Сирингарий

Ночь Соловьиная

Помнил Сумарок как сам, по первости, в изумление впал. Никак не думал, что кнут на такое сподобен.

Только вот смеялся, в пустяшных глупостях рассыпался, а вдруг — запел.

И легко так, и просто. Голос его был звучен, красив, силен, и лился широко-привольно, и всякий, кто мимоездом в едальню заглянул, слушал.

Сумарок сам рот открыл, как дурачок в летасах.

— Думал, я только плясать, головы срывать да все живое сношать горазд? — со смехом спросил кнут после.

— Было такое, — не стал отпираться Сумарок.

Сивый посмеялся, а Сумарок, обернувшись, попросил.

— Спой мне еще.

— Спрашиваю еще. Как кнутов кликнуть, чаруша? Где сыскать? Не запирайся, не ври. От кого ни послышишь, так всяк знает, что ты с их братом якшаешься.

— Можешь меня что рожь цепом своим измолотить, а я тебе, борода вшивая, про то ни словечка не скажу, — угрюмо промолвил Сумарок.

— Как кнутов кликнуть?!

Чаруша усмехнулся.

— Тебе, пес шелудивый, и невдомек поди: кнутов к ноге не свистнуть, пряником не подманить.

Спрашивающий выругался по матери, наново бить взялся.

Били его давно.

Взяли не без ущерба: Сумарок дрался отчаянно и умело, но против многих не выстоял. Бросили на голову куколь, навалились разом…

А после сволокли в лес, да к дереву привязали.

Допытываться взялся один, бородач. Друзья его поодаль встали, стряпку завели, костер затеяли, снедь немудрящую из пестерей подоставали… Основательно расположились.

Бородач же не тратился на досужие разговоры.

Спрашивал. Бил. Водой отливал. Спрашивал. Бил. Водой отливал.

Где рукой голой старался, где — цепом всамделишным.

Счет времени чаруша потерял. Кажется, утром все началось, а нонче Луну вздымали. Варнаки еще один костер запалили.

Одного кат хотел: чтобы Сумарок кнутов-братьев ему выдал.

Как прознали, билось срозь туман в голове у Сумарока. Или из друзей кто по оплошке ляпнул? Сам он не дурак был, не занослив, не болтлив. О приятельстве своем с кнутами помалкивал. Но, видать, ходили слухи по народу.

Сумарок бы скорее язык себе откусил, чем Сивого кликнул, в круг ножевой.

…язык не язык, а пальцы ему выломали. Сумарок, стыдно молвить, от боли сомлел, не сдюжил, уронил голову — пока допросчик его водой обливал, чуть не захлебнулся.

— Ну? — спросил бородач, на корточки присел. — Надумал?

Сумарок надумал. Как откашлялся — плюнул в черную бороду.

Дознатец вскочил на ноги, под дых ударил.

— Так будь по-твоему, чаруша, — прошипел.

Отошел — Сумарок едва видел, как тот спицу-щепу какую в пламени калит. Казалось, тело от битья да холода в колоду онемело, а тут по коже ровно мороз продрал: смекнул, к чему ведет.

Не большой труд узнать, чего одноглазый пуще смерти страшится: вовсе зрение потерять.

Вернулся к нему бородатый, спицей покрутил.

— В последний раз добром спрашиваю. Где дружки твои?

— Здесь, — сказали из темноты.

Повскакивали, да поздно: как жмара налетела. Плеснуло, ровно из ведра, когда первого татя от паха до горла пропороли — завалился в огонь. Тонко, как заяц, другой заверещал, и с влажным хрустом его выкрутило, будто тряпку сырую. Двое других прочь кинулись, но далеко не ушли — одного дугой закинуло, рвануло затылком к пяткам. Дружка его наизнанку вывернуло, как рукавицу.

Спрашивающий дальше всех убрался, да запнулся в темноте, упал, пополз прочь, локтями сор лесной загребая.

Поспел обернуться.

— Нет! Нет, нет, я не…

Сивый поднял руки и свел ладони, схлопывая голову человеку — точно комара прибил.

И стало тихо.

***

— Посмотри на меня, Сумарок, — Варда приподнял за подбородок, едва касаясь пальцами.

Как путы резал, того чаруша не приметил: кровь зрение замыла.

Варда убрал ему волосы с лица, легко подул.

Будто полынью, травой скошенной повеяло. Сумарок вдохнул, еще раз вдохнул, удивившись про себя, что боли не чует.

Открыл глаз.

Старший кнут смотрел пристально.

— Легче?

— Да…да, благодарствую, — выдохнул Сумарок.

Варда бережно взял его руки в свои, нахмурился.

— Будет изрядно больно, а после уйдет, — упредил честно.

Сумарок мелко кивнул, зажмурился.

Кисти словно в горло печи пылающей засунули; не сдержался, вскрикнул глухо. И почти сразу — отпустило.

Поглядел. Будто не торчали прежде пальцы ветками переломанными. Обратно все целые. Удивленно пошевелил, не чувствуя досады.

Варда же промолвил с мягкой укоризной:

— Почему не сказал им, Сумарок. Обвел бы, словами ложными утешил. Нешто думал, мы за себя не постоим?

— Так он, верно не для себя спрашивал. — Отвечал Сумарок медленно. — Им, дураком, жар загребали. Вертиго, мормагоны, князья ли… Чей бы ни был подсыл, а я вас никому не выдам.

Варда задумался, затуманился. Вдруг резко повернулся, толкнул брата прочь, в темноту, не дал приблизиться.

— Умойся сперва, — наказал. И добавил тише. — Все в порядке. Я позаботился.

Казалось Сумароку, что вся поляна в смоле черной.

И — обутрело, ветер поднялся, бросил в лицо убоиной, свежим мясом распаханным…

— Пойдем отсюда, — Варда помог ему на ноги встать, обвил за пояс, за плечи. — Не место, негоже тут рассиживаться. Сивый нагонит.

Чаруша только тут подумал, что разговористого младшего кнута и не слышал.

Варда уверенно, настойчиво потянул его прочь, торопясь увести.

Сумарок не стал противиться.

***

— Как ты это делаешь?

Сумарок все крутил перед глазами кистью.

— Умею. Как Сивый оборачиваться, — Варда мягко потянул его за волосы, чтобы не вертелся, продолжал вдумчиво водить гребнем. — Слушай, Сумарок. Мы ценим верность твою, крепость. Но если бы ты умер под пытками, что бы хорошего стало?

Сумарок головой покачал.

После купальни горячей в сон тянуло: стоило глаз прикрыть, как тяжелела, темнела голова. Сумарок из последних сил бодрился.

— Пускай. Вы друзья мои. Вы того стоите.

Варда волосы ему доплел, на плечо косу перебросил, длинно вдохнул, будто собираясь для отповеди, но тут дверь отворилась.

Сивый подсел за стол, тяжело оперся локтями. Речной сыростью от кнута тянуло, железом холодным, полынью горькой.

Уставился на Сумарока.

Тот также таращился в ответ.

Сколько не виделись, подумал. Сивый на Тломе был, так с самого цвета вишневого и не показывался…

Варда поднялся.

— Хорошо. После поговорим. Прежде тебе отдохнуть бы, Сумарок. Сивый, внизу буду ждать.

Сивый кивнул, не глядя.

Варда вышел.

— Успокоился?

— Охолонул малость, ага, — Сивый облизал острые зубы.

— Я тебя не стал держать. По заслугам пришлось. Однако не думай, что всегда будет такое позволено. Мы людям оберегатели, не палачи.

Сивый хмуро глянул.

— Понял уже. А все же мало, мало… Надо было птицами обернуться, на части порвать…

Варда молвил:

— Довольно и того, что в лугаре нынче о звере лютом толкуют. И когда — накануне Ночи Соловьиной. Без того люди пуганые…

Отвечал Сивый со злым смешком:

— Полезно им бояться. В тонусе держит.

Варда отвечал с укоризной:

— Страх рождает злобу. Злоба — скудоумие. На что нам такой скот, мелкий, тупоумный да злобный?

Сивый сердито отвел с лица волосы.

— Узоров не разводи, Варда.

— Твоя правда. Довольно сказанного. Вот что… Вернемся к месту. Всех ты порешил, а повыспросить бы не мешало, кто навел.

Кнут сердито плечами дернул.

— Так кровь спросим. Кровь — не язык, лгать не обучена. Благо, там ее нонче — ведрами черпай…

В сон Сумарок провалился, как в беспамятство. Все утро проспал, весь день, только к сумеркам очнулся. В горнице один был, кнуты убрались.

Умылся, одежу переменил — вздел порты, рубаху с подпояской — да вниз спустился. Как раз к вечерней трапезе собирали. Гости тут же гудели. Было людно, но места каждому хватило.

Разглядел Сумарок и пастухов озерных, что с места на места во время урочное воду лежалую, ленивую, гонят; и земледелов, что пуховую-рассыпчатую черную землю взращивает да позже оратаям на ярманках сбывают; и офеней-коробейников с товаром не мудрым, да всякому нужным; и мужей богатых, тороватых; и хлынов, что в трынку играют, до черного волоса обирают…

Самому в сотрапезники молодые ребята достались, по виду — из скатников хожалых, тех, что лесами-чащобами бродят, сбирают бусины, что в земле до срока лежат. Сидели тесно, голова к голове, говорили жарко, быстро.

Сумарок к окну подсел, к речам тем невольно слух преклонил.

— А говорят, зверь их порвал, как есть порвал…

— Да какой же это зверь? Да чтобы вывернуть человека, как шапку, а? Да где ты такого найдешь?

— Крови-то, крови, ровно свинью кололи…

— А одному молодцу, говорят, голову как молотом к наковальне примазало…В кашу вот…

Тут снедь да пиво поднесли, примолкли хожалые.

Сумарок хмуро поглядел в свою кашу — разваристую, луком да мясом щедро сдобренную — ущипнул переносицу.

Ох, Сивый, светло лунышко, подумал. Беда мне с тобой.

Чтобы с разговорами-расспросами не лезли, открыл переплет, Степана Перги задорное, занозистое творение. Читал да в окно поглядывал: как раз работники костры ладили.

И то верно. Ночь Соловьиная наступала, Ночь Длинная.

Его удача, что под крышей выпало встречать. Праздник темный, ночь белая, из-под крова в эту пору нельзя было выходить. Люди не спали, вместе ее коротали. Свои, чужие ли, все сходцы, кого как застигло. Огонь жгли, песни певали, плясы плясали, отгоняли злое шумом да жаром-угаром.

Даже Сумароку не доводилось Ночь Соловьиную в поле ночевать, всегда успевал до дома какого странноприимного добраться.

Только навернул пару ложек — кальнул в калитке кто-то, застучал.

От переплета голову поднял, глянул в окно.

Ночь Белая шла, от того небо светло было, в сиреневом мареве. Костры вились, что ленты девичьи: бледно горели, лиловое цветение разгоняя.

Между огнями девица стояла: длинная и белая, в точности как сама Ночь.

— Да то дурочка наша, — вздохнул работник, перед Сумароком кружку с узваром поставил, — как Ночь Соловьиная, так является. Все ходит-бродит, плачет, руки ломает, просит проводить…

— Куда проводить? — удивился Сумарок.

— А до дому ее.

— Отчего же не сыщется провожатых?...

— А прежде были, да все вышли. Как с ней уходят, так ровно мухи мрут. И сама она… Того.

Примолк, завидев хозяина: сердитый вышел, крикнул наймитам, чтобы гнали девку прочь. Те подступили — с дубьем. Потеснили белую прочь. Плакала девушка, руки заламывала.

Сумарок нахмурился.

Или вмешаться, подумал. Разобраться, что к чему.

На ум книга не шла.

Позвал к себе словоохотливого паренька, деньгу малую меж пальцами проиграл. Приманил, как рыбку-сороку на блестящую пуговку.

— Что за девка, обскажи толком. Нешто вольница-обавница?

Работник руки о фартук обтер, поглядел по сторонам. Наклонился, будто бы налавочник оправляя.

— А что говорить, мил-человек. — Заговорил глухо, с опаской. — Я тут сам пришлый, отхожим промыслом… Скажу, что вслыхал. Лет с пять назад, аккурат в Ночь Соловьиную, над местами здешними огни просыпались, низко мелись, как ласточки пред дожжем. А после к лугару из леса девка вышла, постучалася, помощи спросила. Ну, подмогли ей. Странненькая была, ровно умом граблена. Но собой ладная… Парни-то и давай женихаться. Плохо вышло, сгибла девушка… Только тем дело не кончилось. Как Ночь Соловьиная, как защелкают-зальются пташки, так она в воротах стоит, провожатого просит… И кто-то да непременно уходит. Из той кумпаньки всех почитай увела. А все не унимается… Злое дело, чаруша, поганое.

Завздыхал.

Чаруша монетку под пальцы расторопные сунул, кивнул.

Призадумался.

***

Поел, к себе убрался. Только огонь малый вздул — стук в дверь.

Отворил, старшего кнута пуская.

— Как ты, Сумарок? Здоров ли? Не потревожил я тебя?

— Здоров, благодарю, твоим радением…

— Добро. Ночь Соловьиная грядет, знаешь о такой?

— Как не знать, — удивился Сумарок.

— Хорошо, — кивнул Варда. — Тогда знаешь и то, что лучше тебе выждать, покуда она закончится. За постой не думай, с хозяином уговорено, горенка за тобой.

— Благодарствую… А вы куда же? Не останетесь разве?

— Нам в эту ночь самая работа, — промолвил Варда.

Сумарок голову склонил, вглядываясь в лицо кнута.

— Как же так случилось, откуда Ночь эта притекла, Варда? Ведь все прочие ночи как ночи, своим чередом, а эта — совсем особая.

Старший кнут интересу не удивился, но и ответил не сразу.

— Расскажу тебе, как сам знаю. Верно ты молвил, Ночь эта — явление особое. Я полагаю, квантовая суперпозиция да запутанность роли играют…

— Что?... — справился Сумарок беспомощно.

Перед кем, а перед темным кнутом Сумарок не опасался в невежестве сознаться, дураком показаться. Никогда Варда не злился, не смеялся, завсегда спокойно все растолковывал.

Вот и сейчас, спросил у чаруши малую монетку, в пальцах повертел.

— Вот например, взять эту денежку. Коли ты ее подбросишь, упадет-ляжет она гладью алибо ничкой-изнанкой, верно?

— Так.

— Но пока она в воздухе висит-кружится, то сочетает в себе два состояния, она — изнанка, она и — гладь. В суперпозиции находится. Так в Ночь Соловьиную весь Сирингарий ровно ящик Шредингера делается, и мы в ней — коты.

— Кто такой этот… Шредер?

— Почти. Шредингер. Ученый муж один. Толковал, что если поместить в ящик закрытый яд летучий да кота прыгучего, то не можно знать, жив тот кот или нет, покуда крышку не отпахнешь — а значит, и жив-мертв тот кот в одно и то же время.

Нахмурился Сумарок, примеряясь к мыслям этим, измышлениям странным, старинным. Да и за кота обиделся.

— Открыть да выпустить скотинку, живодер твой муж ученый. Его бы в тот ящик.

Варда улыбнулся.

— Был, правду молвить, еще некто Эверетт, так он полагал, что ежели ты, зритель, вмешаешься, короб откроешь кота выручить, то — переломится мир, распадется на два, в одном из которых цел-невредим коток, а в другом — уже мертв…

Продолжать хотел, но Сивый в комнату заглянул.

— Готов?

Варда кивнул.

Железнолобый к чаруше подступил, руки на плечи положил, в лицо глянул пронзительно, молвил так:

— Обещай мне, Сумарок, что в доме останешься, среди гостей наезжих, покуда Ночь соловьи не пропоют.

— Обещаю, — вздохнул Сумарок.

Сивый сжал пальцы чуть сильнее и — отпустил.

Вышли оба. Сумарок в окно видел, как хозяин калитку запирает да в дом поспешает.

Не пошел к людям Сумарок, у себя остался ночь коротать, с переплетом “Шальная Росомаха”, про девушку лихую, разбойницу удалую. Смутно ее образ перекликался с Ильмень-девой, а еще — с куницей острозубой, с быстрой ее улыбкой, с сильными ногами…

Завязывать бы надо с чтением этим, думал Сумарок, гоня от себя горячие, стыдные мысли. Вздохнул, наново переплет открывая.

…Задремал-таки, а пробудился от тонкого плача.

Вскинулся, прислушиваясь. Ровно щенок жаловался. В окно Сумарок выглянул. Из его горенки угловой и двор виден был, и ворота, и дорога за ними…

Вот и рассмотрел — под воротами комок белый прибился. Не иначе, та девка, что давеча гнали. Или обидели, поранили?

К плачу отзывчив он был, мягок сердцем. Знал за собой такое, сам не радовался… Да и давно ли так же под воротами сидел, когда бродягой шатался? Давно ли от боли мучился? Девку ту вовсе некому утешить было.

Вздохнул Сумарок. Прихватил из пестеря туес берестяной со снадобьем, к поясу приладил. В окно налегке выбрался, по опоркам-скату белкой скользнул.

Перемахнул тын, огляделся. Под воротами и впрямь девка сидела, коленки обняв, горе мыкала. Подошел Сумарок, опустился рядом. Девушка роняла слезы, прижимала к груди руку. Видать, работники поусердствовали.

— Дай погляжу, — сказал Сумарок.

Испуганно замолчала ночная гостья, поглядела изподлобья.

— Не бойся, не обижу.

Девушка робко протянула руку.

— Кто ты? — спросила шепотно.

— Сумароком люди называют. Чаруша я.

— Чаруша, ой, — удивилась девушка. — А меня Мальвой зовут.

И впрямь, Мальва, подумалось Сумароку.

Тонкая, стройная, белая, с белесыми же волосами в не длинной косе, губами заревыми, и румянец — точно вишневый лед. Глаза под прозрачными ресницами были тоже светлые, бледные как небо в ясный полдень, как цветы в подлесной тени.

Осторожно положил мазь, завязал чистой тряпицей руку.

— Благодарю, добрый человек, — говорила она тихо, но каждое словечко Сумарок ясно слыхал.

Поднялся, помог девушке на ноги встать. Была она в одной рубахе до щиколоток; босые ноги в теплой пыли тонули.

— Молвят люди, ты в Ночь Соловьиную по домам ходишь?

— Так, — она опустила глаза, поймала пальцами запястье. — Провожатого ищу.

— А без провожатого никак?

— Без провожатого мне никак нельзя. Чужачка я здесь. Не пустят, не выбраться.

— Или жертву выискиваешь, на погибель ведешь?

Мальва вскинула голову. Крикнула срывающимся голосом:

— Нет! Нет! То стражи путают, подступы хранят, не дают уйти, препоны чинят…

— Где же дом твой, Мальва?

Она поглядела искоса. Вздохнула, вытянула руку.

— Вон та звездочка.

У Сумарока брови к волосам поползли.

— Однако… Далеко-то до звезды.

Мальва сокрушенно вздохнула:

— Я малый путь знаю, да и того пройти не успеваю… Один раз в год, в Ночь Соловьиную, мне та дорожка открыта.

Помолчал Сумарок, погладил браслет.

— Правду ли люди молвят, что сама ты умертвие да каждый год новой смертью умираешь?

— Шелуха то, — она отвернулась, на бледных ресницах задрожал отсвет огня, — как выползок змеиный. Не здесь смерть моя.

— Твердо ли ты знаешь, твердо ли помнишь путь?

— Как на глазах выжжен.

— Вот что, Мальва. Проведу я тебя.

Мальва вскинулась неверяще.

— Проведу, чтобы больше никого не уводила, не губила, да сама цела осталась, домой вернулась.

— Справишься ли, чаруша? Нешто не страшно, нешто не убоишься? Кто до тебя брался, все сгибли.

— Страшно, — ответил Сумарок честно. — Но как мне, сведомому, сидеть в стороне, если беду по силам отвести?

— Добро, — молвила Мальва.

Протянула руку и Сумарок, помедлив, взял ее ладонь.

***

Ах, странно было в Ночь Соловьиную. Будто наяву Сумарок грезил.

Ни теней, ни ветра, только соловьи невидимые песней захлебывались — славно коленца выпевали, дудочкой заливались, а то колокольчиками клыкали, бубенчиками пленкали… Поневоле заслушаешься.

Шли Сумарок с Мальвой близко друг к другу, а шагов девичьих, дыхания легкого Сумарок не разбирал.

Думал так: разве можно мертвую поранить? Разве болит у нее? Разве плачут убитые?

Мыслями к кнутам перекинулся. Слез их не видел, то правда, но кровь кнутову на своих руках видел, на языке чуял. Ох, не к добру ему кнутов обводить. Обещал ведь под крышей быть… В глаза обманул, так выходит.

— Я здесь не впервые иду, так ты, чаруша, за мной держись, не обессудь, — попросила Мальва.

Дальше лес начинался. Помстилось Сумароку, что другой то лес, не явный… Ровно во сне места знакомые видеть: узнать узнаешь, а дичинку чуешь.

Лес стоял, густой и прозрачный. Шевелился мерно, взбухал да обратно спадал, будто сердце живое, спящее. Мальва вступила под сень его зыбкую, точно нырнула. И Сумарок также последовал.

Тропинка утоптанная под ногами вилась, соловьи запулькали… Вздрогнул Сумарок, приметив, что не одни по дорожке идут — и впереди путники, и сзади. Вгляделся, ахнул мысленно. То они же шли-пробирались! Волос в волос! Будто зерцальных ловушек понаставили…

Тряхнул головой, припомнив толкование Варды о суперпозиции.

Мальва шагала смело, быстро, не отвлекалась. Сумарок же вовсю смотрел. Вот — открылась по левую руку поляна в белом смородиновом самоцветье, зыбко вздрагивала, точно через стекло запотелое, дождевое, виделась… Вот — деревья слились-скатались в одно месиво густое, темное, недоброе, и что внутри деется, не разобрать… А вот — дорогу зверь перескочил, будто бы кошка горбатая, рогатая… Швыркнул, не разобрать.

Еще приметил Сумарок, что ветви лесные наряду с листьями стеклышками цветными разобраны. Кто понавесил, для какой такой надобности тихим звоном убрал?

А шагать легко было, словно небо светлое, зольное, к себе за макушку тянуло.

Голову закружило, перехватило дыхание. Остановился Сумарок, невольно за спутницу свою ухватился. Казалось — вот-вот воспарит, будто тропка его сама подкидывает, в пятки толкает.

Мальва тоже встала, повернулась.

— Тут всегда качает, — сказала понятливо. — Отпустит. Передохнем малость.

— Как же так вышло, что ты тут одна оказалась?

Мальва вздохнула, волосы оправила.

— По глупости своей беду терплю. Отбилась от стаи, думала, одним глазком гляну. Не знала, не ведала, что тут Ночь Соловьиная стоит, в нее и упала. И вот, по сю пору не выберусь из короба этого…

— Шредингера? — пошутил Сумарок.

Мальва же уставилась, распахнув прозрачные глаза.

— Откуда знаешь? — молвила изумленно.

— Друг выучил, — отвечал Сумарок.

Мальва вдруг вытянулась вся, слушая. Охнула беззвучно.

Потянула Сумарока прочь, с тропы.

— Как скоро, — прошептала на ухо, — обычно позже являлись, а тут в сенях уже встречают…

— Да кто?

— Смотриии…

Тут только разобрал Сумарок, что деялось. Свет цикорный, что чрез цветные стеклышки скольчатые шел, прямо на тропке марево ткал. Плотнело, сбивалось и, вот — встали поперек люди не люди, а будто ряженые.

Двигались без шума, как если бы тел вовсе не имели. Мерцали слегка, зыбились…

Мальва рядом вовсе дышать забыла.

Сумарок руку напряг, готовый сечицу выбросить.

Стражи однако с тихим перезвоном сгинули, ровно не было их.

— Видно, лес переместился, — сказала Мальва со вздохом.

Поглядела на Сумарок, промолвила:

— Те, что до тебя вели меня… Такой урок им был положен. Ах, злое дело! И мне тяжко, и им круто пришлось. А ты сам вызвался. Может, не станут тебя губить?

— Хотелось бы, — буркнул Сумарок. — На жизнь у меня изрядно чаяний.

Пошли дальше, с оглядкой. Стеклышки позади остались… Или, подумал Сумарок, впереди? Направление он утратил.

Вдруг точно за плечо потянули. Повернул Сумарок голову, увидел — не поверил. Шагнул с тропы, коснулся пальцами. Утонули пальцы в глубокой, вырубленной на коре борозде. Сама горячая да алым пачкала, ровно рана открытая. Складывали те зарубки-борозды знак, что Сумароку с цуга грезился.

Оглянулся на Мальву.

Та вперед ушла… И назад двигалась. Будто река, что о камень надвое разбивается.

Захлестнуло сердце Сумароку, закрутило голову. За какой идти? Какая истинная?

— Стой! — позвал.

Шагнул обратно на тропу направо налево свернул, да в овраг оборвался и — упал, да прямо на ветки свалился, едва успел схватиться. Руки ободрал, но не удержался удержался.

Дыхание занялось, как увидел над собой лиловое, пыльное, тянущее небо, усеянное соловьиными колокольцами. Хватался за ветки, обрывая листья, чуял — коли отпустит, так и полетит…

Отпустил крепче ухватился, развернулся, ноги свесив, да и прыгнул, как с берега крутого, в полую пологую пустоту.

Повезло ему: в траву свалился, а мог и о камни разбиться.

Поднялся, головой повертел, глядь — тропа потерянная сама в ноги льнет точно кошка-мурлыка. Выдохнул, встал на нее и, не успел сморгнуть, Мальва перед ним выросла. Шла себе, точно не случилось ничего, точно не сворачивал Сумарок никуда…

Не успел размыслить.

— Дальше я ни разу не заходила, чаруша, — Мальва остановилась, обернулась.

Смотрела и с тревогой, и с надеждой.

И, мнилось Сумароку — чем дальше шли, тем меньше в Мальве от человека делалось. Вот уже сейчас сорочка ее обернулась дивным одеянием: ровно порты с рубашкой сшиты вместе, да из ткани мерцающей. Косу подрезало; голову какой шапкой валяной накрыло.

Мальва заметила его взгляд, себя оглядела. Ахнула.

— Нешто получается у нас?

***

Лес дальше пошел рыбий: встали дерева, макушками в землю вросли, наружу одни корни, что рыбьи хвосты, торчали. Знал Сумарок, что такие вот леса ближе к яросолнечным землям лежат, не думал здесь встретиться.

Вперед Мальвы прошел, сечицей путь им прорубая. Корни где шатром нависали, где сплетались, ровно сеть. В оных сетях и человеку загибнуть не мудрено было…

— А твой дом где, Сумарок?

— Везде, — улыбнулся Сумарок беспечально.

Давно на ум ему запало, что чарушам дом по общему уряду не положен. В дороге жил, дорогой кормился. Но в последнее время взялся приглядывать место хорошее. Или самому сруб поставить, или на своз деревянный дом купить. Чтобы было где зиму зимовать, где отлежаться, укрыться…

Мыслил, как обсказать про то кнутами. Смешное дело, а казалось ему — обидятся, коли втайне сохранит.

Сивый так точно.

Но что он ему скажет, мой дом — твой дом? Пожалуй, насмешек не оберешься с таких речей. Где видано, чтобы кнуты с хлебным скотом кров делили?

— Не дело, — Мальва точно слушала его помыслы, — дом у всякого должен быть. Если не место, то хотя бы — люди.

Сумарок усмехнулся.

А что, подумал. Может, права девушка.

— Почему тебя, Мальва, друзья твои не ищут?

— Ищут, — вздохнула Мальва, — да не там. Она всех отводит.

— Кто она?

— Душа-девица.

Нахмурился Сумарок.

— Не знаю такой.

— Тебе ли не знать, чаруша? Ты ее знак видишь. Ты браслет ее носишь.

— То друга поминок.

— Значит, друг твой ведает. Спроси.

— Спросить спрошу, да ответит ли…

— Как не ответить, коли вместе вы падали, коли вместе горели…

Как мешком пыльным огрели по затылку — вздрогнул Сумарок, оглянулся.

Мальва же над ним стояла, тянулась, ровно большой комар на тонких ногах, и — Сумарока толкнула, от себя прочь.

Отступил чаруша к краю-краюшке ломтя земляного, с шелестом порскнули из-под ног крошки каменные…

Оплели его голову, плечи да грудь руки легкие, пленчатые, девичьи, зашептали уста: смотри, смотри…

Вскрикнул Сумарок глухо, так и застыл.

Он видел, видел.

Как небо, черное, недвижное, ровно вода торфяная, вдруг сморщилось, вспыхнуло, загорелось маслом, и с неба этого тяжко, в коронах опаленных, огневых, рушились камни… Секции… Змиевы останки.

Как ахала, вздрагивала земля, когда секло ее падающее стеклянное железо, как разымалась и выкипала вода глубокая, проваливалось дно, пуская под себя, далеко, в ключи-корни…

Ключ.

Как вмиг, паклей, сгорали леса, едва задевала их крылом клубом грянувшая красная птица. Как полыхал воздух и истлевали в черный костяной прах бегущие прочь звери.

И как вдруг — все закончилось, и осталось — огонь, лакированная черным крышка неба, долгий стон земляной, гул нутряной…

Он видел, видел.

Он был там — на падающем, гибнущем этом Змие. Он был там.

И он был здесь — видел со стороны.

Зажмурился, не вынеся бросившегося в лицо жара, закричал, когда понял, что сам — горит…

Глазурь, говорил ему он в белом кафтане тонкого сукна, смотри, Глазурь случится, если она решит, что это — лучший вариант. Ты увидишь. Ты первый увидишь. Из мокрого угла, из мокрого угла придет.

Глазурь.

Суперпозиция.

Он был мертв.

Он был жив.

— …если не место, то хотя бы — люди.

Сумарок медленно рот вытер. На ладони красное с черным мешалось, будто гарь выкашлял.

Гарь.

— Слушаешь ли?

— Да… Да.

Тронул лицо свое, волосы. Помстилось на миг, что оба глаза — зрячи, что волосы — короче, что одежа на нем — другая.

Что сам он — другой.

Лес рыбий меж тем сменился камнями да травой низкой, плотной вязки. Сумарок вгляделся — и виски сжало, поплыло все. Будто не трава то была, а рябь по экрану.

С усилием выдохнул, растер лицо.

Прижался лбом к браслету. Прохладный, гладкий, словно камень, из воды перекатной взятый — унимал он жар, утишал боль.

— Сумарок?...

Мальва стояла подле, едва касалась тонкими пальцами. Лицо ее тоже подрагивало, распадалось. Рот вытянулся в спицу, кошачьим зраком, а глаза весь лик усеяли, как одуванчики поле.

Зажмурился, взглянул наново — вроде отпустило.

— Как долго нам еще идти?

— Я чувствую — близко. Камни начались. Здесь, совсем рядом.

— Хорошо.

Сумарок велел себе собраться. Тяжела ноша оказалась, но коли взялся — так тяни до последнего, не жалуйся.

Камни те были будто не совсем простые — которые на тонкой ноге, ровно грибы, другие вверх росли, все в дырах, пленкой затянутых, еще одни на ребре стояли, будто держало их что, только вот опоры не было…

Сумарок наклонился, подобрал один камешек, рдяной, точно солнце на мороз. За ним из земли тонкие ниточки потянулись… Отбросил, пальцы вытер.

Почудилось вдруг, словно дрогнула трава, будто змея скользнула. Сумарок застыл, всматриваясь. И увидел, как трава, а за ней камни мелкие сдвигаются, перемешиваются, ровно узор какой складывая…

Ругнулся шепотом — зря он, дурак, камешек схватил. Растревожил, видать.

Мальва беспокойно оглянулась, подступила.

— Что такое?

— Взгляни, что делается. Камни да трава вокруг нас ходят, что рыба у мотыля.

Мальва вскрикнула тихо, вскочила на булыгу, что недвижно лежала.

Сумарок шагнул — запнулся. Другой раз — и вновь, будто с места не сходил. Закрутили камешки да трава, заломали им все пути-дороги.

Слышал, слышал же он от кого-то из странников про ходы плетеные каменные, что у острых колен льдяных вод лежат. Сказывали, перепутья эти могли так обморочить, что человек стреноженный али зверь какой так без сил и никли, а трава то ела, камни питала…

Мальва также побилась на булыге, воскликнула жалобно:

— Ах, как нам теперь, Сумарок?

— Погоди, — Сумарок засунул руку в привесной кошель, достал ту самую монетку, что Варда в пальцах крутил. — Если верно я понял… У нас будет время, покуда она летит-вертится.

И бросил ее — так высоко, как сумел.

Взлетела монетка, вращаясь.

И стала тишина. Замерла трава, застыли камешки.

Прыгнул с места Сумарок, схватил Мальву за руку, потащил, проламываясь через хрустящую, ровно стеклом объятую, траву.

Их еще не было. Они уже были.

Так бежали, а потом вдруг ахнула вдругорядь Мальва, остановилась, руку простерла.

Сумарок посмотрел: на камне просторном лежала ровно парча блестящая, узором расшитая.

— Дошли! — крикнула Мальва радостным голосом. — Дошли! Ах, Сумарок, хороший мой, без тебя никогда бы мне не выбраться!

— Это и есть дом твой? — Сумарок если и удивился, то самую малость.

— Порог его, крылечко-ступенечка, — улыбалась Мальва.

Рассмеялась, запрыгала, обняла Сумарока крепко.

— Пойдем со мной. Там я тебя сберегу, там сохраню. Здесь она тебе жизни не даст.

— Да кто?

Мальва подобралась вся; оглянулась по сторонам, опустила глаза.

— Душа-девица, что всему здесь хозяйка, всем владычица, — сказала негромко.

Сумарок только головой покачал.

— Благодарю за заботу, Мальва. А только здесь мой дом — друзья мои любимые. Куда я прочь от них? Они мне — семья.

Сказал так и сам понял, что не соврал.

Вздохнула Мальва, но спорить-перечить не взялась.

— Вот что: коли придет нужда, произнеси трижды заветные слова: Мальва, Мальва, Мальва! И тотчас явлюсь на подмогу.

— Будь по твоему, Мальва. Счастливой дороги тебе.

Поклонился Сумарок, и Мальва поклон вернула. Взошла на камень, укрытый, как столешником, богато расшитой парчой.

На колени опустилась, простерла руки, изогнулась мостком… И — моргнул Сумарок — расщепилась, точно кто картинки игральные веером раскрыл, и все — одной масти, одного ряда. Закачалось перед Сумароком существо о множестве хребтов, многоглавое, многорукое, многоглазое…

И впрямь — мальва, подумалось Сумароку.

Заломило виски, затошнило.

А Мальва расплелась по парче, повторяя узоры, и вспыхнул та парча, ровно костер из молоний палючих, выбросила вверх стрелу, а после взвилась косматым клубом…

Видел Сумарок раньше, как падают звезды, но никогда прежде не наблюдал, как — взлетают.

***

Сумарок только открыл рот, чтобы сказать — Сивый подступил, и, слова не говоря, влепил кулаком в нос.

По совести, мог кнут кулаком человеку голову пробить, что ледок весенний, но чарушу пожалел. Тот только отшагнул, руками взмахнул, на пол сел. Из носа хлынуло, пачкая рубашку, во рту медно-солоно сделалось.

Кнут же его одной рукой за ворот вздернул, вбил в стену, зарычал, оголяя железные зубы.

— Как смел ты меня обмануть, чаруша! Ты обещал! Мне!

— Прости, — едва выдохнул Сумарок.

— Ты обещал!

От крика кнута потемнело в комнате, точно свет лег, как трава под косой.

Сумарок зажмурился, отвернул голову, ожидая, что наново ударит.

И, по чести, готов был тот удар принять: его была провинка, его обман.

Однако не случилось.

Открыл глаз. Сивый так же держал его, отведя руку в замахе, но на лице его застыло то ужасное выражение человеческой уязвимой растерянности, которое Сумарока всегда с толку, с мысли сбивало…

Отпустил. Отступил, проговорил горько.

— Как же мне тебе верить, Сумарок? Или я обещаний да слов твоих не стою?

У Сумарока аж кишки как на палку накрутило — лучше бы ударил, лучше бы еще в кровь разбил.

— Прости… Не мог я мимо беды пройти. На то я и чаруша.

— И ты прости. На то я кнут.

Сумарок прянул, схватил за руку, одного желая — удержать, растолковать, объясниться добром.

Показать, как было.

Как молонья в макушку ударила, ослепило на миг, кувыркнула мир.

Минуло — кнут глядел на него, глаза распахнув. Никогда прежде не видел Сумарок, чтобы Сивый так смотрел. Едва ли не со страхом?

— Что… Как ты… Что ты сделал?!

— Да что?!...

Мотнул головой Сивый, ударился оземь, рассыпался птицами. Сумарок прянул ухватить хоть одну за крыло — куда там, все в окно вылетели.

— Ах ты ж!...

Застонал, заскрипел зубами от досады. Сам себе дурак, надо же было так друга изобидеть.

Обернулся, взглядом столкнулся со старшим кнутом. Как давно тот стоял, смотрел?

— Боялся, что зашибет тебя в горячке, — проговорил Варда. — Да плохо я о нем думал, значит.

Склонил голову к плечу:

— Что ты проделал, что он так шарахнулся?

— Ничего… За руку схватил, так не впервой же… Нагнать бы, повиниться…

Варда отвечал раздумчиво:

— Сейчас слушать не станет. Охолонет малость, тогда поговорите. Повыспрашиваю толком, что стряслось.

— Не хотел я его обижать обманом, но и обойти не мог!

И рассказал быстро, горячим голосом, как все с Мальвой случилось-сложилось.

Варда выслушал.

Долго молчал, а затем так заговорил:

— Сивый не всегда к людям повернут был. Долго с Ярой-шкуродером бок о бок шатался, вместе с ним сотворили многое, о чем нынче не вспоминают. Люди забыли, память их коротка, но братья-Вертиго, но мормагоны, те — помнят. Гарью то злое время прозвали. Долго я его пытался от компании той отбить, отвадить… Уж не знаю, моя ли взяла, или другое что сыграло, а только однажды явился Сивый сам-один, так и остался подле меня. С той поры взялся со мной людские лугары да узлы оберегать.

Вздохнул.

— Амуланга того знать не могла, но я после нее боялся, опять сорвется. Благо, ты ему на пути встретился. С той поры вроде полегчало ему, дружба ваша его выправляет, лечит.

Сумарок нахмурился:

— Почему раньше не сказал?

— А ты бы не испугался? Не отшатнулся бы? Мало того, что кнут, из первейших, да к тому же преступник!

Сумарок к стене прижался. Редко Варда голос повышал, кричал — еще реже.

Вздохнул старший кнут.

— Прости мне, Сумарок, о себе я тогда думал, о себе да о брате. Что если ты от него отвернешься, оттолкнешь, то сорвется, опять в разбой уйдет, и тогда Невеста не стерпит…

— А она… Она может его извести?

Отвернулся Варда, проговорил сухо:

— Как надумали судить-рядить за Гарь, так Яра-шкура от всего отвертелся, на Сивого вину перекинул, ему и ответ держать осталось. Невеста бы не закоснила его в смерть замучить, но я вступился, кровью заклялся, на поруки взял.

Сумарок растер лицо.

Сказал упалым голосом:

— Значит, правду Амуланга говорила… Про то, что крови на нем много лежит. Нешто правду людей безвинных мертвил?

Варда пальцы в замок сцепил.

— Сапоги у него человеческой кожи, Сумарок. Или думал, он жальники обирал?

Не ответил Сумарок, голову опустил. Тишина водворилась.

Наконец, горько проговорил Варда:

— Оба вы правы и оба ошибаетесь. Обоим вам нелегко. И оба вы мне дороги. Ни одного терять не хочу.

Уже в дверях окликнул кнута Сумарок.

— Погоди. Знаешь ли, кто такая душа-девица?

Варда обернулся.

— Про то тебе не по чину, не по уряду даже спрашивать. Я бы и хотел если, не мог бы сказать. Прости, Сумарок. Нас не ищи, сами найдем…

***

В последний раз Варда в таком сокрушении духа застал Сивого, когда тот от Яры ушел. Так же бросался из стороны в стороны, так же смотрел… Долго отчаяния избыть не мог, в себя — веселого да злого — долго не мог вернуться.

Останавливать силой не стал, себе дороже. Знал братов крутой норов.

Сел на край обрыва, ноги свесил. Внизу река шла. Парило от воды и луга; река в туман рядилась, и был тот туман розовым да барвинковым разобран, как венок полевой.

Справился Варда дружелюбно.

— Чего ты сивкаешь, чего мечешься, ровно жук избяной? Парня в смятение вверг, что ему теперь думать?

Сивый остановился, ударил каблуком.

— Я бы сам знать хотел!

— Да что случилось, скажи толком. Там разберемся.

Сивый со вздохом рядом опустился. Все хмурился, растирал запястье.

Не злился, отметил для себя Варда. В ярости он Сивого помнил, и сейчас тот скорее потерянным глядел.

— Как если бы я Сумароком обернулся на короткое время. Его глазами смотрел, его сердцем чуял… Как если бы я стал человек. Комплекс его чувств, его опыт… Это было… Ужасно.

Сивый переглотнул, потянул себя за волосы, застонал, голову закинув.

— И прекрасно, прекрасно, прекрасно! Ближе невозможно! Но что это, Варда?! Как такое могло?! Меня всего перетряхнуло, перебрало! Мы же кнуты, мы над скотом хлебным стоим, мы им пастухи, а тут я в толк взять не могу, что творится! Что со мной творится?! Что с нами делается?!

Варда покачал ногой, задел каблуком камешек — полетел тот, в туман сиреневый, мальвовый.

Помолчал.

— Каково оно, — сказал наконец.

— Что? Я не понимаю.

— Я тоже, Сивый. Я — тоже.