук стеклянный, прял свою пряжу, старался…Добытчик смотрел, чтобы муки-песчанки кормовой вволюшку было, чтобы хорошо паутина встала, а после отселял труженика на другую рамку.

Готовое изделие вот, с рук сбывал.

Товар-то сходный…

Мягкими прыжками обгонял самоходец лес-зверь, стлался колючей хвойной волной. Непроглядная тьма, и света луннаго здесь было не достать, вовсе от лугаров да узлов далеко.

Потер Сумарок глаза. И — будто ключ холодный в лицо ударил-ошпарил — отшатнулся, а в окошко наискось стрела влетела.

Короткая, а злая, тяжелая — с хрустом нити стеклянные прорвала, влепилась в полок наискось, задрожала хвостом оперенным.

Моргнул Сумарок, а дверь в их возок отпахнулась, впуская крик Василька:

— На скаку бьют! От окон прочь!

Подхватилась стража по тревоге.

Разбуженная Амуланга, злая, как кошка, ругалась шепотом.

— Что за шуты гороховые, головы соломенные, чего не спится им, голозадым? Нешто думают, мы их стрел убоимся?

Дружина испуга не казала: одни окна ставнями позакрывали, у других с самострелами-сороками рассредоточились, изготовились дать отпор.

Сумарок урвался в сени, подглядел, за скобу держась: скакали в темноте сильные кони, ровнехонько бок о бок с возками ход держали, а на тех конях — всадники лихие, из луков стрелы метали.

Видать, огней на возках им как раз доставало, чтобы не сбиться.

Репень презрительно сплюнул.

— Мужичье еловое-сиволапое, где им возки достать?! Только оружие потратят. А ну, молодцы, всыпьте пентюхам!

Откликнулись молодцы, полетели стрелы из окошек. Один всадник с коня через плечо кувыркнулся, другой на круп откинулся, руки разбросал…

Сумарок быстро глазами прошелся по дружинникам.

— А остальные молодцы где?

— Прочие возки охраняют. Сказано тебе, под ногами не путайся!

Отступил Сумарок. Про себя все же решил задние возки проверить.

Видать, не приблазнился ему верхолаз…

Светец свой ручной не взял, чтобы зря себя не выдать прежде времени.

Прошел насквозь и третий, и четвертый, а в пятом — встал.

Дружненько бочонки с варом друг за другом катились, да в дверь выпрыгивали. Люди споро их отцепляли, лепили на бока лепешки самосветные да переправляли наружу, а были те люди — незнамые, чужие. Уж кажется, темень глаза ела, а Сумарок присмотрелся — выручал еще глазок, из последних сил теплился.

Тати на него обернулись.

— Сюда! — крикнул Сумарок, не больно рассчитывая, что услышат его.

Бросился к цепочке, дернул, сполох поднимая.

И вскинул сечицу, отбивая подлетевшего находника.

Ловок был противник, увертлив. Однако и Сумарока не зря кнуты гоняли-примучивали, по одному и оба-два сразу: биться он выучился на особый манер.

Пешие как обычно бранились: на крепь свою, мощь телесную полагаясь, да опыт воинский. Сумарок же на месте не стоял. Могучим сложением Коза не наделила, зато гибок был, лягаст, в движениях быстр и легок.

В темноте ведь спорили, а один другому не уступал.

На Сумарока вор лихо наскакивал, бесстрашно. Даром что телом не велик оказался, плат на лице дыхание труднил, а нападал без роздыху. Прочие ватажники в бой вовсе не вступили, бочками занимались: видать, за хорошего бойца знали товарища.

Сумарок поспевал сечицей саблю пронырливую отводить, а как удалось расстояние урезать, ногой ударил, отбрасывая противника.

Тать к бочкам отлетел.

Спиной почуял Сумарок движение — то ворвалась в возок стража.

Сделалось в возке светло от привнесенного огня.

Мельком подумалось Сумароку, что славно было бы светец ручной к самострелам прикрутить, чтобы в сумерки не мешкать, быстрее выцеливать…

Тать гибко вскочил, ноги выбросив, головой мотнул — упала шапка, упала на спину коса, развилась змеищей.

— Девица!

Ряженая же застыла и — потянула с лица платок.

Обомлел Сумарок, к месту прирос: никогда прежде такой красавицы не видел.

Глаза — смарагды, брови дугами, волосы небом полночным светятся, губы — марьяной-смородиной…

Дружина же закричала:

— Иль, Иль-разбойница!

Изумился Сумарок. Слышал он об Ильмень-деве, атаманке, что рать за собой водит, суденышки купеческие за крылышки-гузку пощипывает…Но что бы здесь ей делать?

Не он один залюбовался; Василек, что в горячке рьяной поперед старших выскочил, так и застыл, рот открыв. Девице того и надо было: прыгнула рысью, схватила отрока, к шее цыплячьей нож зубастый прижала.

Дружинники самострелы нацелили.

Подступил к деве тать: видать, из ближников. Лицо не прятал, стоял, ухмылялся, на дружину свысока поглядывал, на каблуках мягко покачивался.

Однако синица в руках его сидела твердо, не прыгала. Броню могла до мяса клюнуть, а смотрела — в лоб Репню.

— А ну, псы, отзынь! — крикнула Иль звонко. — Дальше отгребай, дальше! Не мешай людям работать!

— Пусти малого, дева, — тихо молвил Сумарок. — На что тебе кровь детская?

Иль бросила на него взгляд. Искрящийся, веселый.

— Не с тобой разговор, каурый, — молвила сладким кошачьим голосом. — Старшой ваш пусть отвалит.

— И не подумаю, — проронил Репень, не опуская самострел.

— Сам, дядя, решай, а мне мальца прирезать, что высморкаться. Добром разойдемся: нам вар, вам жизнь.

— Еще я шкуре-шмаре не кланялся, — сплюнул вожак. — Не бывать тому. Молодцы мои…

Иль рассмеялась. Тихо и неприятно, у Сумарока от смешка этого точно кость рыбья в горле встряла.

— Рать твоя почитай вся под мою руку отбежала, — проговорила, улыбаясь, — али не дотумкал ще?

Репень глубоко вздохнул, оглянулся. Скользнул озлыми глазами по своим молодцам: и впрямь, многих недоставало.

— Стерва, — выбранился.

— Ой! Перебежчики оне, а меня лаешь! — развеселилась Иль.

Подельники ее засмеялись тоже.

— Все равно убью, падаль, — Репень самострел не опустил.

— Ну так и сам сдохнешь, — отозвался за Иль могучий разбойник..

Застыли шатко, что на бревне осклизлом — кто кому первым шею продырявит, а дальше…

Вдруг — затрещало, загремело, зарычало.

Крикнул человек где-то, коротко и страшно.

Супротивники друг на друга уставились.

— Что за дичь?! — спросила Иль. — Ваши шутки?!

— То в шестом, в самом задке, — молвил могучий разбойник, — там, кажись, Лучина с ребятами…

Кивнул разбойному с меченой рожей.

— Марода, проверь!

Не успел Марода и шагу ступить, как распался торец, точно берестяной хлипец, сунулось вовнутрь, в теплое людское, черное чудище хребтом под саму крышу. Шарахнули дружно дружина да разбойник из самострелов, ан все зря.

Выхватило себе чудище человека, с ним же и сокрылось.

Молодец дюжий зарычал, бросился было вдогон — разбойница не дозволила.

— …! — сказала. — Пешня, осади!

И прибавила злым голосом пару таких оборотов, которых Сумарок сродясь от девиц не слыхивал.

Тать же покорился вожачке.

Наново загремело, заворочалось в распавшейся стене клубом, сверкнули глаза алым…

Ломанулись прочь, в одни двери, уже не разбирая, со своим али со врагом бок о бок.

Сумарок с Репнем накинули тяжелый засов, крепя защиту.

Оглянулся чаруша. Не помнил он, как сени миновали — запоздало стыдом кольнуло, что так испугался, индо память отшибло…

Прочие творили чуры, ограждались “козьими рожками”, шептали моления.

Амуланга отступила, настороженно на гостей ночных взглядывая. Ильмень ее глазами зацепила, кивнула:

— Здорово, сестрица!

— Лисица тебе сестрица, — огрызнулась Амуланга.

— Что за тварь?! — вскричал Репень. — Нешто из леса выскочила?!

Амуланга поймала взгляд Сумарока, головой покачала. Не мое, мол, изделие.

На лице Иль мелькнула растерянность, мелькнула и исчезла, сменившись хищным вниманием.

— Вот как, ребятушки, — сказала, — веселая у вас гуляночка, а пора нам до дома…

— Куда собралась?! Одна тебе дорога, на площадь под кнут!

Посмеялась Иль, плечами круглыми поиграла.

— А и не против я под кнута лечь, да где взять…

Рот улыбался, а глаза меж тем так и шарили по возку. Точно кошка дикая — такая по головам выскочит. Сумарок пристально следил. Силы неравны были, но так и сущ неизвестно по ком пожаловал.

Дружинники наново взялись с находниками браниться-лаяться, как вдруг качнулся возок, точно дерево толкнуло.

Стихли все.

— Будто скрип какой, — прошептал Василек.

Скырлы, скырлы, согласно откликнулось ему.

— На крыше! — сообразил Репень.

Головы задрали. И впрямь, ровно что тяжкое поверху бродило, когтями стучало.

Живо Сумарок вспомнил дверь разваленную — видать, доски моренные да шкура каменная не могли сберечь от того, что пришло.

— Эх, вот сюда бы мой самострел огневой, — проговорила Амуланга через зубы. — Поглядели бы, кто кого.

Над головами загудело, точно рой вился-волновался.

— Скрипи, нога, скрипи, лыковая, — разобрал Сумарок в том гудении. — И вода-то спит, и земля-то спит…

— Слышите? Слышите ли? — спросил, вслушиваясь.

— Топает, — прошептал Василек.

— Да нет же! Слова! Ровно песня какая…

Ответом стали взгляды недоуменные.

Вдруг — обрушилось тяжко, точно молотом ухнули по крыше. Затрещала та, закачался возок.

Кто-то вскрикнул, Амуланга да Иль выругались складно, друг за друга ухватились, что подружки.

— А ну, молодцы, подсадите-ка, — попросил чаруша Репня и Василька.

Василек, хоть и был точно печь белый, изготовился помочь, а вот Репень руки в боки упер, спросил с расстановочкой:

— Что, в пасть решил сущу заглянуть, чаруша?

— Велишь пождать, покуда нас что медок ковырять будут?

— Откуда ж знать мне, что не ты навел?

Иль расхохоталась, речи те слушая.

— А ну вас, треплетесь, что бабы, дело надобно делать, — Пешня отпихнул обоих стражей, легко подсадил Сумарока.

Тот ухватился за полок, утвердился ногами на широких плечах.

Прислушался.

Валко прогромыхало по хребту возка, опять вернулось.

— И по узлам спят, и по лугарам спят…

Сумарок примерился и — выбросил сечицу.

Не ведал он, рассадит ли орудие дерево с кожей, одолеет ли толщу, но сбылось по чаянию — пролетел кладенец точно игла шелк, и отозвалось горьким, гулким ревом обиженного зверя…Прошумело, будто тяжко сверзилось нечто с крыши, качнулся возок вдругорядь.

Стихло.

Сумарок потянул к себе сечицу.

— Кладенец, — ахнул Репень.

Глаза его зажглись нехорошим, жадным блеском.

Сумарок же, с плеч Пешни спрыгнув, разглядывал сечицу. Была она ровно не в руде, а в прозрачном соке древесном. Пальцами тронул — холодное, чуть липкое. Языком пальцев коснулся — горечь полынная…

Выдохнул ошеломленно, узнавая.

Так же отзывалась на языке другая кровь, не-человекова, кнутова.

— Нешто не живое? — на свой лад истолковал его замешательство Пешня.

Испуганно загомонили кругом.

— Откуда у тебя, чаруша, эдакая снасть? — справился Репень. — Не у каждого князя сыщется!

— Сам нашел, сам взял, — коротко отговорился Сумарок.

— Ой ли?! А не то скрал?!

Сумарок аж вспыхнул от досады.

Много в жизни бывало, но ни разу чаруша чужого не брал, даже когда живот к спине лип.

— По себе не суди, — сказал, глаз не отводя от лица старшого. — Или за навет спрошу.

Так и сошлись бы, верно, грудь в грудь, кабы не вмешалась Амуланга.

— Будет вам петушиться! — Крикнула сердитым голосом, еще и ногой топнула. — Что если не до смерти уходил ты его, Сумарок, что если вдругорядь вернется?

— Зачем бы ему так трудиться, за упряжкой гнаться? Чать, нелегкая заботушка!

— Может, до мяса человечьего лаком? — испуганно молвил Василек.

— Да ну, в лугар бы наведался ближний, и мяса теплого, бабьего, полны закрома, и ноги не трудить, — хмыкнул Пешня, хлопая парня по спине.

Тот аж поперхнулся.

— Или ищет чего, — задумалась Иль, глянула на Сумарока пронзительно.

Сумарок только сейчас разглядел, что глаза ее — как апрельская березовая зелень, солнцем ярким крапленая.

— Лапу свою…Али ногу, не разобрал.

— С чего взял?

— Слышал. Он, пока наверху топтался, все напевал…

— Говорю же, ты навел, чаруша!

— Слюной не брызжи, западошный, не ровен час, зубами подавишься, — бросил Пешня.

— Ах ты, тать, проблядин сын…

Вновь сороки на руки бойцам слетелись, да тут качнулась дверь, отворилась со скрипом…

Коростель ажно попятился, когда глянула ему в грудь-голову цельная стая птичья.

— Да что это у вас приключилось?! — крикнул слабым голосом.

— Долго объяснять, дядя, — блеснула зубами Иль, своим махнула, чтобы отвели от правильщика оружие. — Гадаем с ребятушками, на что сущ лютый польстился, для чего на рожон лезет…

— Какой такой сущ?...

Пришлось Амуланге рассказать правильщику, что тут случилось-содеялось, покуда он честно работу свою исполнял. Слушал Коростель с волнением, а после выдохнул горько, голову обхватил.

— Ох, знал, ох, чуял, что добра не будет с той вещицы подземной!

— С какой это? — насторожился Репень. — Нешто везем что тайное? Почему я не знаю?!

Коростель же без слов к себе ушел, а вернулся скоро, да с узким ларчиком. Обычного вида ларчиком, из дерева темного, в рогожку увязанного.

Поколебавшись, отпер, откинул крышку.

Люди сдвинулись ближе.

А лежал в ларчике, лежал в гнезде желтом соломенном…

— Кладенец! — ахнули видоки одним голосом.

— Лапа, — молвил устало Коростель.

Посмотрели на него, а после — на чарушу.

Сумарок осторожно ларчик перенял, кладенец разглядывая. Смутно откликнулось, сдавило запястье — браслет о себе напомнил.

Был кладенец ровно наруч из трех колец, скрепленных узкими пластинами, эмалью да финифтью богато украшенными. Тонкой работы, искусной. Но Сумарока более всего иное задержало, потянуло взор: от малого запястного кольца шла ровно перчатка, петлями серебристыми набранная. На пять пальцев перчатка, и каждый палец венчался серпом-срезом, когтем звериным…

Коростель же почесал в затылке, так заговорил.

— Когда вар черпали, наткнулись вот ребятушки. Глубоко под землей лежал, и не разобрали сперва, думали, коряга какая. Потащили к огню, бросили — сор наросший сгорел, и засверкало! Уж тогда смекнули, что кладенец. Мужички промеж собой его лапой медвежьей нарекли, ну да за схожесть…Артельный князю доложился, так мол и так. А он уж велел к себе выслать, да чтобы в пронос и слова не явили...Ох, не хотел я брать…Дурная вещь…

Переглянулся Сумарок с Амулангой.

— Нешто сам медведь за своей лапой пожаловал, — прищурилась мастерица.

— Может, отдать? — робко предложил Василек.

Репень по затылку вихрастому треснул, только сойкнул парнишка.

— Ну да, сейчас! А князюшка за такову потерю небось бархатом спину на площади погладит!

— А сам не отдашь — порвет! — вступился за отрока Марода.

Пешня же засомневался.

— Может, вовсе не вернется…Чаруша его вон как насадил! Не вдруг прочухается!

Пока судили-рядили, Сумарок вновь к окну отошел. Все казалось ему, что кладенец тот он видел допрежде, вот только когда, как, где — не мог вспомнить.

Висок потер.

Почуял на себе взгляд — Репень отвернулся, втолковывал что-то дружинникам своим…Не иначе, наставлял, как со злодеями расправиться.

Злодеи, кажется, вовсе страха не имали, посмеивались в своем кругу.

Не вдруг сообразил чаруша, а все перекрутилось.

Вскрикнула Амуланга, Сумарок на голос обернулся.

Такая картина открылась: стояли друг против друга Репень с дружинниками да некоторыми разбойниками, а против них — Амуланга с Коростелем, да Пешня, да Василек, да Марода, вор с меченой рожей…

— Давай сюда кладенец, девка! — крикнул Репень, сороку в грудь Амуланге наставляя.

— Да ты разбойник поболее моего, — развеселилась Иль.

— Лишнего не болтай! Давай сюда, живо!

— Совсем тебе жадность разум затмила, — покачал головой Коростель. — Справный же дружинник был…

— Кой ляд справный, — продолжала скалиться Иль. — Из бороны Князевой не иначе на пинках вынесли?

— Заткнись, шмара!

Замахнулся.

Тут только вспомнил Сумарок, какие прежде он речи слыхивал про Репня.

— Нельзя так! — Василек шагнул храбро, Иль-разбойницу да Амулангу собой загораживая. — Не по Укладу, не по закону! Мы обряжены защищать, а не губить, не брать чужое!

— Здесь я закон, возгря!

— Ну все, порвало котелок…

Тряхануло тут возок, стрела и сорвалась. Ахнули все, Василька Иль подхватила, прочие отшатнулись.

Репень белым сделался, зубы оскалил.

— Давай кладенец, сука!

— Да подавись! — Амуланга швырнула ему ларчик.

Репень с переметами своими отступил, прикрываясь самострелами.

Прочие угрюмо смотрели вслед.

***

— Будет тебе урок — когда злой дядя велит безделушку какую отдать, так отдавай, не баранься.

Закручинился Василек. Иль да Амуланга его обиходили, стрелку вынули из плеча, чисто перевязали. Отрок все стерпел, ни пикнул.

— Как можно, я же клялся…И какая же эта безделушка?

— Железка старая, — рассмеялась Амуланга, подмигнула. — Не вешай уши! Ну, лапа. Что он с ней сделает? Кладенец, дурашка, не ко всякому впору. Носить не каждый сдюжит. Так, чаруша?

Сумарок кивнул. Сам он, когда свой кладенец к руке примерял, вовсе о таком не знал. Не думал даже. Да и не было времени на раздумья-то…

— Ах, знать бы, что затеял жабий сын! — Сокрушался Коростель. — Небось вар умыкнуть захочет. Чего ему теперь, прямая дорога в лиходеи, да и народец вкруг него свою долю затребует…

— Да уж, не успели мы и половины скинуть, — посетовала Иль, — кто-то уж слишком быстро прилетел, хвост трубой по ветру, грива нарозметь…

Весело поглядела на чарушу, тот усмехнулся невольно. Нравилась ему разбойница.

— Да у Репня вашего терпения как у жениха молодого, первым делом захочет себе кладенец примерить, — фыркнула Амуланга.

— И что тогда? — шепотом спросил бледный Василек.

Мастерица плечами повела, длинный нос почесала.

— А может пополам разорвет его, может наизнанку вывернет, а может, и к руке пристанет.

Василек сделался вовсе как молоко снятое, водой разболтанное.

— Хорошо бы закрыть снаружи ватагу, — сказал вдруг Коростель, посветлев лицом. — Так, пока они там с кладенцом возятся да уговариваются-торгуются в горнице своей…Снаружи и запрем их, а? К князю на суд правый…

Призадумались тут все.

— Да как бы их обойти-то, чтобы к торцу самому подлезть? — сощурилась Иль.

— Разве по крыше? — молвил Марода.

— Если не совсем дурак, крышу стеречь будут, — хмыкнул Пешня.

— А если по боковине пройтись, да с внешней стороны? — предложил Сумарок. — За шкуру цепляться да опоясные огни.

Запереглядывались путники.

— Ну, вроде как можно изловчиться-изломиться, — протянула Амуланга задумчиво.

— Нешто возьмешься?! — ахнул Василек, расстроено добавил. — Страсть-то какая, я бы ни за что…

— Возьмусь, — вздохнул Сумарок решительно.

Иль смотрела на него, мнилось, с одобрением.

Пешня кулаком по плечу ударил.

— Молодца! Ну а мы крышей пойдем, отвлечем засранцев!

***

— На-ка вот, — Марода вручил Сумароку цапы, похожие на когти накладные, какими бортники пользовались.

Примолвил хрипато, порченым от шрамов на горле голосом.

— Этим-то сподручнее за шкуру тебе держаться будет.

— Ох, Сумарок, — Амуланга кусала розовые губы. — Смотри у меня, не сверзись.

— Не тревожься обо мне, мастерица, — Сумарок тронут был нежданной заботой.

— Да кабы об одном тебе тревожилась?! — Рассердилась Амуланга. — За себя страдаю, горемычную! Чую, если смерть твоя на меня придется, задушат меня моими же кишками, а мне они еще пригодятся…

— Не подведу, — коротко улыбнулся Сумарок.

— Уж сделай милость, не подохни, — буркнула Амуланга. — На-ка вот, на дорожку.

Сунула ему под локоть что-то, в платок увязанное.

Сумарок откинул уголок, глянул.

— Что такое? — спросил, осторожно трогая. Справился с искренним недоумением. — На что мне яйца печеные?

Амуланга аж затряслась, пятнами пошла.

— Яйца печеные у дурака тв…

Выдохнула сердито, увидев искреннее недоумение не лице чаруши, закрыла глаза, потерла лоб.

Пояснила сухо.

— Оружие это. Поделка моя. Если припрет тебя Репень али кто из ватаги его, швыряй прямо под копыта али в рожи свинячьи. Хорошо швыряй, чтобы побилось!

— И что сделается?

— Бросишь — узнаешь. Да не сомневайся, перец там летучий, прахом вдох залепит, главное, сам дальше держись.

— Спасибо, мастерица.

Спрятал Сумарок за пазуху подарок. Как раз кончили его веревкой обвязывать — совсем без подсобы не решились отпустить.

Темно было, ветер хлестал, слезу выбивал. Сумарок ухватился за шершавый выступ, поставил ногу….Переступил. Еще. И. Еще. Веревка на тулове натянулась.

Сберегающие, Пешня с Мародой да Коростелем, почуяли натяг, стравили чутка.

Сумарок зажмурился, отвернулся от ветра, глубоко вдохнул-выдохнул.

Цапы куда как к делу пришлись, без них, пожалуй, не сдюжил бы. Ноги то и дело оборваться грозили, буквально на руках себя держал. Хорошие когти оказались, глубоко и легко входили в шкуру…

Так, еле-еле, добрался-дотянулся — перехватился руками за опояску огневую.

Напружинилась та, точно ветвь ивовая, но удержала.

Сумарока аж в пот бросило.

Тут возок накренился — видимо, в поворот зашел. Сумарок что есть сил вжался в бочину, цепляясь за опояску — а все ж соскользнул, повис, точно кот на заборе, по спине, по волосам что голиком хлестнули, ветки мазнули…

Вытянул себя обратно, не сразу, но зацепился ногами.

Дошел до сеней, перемычки межевой между третьим да четвертым возками.

Руки-ноги тряслись, будто у кабачного опойцы. Сумарок даже на корточки опустился, голову свесил, переживая трясовицу, отдыхая.

Коростель ему все хорошо растолковал, как дверь снаружи перекрыть.

Прислушался — вроде тихо было.

Или не случилось заслона-препоны, или без звука боролись.

Выпрямился, цапы за пояс заткнул. Подступил к двери, и едва успел отскочить, когда обрушилась та, распалась.

Показался в проеме старший страж, до славы жадный.

— Аааа, чаррруша, — зарычал Репень, — вот что задумал! Варрр-мед себе забррррать!

— Окстись! — крикнул Сумарок. — На что мне?!

Отпрыгнул — пришелся удар по мосткам, в щепы разбил.

Ахнуло дерево, зазвенели цепи, но пока удержались, не расплелись косы железные. Репень рычал. По губам его текла пена, глаза блестели, точно стекло паучье. Рука, объятая кладенцом, казалась вдвое больше против левой. И впрямь, точно лапа медвежья…

Еще раз махнул кладенцом Репень — Сумарок ушел, впрыгнул в дверь, на пол сразу же кувырком свалился, когда пробило дерево мореное тем кладенцом.

Ввалился следом Репень.

— Сними ты эту дрянь! Не совладаешь!

— Неееет…Доберрусь до князюшки, и князя съем, и борррону съем, и всех съем!

— А не тррреснет?

Разинул пасть Репень — густо, пучками, полезли клыки желтые, капканные. Затрещали кости человеческие, выгнулась спина горбом, взбухло тело…

— Скырлы, скырлы, — заскрипело чудовище, — по узлам все спят, по лугарам спят…

— И ты спи! — Сумарок взмахнул сечицей, обрушил на суща.

Взвился тот на задние ноги, пропал удар, зато разглядел Сумарок, как вязнет, тонет в шерсти, лицо человеческое, как забиваются глаза да рот мехом…

Вот оно что, подумал с хладной дрожью.

Никуда тот сущ не уходил, всегда тут был, в ларце ждал-поджидал.

Кто кладенец вздевал, тот собой хозяину прибавлял.

Эх, Репень, Репень, жадоба…

Он пятился, сущ же наступал, опустившись на четыре ноги. За ним не видать было стены порушенной, казалось, с каждым шагом растет сущ, точно во сне дурном…

Тогда Сумарок стиснул зубы и перестал отступать. Сущ, казалось, усмехнулся.

Разгадал.

Застыли друг против друга.

— Кто ты? — проговорил Сумарок. — Не кнут, кнута бы я узнал, но кровь в тебе близкая… Кто ты?

Заскрежетало, забулькало в пасти зверевой. Точно заревом бледным потянуло из-под языка, из глотки. Повернул башку, одним глазом Сумарока оглядывая. Был тот глаз с миску, и словно бельмом затянут, а по белому мушки мельтешили али буквицы бежали…

— Скырлы…скырлы…

Сумарок медленно руку с браслетом поднял. Сущ застыл вовсе, так боком и глядя, точно конь пристяжной.

Чаруша, будто во сне, потянулся, коснулся меха густого, холодного…По клыкам, по языку…Провалилась рука, точно под мох, в вязкое, холодное…коснулся…костей, деталей, изломанных, скрученных, на новый лад поставленных…острых краев пластин, жил тугих проводов, полупроводников…

Глаз замерцал, налился синим, ровно озеро по весне.

Сумарок зажмурился, чтобы лучше разглядеть.

И увидел — вспышкой огневой — рубленый знак, наискось изображенный. Скрежетом, искрами, птичьим клином, на теле, на дереве, на пластике, на железе. Отпечатался, кажется, на самой изнанке век.

Сомкнулись его пальцы на живом, пульсирующем, горячем — и вцепились в запястье вдруг с той, обратной стороны, схватили, потянули.

Сумарок ахнул, покачнулся, руку рванул, но сам пальцы крепко сдавил, не упустил руки…Так, тягом, как из дупла, как из болотья, тащил на себя захлебнувшегося, оступившегося…

Вот, выступил из кольца глоточного человек по плечи, по пояс…

Сумарок знал, что времени у них мало: того гляди, развяжется сущ, очухается, захапает обратно добытое. Еще уперся, всем телом налег, и — освободил несчастливца вовсе.

Оба рухнули от последнего рывка на пол. Репень все прокашляться, проблеваться не мог — шла горлом шерсть и вязкое, студенистое. Била человека крупная дрожь, как зверя загнанного. Лицо было точно маской тестяной залеплено.

Сущ стоял, раззявив пасть, но по шкуре, по мышцам рябь пробегала. Пробуждался.

— Пошел, пошел скорее! — Сумарок дружинника на ноги поставил, едва ли не пинками погнал.

Тот сослепу едва мог шагать.

К счастью, дружинники-разбойники под водительством Иль навели порядок: ждали уже, не решаясь мостки перебежать. Сумарок им на руки Репня толкнул.

Сам на рык обернулся. Крикнул Иль-разбойнице:

— Запритесь! Ежели не сдюжу, отцепляйте возок!

***

Сущ мотал головой, точно едва ото сна глубокого очухался. Сумарок сразу напал — знал, что силы не равны.

Рубанул наискось, распахал морду да плечо — взревел сущ, вздыбился, бросился.

Сумарок поднырнул, боком обошел, да пластанул по брюшине. Сечица загудела обиженно, в нос, точно о камень ее бросили…

Мигом сущ обернулся, едва Сумарок успел присесть, как над головой тяжело лапа прошлась, вспорола когтями темный воздух.

Вновь сечицу выбросил, в грудь целя — и вновь отбросило оружие верное, словно не мясо живое перед ним ворочалось.

Стиснул зубы.

И хлестнул сечицей, пробивая бочки с варом — оплеснуло, зарычал сущ, затряс мордой. Искры бы где добыть, мелькнуло у Сумарока в голове.

Поднялся сущ на задние лапы, передние раскинул. Сумарок тут вспомнил о поделке Амуланговой, отступил к краю возка, схватил одно яйцо да бросил с плеча, прямо под лапы сущу.

И тут — полыхнуло.

Будто горячий песок в яйце сидел, вывернулся огненным цветом, и все кругом пламенем объяло.

Сумарока то сберегло, что стоял далеко. Не дотянулся огонь.

Качнуло тут возки, вильнули оне собачьим хвостом — разомкнулись цепи, не удержались.

Никак нельзя было Сумароку заживо гореть.

Было, было уже.

Убегали вдаль возки, росла-ширилась расселина между ними…

Выдохнул Сумарок, разбежался в три шага, сильно толкнулся да прыгнул. Пролетел белкой, телом ударился о возок, уцепился за лесенку.

И оборвался.

Впились в локти девичьи руки, удержали.

Затянули в возок.

Иль-разбойница.

— Вот спасибо, выручила, — сказал Сумарок, продышавшись.

Приподнялся на руках — Иль его на себя так потянула, что оба на доски обвалились.

Иль мигнула зеленым глазом.

— С твоим бы счастьем да по грибы ходить, каурый, — сказала весело.

И вдруг — обвила ногами за пояс, приникла всем телом, прижалась губами к губам. У Сумарока все думы — прочь, точно пламя свечи сквозняком слизнуло. Горячо сделалось, обхватил тонкий стан, отвечая на поцелуй…Иль со стоном пальцы в волосы ему запустила, оттянула, до сладкой боли — у Сумарока мурашки от затылка по шее, по хребтине пошли…

Как затмение какое нашло, не сразу возмог оттолкнуть.

— Что же ты, — с глухим смешком промолвила Иль, томно ресницы приспустила, ласкаясь. — Не люба я тебе?

Вымолвил Сумарок сохлым голосом:

— Всем ты хороша, Иль-разбойница, а только сердце мое не свободно.

Блеснули в темноте белые зубы, дыхание жаркое шеи коснулось.

— На что мне сердце твое, дурачок? Тело возьму. Красивое, молодое, сильное…

— Нет. Нехорошо. Я обещал.

Рассмеялась Иль, головой покачала.

— Экий ты скучный. Жаль, — и, на ухо, добавила, — а то и втроем бы хорошо сладили, весело-сладко.

И звонко расхохоталась.

Не нашелся Сумарок с ответом. Едва успели подняться, как подступили к ним походники.

— Что у вас там стряслось? — спросила Амуланга наперво. — Что за огонь дикий, самородный?

— То же вызнать хотел, — Сумарок в лицо мастерице вгляделся.— Что в яйцах было?

— Порох едучий, — свела брови Амуланга. — Землица, в пыль растертая, угль толченый да сера, еще по мелочи…

Сумарок задумался.

Зато у Амуланги глаза зажглись — и нехорошим огнем.

***

— Как старшой-то?

— Ох, плохонек. Все бормочет себе под нос, да глядит избоку, точно умом скружился али притка случилась…

— Ну да зато князь не спросит…

…Сговорились так: навалился мол на возки зверина лютый, восхотел себе добычи, кладенец из тайного ларчика. Приняли бой дружинники хороборые, да которые полегли, которые поранены. Вот, старшому крепче всех перепало, даже разум помертвел.

— Мозги последние потерял, — припечатала Амуланга без жалости. — Охота тебе мараться было, Сумарок!

— Так ведь живая душа, — отвечал Сумарок.

Кукольница только отмахнулась.

С разбойниками прощались почти как с друзьями.

— А что, Василек-паренек, айда с нами? На что тебе дружина-стража зевотная? — смеялся Пешня, за плечи мальца приобнимая.

— Нам такие молодцы лихие нужны! — вторил Марода хрипато.

Василек тем словам лишь улыбался щербато да моргал часто.

— Бывай, чаруша, — Ильмень подошла, заглянула, кажется, в самую душу Сумароку, — чую, свидимся еще.

Руку протянула — Сумарок свою подал.

Иль же быстро, сильно к себе привлекла, поцеловала-укусила, лизнула жарко…

И ушла.

Сумарок за столом сидел, в окошко глядел.

Стекла не было, ветер запросто волосами играл.

Амуланга, кряхтя, подошла, устроилась напротив. Стали глядеть оба, как занимается солнышко.

— А про это мы кнутам не скажем, — сказала Амуланга раздумчиво.

— Не скажем?

— Потому что ежели ты про порох мой сболтнешь…Так не серчай, чаруша, а я поведаю, как ты с Иль-разбойницей, кошкой течной, жался-миловался.

— Не так было!

— Кто разбираться станет? Я нож воткну, а ты провернешь.

Захотелось вдруг Сумароку — схватить за плечи мастерицу, тряхнуть так, чтобы зубы клацнули, чтобы голова мотнулась.

Видать, угадала она что-то по лицу его — отодвинулась.

— Уговор? — спросила ласковым голосом.

Цуг-цванг, вспомнилось вдруг Сумароку.

Невеселое слово, глухое и матово-звонкое, как удар в железо в темноте.

Его уронил старший кнут, и, кажется, касалось оно Сумарока. Кнуты говорили между собой, покуда он спал, до изумления измученный долгой погоней, а проснулся не ко времени, к окончанию беседу, к тяжелому этому слову.

Сивый горячим шепотом тогда заспорил, но чаруша подслухом быть не захотел — шумнул, потянулся, сел.

Варда поглядел на него так, словно все понял; поднялся легко, в темноту ушел. Сивый придвинулся, заговорил весело, на пальцы привычным манером волосы его набирая…

Позже Сумарок попробовал вызнать, что то слово значило, и Варда неохотно растолковал.

Куда ни кинь, а все клин.

Клин.

— Так что? Сговорились, милый?

Перегнулся Сумарок через стол, взял пальцами тонкие девичьи пястья.

— Слушай, милая. Ты мне люба, и знаем мы друг друга порядком. Одно скажу. Коли замыслишь клин между мной и кнутами вбить, вражду-рассору затеять, мое тебе слово — не пощажу, не помилую. Вертиго я не уступил, тебе и подавно.

Голове легко, весело стало, точно хмельной. Или ночка дикая аукалась, или другое что, а только Сумарок глаз не отводил, хватку не ослаблял — держал руки девичьи крепко, как шейки гадючьи.

— Услышала я тебя, Сумарок, — прошипела Амуланга. — Вырос щенок, смотри-ка...

Только тогда отпустил.

Откинулся на стенку. До ломоты устал, но знал, что спать-отдыхать нельзя сейчас, нельзя перед Амулангой слабость показывать.

Веки смежил, успокаиваясь; чувствовал на себе пристальный взгляд кукольницы. Шевелил ветер волосы, да горел перед глазами огненный росчерк.