Мыга

Булыня дергался, как рыба на крючке, но скинуть руки толпы не мог – толпа его взяла, пленила и потащила волоком. Сильно, точно стремнина щепочку.

- Не я это! Не я! Нет на мне крови, люююди!

Замолк, когда брошенный камень зацепил рот, смазал вишнёвым губы.

Бывало, люди и за меньшее на части рвали, булыне ещё свезло. Оттащили в лес, на кончик языка мохнатой пасти. Там - к каменному бараньему лбу–барабанцу, притянули за ноги-руки. Кожу с живого драть будут, догадался булыня и завыл, срывая глотку.

Толпа вдруг разом смолкла, как поле перед грозой. Отпустила, откатилась с шорохом. Булыня разлепил уцелевший глаз, бошку повернул. Между ним и людьми, как на меже, стоял некто.

Откуда только взялся? С Высоты свалился?

- Наш он, кнут, - тяжело молвили из толпы, - отдай его нам.

- За что казните хоть?

Толпа заговорила разом, кнут недовольно качнул головой, вскинул руку, и голос остался у одного – у того, кто первым отважился заговорить. Луне кузнец, разобрал булыня. Важный человек.

- Ребёнка он заел…

- Брехня! – булыня рванулся, отгавкиваясь. – Нет на мне крови! Чист я!

Кнут потер подбородок, глянул сверху. Волосы у него были словно железные, а лицо – молодое, злое.

- Пустые слова или видоки есть?

Кузнец сжал кулаки. Проговорил угрюмо, глядя из-под обожженных бровей:

- Нет таких, врать не стану. Но все знают – он это, больше некому. Как появился, так и пропал мальчонка. Ничего не осталось, ни косточки, ни пальчика.

Кнут поиграл плетью в опущенной на бедро руке. Булыня видел, что сделана та плетка из птичьих клювастых черепков на цепках позвоночных. Клювы поскребли камень, оставили порезы сочиться белесой кровью.

- Хорошо. Срок у вас беру до первого солнышка. Как выйдет он, да коли не сыщу истинно виновного, его кровь – ваша. Хоть упейтесь. Добро?

Булыня протестующе распахнул рот, но пастушок человеков поставил ему ногу на грудь, запирая слова.

- Добро?- переспросил кнут, и железом морозным лязгнуло в голосе.

- Добро, - нестройно откликнулась толпа.

***

- А мы над людьми поставлены, чтобы их охранять, или забыл об этом?

- Как не помнить, любовь моя! – жарко воскликнул Сивый, сбивая плеткой мелкие тени.

Птичьи черепушки клювами щелкали, на лету их склевывали, не давали расползтись гнусу. Пока кнуты беседу беседовали, булыня сидел под деревом, тихий, словно гриб. Молчком сидел, тишком. Подумывал дать деру, единожды спробовал, но длинная рука темного перехватила его, встряхнула, на место вернула.

С той поры не шевелился булыня.Провожал глазами ползущие тени. Лесные, мшистые, животненные... Сколько пешком исходил, до сего дня кнутов не видал, а тут сразу два, и оба по его голову.

Тот, что первым заявился, от лютой смерти упас, прозывался Сивым. Носил простую рубаху некрашеного полотна, с широким воротом, штаны крапивные, обутку крепкую, круглоносую, на ремешках-стяжках, на толстой подошве. Волосы - видом ровно железные - на плечах лежали. Лицо узкое, подвижное, изменчивое, глаза быстрые да светлые.

Второй кнут – Варда. Ростом поболее, имел четыре руки, тёмную масть и норов спокойный. Одежа тож тёмная, рубаха с долгими, по пальцы, рукавами, поверх рукавов тех браслетами убранная, да с головной накидкой, да с длинной полой, по середку бедра. Штаны с карманами, а сапоги, кажется, совсем простые, на завязках. Волосы у кнута густыми были, с мелкими косицами, с лентами, с колокольцами.

На булыню оба глядели мало. И то, что он для них, хлебная скотинка.

- Эй, чучело доходячее, звать тебя как? – вдруг обернулся на него железнолобый.

Пальцами прищелкнул.

У булыни чуть язык не отнялся.

- Пустельгой люди прозвали, - вымолвил, испуганно тараща правый глаз.

Другой, людьми подбитый, не желал открываться.

- Довольно обыкновенная птица, - рассмеялся Сивый, показывая железные зубы.

Булыня поежился. Такими зубами, мелькнула думка, такими зубами впору луну за бок хватать, солнце глодать. Мамка, когда жива была, певала ему песни про сонницу-бессоницу, про железные зубы, восковые ноги…

- Рассказывай, как дело было, - второй кнут неслышно опустился на колени рядом, и Пустельга шарахнулся, едва не разодрал щеку о сучки.

Сивый расхохотался, потешаясь его сполохом. Тёмный кнут поморщился. Взял булыню за щеки, притянул к себе и подул в лицо. Сухой полынью повеяло, травостоем, хвоей…

Пустельга только зажмурился, а всю боль и болячки словно ветром унесло. Будто крошки со стола тряпкой смахнули. Открыл глаза, удивленно поморгал.

- Как так, - шепнул, трогая себя за лицо. Целое, как допрежде, не посечённое. – Сп… благодарю.

- Рассказывай, - повторил темный, убирая руки.

Пустельга глубоко вздохнул и начал.

***

Булыня по Тлому много хаживал. От детства такое обыкновение потянулось, родители оба бродячими были, на одного хозяина батрачили, и плодь свою такими же завели. Пустельга иной жизни не знал, кроме как бродить по узлам и станам, скупать сезонный товарец для хозяина, где честно, где с легкой хитрецой. Постепенно признали его в узлах, первый товар без лишнего торга отдавали. И он в ответ не обижал. Вскорости от семьи отстал, сам-один остался. Думывал взять за себя пригожую разумную девку из какого узла, да пока не сыскал.

В узел Лисьей Шерсти пристал пару дней назад. Как раз новую луну на шестах-долгоносах вздернули, на цепи посадили, как заведено. Сразу добро да светло стало, отрадно. Пустельга для ночева комору у вдовой взял. Мог и на улице пожить – теплынь стояла – но под свежую Луну всякая пакость любила выбраться, глаза-шкуру погреть.

Лисья Шерсть порядочным узлом была: улицы спиралькой посолонь, а по центру Коза, из блестящей соломы чудь выше крыш, рога в Высоту смотрят, бубенцами да лентами изукрашенные. Из пасти Козы тоже ленты свисали - чтобы для сытости, значит.

Пустельга Козе в ножки поклонился, честь по чести. Здесь, где Кольца Высоты не давили, и трава живая росла, и деревья нормальные водились. Бывал Пустельга и в других местах. В одних из-под земли муть какая-то перла, проволока цветная, оплеточная; в других дерева стояли вниз головами, корнями облака да птиц хватали, тем и проживали; в третьих колодцы с Высоты спускались, вода там столбилась глубокая, чистая, чисто зеркальце заглядное.

Детей в Лисьей Шерсти много уродилось. Пустельга не пожалел сахарного горошка, взятого с последнего торжища. Ему убытку мало, а малькам радость.

Малята здоровыми казались, не уродцами-вывертами, Высотой кореженными. Любо глядеть. Пустельга бродил по узлу, обвыкался, а после вернулся на постой. Баба ему чисто постелила, ужин на столе оставила. Булыня без спешки повечерял, умылся во дворе, ушёл с улицы задом наперед, чтобы ночных смутить, следами не выдать.

Дверь плотно прикрыл, шторки задёрнул. Ну как придет ухват, рогами в стекло блямкать? На рогах у того - все знают - к возрасту нарастают глазницы-грибницы, кто глянет, тот ум потеряет, сам в пасть лезет, а рогачу, что в пасти сидит-посиживает, только того и надо...

Баба уже спала, Пустельга же долго ворочался, с боку на бок перекатывался. Всегда так на луну новую было, бессоница тянула играть, суставы ломала.

Волей-неволей ночь слушал. Народ уж по домам убрался, только полуночницы остались, выбрались под новый свет, греться да беситься, на ветвях качаться, в траве валяться. Пустельга слышал их звонкий смех, веселый птичий говор. Избу вдовы не трогали, та позаботилась оставить на заборе низку волчьих ягод да круглое зеркальце.

Почти уснул булыня, когда почудился ему тонкий детский плач. Удивился, прислушался. Затем успокоился: мало ли какими голосами взбредет тьманникам голосить…

- Показалось, говоришь? – задумчиво перебил Сивый.

- Д-да, маленький такой голос, словно дитя хнычет. Я тогда подумал, может, правда, улепетнуло какое любопытное чадо от папки-мамки? И решил проверить…

Сивый сипло кашлянул, будто смешок проглотил. Быстро переглянулся с темным.

Пустельга же продолжал рассказ. Вышел на двор, значит. Конечно, не пустомясым, а с прихватом, с обережной ладницей на вые. Еще бабкина заделка, внучку на сбережение.

Луна стояла высоко, поигрывала чисто-звонко цепами. На изгороди, охлюпкой, сидела голая девка, гребнем волос чесала. Завидя человека, улыбнулась, посвистела ночной слепой птахой.

- Ночь-полночь, человече! Чего ты тут ходишь-шаришься, или щекотуху поджидаешь?

Пустельга глубоко вздохнул, взялся ладонью за оберег. Тот был горячим, точно уголь из печного нутра.

- Дитё тут, - прохрипел в ответ, - дитё тут не видала?

Лунница засмеялась, точно ледяных шариков горстью отсыпала, да все Пустельге за ворот. Мелькнула улыбкой, острыми, загнутыми вовнутрь клыками.

- А что дашь за ответ? – спросила лукаво, играя гребешком. Зубки у гребешка были наборными, из человековых, рыбьих и звериных ртов взятыми. – Булыня-булыга, хожий-перехожий,

- А чего хочешь?

- Буски хочу, - лунница закинула голову, показывая белую шею, перерезанную висельной черной полосой, ошейником от лунного поводка, - буски красивые.

- Есть у меня буски, - с облегчением кивнул Пустельга, - как раз на тебя. Но наперёд отвечай – видала ли тут дитё?

- Видать видала, да не я одна, - лунница мигнула круглым сорочьим глазом, качнулась на заборе и вдруг скакнула.

Пустельга и движение-то не споймал. Была там, и вдруг встала, как лист перед травой, метнулась бликом, рыбьим хвостом.

- Пойдем, - поймала за руку, потянула, - пойдём, хожий-перехожий, покажу тебе. Да не дрожи поджилками, не заиграю. Пока ты с такенным угольем на груди…

Кивнула на оберег.

Пустельга оглянулся на дом, но последовал за лунницей.

- За ограду выйдем, так держись за мои власы, - не оборачиваясь, сказала белая девка, - наших тут много, на всех бус не наберешь.

Хижий, делать нечего, ухватил пальцами пряди. Гладкие, холодные, чисто студенец. Лунница их по спине расплескала, точно плащом укрылась. Шла не торопко, а Пустельга и вовсе не спешил. По сторонам глазел, рот разинув. Когда еще вот так погулять удалось бы?

Пустельга много где ходил, старался дорог держаться, порой и на хорды забредал, но иногда заносило в поганое безлюдье. От старшаков знал, как с не-людями столковываться, как отговариваться, отдариваться, да, в случае чего, отбиваться. Детей с горшка учили и с долговязом обходиться, и в лесу ягоды-грибы брать так, чтобы копуша не уволокла в кожаный мешок.

Так почто ребенку в такую ночь гулять?

Самого Пустельгу словно не видели. Зато он насмотрелся. Жердяя видал – тощака в три роста, сутулого, длиннорукого. Стоял тот у избы, а потом вдвое сложился и в оконце заглянул. Видал лялек, исторгнутых детей, что без крика, стайкой носились, в пыли купались, плеща ручками, точно птички. И личики у них птичьими были, костенелыми, круглоглазыми , со ртами-хоботками.

Видал и прочих лунниц: качались они на ветвях, сидели на заборах, забавлялись, бросая друг дружке блеские зеркальца. Так те зеркальца вертелись-кружились, так блестели шибко, что помутилось в голове у Пустельги, едва волосы провожатой не выпустил. Та зашипела лесной кошкой, остерегая.

А между тем, почти дошли до конца узла.

- Вот он, гляди!Гляди же! - вскричала лунница, рукой указывая.

Пустельга встрепенулся, вытянул шею, таращясь в темноту. Впереди тонко хныкало, но разглядеть ничего не получалось. Сом-тьма.

- Эй! – окликнул булыня. Отпустил волосы лунницы. Шагнул в ночь, как в густую теплую воду. – Эй, кто там плачет?

- Дяденька? – откликнулся голосок. – Мне тут лихо, совсем не видно ничего…

- На голос иди, - позвал булыня. – Сюда! Сюда!

- На голос иди, - вторила темнота его украденным голосом, - сюда… Сюда…

- Дяденька? – уже тише раздалось, будто ребенок послушался, да не того, зашагал глубже.

- Здесь я! – Пустельга, сжав раскаленный оберег, побежал к ребенку.– Здесь!

Залепило очи, точно лапой тестяной, заверещало над ухом тонко, жалобно:

- Падаю, падаю, упаду!

Бухнуло в другое ухо колоколом-ответом:

- Хочешь валиться, так вались на солому!

Жутко затрещало кругом, проломилась земля под ногами у булыни, точно корочка хлебная. Пустельгу обернуло вкруг себя, приподняло да вдруг мягко шлепнуло по затылку. Так, что сомлел.

- А когда очнулся, народ уже сбежался, - вздохнув, закончил свою речь булыня, - я как раз у исхода узла лежал, в кулаке у меня тряпочку нашли, отрывок рубашонки… Мать признала, ну а дальше сами видели…

- Я видел, - значительно поднял палец Сивый, - и повезло, что сразу не прибили. Так, пинками покатали.

- Это да, - Пустельга поежился, тронул лицо.

Болячки сошли, будто не было. Кажется, даже шрамы убрались.

Варда молчал. Смотрел в сторону, размышлял.

- Ну-ка, братко, что ты там себе надумал? – кнут подтолкнул локтем его, хитро улыбнулся. – Вижу, вижу, как копошатся у тебя мысли светлые в голове темной, ровно вошки кишат да подпрыгивают…

Меж собой заговорили.

- Так сколько детей всего пропало?

- Трое убыло. Спервоначалу бабкали - четверо, да один уже сыскался, к тятьке сбёг в соседний стан.

- На новую луну забирали?

- Если бы. - Щелкнул зубами Сивый. - Первого под исход взяли, второго как раз под новую, а вот третий, получается, аккурат прошлой ночью сгинул. В хвосте плетемся, любовь моя.

- Я тут недавно, под новую пришел! – воспрял хижий.

- Чему радуешься, дурашка, - Сивый поморщился, - или не знаешь, что на пришлых всех собак вешают? Такое у людвы обыкновение…

Варда накрутил на палец прядь, потянул себя за волосы, размышляя. Подал голос вплетенный в косы бубенцовый горох.

- Детей кто по обыкновению заедает? Сейчас таких в этом ареале и нет.

- Медоед, долговяз, хода, - пустился перечислять Сивый, загибая пальцы, - но ночников среди них нет, тут ты прав.

- А детей только по ночам скрадывали? – оба глянули на Пустельгу так, словно он был последним известием.

Булыня только руками развел.

- Сам не зорил. Схватили, потащили. Баба моя, правда, вступиться пыталась, да и её приласкали. Навестить бы, справиться...

- Люди свой приплод берегут, - важно кивнул Сивый, качнулся с пяток на носки.

Цыкнул.

- Выпросить бы видоков, да нет таких, окромя лунницы. Ой, мнится мне, Пустельга, стакнулся ты с татем, чудом кости сберег! Айда родаков потрясем? Как их чадонюшки сбегли, может, сами выставили? Откупились, отдарились? Как от свинушки-матушки, помнишь?

Варда нехотя кивнул.

- А что мне-то делать? – встрял булыня, волнуясь. – Тенью сидеть, дедом амбарным?

- Пока искать-спрашивать будем, здесь обождешь, - хмуро кивнул Варда.

Он, кажется, больше пекся о человеке, чем его друг.

- На-как вот товарища тебе слеплю, чтобы не заскучал, да не заобидел кто, - Сивый чуть отошел, встав так, чтобы сонечко бросило его тень на землю.

Сложил по-особому руки, заплел кисти – и выпрыгнул из евонной тени заяц не заяц, но ушастый комок с дырявыми, напросвет, глазами.

Чисто колобочек.

По-жабьи растопырился напротив булыни. Тот сглотнул, подобрал ноги.

- А… не кинется ли?

- Нееее, - уверенно протянул Сивый, отряхивая ладони, - не должен.

***

- А не думаешь ли ты, любовь моя, что дети живы-здоровы, под чужинским приглядом?

- Думаю, - откликнулся Варда, - но едва ли это надолго. Съедят.

- Как пить дать, слопают, - без особого сожаления кивнул Сивый, - а все ж таки не врал булыня, выперся из хаты ночью дитё упасать. Особое чувство у человека. Как его? Добрость? Ответвленность?

- Доброта и ответственность, - укоризненно вздохнул Варда и остановился.

Сивый тоже встал, точно вкопанный. Присвистнул с железным пересвистом, так, что воздух вздрогнул, раскалился. У входа в узел, у самого устечка, сидел на камне согбенный старичок-с-локоток. Чертил палочкой в дорожной пыли. Поднял голову, блеснул желтыми глазами из-под соломенной шляпы.

- А, кнуты. Давненько я вашего брата не видал-не бивал.

-Аналогично, - хмыкнул Сивый, показал зубы. - Почто приперся, старый мудень? Нет здесь тебе поживы для поклёва, прочь ступай, пока кости не смолол.

Старичок хихикнул.

-Ошибаешься, Железный Лоб. Есть мне тут заделье. Чую, - пошлёпал сочными, красными как мясо сырое губами, - чую, скоро доведётся сыто полакомиться.

Кнут сорвал с бедра плётку, щёлкнул. Построжел.

-Уходи, тебе говорю. Наша земля, наш скот.

Варда помалкивал, смотрел внимательно. Руки сложил, голову наклонил, будто что-то высматривал.

Старичок с кряхтением встал.

-Не по чину ты говорлив, Сивый, не по делу резв. - Прошипел, недобро сверкнул глазами. - Ну как шкуру с тебя сымут однажды, да мясо порубят, да солью заложат, не выскребешься до скончания времён.

Варда вздрогнул спиной, качнулся вперёд, как тень от ветра, шепнул одно только:

-Прочь.

Старичок, закудахтав, съежился, обхватил себя за коленки да укатился сором.

Сивый же встряхнулся, рассмеялся беззаботно. Хлопнул товарища по плечу.

-Будет тебе, Большеглазый, что тебе эту морилку слушать? Добро бы предсказания творил, а то пустыми словами перебирает, что мышь запечная скорлупой шуршит..

Варда только головой мотнул. Дрогнули колокольчики в волосах, блеснули боками на солнышке. Простёр Варда руку:

-Здесь Пустельга дитя слышал. Здесь и смотреть начнём. Солнце на ночь глядит, времени у нас до рассвета, помнишь ли?

-Надо было больше торговать, не скумекал в горячке, - досадуя, цыкнул Сивый, сходя с тропы. - Следы поднимать буду или сам возьмёшься?

-Сам, - Варда расправил плечи, провел ладонью по браслетной вязке на предплечье.

Снял с широкого, в две ладони, пояса малый мешочек, растянул ему горлышко, вынул двумя перстами белую тонкую косточку. Лизнул.

Опустился на корточки, воткнул в землю, точно щепку. Запел негромко, приятным голосом:

- Ой ты косточка, малоросточка! Во сырой земле ты леживала, во горячем огне плакала, да в студеной речке плавала! А скажи-расскажи косточка, что ты видела, что ты слышала, о чём травы молчат-шепчутся!

Косточка дрогнула, вытянулась и потянулась, точно живой стебель. Обернулась костяным кустиком, увесилась ягодами - костянкой, с черными прорезями зрачков. Варда осторожно сорвал один, передал Сивому. Вторую ягодку, подержав пальцами, закатал себе под веко.

Железнолобый поступил так же.

И замелькал перед кнутами ушедший день, быстро, как водой уносимый. С утра молодая пара мураву помяла, после скот с пастухом прошли, следом дети высыпали, как горох, играли, цветы рвали. Потом бабка приковыляла, в полдень траву сбирала. Сивый не поленился, наклонился, в лицо ей заглядывая. Отпрянул, фыркая, а та пальцем ему погрозила строго. Затем пусто стало. Обратно стадо вернулось, к закату туман наполз.

Луну вздернули на шестках. Замерцало, заструилось млечное серебро. Мелькнула белая тень, за ней вторая - выскочили из леса лунные зайцы играться. Прыгали друг против дружки, вдруг замерли и к траве прилегли. Забрел на поляну ребёнок, дитя человеково, в рубашке ночной, босой. Хныкал тоненько, локтем утирался. Зайцы уши подняли, выглянули. Детей они нимало не боялись. Ребятенок отвлекся, попробовал ухватить одного, но тот ловко скакнул, увернулся, играя. А там и второй подскочил. Кружились так, пока не окликнул ребенка голос - Пустельга звал.

-Пока сходится, - шепнул Сивый и тут голос раздвоился.

Ребенка позвали с другой стороны, с лесной. Мальчик послушно, путаясь в траве, побежал на зов. Мелькнули руки - длинные - подхватили дитятко, как поросенка, и всё пропало.

Сивый разочарованно клацнул железной пастью. Выплюнул костяную труху, утерся.

-Не густо.

Варда же молвил рассудительно:

- Так и память у травы короткая, а деревья тут не растут. Лучше чем ничего. Хотя бы убедились, что Пустельга не при делах.

Вздохнул, погладил траву, точно живое существо приласкал. Молвил задумчиво:

-Из леса пришло, в лес вернулось, как думаешь? Может, живоглот?

-Врёшь, у того и лап-рук нет, пасти да брюхо. Давай так - ты дуй в узел, потолкуй с людвой на предмет местных побасенок, а я в лес. Пошастаю, пригляжусь, может, что вместе бреднем и вытянем. Лады?

-Идёт, - кивнул Варда.

***

На Варда старались особо глаза не пялить. С кнутами люди лишний раз не пересекались, да и сами кнуты за тем не гнались. Варда, однако, к людве был куда более расположен, чем многие его собратья.

Дом, где остановился Пустельга, нашел скоро. Вдова трудилась во дворе, дрова била. Работа шла ровно, но медленно, сил не хватало. Женщина часто останавливалась передохнуть, глубоко, грудью, дышала, умывала лицо дождевой водой из бочки.

Завидя Варда, остановилась в замахе, опустила топор. Руки на топорище оставила.

-Дня доброго, хозяйка, - первым поздоровался кнут, шагая во двор под перекладиной-чуром. - Прости, что от дел отвожу, только слово у меня до тебя есть.

-Не иначе с моим гостем связанное,- устало догадалась женщина, вытирая лоб. - Слышала я. Про вину его ничего сказать не могу, только верно, что со двора он ночью выходил. Куда - мне не докладывался. Люди и допрежде в лесу пропадали, я считаю, что нечего на пришлого всё валить.

-Знала про беду, отчего же чужака обогрела-приютила?

Женщина усмехнулась.

-Живу не барствую, деньги лишними не бывают. Без кормильца туго приходится.

-Понятно, -помедлив, отозвался Варда. - Разреши…

Оттеснил женщину, забрал у неё топор.

-Колун мне не разбей, - попросила та, отходя и присаживаясь на полешко. - Если ещё что спросить хотел, так спрашивай, кнут.

- Как умер твой муж? Корочун прибрал?

Женщина тяжело вздохнула. Покопалась в поясе, вытащила самокрутку. Чиркнула камешками-горелками, затянулась.

-Да ровно на том месте, где ты сейчас стоишь, - сказала, сильно выдыхая дым. - Я когда нашла, поздно было, околел весь.

-Бил тебя?

-Бивал, - равнодушно подтвердила хозяйка, затягиваясь, - а нешто есть бабы небитые? Чай, не одна я такая. Но мужик дельный был, не пил, не буянил, лесом кормились…

-Зверя добывал?

-Бортничал. С того мы неплохо жили, а зверя в лесу мало.

Варда кивнул. Дрова он колол быстрее хозяйки - и силы больше, и сноровки, и рук.

-А стоите здесь давно?

Женщина задумалась.

-Почитай, зимы три будет.

-Всех в узле знаешь, конечно?

-Всех не всех, но чужих сразу примечу.

-Знахарка у вас есть?

-Есть одна старушка, вроде как травами народ пользует, кости вправляет, здоровье в хилых вдыхает. Я-то сама, хвала Козе, не из болезных. Не смотри, что тонкая, - усмехнулась, заметив взгляд кнута. - Ну, как? Ещё что спросишь?

-Ты говоришь, в лесу люди и раньше пропадали. Может, тварей каких видели поблизости? Может, живницы водятся, или межевеки норы роют?

-Э, эта докука мелкая стороной обходит, - отмахнулась хозяйка, - тихо у нас. Всех кнуты спугнули. А лес на то и лес, чтобы людей добывать. Мой муж глубоко ходил, места потаённые знал. Сколько раз просила с собой взять - ни-ни. Уговор у него с тамошним хозяином был.

Усмехнулась. Вытянула ноги, погладила крепкие колени под юбкой. Голову набоку склонила, потянулась, удерживая самокрутку зубами, ровными и белыми.

-Ты сам чудной, кнут. Тёмный такой, будто с по-над солнечной стороны припожаловал.

Кнут сдержанно улыбнулся. Загнал топор в колун.

-А тебе смелости не занимать. Людва кнутов обычаем сторонится.

-Правильно делает, - ответила на то хозяйка, не отводя взгляда, - я к вам тоже не лезу. Обожди малость. Вспомнила что…

Поднялась, ушла в избу. Кнут терпеливо ждал, следом не пошел. Вскорости хозяйка вышла, держала в руках тряпицу. Протянула, в глаза кнуту глядя. Тот молча развернул сверток. На тканине лежало простое веретенцо с толстым, как червяк, черным волосом. Будто не человеческий даже, а скотий.

-Муж мой, как в лес сбирался, кажный раз эту штуку с собой в котомку пихал. Мне не рассказывал, к чему. Может, тебе виднее будет, кнут.

***

-Тут такое дело, Большеглазый! Такое дело! - Сивый сразу ухватил за химок Варда, поволок за собой. - Слышь-ко, бродил я по лесу, бродил по зелёному, следы искал тварин да поживу их, косточки сблеванные. Косточки сблёванные, ремешки кожаные...

-Нашёл? - перебил Варда, по опыту зная, когда натягивать узду.

-А вот нет, нет! Что за тварь такая, что людей без следа глотает, если не живоглот? А его присутствия я и не учуял!

-И хозяйка говорит, что чужих в узле не примечала, - Варда остановился, потёр лоб. - Так и сойдется, что булыню за чужую вину прирежут.

-Нельзя так, - Сивый ногой топнул, зубом цыкнул. - Есть что-то, есть, нутром чую, а глазом не вижу!

Времечко утекало, солнце пятилось. Булыня посиживал себе в компании сотворения Сивого, но, на рассвете, народ за ним придет. И отдать его потребует, а кнуты слово держали.

-Так, давай еще раз, пройдёмся по фактам. Детей исчезло трое. Ни крови, ни следа. Людоедов среди скота нет, от тех пахнет особо. Что ещё?

-Из ведающих людей тут, по словам хозяйки, только бабка-травница. Помнишь её?

-Как забыть, - аж вздрогнул Сивый, - рожа что у суки вымя. Айда доскребемся до неё? Небось утаивает тайны, старая кошёлка!

-Спросить можно, - задумчиво согласился Варда, - но едва ли она что знает. Махнемся? Ты к ней, а я лунных зайцев выманю да поспрашиваю?

-Как что пушистое, так ты сразу руки тянешь, - укоризненно вздохнул Сивый, но согласился.

К нему бы зайцы не выбежали, побоялись, а вот бабку-травку допросить вполне может.

***

Как стемнело, Пустельге окончательно взгрустнулось. Он и пить хотел, и от печева какого не отказался бы. Однако сам понимал, не след ему сейчас в узле показываться. Отволохают.

Сторож его сидел недвижно. В сумерках вовсе потерялся. Пустельгу отпустил до кустов, нужду справить, и то так спину взглядом буравил, что булыня аж багровый вернулся.

Один раз шастнуло что-то из-под корней, длинное и толстое. Булыня на месте подскочил, а заяц уже поспел управиться с напастью. Только хрустнуло.

-Молодец, - похвалил нервно Пустельга и заяц горделиво повел ушами, красуясь, как молодец на вечерке.

Подкатился ближе, под локоть пристроился. Булыня вздохнул, обхватил колени руками. Без дела сидеть, пока чужие его судьбу решали-разбирали, противно было. Думал булыня. Ребятенка, как пить дать, в лес умыкнуло. Здесь лес стоял крепкий, коренной, обжитой. Пустельга на себе его глаза чувствовал, его дыханием дышал.

Поднялся решительно. Комок-колобок тут же подскочил.

-Айда со мной, - сказал ему Пустельга, хлопнул себя по бедру, будто пса подзывая, - не дело это, мне, взрослому мужику, девицей посиживать. В лес пойдем, пока совсем не стемнело. Поищу-покличу, а ты мне подмогнёшь. Добро?

Заяц постриг ушами и первым скакнул на тропинку, ужом в лес убегающую.

***

Бабка повстречала Сивого не ласково. С порога уперла в грудак ухват.

-Тише, женщина! - кнут поднял руки, показал пустые ладони. - Не с войной я к тебе на хату припожаловал. Слово есть.

-Знаю я ваше племя, выползки Змея Железного, - травница оружие опустила, но с порога не ушла, в жилище не пустила, - как беда случись, вы тут как тут, вороньем над стервой кружитесь.

-Кто здесь стерва, пальцем показывать не буду, - обнажил зубы Сивый, - за ребеночка просить стану, нешто не по сердцу тебе?

-Ребеночка, - передразнила травница, - выплодились, как мухи навозные, девать некуда. Одним больше, одним меньше, мне какая с того печаль?

-Такая, что ты тут первая на подозрении. Пришлый что, как с гуся вода. А ты вот ведьма ведьмою, кто знает, может жирных младенчиков шкваришь да малолеток пестом в ступе толчешь? Как придут к тебе да запалят избу, да с четырех углов, кому жалиться побежишь? Не посмотрят ведь, что самих от поноса да почесухи избавляла.

-Змеиные твои речи, Железный Лоб, - бабка заворчала, убралась с дороги. - Проходи, только сказать мне нечего. Мальчишку-то я знаю. Воробьиный он, подкормыш. Ганка, добрая баба, в семью его взяла, когда тот совсем ползунком был. Как своего ростили. Я мальчонку пользовала, от бега ночного врачевала.

Ухват вернула к печке, сама к окну. В избе было темно, душно пахло сухой травой и мокрым зверем. Темнота пласталась по стенам, как тать.

Сивый далеко от двери не пошел. Встал так, чтобы в случае чего дверь одним махом с косяком своротить.

-Не избавила? - прищурился.

-На время помогло. - Травница поправила головной платок, взяла с окна пяльца. Пустые. Пальцы щёпотью сложила, потянула, точно нить продевая. - Говорила я Ганне, что щенок Лунных Псов, они его тянуть к себе будут, что надо бы на новую Луну его в сундук класть, железом держать, замком замыкать. Он сам себя в такое время не помнит. Не послушала, глупая. Ейный мужик на заработках, она с четырьмя сидит, да этот - пятый. Куда ей…

Махнула сухой рукой.

Сивый почесал бровь. Под лавкой что-то закопошилось, заскрипело ногтями по дереву. Бабка сердито стукнула пяткой и копошение улеглось.

-Лунная кровь, говоришь. - Сивый почесал за ухом. - Кто знал в узле?

-Да никто.

-Зубы ставлю, кто тащил-пёр мальца, про кровь тоже слыхом не слыхивал. То-то сюрприз получится!

-Радуешься чему, образина железная? - Вздохнула травница. - Порвут твово мальчишечку.

-Не порвут, - Сивый поклонился бабке в пояс,- благодарствую за информацию, гражданочка. А пошел я, упасать невинную дитятю от злого умысла.

-Иди-иди, - сердечно поддержала бабка,- и на-ка вот, авось пригодится и моя поделка.

Сунула в руку кнуту простую тряпочку, скромно вышитую красным.

Сивый от подарка отпираться не стал. Кивнул еще раз и вышел.

***

Забрались в самое темное, глухое. Пустельга осторожно шагал, не терял из-под ног лешью тропку. К мокрой коже липло комарье, пока не нашел траву перхучую да соком ейным не обмазался. Валил запахами грибными, прелью и зверьем. Заяц катился впереди, иногда нырял в заросли, трещал, пугал местных.

Пустельга был ему благодарен. Один он так далеко не залез бы.

-Нешто избушка? - прошептал, таясь за валуном, густо, как шерстью, заросшим мохом.

Избушка стояла, как поганый гриб - крепкая, кривая и бледная. От жары ли, от ветра ли, но дерево высохло и видом стало совсем как тонкое сребро - ажно светилось. Изба ушла в землю почти по оконца, но в тех самых оконцах мелькал живой огонёк.

Пустельга глянул на спутника.

-Нет, колобочек, недоброе там живет, спиной чую. А идти надо. Вдруг, покуда я тут мнуся, ребятенка пилить-жевать зачнут?

Вздохнул решительно, цапнул ладанку. Пошел, пригибаясь. Заяц поскакал следом.

Перед избухой еще лежало озеро, плоское, как блин непропеченный. По бокам отороченное сухой травой, с подгнившим мостком, будто белье бить да полоскать.

Пустельга прижался взмокшей спиной к слепой стене. Забора не было, одно озеро, лес кругом да четыре столба с горшками-крынками поверху. На горшки эти Пустельга больше всего косился. Решил, прежде чем вламываться, в оконца подглянуть.

На цыпках подкрался, ровно глазопялка, да присмотрел с краешку. Слюдой то окошко было забрано, разобрать что трудно. Смутно - будто бы тень качалась. Будто бы ходил кто по избе, даже скрип половиц почудился. И - тонкий детский плач. Пустельгу как ножом по сердцу от того плача прихватило.

А тут плеснуло в озере. Булыня от окна обернулся да узрел, как хватаются за мосток черные длинные руки, тянут из воды тяжкое тело…

Застучали горшки на столбцах. Заметался Пустельга. И укрыться негде, один путь остался - толкнул дверь избухи, вкатился через порог. Живо огляделся.

Шурх! Разбежалась-размелась по всей избушке ребятня, мал-мала меньше. Кто за печку, кто под лавку, а кто под столом схоронился.

Пустельга охнул. Свет здесь шел от черепа, насаженного на глиняного болванчика. Болванчик сидел на столе. Под ногой Пустельги белели кости.

-Вот вы где, поросята! Идите, я вас не обижу.

Дети робко потянулись к булыне. Тот быстро посчитал светлые маковки. Три мальчишки, две девчонки, друг к дружке жмутся.

Вперед выступил мальчик постарше, дернул за рукав, храбро глянул в глаза.

-Спрячь нас, дядя! Скоро сама явится!

Пустельга оглянулся на дверь. Приметил заушины, не долго думая, сунул в них кость побольше, потолще.

-От кого хоронитесь?

Только спросил - как замолчали горшки за дверью, скрипнуло крылечко, стукнули по косяку и запели тихо, ласково:

-Козлятушки вы мои, ребятушки вы мои, отоприте-ка, отворите-ка, матерь ваша пришла да молока принесла!

-Не мамка это! Не мамка! - строго сказал малышне старший мальчик.

Те хныкали, тянули ручки к двери.

-Как приходит, молоком их злым, лесным поит, - пояснил мальчик, - а те того не разбирают. Видишь, как дурные.

Пустельга, послушав, перехватил ладанку, шагнул к порогу.

-А ну, пошла прочь тварина! Нет здесь ничего твоего!

Тихо засмеялось за дверью и голос матери Пустельги проворковал:

-Сыночек, дружочек, пошто матерь пугаешь, на порог не пускаешь? Отвори, отомкни, я в избе приберу, пирогов напеку, сладко спать ухожу…

Мороз булыню продрал.

-Уходи, вдругорядь повторяю!

Стихло за дверью. Легонько постучало в окна, пошуршало по стене.

-Ушло?- тихо спросил старший мальчик.

Пустельга только плечами повел.

Ударило по крыше, булыня к печке развернулся, но не успел. Выглянула оттуда, из устья, чёрная женщина, улыбнулась сладко. Потянула длинные руки.

-Козлятушки! Ребятушки!

Пустельга заорал тонко и, подхватив заслонку, что есть мочи приложил тварь. Та взвизгнула, забилась, стараясь скорее вывернуться, но булыня от страха спуску не давал - бил и лупил, покуда не обмякла тварь, не скисла, бессильна поникнув головой.

Пустельга рванул запорную кость прочь, пихнул дверь. Следовало уходить, пока избяная хозяйка в себя не пришла.

-За мной, малята!

Старшие сообразили прежде остальных. Сцапали мелких, заторопились за Пустельгой. Едва выскочили за дверь- встретил их черный заяц.

-Веди, колобок! Без тебя не выбраться!

Признал Пустельга тварь.

Не человек то был, не ведьма даже. Мыгой оно прозывалась. Нарождалась мыга из жирной сажи, из тяжкого дыма, что от мяса, заживо горящего, валит. Из пожарищ мыга, как из колыбели, выползала, бревна горелые лизала, в золе да саже человековой валялась, сил набиралась. Людей подъедала, черной тенью у изб шастала, пожары жрала, в утопленниках отлеживалась. Два тела у неё имелось, лёгкое да тяжёлое. В легком она по небу летала, дымом черным ходила. В тяжелом среди людей вилась, добычу приглядывала.

Детское мясо для мыги самое сладкое. Охотилась. Сначала у печных труб голоса материнские слушала, воровала, а затем малят, как цыплят, воркованием подманивала да к себе уносила.

Никогда не думал, не гадал Пустельга, что ему на мыгин карман налететь придется.

***

Обратная дорога, да в темноте, оказалась не в пример длиннее. Дети бежать шибко не могли - спотыкались, ревели от страха. Старшие шикали, но и они из сил выбивались. Заяц старался как мог, даже искры рассыпал, дорожку подсвечивал.

Мыга пала сверху, как ястреб на курят. Раскинула руки, распахнула рот, да заглотила в один присест отставшего мелкыша.

Пустельга только выругался, развернулся, огрел тварь ладанкой поперёк морды. Мыга взвыла, один глаз лопнул.

-Колобок, выводи детей! А вы бегите, бегите!

-Глуууупенький, - ласково прошептала мыга, облизала себе лицо и стала как прежде, - мамочку обижать нельзя.

Сказала так, ухватила Пустельгу и взмыла в небушко , к новой луне, ниже облака ходячего, выше леса стоячего.

И отпустила.

Не дали Пустельге расшибиться, о дерево рассадиться - на лету споймала железная волчья пасть. Мягко удержала, на земле выплюнула. Обмер Пустельга, поднимаясь и на волка глядючи.

-Дети, - прохрипел.

-Садись на меня, да держись крепче, - рыкнул волк.

-Как это я…

Волк прыгнул, сцапал булыню да кинул себе на спину, как овцу зарезанную. И поскакал.

Детей они нагнали почти одновременно с мыгой. Волк зарычал и мыга развернулась, вперила в них горящие красным зрачки.

-Ах, ослушник, ах, озорник! - пригрозила пальцем.

Дети всей кучкой спрятались под шатёр ели. Дерево точно присело, растопырилось, как наседка над цыплятами. Не давало твари подступиться.

-Уж я тебя научу, как маму слушать…

Волк сбросил булыню с себя, ударился оземь и обернулся злым кнутом с железными волосами. Сгреб горсть земли вперемеш с иглами да бросил в тварь.

Та заголосила, закрутилась вкруг себя, когда накинулись на нее деревянные пчелы, начали рвать да кусать. Встряхнулась, как собака, скидывая иглы. Ухватила ель за маковку, потянула. Дерево застонало, затрещало, но с места не сошло.

Тут охлестнуло мыгу сетью, рыболовной снастью, да сбросило наземь.

Пустельга едва уберегся. Забилась мыга, как щука, зашипела змеищей.

-Моя мезга! Не отдам!

- Как миленькая отдашь! - сказал на то Сивый, подступая к твари.

Кинул в замах плеть.

-Стой! - Пустельга бросился, боясь не успеть.

Варда сберег - подбил руку Сивому, так что пал удар не целиком, краешком пришелся. И все равно очухался Пустельга уже на земле. Плашмя лежал, как угорелый.

-Тебе жить надоело, мясо?! - рычал Сивый, пока Варда помогал Пустельге встать.

-Ребенка она заглотнула, - сказал на это Пустельга, пересилив дурноту, сплюнул кровью. - Её пришибете, так и ребенка погубите.

Мыга только затряслась смехом.

-Тварина, - Сивый оскалился. - На что тебе, прорве, дети сдались?

- Мезга, - мыга подняла голову, облизала лицо быстрым, длинным языком, - как в бочке-бочонке настоится, как толченое-тертое уляжется, упреется, так я кататься-валяться в мезге той зачну. В ночь колодушкой, в утро молодушкой. В деточках-то самый сок, сладкие мои.

Булыню передернуло. Варда нахмурился, отступил, прикрывая спиной ель-заступницу. Мыга из-под сети покуда выбраться не могла, но мало ли.

-Значит, целиком заглотнула, это хорошо, - порадовался Сивый, потер ладони, хлопнул звучно, - сведем тебя на кузню, живот взрежем, ребенка достанем, а самой брюхо камнями да гвоздями набьем, к колесу привяжем и в речку бросим.

-Попробуй, касатик, попытай, голубок, - ласково прошипела мыга.

И истаяла черным дымом. Потек дым по земле, да прямо к ели. Сивый размашисто стеганул плетью, но промахнулся, увернулся дым. Схватился за голову булыня, а Варда, ни слова не говоря, сунул руку за широкий пояс, вынул малое веретенце.

Воткнул в землю.

-Смотри, что у меня есть, тварь,- молвил глухо.- От лесного хозяина одарочек.

И закрутил. Заплясало веретенце, втягивая на себя черные нити дыма. Завыла мыга, попыталась в твердое тело обратно кинуться, но подступил с другой стороны Сивый, ударил плетью, оскалил зубы. Так и накрутило на себя веретено всю тварь, намотало. Осталось после сырое пятно да ребенок, зайцем в траве лежащий.

Шагнул к нему Пустельга, на руки дрожащие поднял, да к себе прижал.

***

Прощались.

Всех детей вернули в родные гнездышки - даже самого мелкого, проглоченного и спасённого. Сам булыня опосля всех трудов слёг. Лихорадка прицепилась, ходить за ним взялась местная травница. У ней же и остался, от двора прошлой хозяйки ему отсоветовали кнуты. Точнее, один кнут.

- Лучше здесь останься, - сказал Варда, когда наутро булыня собрался уходить, - женщина та добрая, только несчастная. Как бы чего не вышло.

Переглянулся с Сивым и тот щелкнул зубами, рассмеялся непонятно.

Бабка травница замахнулась на них, зашикала-зашипела.

-Вот я вас обоих, зубоскалов! А ну пошли отсюда, мальца мне чуть не уморили!

-Я не малец, - хрипло возразил булыня из-под шкур-одеял.

Ему все еще было знобко, хотя бабка и натопила печку, а на груди, двигая ушами, караваем лежал Колобок. Неожиданно тяжелый.

Бабка окинула его внимательным взглядом.

-Как поправишься, возьмусь тебя учить. Авось, что выгорит. А вы, двое…

-А мы уже уходим, старая, - Сивый блеснул зубами, поднялся со скамьи.

Взгляд остановил на Колобке.

-Оставьте его мне, - сипло попросил Пустельга. Прикрыл Колобка ладонью. - Пожалуйста. Мы, вроде как, дружки-товарищи боевые.

-Да пусть остается, - Варда кивнул прежде чем второй кнут возразил. - Вдвоем - оно ведь завсегда лучше, чем одному. Правда же?

И Сивому не о чем тут было спорить.

Загрузка...