Сирингарий

Яблочки

Ей все казалось, что в сумерках по дому кто-то ходит.

Когда начинала всматриваться, тревожно морща губы - ничего не виделось, утекало. Днём, главное, спокойно.

На темноту к порогу прибивалось.

Спать ложилась, убрав волосы под платок, чтобы сны в косы не впряглись. Долго лежала неподвижно, сдерживая дыхание.

Слушала.

***

Саженая расправила на коленях платье. Мужнин одарок. Платье бело, как яблоневый цвет, по подолу красные птицы. Мнилось ей, что птицы те без голов, от того красны, рудой обагрены.

Вытянула руки, щекой легла на стол, на тёплое дерево. Закрыла глаза.

Скучно одной в большом доме.

Ночью не спала, днем дрёма борола, путала.

Муж мой далеко ходит, думала срозь ватную реку сна. Дальше и дальше забирается, стрелы на четыре стороны бросает. К жене не торопится.

Постучало в горнице, словно кто босым пробежался. Шажки детские, мелкие, торопкие.

Милава подняла тяжёлую голову. Зашелестело, прокатилось что-то под стол и в коленки ей уткнулось. Саженая вздрогнула, подобрала ноги, увидала подол, будто вином залитый. Закричала в голос.

***

-Что ты, что ты, милая? - нянька гладила ее по голове, по плечам, по косам.

Покоила, баюкала. Говорила распевно:

-Сон дурной, сон пустой, ветер то ныне красный да колючий, оттого всякое на голову находит.

От няньки пахло сушеными яблоками, горьким ржаным хлебом пахло. Летечком травным. Милава вскорости утихла. Слёзы высохли, выгорели.

-Соломушка, добренькая, проведи-сведи ты меня к старичку-окуднику! - взмолилась, обнимая няньку. - Жизни нет, изводят бессоньем! А муж меня не утешит, не обережет, а остальным и дела нету.

-Ох, дитятко любое, - старушка, вздыхая, ласково огладила саженую по лицу, по горячим щекам. - Как же я тебя со двора сведу, коли смотрят за нами?

-Хитростью пройдем, - прошептала Милава. - Хитростью.

Обхватила руками темную морщинистую шею, зашептала на ухо:

-Я вот болванчика из воска отолью. Кровь свою женскую да прядь волос в середку ему запеку, на стол усажу. Как окликнет страж, так он отзовется моим голосом. До утра продержится, а дольше нам не надо...

***

Окудник проживал себе в байраке, далековато от людей. В гости не звал, сами к нему приходили, не жалели ради того ноги, с самого горба спускались.

Горбыни нынче смирно лежали, как быки на пажитях. А помнили еще люди, как их вервием обходили, путали, чтобы с места не стронулись. Ну да давно было. Обросли горбыни домами-огородами, людьми да ихним приплодом. Все норовили сверху усесться - и тепло, и видать далеко.

Только окудник одинцом торчал.

Нужда к нему гнала: коли морная корова приходила, икотка долила, самодива стрелы кидала или лихоманка в губы целовала. Кланялись, подносили, кто чем богат.

Саженой, первой из первых, не к лицу было страмиться, на поклон к окуднику идти. А только деваться некуда.

Говорили - а Милава слушала - что есть-де у старичка-окудника во лесу-бору заветная ямка, пустая могилка. Что сажает он туда ищущих, и тем все правды дуси земляные открывают. А кто, говорят, с кривыми мыслями, тех из могилы и не выносят, там же и прикапывают.

Соломушка охала всю дорогу, Милава помалкивала, крепко сжав губы. Кровили, медно во рту было, горячо. Сердце заполох трепетало.

Несла Милава в сумочке богатое. Было чем отплатить окуднику.

Лишь бы муж не прознал, думала. Огневается, так вовсе отвернется.

-Яблочко хушь съешь, дитятко, - нянька сунула ей в ладонь золотое яблоко, погладила по волосам. - Совсем изморили тебя, бедная головушка. Идеж то видано, девку взаперти держать, как птаху в клетке?

Яблоки Милава любила. И мужа любила. И дитё их нерожденное, не баюканное.

-Вот, пришли.

Нянька тронула за плечо. Дальше Милаве одной идти, известное дело - толп окудник не жаловал. А жил он не так, как все честные люди живут. Устроил себе нору под котлом - котел тот, кверху донцом опрокинутый, легко мог и саму Милаву поместить, и бабку-няньку, да и еще кого-нибудь железным хапом прихватить.

Милава вздохнула, выдохнула прерывисто.

Подошла ближе, ладонью котла коснулась. Вздрогнула. Тепло шло, как от печки. И ладони гладко, весело, ровно мех гладишь.

На касание котел отозвался гудом.

-Ты, девка, чего здесь мыкаешься?

Милава обернулась. Окудник вырос против неё, опирался на палку-собачью пятку.

-К тебе на поклон пришла, - сказала Милава, спину согнула, пальцами землю мазнула, - за благодарностью не постою.

Старичок почесал бороду. Не совсем старый ведь, подумала Милава. Даром что бородища лопатой и будто мукой запорошена, а сильный еще мужичок, жилистый.

-Вижу, вижу, горе твоё, - сказал окудник.

Неожиданно ткнул палкой ей в грудь, затем - в живот.

-Сыночка повидать чаешь?

Милава кивнула.

Сыночек, подумала.

-Кидай сюда узел, - окудник постукал палкой по котлу. - Лишнее сымай, за мной ступай.

-Лишнее?

-Платье свое, дуреха! В рубашке пойдёшь, как во сон!

Милава торопливо отстегнула створчатые браслеты, распустила пояс, платье стянула через голову. Не до стыда. Окудник долго не ждал. Схватил за руку, потянул за собой, в лес.

Долго ли, коротко ли, а вышли они к яме. Милава глянула, попятилась.

-Ишь, артачится, кобылица! - Прикрикнул на нее окудник. - Не боись, девка, не ты первая…

Сам, как молодой, прыгнул яме в рот, и затеплилась там свечечка, ровно зубик молочный. Милава, подобрав подол нательной рубашки, неловко, по скользкой лесенке спустилась следом. Измаралась. Душно пахло в яме, нехорошо.

-На-ка вот, садись-усаживайся, - окудник толкнул ей под колени некую колоду. - Сиди ровненько, тихонько, покамест я все приготовлю.

Милава послушно кивнула. Уселась, стиснула колени пальцами. Перстни то не сняла, дура, подумала мельком. На что они ей здесь?

Закинула голову, обомлела. Звезд - что гороху. Все крупные, как мослы коровьи, яркие. Сытые.

-Так. Так и сиди, - окудник подступил, вдруг бросил ей на лицо платок.

Милава дрогнула плечами, спиной.

-Не боись, - повторил окудник ворчливо. - Сиди, гляди. Платок не сымай, слышь-ко? Как бы ни просили. Утянут. Я тут буду, в сторонке встану.

Милава вновь кивнула. Свечки растеплились, сквозь платок видела неясно, мерцание только.

Потихонечку звуки стали засыпать, будто и впрямь - могила. Милава глубоко вдохнула, успокаиваясь.

Вдруг - как сквозь воду - привиделся ей некто маленький. Стоял, смотрел.

-Мама? - позвал тонко.

Сердце у Милавы встрепетнулось, забилось раненой птахой.

-Сыночек, - вымолвила, - ты ли, родимый?

-Мама, мамочка! Забери меня отсюда, холодно мне здесь, голодно!

Милава протянула руки. Подкатилось, росточком - с малого дитя. Милава ладонями нашла головку, погладила мягкие волосы. Ох, как у отца вьются, подумала. Её косищи были красными да жёсткими, как старые перья, а тут ровно шерсть у ягнёнка.

-Потерпи, сынок.

-Мерзну, мама! Согрей!

Прижался сильнее. Милава обхватила дитя руками, как крыльями обняла.

-Посмотри на меня, мама! Одним глазочком погляди, а и на тебя дай полюбоваться!

-Нельзя, сыночек. Нельзя, горошек.

Заплакал тоненько. Дрогнуло сердце у Милавы. Потянула она плат с головы - ну, подумала, одним глазком гляну, другой сожмурю.

Не успела. Наполовину стащила, как кинулось ей в голову что-то липкое, темное, сбило с чурбана, стиснуло грудь железным ободом… да вдруг разжало когти, отползло…

Милава, ошалев, поднялась на локтях. Разобрала в темноте, как окудник колотит своей палкой какой-то колоб, будто из грязи да костей замешанный, гонит его в дыру, что в стене ямы распалась. Помутнело в голове.

- Лезь из ямы, дура-баба! - шатуном ревел окудник. - Прочь! Прочь!

Милава спохватилась. Подобрала подол, выбралась, едва разбирая лестничку в темноте. Сердце заходилось.

Так и встала на четвереньки, помотала головой, отдыхиваясь. Вдруг - хлестнуло по хребту, болью прожгло. Милава ахнула, выгнулась.

-Дура! Дура! И себя чуть не сгубила, и меня подвела! Вот правду говорят, волос долгий, ум короткий! Один вред от вашего племени! Прочь ступай, чтобы глаза мои тебя не видели!

Так буйствовал, а Милава молчала, пожималась, а потом глухо, по-бабьи завыла, кусая длинные рукава.

Окудник замолк. Помог на ноги подняться, сунул в руки бархатный лопух.

-На-ко. Утрись. - Молвил сердито. - Нечего выть. Домой ступай теперь, да перво-наперво в баню. Омойся. Одежду, что на тебе сейчас, сразу в печи спали.

Милава опустила голову, кивнула. Уже когда у котла стояли, насмелилась спросить:

-Нешто это и правду сыном моим было?

Окудник почесал щеку.

-В огонь надо, - отозвался непонятно, - огонь очищает, слободит. Земля в себя забирает, переламывает, загнивает. Покою не даёт.

Холодно стало в груди у Милавы, тесно. Сыночка своего она земле-землице отдала. Вот, значит, как.

-Ступай, - поторопил окудник.

***

С той поры не стало ей сна. Как ночь, так чудилось ей в углу копошение. Ворочался там глиняный ком, царапал дерево домашнее ломаными косточками, шелестел:

-Мама, мамочка… Холодно мне, голодно…

Забывалась только с рассветом.

Соломушка охала, причитала, но язык не распускала. Про окудника молчала. Понимала: прознай люди саженого, горько им обоим придётся.

Милава с лица спала. Ела только яблочки, дома днем не сидела, в сад выходила. Лежал там пруд, старый, тихий, для утехи выкопанный. Глубокий, с темной непроглядной водой. Милаву он страшил, близко не подходила. Посиживала на берегу, опускалась в высокую траву. Томилась.

Мужа не было, а кроме него, никого Милава не помнила. Нянька баяла, с пожара саженый её вынес, в беспамятстве. На красу польстился, за себя взял. Побаловался, да после сына отступился.

Винил, что сына не сберегла.

Милава и ответить не могла - прав был.

Что за жена она теперь? Ветошь, за ограду кинуть да забыть.

Вечером пришла к забору, села на скамейку, между кустами смородиновыми. Опустила голову на руку, задумалась, соловьев заслушалась. Тихонько скрипнула калитка и нянькин голос проворчал:

-Гулять гуляй, а жену не забывай! Ишь, бесстыдник! Как опросталась, так нелюба стала! Ума хватило взять, ума нет удержать. Где это видано, чтобы птицу с конем вязали?! Его вина, а ее карают!

Милава затаилась. С кем говорила нянька, понять не могла. Соломушка речистой не была, из избы сор не носила. Значит, кто-то свой, домашний, близкий.

-Уймись, уймись, старая! Утихни, - ответили ей и Милава узнала говорившего.

То был старшой уряда саженного, Бучило. Верный человек, при доме столовался, мужу ее правой рукой приходился.

-Не обидит твою лебедушку. Не злой он человек.

-Не злой, да слабый! Нутро труха, гнилое! Уж лучше бы лютовал! - впервые Милава такие грозные речи от няньки слышала.

Дивилась.

-Ишь, разошлась, - устало проворчал старшой. - Иди лучше, спать свою голубку укладывай. Не случилось бы ей в петлю полезть…

-Типун тебе на язык, чирей на поясницу! Мужа ко двору приведи, довольно ему по девкам шататься…

Взялась Милава под сердце. Нешто обманул?

-Жену он ищет, старая, - вдруг проговорил Бучило. - Второй в дом ввести хочет. Сын ему нужен. А с этой, красной птахи, каков теперь спрос.

Охнул вдруг, а нянька забранилась по-черному и взашей вытолкала. Скрипнула калитка, звякнула щеколда.

Пошла нянька в темнеющий сад, по имени Милаву окликая. А та, напротив, к забору прижалась. Метнулась к воротам, приоткрыла калитку и на улицу скользнула.

Солнце в пыль садилось. Милава замерла на миг - из дома она одна не ходила прежде. Нащупала идущую вдоль забора веревку, крепко за неё ухватилась, да и зашагала следом за Бучилой. Тот, ей на счастье, явился пешим, а пригляда за собой не подозревал. Топал сапогами по другой стороне, по сторонам башкой не вертел.

Люд с улиц убирался, по домам прятался. И то верно: ночью только совсем шалые оставались. Милаве нянька про то сказывала, а уж няньке она верила. Ночью горбыни сны видели, аккурат как люди. Только сны их к человековым меркам не приспособлены были, оттого опасны. По улицам ходили, через заборы глядели. Небрежного человека могли закрутить, с собой увести. Куда - никто не знал.

Но если за прядево держаться, беды не будет. Не увидят, не зачуят, стороной обойдут. За свово дружка примут. Девки траву чесали, после из той травы веревки вили. После красным красили и по улицам протягивали, калитки да дома окручивали.

Когда Бучило свернул в проулок, солнце совсем ушло, лучи втянуло. Враз захолодило. Милава в одном домашнем летнике выбежала, ноги да плечи знобью накрыло.

Бучило протопал сапожищами по крыльцу, отворил дверь - на улицу широко плеснуло хохотом, женским голосом, крутым гусельным перебором. Милава заглянула в окно.

Отпрянула, укусила себе пальцы, чтобы не крикнуть.

Попятилась и так же медленно, по веревке, пошла обратно. Веревка обжигала, кусала пальцы, но Милава не чуяла. Как сонная, брела вверх по улице, руками по вервию перебирая. Маячило что-то впереди, как белье на ветру хлопало. Милава мимо прошла, висок только мягким омахнуло.

***

Нянька руками всплеснула.

Милава зашла, прислонилась к двери, остановившимся зраком обвела горницу. Куклой себя чувствовала, тряпичной, бессмысленной. Одна дорожка теперь ей: удавиться на своих косах.

Соломушка промолвила что-то, исчезла. После явилась, мягко потянула за собой.

-Пойдём, девонька. Пойдём, что покажу… ох, беда.

Милава послушалась. Пусто было в голове, что в решете. С неба тянуло холодом, в саду трава оплетала ноги.

-Давно, давно надо было, да всё муж твой, да дружок евоный, всё отговаривали. Ох, дура я, что слушала…

Так, приговаривая, дотянула до пруда, непроглядно черного. Взвела по мосткам. Милава ступала покорно, как корова в стойло.

-Перстеньки-то не растеряла, саженая? - Соломушка тряхнула её легонько за плечо.

Милава очнулась, помотала головой: все колечки до единого так на пальцах и сидели.

-Нагнись, что покажу.

Милава нагнулась послушно. Сморгнула, удивленно выдохнула. Увидела: горело сквозь водную толщу злато кольцо с обод тележный. Лежало прямо на дне, недалеко от мостков. Как раньше не разглядела?

А раньше в сад ночью и не ходила, а к пруду тем паче.

-Что за диво такое, Соломушка? Или мерещится?

Не ответила Соломушка. Подшибла ей ноги в коленках, в спину толкнула - и полетела Милава вперед головой. Руки только успела вытянуть, кувыркнулась, но не ушиблась. Застыла. Не расступилась вода, не разбилась под ней - стояла, что лёд. Чёрная, гладкая, а под ней так же горело кольцо. Ровно кто пяльце обронил.

Милава, как голову ей обнесло, потянулась вперед, а кольца на пальцах вспыхнули тем же золотом, размылись, облегли кисти, пястья…

Задрожал тут пруд, будто туго натянутое полотнище.

Милава опомнилась, вскочила на ноги.

А огненный обруч словно того и ждал.

Возьми и выскочи следом. Встал напротив, ростом с саму саженую.

Милава ахнула, закрылась руками, и от пальцев, от колец словно бы канитель протянулась к ободу.

-А-а-ах, - сдавленно, шепотом закричала Милава.

Обод провернулся, встал на гурт, а в середке его тень Милавы проклюнулась. Как из зеркала выглянула, только наряд другой, незнамый, и голова каким-то убором прикрыта.

-Нешто смерть моя, - Милава потянулась к отражению, а то возьми и обхвати её.

Обняло с боков, опалило с головы до ног, и встала Милава в обруче, руки растопырив.

Зашептало ей в уши, запело, заныло скороговоркой, занялся у Милавы дух, закрылись очи.

-А-а-ах, - сказала, когда выпустил её обруч.

Разъялся на тонкие кольца, и обвили те кольца ей тулово, волосы, голову. В голове той теснились, роились новые думы.

-Милава! Милавушка!

Оглянулась Милава. От жарного золота темнота исстрепалась, выцвела, в корни травы ушла. Стоял на мостке муж, белый, что сметана.

-Зачем же ты платье моё от меня сокрыл? - шепотом грома громче спросила его Милава. - Зачем перья мои сжёг? Зачем неволей к себе принудил?

Муж хватал ртом жареный воздух, не мог отвечать.

Давно ли так сама Милава стояла, оглушенная?

В пруд она тогда упала, в пруд затянула высокая вода, а саженый её вытащил. Перья сорвал, изничтожил, чтобы память обратно не пришла. Чтобы не сыскали птицы-сестрицы, не явились за ней - золотые перья, железные носы.

-Что же ты наделал, - Милава закинула голову, чувствуя, как закипают глаза горячими, горючими слезами, - что же натворил.

В небушке, звезд ярче, одно за другим вспыхивали золотые яблочки.