Сирингарий

Зимний жемчуг

Во все лопатки несся, земли под ногами не чуя. Мало — смерть затылок холодила, по пятам следила, ломала с хрустом подлесье да чапыжник… Сумарока то выручало, что ноги длинные, что молодой-удатный, да что сноровку имел по лесу, по бездорожью во весь опор мчаться, ровно лось сохатый.

Одним дыханием летел, а все же не поспел самое малое — выскочил к берегу, а реки-то и нет.

Лишь след от тулова змеиного, листом мерзлым да первым снегом забросанный. Не сумел задержаться, так и сверзился с наскоку, клубом покатился, благо, не попала в бок ветка-рогатина али камень под голову. Поверху выломалось с ревом, с тяжким, хрипатым дыханием…

Сумарок вскинулся — и столкнулся глазами с кнутом. Коза ведала, как тот у водороины оказался.

Смотрел сверху, щурился насмешливо.

— Привет, — сказал.

— Привет, — просипел Сумарок, против воли чуя нахлынувшее облегчение.

Кнут же выпрямился, поглядел на суща: оный и замер на склоне, зачуяв перемену.

Подался назад, а кнут вперед шагнул.

Сумарок закрыл глаза, на спину откинулся. Теперь и дух перевести можно было.

—... кафтану-то, мясопустому, уже и в спячке бы зимовать, а вишь, шатался… Его я срубил, да не дотумкал, что шуба рядом бродит. От нее к реке бросился, помню, река тут была, Уклейка. Вот что она змеиная, того не знал — перекинулась, сволочь, переползла, куда как не вовремя.

— Шуба с кафтаном завсегда по осени да весне вместе охотятся, летом и зимой розно: один в спячке лежит, второй округ кружит. — Молвил Сивый задумчиво. — Мне вот интересно, что ты думал дальше делать, реки-то на месте не оказалось?

Вздохнул Сумарок.

— Что делать, рубиться бы стал.

Сивый фыркнул на то.

— Покажи мне оружие, годное шубу пробить.

— Шубу пробивать на что? — Возразил Сумарок. — Глаза, нос да пасть горячая, туда бы и целил.

— Покуда она бы тебя харчила, ага. Куда как сподручно.

— Сивый, а? Чего ты начинаешь. Обошлось же.

Подставил пальцы бабочке теневой, что из листьев выбралась да на руку села. Щекотно лапками зацепилась, усами закачала.

— Таимный ты человек, Сумарок. Я еще в первую нашу встречу ключ тебе вручил, так хоть бы раз попытал, на выручку позвал.

Сивый потер скулы. Тряхнул головой, убрал ото лба волосы. Сумарок следил краем глаза. Сивый обычаем в одном и том же ходил, но к зиме вздевал куртку с головной накидкой, мехом отороченной. Всегда любопытно было Сумароку, что за мех такой: чудно переливался, шел к серым глазам, к железным волосам.

— А случись на моем месте человек иной, корыстливый?

Сивый хмыкнул.

— Убил бы, да дело с концом.

Сумарок глаза закатил, спросил другое:

— Сам что здесь забыл?

— Охочусь. Кочергу слежу, али талуху-рваное брюхо, следы схожие. А ты?

— Толки дурные про лугар здешний молвятся, про Уточку. Люди пропадают. Отчего, почему — не доискаться. Или сущ новый объявился, или хворь эндемичная, или свои же прибирают.

Сивый бровь поднял.

— За этим и шел?

— Ну.

Сумарок вытянул ноги, откинулся на руках. У огня хорошо было. Ночь ночевать устроились в балке старицы, от ветра защита, да и будто теплее…

Сивый посмотрел на черное от мороза небо, скупо роняющее медленный, холодный снег.

Так сказал:

— Край осени, Сумарок, а ты все по лесам-полям колобродишь. Иной раз глянешь, так юша юшей! Или не сыскал пристанища?

— Не срослось.

— Про зимник думал ли?

— С ума не скидывал, — признался Сумарок. Сел ровно, кашлянул. Подобрал в руки веточку, принялся крутить. — Так… Приглядел один, над рекой, у леса доброго, сосняка. Соседи не близко живут, вроде все люди хорошие. Мимо ни езды, ни ходу, тихо. Думаю, возьму до весны.

— Дело, — кивнул Сивый. — Я спрашивал знатцев-плотников, молвят, лес под сруб загодя готовить надо. Вот зимой, делом не волоча, и возьмемся, если так решил. Место только укажи. Ну то есть… Если ты хочешь, чтобы мы знали, где проживать-хорониться удумал. Твоя воля, можешь втайне оставить, под своз сруб возьмешь.

Сумарок уперся локтями в колени, подбородок на кулаки пристроил.

— На что мне целый дом, Сивый, если я в нем один мыкаться буду?

Сивый головой вскинул, глаза распахнул. То же выражение на лице его было, что Сумарока всегда сбивало: уязвимое, человеческое. Недоверие, с надеждой цепко сплетенное.

— Не боишься, что убьем друг дружку в соседях-то?

Сумарок плечами повел. Держался ровно, а рот от волнения пересох, будто корпией набили.

— Ну вот за зиму и обвыкнемся. Как Степан говорил, реп… репетиция?

— Демо-версия, — фыркнул Сивый.

— Ну так что? По рукам, кнут?

— Идет, чаруша, — оскалился Сивый.

Руку протянул, и Сумарок по раскрытой ладони своей пятерней ударил. Странный обычай, но чаруше он нравился.

***

Ирфа на животе лежала, плямкала в воде пальцами. Студена водица в Утице, густа от мороза, ровно каша масляная… Снежура — зиме с жира, старики говорили.

Холода Ирфа не боялась, легко рядилась и зимой, и летечком. Что мороз! Вот от жары поди укройся.

Тихо было. Кто на промысел ушел, жемчуг зимний собирать, кто по хозяйству колотился. Вдруг — голоса чужие. С вязиги доносились, что шнурком землю матерую да Уточку вместе держала. Ирфа голову повернула, вскочила, одежду одернула, расшиперилась. Очелье поправила, рясны — сама мастерила, с пухом лебяжьим, с жемчугом.

Негоже перед чужаками неряхой-распустехой показываться, что о лугаре подумают? Уточка, может, и малое место, но славушка о нем добрая идет. И как не идти, коли здесь жемчуг ловят-сбирают, а кажна жемчужинка ровно вишенка, крупна да наливчата?

Вот, показались пришлые. Было их двое, оба пешие, оба молодцы, один высокий, второй пониже да летами моложе.

Будто жеребенок каурый, солнечный, подумала Ирфа, улыбнулась приветно.

Рыжий улыбкой откликнулся, поклонился.

— Здравствуй, красавица. Верна ли дорога, здесь ли Уточка?

— И тебе путь-дорога, молодец, — Ирфа в ответ поклонилась, ладонь к сердцу прижала. — Здесь она и есть. Али ищешь кого?

Загляделась невольно. В Уточке мужеский пол ровно на одну колодку делан был: и стар и млад белобрысы, с глазами прозрачными. У гостя же волосы в хвост были стянуты, так и сверкали. И глаза горячие, синие, как морозец-цветок, что лугар под конец осени узорчатым полотном покрывал.

На спутника его не осмелилась прямо смотреть, только мельком оглядела. Нешто кнут, подумала испуганно.

Волос пепельный, лицо острое, нелюбое.

Глянул в ответ — точно холодными ножами к коже.

— Нам бы пристать на ночь-вторую к кому. Может, знаешь дом какой гостевой?

— Как не знать, молодец. Пойдем, сведу.

Лугар Уточка всему Сирингарию известен был.

Не как прочие лугары да узлы встал. Сказывали, изначально плыл он привольно, сам по себе, по большой воде, а случалось — нырял. От того Уточкой его люди прозвали, от того стереглись дома ставить, хозяйство заводить. Из чего сотворен был, одна Коза ведала, а не росли поначалу на нем ни травы дикие, ни древа. Потом пришли кнуты на выручку людям, на сворку посадили Уточку, подперли камнем да железом.

Потихоньку обжили Уточку птицы да звери, землицы нанесло, а там и люди поселились. Открылось тут же озерцо, ровно родничок на темени. А в озерце том жемчуг родился, да такой баский, что по всем войдам-дебрям прославился.

Самый лов как раз под конец осени наступал. После уже добычу на ярманки отвозили, а много тут же сбывали: не было нехватки в покупщиках, налетали, что щуки на мотыль.

Дом гостевой под них и состроили. Знатный, поместительный, в два подъема, да с подызбицей, да с просторным двором. Держал дом Гордиян, мужик на возрасте, из пришлых: голову инеем побило, а все осанист, хваток, крепок.

Покуда по улице шли, всякий встречный глаза пялил. Ирфа гордо голову держала. Рыжий оглядывался с интересом; спутник его будто сквозь глядел. У въезда остановились.

— Вот, молодец… прости, не ведаю имени твоего да батюшкиного.

— Сумарок я, — просто сказал парень.

— Сумарок, — Ирфа улыбнулась робко, — я Ирфа.

Сумарок голову склонил.

— Чать, ты не из местных?

— Обмен я, — Ирфа опустила глаза. — Жемчужная невеста.

Кнут фыркнул сильно, точно конь. Ирфа ажно вздрогнула. Голоса его до сих пор не слышала.

— А скажи, Сумарок, по какой надобности ты… вы к нам пожаловали?

— Всякое люди толкуют, проверить надобно.

— Не всякому верь, что плетут, — тихо сказала Ирфа.

Сумарок прищурился. Только сейчас разглядела Ирфа, что один глаз, с солнечной стороны, у него будто не совсем человечий.

— Или ведаешь что?

Ирфа быстро огляделась.

Молвила громко, напоказ.

— Мои работы по всему Сирингарию хвалят, добрый молодец. Из первейших я низальщица-мастерица. Уж коли будет твоя воля, так вечерком снесу к тебе примеры, чтобы не думал, что зря бахвалюсь.

— Приходи, коли так. Приноси работу. Авось, что глянется.

Улыбнулась Ирфа, поклонилась еще да прочь зашагала.

От сердца отлегло, на душе ровно пташки запели. Неужели привела Коза избавителей?

Комнатку хозяин отдал добрую, опрятную. Сторговались быстро. Хозяин все на кнута косился, и, думалось Сумароку, вовсе без платы готов был и кров, и харч поставить, но тут уж чаруша решал.

— Что значит “обмен, жемчужная невеста”? — справился Сумарок первым делом, как скинул пестерь да куртку.

Кнут к окну отошел, зачем-то откосы потрогал, на потолок взглянул задумчиво.

— Ты зимний жемчуг видал?

— Слова знакомые, а видел ли…

— Да у каждой девицы при богатых родителях али муже-толстосуме венец тем жемчугом расшит, или ошейник заткан. — За горло себя прихватил. — Ну, ожерелок. У Калины нашего тоже порядком навешано, как клещей на собаке…

Сумарок лоб потер, нахмурился.

— Это который с вишню, что ли?

— Он и есть. Здесь родится, после по всему Сирингарию расходится.

— А зимний отчего? Знаю я его и красным, и зеленым…

— Зимой урожай снимают.

И, видя Сумароково недоумение, растолковал:

— Озеро тут лежит, Утица, по лугару прозвали. Глубокое, холодное, питают его ключи подводные. Сказывают, вовсе дна в иных местах нет, то памятка от Колец Высоты. И давным-давно от тех Колец пакость какая начала местную рыбу губить. Та в смертной муке аж на берег выбрасывалась, ловцы смотрят — вся в наростах-бубенцах… Как есть, чешуя сплошняком жемчугом усыпана. Ну, что, срезали да продали. Так всю рыбу извели, а после смекнули, что дряни этой без разницы, на чем жить, лишь бы живое…

Сумарок брови свел, догадываясь, к чему кнут ведет.

— Коров загоняли, овец… А оно, видать, с разбором оказалось, больше к иной органике пристрастилось.

— Дай угадаю, — кисло вздохнул Сумарок. — Людей топить начали?

Сивый зубы железные показал, будто угадал Сумарок шутку веселую.

— Поначалу. Сетями опутывали, камнями набивали, да в воду с лодок. А потом уже приметили, что более всего кости ей по нраву. Тут проще стало, костей-то много по Сирингарию лежит. Жемчуг сей органогенный как есть…

Сумарок промолчал.

— А жемчужная невеста, значит, сбыли девку в оплату за бусинки перламутровые, чтобы натурой отработала, а после смерти костями послужила.

— Люди, что жемчуг торгуют, знают ли про кости?!

Кнут легко плечами повел.

— Даже если знают, их ли печаль? Золото тоже в крови купается, а все же не медью пахнет, рук не марает.

Вздохнул чаруша. От еды отвернуло, хмуро пальцами постучал.

— Значит, нынче озеру людей не жертвуют. Отчего же пропадают?

Кнут подпер кулаком острый подбородок, глянул из-под ресниц.

— Вот явится девчонка твоя, ясочка, у ней и пытай.

— А ты что?

— А я, Сумарок, свою добычу веду.

Озеро как озеро, думал Сумарок.

И правда, ровно уточка: круглое, серое с пестринкой, да ровно с жирным блеском.

Дивно, правда, что волна в нем больно густа плескалась, ровно со снегом круто замешана. Ранехонько бы, кажется, для ледостава.

Чахлый перелесок поодаль тянулся. Плохо здесь живая трава росла, будто не кормила ее земля, а последнее дыхание пиявила.

Смотрел чаруша, как ловцы жемчуг добывают. Тянут сети, а в сетях тех — кости. На берег свозят, на берегу уже бабы да девки скребцами те кости шоркают, на холстины жемчуг срезают да прочий сор наросший. Ребятня летами пожиже перебирают соскребки, дрянь в огонь кидают, жемчуг — в корзины. Рядом мастерицы с иглами, те жемчужинки сразу же колют, покуда мясо каменное мягко.

Сумарок, испросив дозволения, покрутил в пальцах добычу. Обыкновенные вроде бусинки. Холодные, гладкие, все круглые… Которые белы, которые — с мерцанием золотым али багряным, а иные и ссиза-черные…

Окинул взором берег. Видать, весь лугар тем промыслом кормился.

На него, чужанина, косились, но не гнали. Попривыкли к праздному любознательству.

Кости пустые чаруша тоже оглядел: человечьих среди них не было, все коровьи, лошадиные да дикие, крупные мослы. Иные вовсе не признал.

Кости те в отдельную кучу стаскивали.

Вернулся ни с чем: замолаживало, наново снег повалил, муравьиный, мелкий да колкий. Солнце так и не проглянуло; будто рядно небо затянуло.

Кнут как ушел, так не показывался.

А к сумеркам и впрямь Ирфа заглянула.

С поклоном подступила: Сумарок как раз в общей горенке сидел, над взварцем куриным размышлял. Завидел гостью, встрепенулся.

— Хлеб-соль, — молвила Ирфа, улыбаясь легко, — как уговорено, на погляд свое поделье принесла. Угодно ли взглянуть?

— Давай наверх? Ты, чай, голодна? Я горячего спрошу, чтобы поставили.

Ирфа поклонилась с благодарностью молчаливой.

Сумарок вздохнул про себя. Знал эту голодную тень под скулами, особый блеск глаз. Сам порой досыта не ел, но то он, чаруша, а тут девчонка совсем молоденькая, тощая, ровно стень…

— Молви прямо, добрый молодец, ты мормагон? — шепнула Ирфа, когда в комнату зашли.

— Чаруша я, рангом пониже, — улыбнулся Сумарок.

Девушка смутилась.

— Прости. Не хотела уязвить. А спутник твой, он, верно, из кнутов?

— Здесь угадала.

Ирфа поставила на лавку малый сундучок, увязанный в платки. Сама озиралась, не знала, видно, куда приткнуться. Одета навроде справно, да больно легко: кафтанец короткий, сапожки тонкие.

Сумарок за стол позвал. Наперед испросил у хозяюшки снедь горячую да чай свежий.

Поглядывал на гостью вечернюю. Ирфа, хоть и дичилась, хороша была непривычной, странной красотой. Волосы густые, гладкие, жемчужные, в частые косы заплетенные; а кожа при том — смугла, точно орехом натертая. И глаза зеленые, словно тень ракитовая, к вискам вытянуты, как у важенки. Голова не покрыта; очелье ловко высокий лоб охватывало, а к самым плечам рясны спускались-лились, искрили, звенели приманчиво.

Стройна девушка, в движениях проста и порывиста…

— Откуда ты тут такая, Ирфа? Птица залетная?

Рассмеялась Ирфа смущенно:

— Мать моя плясовицей была, из страны солнечной, морской. В нее я темная. Отец торги завел, зимний жемчуг в далях наших в большой цене, а тут — ровно бросовый… В уплату лугару меня и оставил. Я тут сыздетства, попривыкла.

— Своим коштом живешь?

— Тетка младешенькой к себе взяла. Добрая, только хворая. Я ей по хозяйству помогала, ходила за ней, она меня как дочку полюбила, в обиду не давала, весь живот свой мне отписала.

— Жених есть?

Потупилась девушка, головой покачала.

— Я тогда не слукавила. Мастерицей слыву не из последних. Низаю, шью-вышиваю. Хорошо мое изделие расходится. Вот, думаю скопить поболее да в узел податься, там ремеслу своему прилежно выучиться.

— Дело доброе.

За такими разговорами поснедали. Ирфа постепенно робость преодолела, заговорила громче.

— О чем поведать тебе хотела, Сумарок. Люди тут разные проживают, скрывать не буду, но все больше не злые, к труду усердные, покойные. Никогда не попрекали меня чернотой, слова злого не молвилсь в спину… А только в последнее время ровно хворь какая нашла: зачали иные, едва солнце, к берегу приходить. Встанут и смотрят. Сами едва одеты, но у каждого ровно шорки-наглазники. Постоят так, уходят, а кости пустые куда-то в лесок тащат… Я пробовала спрашивать, так дивятся, смеются, ровно и не помнят ничего. В лесок ходила, не нашла ничего. А еще седмицу назад люди с узла приезжали, перекупы, загодя хотели приглядеть товар. Так и пропали. Ах, Сумарок, не важивалось прежде такого!

Сумарок слушал со всем прилежанием.

— А люди что на такое молвят?

— Ровно и не случилось ничего. — Вздохнула Ирфа.— Как первый снег с крыш долой. Не знала кому сказать. Чует мое сердце, Сумарок, злое дело затевается, непокойно мне за соседушек.

— Благодарю, Ирфа, что до тонкости все обсказала. Теперь хоть ведомо мне, за какую ниточку прежде тянуть…

Задумчиво браслет погладил.

Ирфа на него взгляд обратила.

— Чудесное у тебя украшение. Не видала прежде такого. Разрешишь ближе глянуть?

— За погляд денег не берут, — улыбнулся Сумарок, руку вытянул.

Девушка с любопытством перстами тонкими по браслету прошлась.

— Дивно! — воскликнула. — Не вижу смычек-перемычек, швов не вижу. А как снимать его?

— Никак, — рассмеялся Сумарок. — Сколько ношу, ни разу не спадал. Как влитой. А ты свое поделье покажешь, раз принесла?

Ирфа запираться не стала. Открыла сундучок, на поставец складной выложила богатства. Увидел Сумарок, что не пустые слова о мастерстве своем Ирфа роняла: и впрямь, тонкая работа себя обнаружила, красота затейная.

А тут и мысль на ум пала.

Достал из пестеря пучок проволоки цветной, что еще с Грай-Играй припас.

— Вот, гляди. Как думаешь, можно ли из этих заготовок поделку какую собрать?

— Браслетку?

— Мм, допустим.

Ирфа проволоку осмотрела, потянула, на сгиб покрутила, ногтем поскребла. Задумалась.

— Можно. Вот ежели с жемчугом да шнурами кожаными перемешать-заплести, красиво будет. У меня как раз есть свободный, и не из Утицы, речной. Не такой крупный, не такой нарядный, но мне он больше по сердцу.

Так сидели, покуда показывала-рассказывала Ирфа, как плетение творить. Сроду Сумарок эдакой тонкой работы не знал. Но суть верно ухватил, купил у низальщицы жемчужинки да прибор для работы.

— Я так не скоро управлюсь, — сказал, головой качая.

— К сроку поспеть надобно? Могу подсобить.

— Благодарю, а только сам собрать хочу. Ничего, аккурат к Зимнице поспею.

Рассмеялась на то Ирфа:

— Ох, Сумарок, много раньше! Ты прилежный, пожалуй, и за ночь управишься!

Улыбнулся Сумарок девушке. Справился, где живет, обещался заглянуть-проведать, да рассказать, что вызнал…

Уже на пороге, за скобу взявшись, обернулась от двери Ирфа:

— Благодарю, чаруша, что выслушал, смехом не прогнал. Долго я влаялась, долго мыкалась. С тобой поделилась, будто легче стало.

С тем и ушла.

Сумарок же засиделся, увлекла работа непривычная. Трудился, покуда глаза не заломило.

Как лег, сразу уснул — разваляло с дороги. Пробудился же, когда качнулся воздух, когда ощутил подле себя присутствие.

— Тише, это я, — успокоил кнут.

Сумарок выдохнул, обратно вытянулся. Справился сонным голосом:

— Узнал что?

Сивый неопределенно хмыкнул.

— Думал я или талуху повстречать, или ведьму-кочергу, а тут что-то иное рисуется. У тебя как?

— Ирфа приходила…

Кнут фыркнул.

— Кто бы сомневался.

— Приходила, речь говорила. — Не дал себя сбить Сумарок. — Молвила, что иные из лугара странно себя вести зачали. Ровно сами себе не хозяева.

— Ну? — Кнут нетерпеливо щелкнул пальцами. — Детали, напарник?

— Не нукай, не запрягал, — ответил Сумарок, но продолжал.— Сказывала, что к озеру ходят, стоят, смотрят без цели, ровно коровы на лугу… Все в одних рубашках, и не холодно им. Будто шорки на головах, как у лошадей наглазники. Стары кости, оглодки, что после лова остаются, зачем-то сбирают да куда-то в лес тащат дружно, ровно мураши.

Сивый вскинулся.

— Кордицепс?

— Знаешь, что, — обиделся Сумарок. — Сам ты…

— То гриб, что через споры у мураша на голове прорастает да им правит, — терпеливо скрипнув зубами, пояснил Сивый. — Ровно возница.

— Думаешь, людей кто-то… Что-то под свою волю загребло?

— Может статься. — Кнут задумчиво языком щелкнул. — Но лучше бы ты спросил девку, чего она сама по зорьке на берегу холодном забыла. Едва ли рыбку прикармливала… Да куда ты?

— Как куда? Возницу искать!

— Ох, Сумарок, беда мне с тобой. Сказала же твоя мастерица, что утром они все у озера трутся. Значит, утром и пойдем. Проследим, куда кости тащат… А пока отдыхай.

— А ты что?

Кнут переплет показал.

— А я вот, покуда про поляницу прекрасную да князева сына почитаю, Степаново творение. Угар-мужик, понесло его в дебри…

— Добро,— Сумарок зевнул, к стенке отвернулся. — Только, прошу, ногой не стучи и песни свои не пой. А иначе расскажу, кто там главный злодей-чернодей.

— Это низко.

— Довольно высоко, — пробормотал Сумарок, усмехнувшись.

Уснул все же под песню вполголоса, о достославном великомогучем Воеводе Шестопере. Длинная была песня, бойкая, о том, что в какие бы одежды ты ни рядился, под чьими бы знаменами ни бился, не сравниться тебе с самим Шестопером, первейшим да спорым…

Очнулся на спине. Глаза открыл — темно еще. Шевельнуться никак, ровно все тело колодой обратилось.

А на потолке, прямо над ложницей, сидело что-то. Смотрело. Навроде человек, навроде нет. Голова к спине повернута или маска какая на затылок вздета, не мог сообразить-разобрать спросонья. Держался сущ за матицу ногами-руками, приник телом к дереву, ровно жук.

Сумарок все силы напряг, рванулся — только засипеть получилось. Сущ же застучал руками-ногами, споро к нему подбираясь… И тут замер.

Увидел Сумарок, как на потолок легко кнут впрыгнул, как присел, оскалил зубы железные, прянул — и отхватил голову уродливую. Вздрогнул чаруша, закрыл глаза… А открыл — тут и утро.

Потер лицо, глянул на потолок — ровно не было ничего. Вот видение Сонница причалила.

Пока умывался-собирался, дочка хозяйска, озорь-девка, смешливая да рябая, споро завтрак собрала, поставила промеж прочего миску с орехами. Не простыми, а красными, теми, что из-за моря везут.

Только вот чем колоть, Сумарок сообразить не мог: не каблуками же скорлупу гвоздить.

Тут и кнут пожаловал. Сел за стол, поглядел за Сумароковыми метаниями.

— Чего вертишься, что ищешь?

— Да вот, орехов наколоть хотел…

Сивый молча взял в горсть парочку, сжал кулак.

— Ты, верно, помирать будешь, а все ни о чем меня не попросишь.

— А лбом сможешь?

— Кое-чем иным смогу, да ты, пожалуй, на то и глядеть не захочешь, не то что после есть, — оскалился Сивый.

Сумарок фыркнул, не сдержавшись, рассмеялся.

— Ужас какой, но любо. Твоя взяла.

— Рано тебе еще со мной тягаться, — усмехнулся Сивый.

Откинулся на скамью, наблюдая, точно кот. Знал Сумарок, что кнуты могут пищу или воду брать, да нужды телесной в том у них не было. Вот и сейчас кнут орешки колол-катал, развлекал досужим болтаньем: чаруша толком есть не мог, все смеялся.

Амуланга как-то дразнилась, что у них на двоих поровну ума, оттого и сошлись. В точности как орех красный, что будто из двух половинок клееный.

Под конец, Сумарок, решившись, вытащил из кармана поделку.

— Чтобы долго не ходить. Мы навроде не чужие друг другу, а подарок памятный у одного меня. Вот, чтобы уравновесить…

Сивый бросил взгляд на поделку, смех бросил, нахмурился, постучал ногтями.

— Нельзя, — бросил отрывисто, будто сердито, — кнуты человеческие цацки не носят. Все что на мне, на Тломе сработано-спроворено. Не полагается на себе иметь что-то, хлебным скотом деланное. Лучше девчонке придари, не зря ж покупал-тратился…

Сумарок глаза отвел, обратно убрал.

— Добро, — сказал, — благодарю за компанию, а все же, пора мне к берегу идти.

***

— Не соврала твоя девка, и впрямь, стоят…

— С чего бы ей обманывать?

Близко не подступали. Но, кажется, могли вовсе не затаиваться: никто и головы не повернул.

Как Ирфа говорила, стояли люди рядком у самой кромочки. Все — в ночном, спальном. И глаза прикрыты щитками-лопаточками, как у лошадей. Крепились те щитки к венчикам жемчужным.

На лунный бег подумал бы Сумарок, кабы не толпа. Ночами поодиночке все же бродят, а эти дружно притащились.

Постояли так, глаза тараща, затем дружно развернулись, прочь пошли.

Кнут с чарушей — следом.

Уж мог бы Сумарок один обойтись, но Сивому тоже было интересно, да и не спрашивал особо…

— Взгляни-ка! — воскликнул Сумарок, на озеро оглянувшись.

С воды шел-стелился туман, ровно падымок по осени. Жемчужный, переливчатый, плотный — другого берега не разглядеть. О таковом Ирфа не толковала.

Рука Сивого метнулась к бедру, где обычно плеть носил, пальцы пустоту схватили.

— Меня держись, — сказал, быстро на Сумарока взгляд кинув.

Чаруша кивнул, досадуя, что не догадался светец прихватить. Понадеялся, что проклюнется сонышко, да с утра та же хмара ватная небо полонила. Туман накатил волной, обдал влажной, душноватой прохладой. Ровно простыни сырые натянули, куда ни глянь, все белое с серым. Сумарок застыл, о том памятуя, что метаться вслепую смерти подобно.

Постоял, вслушиваясь. Рукой осторожно поводил. Сечень выбросил, и так, шаг за шагом, вперед пошел по памяти. Захрустели под ногами веточки, уперлась ладонь в кору шершавую. До леска добрел, значит.

Голос подать Сумарок поостерегся, мало ли кого приманит.

А тут зазвенело глухо, ровно ботало.

Сумарок только сообразил, что во всем лугаре не чуял духа хлевного, животного. Ни навозом не тянуло со дворов, ни мычаньем, только куры клохтали…

Расступился туман, ровно для одного чаруши.

И увидел Сумарок.

Стоял он будто над ямой-котлом каким, а округ, по самому краю, замороченный люд заборчиком. Застыли, руками сцепившись, будто хоровод удумали завести. На каждой голове по очелью, и горел бисер-жемчуг чужим цветом, синим.

А посередке висело в воздухе пугало костяное-жемчужное. Из мослов сложено, из малых да больших косточек связано, а низки жемчуга зимнего, что нити, те кости держали. А там, где голове быть полагается, сплошь расшитая жемчугом кика. Сморгнул Сумарок, не сразу понял, что пугало то в самом нутре не пустое. Будто обнимают костошки человека, ровно платье костяное стан облекает.

Повернулась голова, кикой венчанная, сверкнули через сеточку глаза живым блеском.

Сумарок попятился. Помстилось на миг, словно знакомы те глаза ему были, но раздумывать не стало времени. Развернулся, прочь кинулся, к земле, к палой листве пригнувшись. Свистнуло над головой, стукнуло-щелкнуло, ровно костяшки. Вцепилось в куртку, прочь рвануло — Сумарока на спину уронило, поволокло обратно, да сумел выпутаться из рукавов.

Огляделся, дух переводя.

Наново ботало прогудело.

Туман распался, осел каплями на волосах, на лице.

К сырости да прелости грибной новый запах прибился — снежный. Буран шел.

Проломился ледок под чужим шагом, Сумарок круто обернулся, сечень вскидывая.

— Сказал же, рядом будь! Куда тебя унесло?!

— Что я видел, Сивый! Знаю, знаю теперь, для чего им кости…

Кнут нахмурился, повернулся.

Тут же снег упал, бесшумно, ровно сова на мышь.

— Обратной дорогой обскажешь! Куртка твоя где?!

— Не сберег! Пойдем, не мог тот распадок исчезнуть…

Двинулся обратно. Прошел, кажется, той же дорогой, задыхаясь от бьющего в лицо мокрого снега — нет как нет ямы. Лесок чахлый тянется. А тут еще, как назло, к снегу пух козий примешался. Посыпал густо, садился на лицо, на волосы: Сумарок ногтями массу сдирал.

Сивый терпение потерял, поволок обратно. На ходу куртку стащил, накинул на Сумарока, лицо накидкой головной укрыл, велел глаз от земли не подымать.

Много ли прошли, а навстречу им вырос из снежной замяти человек.

Вгляделся, ладонь ко лбу приставив:

— Вы двое! Вы-то как здесь оказались?!

Стояла на взгорке Амуланга, во всей красе. Одетая справно да тепло, в плотной маске, сердитая. За спиной корзина, с хворостом да валежником. Руки в боки, взгляд суровый.

Сивый аж простонал.

— Тебя, сорока, на каком хвосте собачьем сюда занесло?!

— Зимничек у меня тут, — огрызнулась мастерица. — Угораздило вас в козий пух попасть!

Быстро глянула на сторону. С кнута на Сумарока взгляд перебросила.

— Ладно, до дома не поспеете, давайте ко мне.

Зимничек у мастерицы добротным оказался, теплым. Для работы смысленной все, кажется, обустроено, по уму делано было: и чуланчик, и солнышки, и полоки, и пристолье для труда тонкого у самых оконец. И тепло, и светло, и просторно… Оглядывался Сумарок, удивлялся про себя.

Амуланга, на кнута волчицей взглядывая, у чаруши справилась:

— Есть будешь? Только учти, стряпала я без души, сердитая…

— Не голоден, благодарствую.

— Вот и умница.

— Ты и зимой без дела не сидишь, смотрю? Что на сей раз пытаешь?

Взял со стола какую коробочку, стал в руках крутить. Было там пять дырочек, будто для перстов.

Амуланга его любопытство приметила, отняла коробочку, заругалась.

— Тихо сиди, ничего не хватай. А ты, кнут, отвали от печи, нечего тебе там вынюхивать.

…за кров взялся Сумарок честь по чести отрабатывать. Аккурат в подстрешье доски в поставцах подгнили, да хлама скопилось изрядно. Сумарок ненужное вниз стаскивал, в сенцах укладывал. Дощечки поменял, краем глаза поглядывал, чтобы Амуланга с Сивым не повздорили.

Те, однако, хоть и бранились привычно, сильно не шумели.

Как пух козий миновал, во двор выбрались, над срубом-колодцем встали.

— Колодезь у меня промерз, хотя раненько бы…

— Да ты туда верно, плюнула. Всякий с такого обращения сдохнет.

— Я в глаза тебе сейчас плюну, если не бросишь шутки свои шутить, москолуд. Ты же кнут, глянь, что за порча приключилась, или зря я твоего щенка пригрела?

— Да ты его первого и запрягла!

— Он сам вызвался. Знает, что за добро добром платить следует, тебе бы это тоже выучить, кнут.

— Верные твои слова, кнут я, не колодезник. Какое мне дело?

— Исправь!

— Не визжи, сорока. Исправлю, так с тебя ужин, и, коли не уляжется буран, здесь ему ночевать.

Амуланга аж плюнула.

— Мытарь ты, Сивый. Коза с тобой. Делай!

Так до вечера по хозяйству и провозились.

После ужина постелила на лавке, наказала, чтобы не шумели и глупостями не занимались. Сама на лежанку спать отправилась. Сильно не в духе была, даже расспросы оставила. Гудело за стенами, по крыше стучало.

Не долог был козий пух, да вреден. У Сумарока до сих пор с лица пятна не сошли, будто крапивой ошпарило. В хозяйстве же тот пух куда как пригождался: вымачивали его, крутили пряжу тонкую, призрачную, лунную, после из пряжи той дивной красы одежы творили...

Сумарок очнулся, когда по волосам его погладили.

Вскинулся.

— Ты чего? — спросил хрипло у Сивого.

— Пойду я, на охоту.

Сумарок на локте поднялся, глянул в оконце: ярилось, швыряло снегом, все стекло залепило.

— Сейчас? Ты погляди, буран какой!

— В такой буран талуха и ходит, — усмехнулся Сивый, по голове вновь потрепал. — Не теряй меня. Утром вернусь. Спи.

Совсем измаялась Ирфа. Буран да пух козий с утра завели сумятицу, так она все думала, успел ли чаруша до укрытия какого добраться. И не упредила его! Кабы сама знала…

Горько сокрушалась.

Никогда прежде Ирфа таких ладных не встречала, а ведь всякие захаживали. До восемнадцати годочков дожила, а прежде не случалось слюбиться.

И то смех, едва знала его, а с мыслей не сходил.

Приветный, ясноглазый, и рыжий, что летечко. Места тут серые были, истосковалась Ирфа по солнцу, по теплу. А от чаруши тепло было, как от живого огня. От здешних такого не случалось.

Утречком встала ранешенько. По хозяйству тут же захлопотала: пух козий из сеток ловчих выбила, оставила на пряжу. Двор от снега раннего прибрала, печку затопила, курочек-пеструшек накормила да петушка-горлана. В садок заглянула, задала корму Чернышу-каракатному, скребком чешую переливчатую, огненную, причесала, выпавшую забрала на рукоделие..

Села за работу. Все не шел из ума чаруша. И, как по мысли, сам на порог явился.

— Утро доброе, красавица. Вижу, уже и в заботах?

— Заказы к сроку справить бы надо, — отозвалась Ирфа, краснея.

Опустила глаза, передник разгладила.

— Успел ли что вызнать, Сумарок? Правдивы ли слова мои?

Кивнул Сумарок, суровым сделался.

— Скажи, мастерица, плела ли ты из жемчуга зимнего венчики? Вроде не видал у тебя в сундучке похожего.

— Как не плести! Работа простая, а нарядная, и берут хорошо… Отчего спрашиваешь?

Вспрыгнула кошка пестрая на лавку, полезла ласкаться. Сумарок не обидел, пригладил мурлыку.

— Видел я твоих, замороченных. У каждого, почитай, жемчужный венок на голове.

Ирфа руки уронила. Рассыпался жемчуг с костяным шелестом, котишка спину выгнула, напрыгнула на резвые мячики… Ирфа так и смотрела в стену.

— Неужели я той беде пособница, я проводница?

Сумарок головой покачал.

Опустился на колени, стал шарики собирать. Покрутил один против свечи.

— Сколько я хожу, столько бед видел от Колец Высоты. — Молвил раздумчиво. — Странно они на мир живой влияют. Ровно под себя творят… Вот и здесь, думается мне, жемчуг сей свою власть оказывает. Ты, я вижу, жемчуга зимнего не носишь?

Ирфа согласно кивнула.

— Не по сердцу он мне. Вроде и красен, а ледяной, будто из погреба, мерзлый, мертвый. Зато прочим он люб, — прошептала еле слышно. — Ох, Сумарок! Что делать?

— К озеру пойду, — сказал Сумарок. — Вытащу сети, остатний жемчуг тот добуду, чтобы ловцам не досталось.

Закусила губу Ирфа.

— Не дозволят тебе. Весь лугар жемчугом этим живет.

— Это жемчуг лугаром живет, — вздохнул Сумарок.

— Вот что. С тобой отправлюсь, — решилась Ирфа. — Только дай наперед кой с кем тебя свести.

— Ох ты, — примолвил Сумарок, отступив от садка. — Экое диво! Нешто твой?

— Мой, — улыбнулась Ирфа, обрадованная, что чаруша прочь не кинулся, не напугался. — Каракат, матушкина памятка. В теплых морях таких, говорят, много свободно пасется. Я его Чернышом привыкла звать, по масти.

Каракат, почуяв хозяйку, из садка выбрался. Встал на четыре ноги, отряхнулся: Сумарок с Ирфой едва успели прикрыть лица.

Ударил копытом, зашипел, закричал чайкой.

На воздухе чешуя переливчатая твердела, но блеска самородного не теряла. Со стороны глянуть — так если бы быка могутного с рыбой соединили. Говорили, в дальних далях таких зверей вылавливали, чтобы позже затевать с ними опасные игры на песке горячем.

Ирфа приласкала караката, почесала между рогами. Рога были острые, размашистые: мог, пожалуй, и волчину поднять, как на вилы.

Сумарок глядел, глаза распахнув, улыбался. Сам налегке остался, а куртку серую, с мехом, Ирфе с плеч отдал. Крепко захолодало; верно, думал, что она из мерзлявых. Отказаться не смогла, тянуло в живое тепло окунуться.

Каракат первым потянулся, дозволил себя по морде погладить. После в садок свой вернулся.

— Красавец, — сказал Сумарок. — Как же ты его втайне от соседей сберегла?

— Земля тут что блин, по воде плавает, на ножах железных, на ножках каменных стоит. Я его к Утице стараюсь отводить, чтобы вволюшку наплавался…

— Вот зачем ты поутру Утицу навещала.

Потупилась Ирфа, кивнула.

— Слежу за ним, как могу, выпасаю, а все же не гусь, иной раз сам уходит. Шалапутит, где вздумается ему, но людей не губит…

Сумарок постоял, подумал, да вдруг хлопнул себя по лбу.

— Так вот какого зверя Сивый следил!

— Что? Какой Сивый?

— Кнут! На талуху думал, на кочергу, а оно вот что…

Ирфа вскинулась испуганно.

— Думаешь, прибить может?

— Сивый-то? Он может. Спрашивать не станет. Пойдем-ка скорее, сдается мне, к озеру спешить надо…

Остановился вдруг.

— А скажи, Ирфа, Амулангу-мастерицу давно ли знаешь?

— Амулангу-то? Давненько. Четвертую зиму как тут встает. Все с соляной пряжей возится…

Сумарок вдруг побелел так, что Ирфа испугалась, замолчала.

— Соль растит?

— Да… Оружие старое, кости старые, что другим не надобно, она на них пряжу соляную вьет… Ну как, знаешь, у оленей паутинники заводятся, меж рогов тенета тянут, так она свою кудель прядет. Говорила, стекло разящее пытает. Я у ней помощницей иногда… Но что тебе?

Ничего не ответил Сумарок, только повернулся круто, так, что волосы хлестнули, шагу прибавил.

По дороге дивилась Ирфа, какая тишина кругом. Ни разговоров спорливых, ни крику-визгу ребяческого, ни песен работных. Ровно спали все…

У озера круглого тоже ни души.

Ирфа ежилась: озноб накатывал, затылок сводило, точно застыла.

Сумарок над чем-то задумался, голову склонив.

— Нет… нет, не может, — пробормотал тоскливо.

Потер лицо руками.

Хотела спросить Ирфа, о чем сокрушался чаруша, о чем горевал, да тут глухо звякнуло, ровно ботало.

Сумарок вскинулся.

Шла, расстилалась с Утицы пелена, ровно ширинка. Сверкала жемчугом, переливалась… Ахнула Ирфа.

Сумарок на нее взгляд кинул:

— Или не видала прежде?

— Не доводилось… Ох, как бы моего каракатного не напугал туман этот.

— Кликнуть его можешь ли?

— Своенравный он. Иной раз отзовется, другой — будто не слыхал.

— Знакомое дело, — пробормотал Сумарок.

Не долго Ирфе волноваться пришлось: будто хозяйку зачуяв, выбрался из воды каракатный. Набежал волной, на берег кинулся, встал на четыре копыта, засверкал чешуей, закачал рогами.

Сумарок огляделся, лодку выискивая: как туман минет, рассудил, так пора бы и сети тянуть.

Лодку увидел, но прежде — кнута. Шел тот прямо к быку водяному.

Ирфа вскрикнула отчаянно, бросилась, закрыла собой каракатного.

— Не замай его, кнут! — взмолилась. — То друг мой верный, людям вреда не чинит!

Кнут с нее на чарушу взгляд перевел.

— Правду говорит. Каракатный это, Чернышом прозывают, зверь ее ручной.

Усмехнулся кнут.

— Так вот какову зверушку я когтил. Твое счастье, рогатый, что чаруша за тебя ручается — видит Коза, снес бы тебе башку, сколько за тобой гонялся, а ты, оказывается, в лужах хоронился…

Тут замолчал.

Сумарок оглянулся: спешил к ним люд. Не для ловчего дела снаряженный, да и не в рубахах ночных. У каждого на голове — венчик жемчужный, вдоль висков лопаточка черная…

Выступил вперед мужичок, хозяин добрый, что дом гостевой держал.

Проговорил, отдыхиваясь от быстрого шага.

— Вот, люди, тот самый, что порешил нас горькими сиротами оставить, обездолить! Сам слышал, покуда в подоконье у мастерицы нашей хоронился! Мыслил дочери приданое, да на беседу, заговор тайный, напал! Вздумал шалыган пришлый на наш промысел исконный напраслину возводить!

Кнут помалкивал покуда, с крикуна глаз холодных не сводя.

Сумарок руку поднял, успокаивая.

— Дайте наперед слово сказать, люди добрые. Не мыслил я худого, а только жемчуг зимний кабалит вас, ровно на цепь сажает. Сами не помните, как ему верно служите, костям кланяетесь.

Зашумели, загудели люди.

Со страхом углядела Ирфа, что многие с оружием пришли, с острым железом, с тяжелым деревом. Крепче вцепилась в каракатного.

— Ох, молод ты еще, летами зелен! Не довелось тебе, видать, худой жизни хлебнуть, голодать да зябнуть!

Фыркнул кнут, но опять смолчал.

— Матушка наша, кормилушка-кормилка, Ладочка-Костяночка, вот кто правит, вот кто ладит! Как стал худеть жемчуг наш зимний, самородный, как стал нищать, так удумали мы, убогие, костям поклониться, Ладочке помолиться! Не оставила нас, сирот, не покинула, сирых! Надоумила как поступить, как жемчуг в сети вернуть!

Цыкнул кнут, молвил Сумароку.

— Ну, вот и прояснилось. А ты — правит ими, ха… Сами по себе прекрасно дуреют, и возницы им не надо.

Раздосадованно, огорченно Сумарок головой покачал.

— Люди-то какие приветные были. Не мыслил, что сами себе венцы вздели…

— А еще чаруша, — подковырнул кнут.

— А ты, кнут, быка водяного от талухи отличить не сумел, а?

Развел руками кнут.

— Тут маху дал. Один-один.

Ирфа же испуганно слушала, как Гордиян грозить начал:

— Тебе же, чаруша, отсюда живым ходу нет! Кости твои верно Матушке послужат, а каковой жемчуг получится!

Тут уж кнут не стерпел:

— Серьезно, мясо?! Прямо передо мной на друга моего телегу толкаешь?!

Подбоченился мужик.

— Ты, кнут, здесь не хозяин. Матушка правит, Матушка решает, а вам, кнутам, людям вред чинить не…

— Льзя, — сказал кнут и пальцами щелкнул.

Щелкнуло — и брызнула голова старшего, как яблоко под молотом.

Отшатнулись люди, закричали вразнобой.

Закричал и чаруша:

— Сивый! Что творишь!

— Вот уж он первый зачинщик, Сумарок! Страх потерял!

Ирфа же глянула туда, где туман стоял, и ахнула, попятилась, вцепившись в караката.

Тот сам нагнул голову, рога грозные наставил.

Висело над водой пугало костяное, в жемчуг зимний богато убранное. Горела кика синим жемчугом, а поверху кики той рудой была некая буквица нарисована.

Сумарок в лице изменился.

— Видишь ли, Сивый, руну багряную?

— Вижу.

Прерывисто вздохнул чаруша, за горло себя прихватил.

— Значит, наяву…

Люди же, что со страху прочь кинулись, вдруг остановились. Обратно побрели. Загорелись венчики синим, неживым.

Видно, и впрямь правила ими Матушка.

— За пугалом следи, людей мне оставь!

— Прикрою, напарник! — весело пообещал кнут

Не нравилось кнуту, что чаруша вновь за людей встал, но перечить не взялся.

То, что мужичье с оружием набежало, то смех один, Сумарок и с разбойным людом один бы управился. Не подсобила бы людве никакая костянка в бусах.

Добрым был чаруша, до крови не жадным, но в драке не жалел противника.

А вот что из себя пугало костяное представляло, тут кнут терялся.

Сумарок ему еще у Амуланги-кукольницы, как урвались от работы, растолковал, что видел. Про всякие костяники сборные Сивый знал, иные видел, но это в новинку оказалось.

Надвинулось медленно, точно нехотя. Сивый встал, чтобы и чарушу видеть, и пугало. Сумарок легко повернулся, шагнул под удар, отбрасывая косец. До смерти не бил, глушил только, как рыбу глупую. Пожалел Сивый, что не было под рукой плетки, куда как удобно дотянуться было до Ладочки.

Иначе придется.

Тут засмеялись. Легкий был смех, знакомый. Сивого как ледяной водой ошпарили — обернулся рывком, выхватил глазами стройную фигуру у лодочки.

Молодец там стоял. Сам пригожий, станом тонкий, что девица, в одеже белой, канителью шитой. Глаза васильковые, волосы златые спину укрывают, и венок тех волосах — травы да цветы. Стоял, смеялся.

— Яра…

Шагнул раз, другой…

Улыбнулся Яра, проговорил звонко, печально:

— Ах, Сивый, Сивый, опять ты все испортил. Посмотри, что наделал, взгляни, что натворил.

Сам не понял, как у лодки той оказался, а только очнулся, хватился — нет никого.

Закричала тут девушка — коротко, отчаянно.

Сивый крутанулся обратно, уже зная, уже понимая…

Бык водяной тушей своей закрывал жемчужно-смуглую деву. Та обвивала руками мощную шею, но смотрела не на кнута.

Пугало разъялось вдруг, рассыпалось на жемчуг скатный да кости острые; роем взметнулось, ливнем хлестнуло, прошло через хлебный скот, что вода через решето.

Упали люди разом, точно снег с ветки осыпался; запахло кровью горячей, соленой, медной.

Сумароковой.

Ирфа так и застыла.

Кажется, лучше бы умерла.

Только посчастливилось ей: кости куртку серую царапнули, не сумели прокусить. Градом обрушились, в снег ушли.

Кого не зашибло, те прочь кинулись, да тени плеснули, будто кто махом бутыль чернил ореховых о камень грянул. Глубоки тени, кто в них упал, так и пропал с криком… Закачались деревья, на дыбки встала вода в Утице, повернулась всем пластом, ровно блюдце на ребре закрутилась; прогудело, застонало что-то в глубине земляной, шевельнулось со скрежетом.

Ирфа вцепилась в каракатного, устояла на ногах.

Хлестнул свет, ударил по глазам, по коже, затем темнота обрушилась, затем — тихо стало, сумеречно, жемчужно.

Ирфа отняла лицо от чешуи караката, посмотреть осмелилась.

Чаруша держал за скулу кнута и повторял, глядя в глаза, раз за разом, одну бессмыслицу:

— Вишня, вишня, вишня.

А потом замолк, голову откинул, руку уронил.

Кнут застыл. Рывком подхватил чарушу, на ноги взметнулся, да прочь кинулся.

Догадалась Ирфа — куда. Амуланга горазда была врачевать, вот только знала Ирфа, что когда так люди вытягиваются…

Застило глаза, будто едким дымом. Не сразу поняла Ирфа, что плачет. Увидала вдруг — блеск какой. Ближе подошла, наклонилась, взяла со снега браслет створчатый. А говорил ведь, что не снимается. Видать, поломался.

Крови столько было, ровно вино разлили.

Прижала к животу браслет и пошла следом, к дому черноволосой Амуланги.

Амуланга в голос закричала, когда кнут влетел, мало дверь с петель не сорвав.

— Ты что, обезумел?!

Замолчала на миг, остолбенела.

Сивый со стола малого, рабочего, все смахнул, уложил тело недвижное.

— Помоги!

— Ты… ты что наделал?!

Сама к столу бросилась. Губы поджала, где ножом, где руками одежду сорвала. Выругалась зло. Пальцами жилу прижала.

На кнута взглянула.

— Сделай что-нибудь! — сорвавшись, закричал тот так, что потемнело в избушке.

Амуланга взвизгнула в ответ и влепила ему оплеуху. С щеки на щеку приложила, так, что голова мотнулась. Кнут подавился криком, замер.

Поняла Амуланга, что сейчас и ее прибьют. Застыла. Топнула, крикнула злым ломким голосом:

— Веревку тащи! Которой снопы вяжут! Быстро!

Распался кнут на птиц, вылетели те птицы в дверь да окна, стекла проломив…

Амуланга прижала пальцами глаза, быстро задышала.

Вернулась к Сумароку.

Тот глаза и открыл. Вздрогнула мастерица, и увидела вдруг, на что чаруша смотрел.

Застонала.

Склонилась над парнем. По глазам поняла — догадался.

— Не… не вреди ему, — выговорил Сумарок.

Амуланга криво улыбнулась, кивнула.

Погладила по щекам бледным, по вискам. Наклонилась, поцеловала в губы. Закрыла ладонями нос и рот, навалилась.

Сумарок вздрогнул, стараясь освободиться. Не хватило сил, дыр в нем оружие наделало, мясо вырвало с костями.

— Прости, прости, милый, прости, — шептала Амуланга заполошно, дико глазами на вход вскидывая.

Только когда прекратил дергаться, руки убрала.

Облизнулась — горько, солоно.

Едва успела отступить, как затемнело в зимнике, встал перед ней кнут. Глазами пересеклись — Амуланга отвернулась, потупилась.

Кнут на колени пал, обхватил друга руками, ткнулся лбом, так и застыл. Ровно кукла поломанная.

Амуланга отступила, глаз не сводя, взяла с поставца то, на что Сумарок перед смертью таращился.

Не по нраву был ей Сивый, вот уж верно. С первой встречи взаимно невзлюбила она Железнолобого. Но Сумароку смерти никогда не желала.

Неслышно ступая, обошла кругом, встала позади. Руку подняла. Знала она про соль. Знала, что сейчас едва ли вздумает кнут защищаться. Пожалуй, сам рад будет.

Постояла так. Решилась. Убрала оружие, наклонилась, за волосы кнута прихватила. Потянула.

Глаза у Сивого, прежде серые, с шалым блеском, точно дождь весенний, сделались будто железо мертвое.

— Тащи его на Тлом, Сивый. Есть еще время. Тащи его на Тлом.