Сказка о сером волке

XXVI

Дружно начавшийся сенокос закончился без единого дождя. Кое-где в перелесках, на малых далеких полянах метали сверхплановые комсомольские и пионерские стога. Они уже становились традицией колхоза. Года четыре тому назад, когда в колхозе было трудновато с деньгами и не из чего было выделять средства на комсомольские и пионерские затеи, Петр Терентьевич предложил молодым людям «выискивать деньги самим», а бухгалтер колхоза открыл особые счета для комсомольцев и пионеров. Тем и другим было предоставлено право последней подчистки. Это было обоюдно выгодно. При массовой уборке урожая нельзя было собрать все до колоса, до клубня. К тому же машины нередко давали «осечки», делали пропуски. «Подчищать» поле вручную силами колхозников стоило дорого, а оставлять добро тоже казалось расточительством. Вот и нашли тогда способ подчистки силами молодых рук и зорких глаз.

— Это очень шикарная идея! Это великий коллективный бизнес! Я обязательно напишу в «Комсомольскую правду», как можно собрать в поле оставленный там стадион или пионерский дворец. Это американский подход, по-коммунистически устремленный. Комсомольцы за один субботник и за одно штурмовое воскресенье накосили бросовой травы на две трибуны нового стадиона. А пионеры получили гарантию прокормить своих кур и голубей на школьной ферме до Нового года. Это отлично, Федор! Это очень хорошо!

Так говорил Джон Тейнер за вечерним чаем в небольшой столовой новой квартиры Стекольникова.

— Я очень рад, Джон. «Комсомольская правда» непременно напечатает твою статью о комсомольской инициативе Петра Терентьевича. Мне очень приятно, Джон, что твой пытливый глаз заметил «по-коммунистически целеустремленный американский подход». Это очень правильное замечание. И если бы некоторые из наших журналистов обладали этим по-коммунистически целеустремленным американским подходом, то появилась бы хорошая книга о том, как остаются в поле многие и очень многие миллионы рублей… И, может быть, такую книгу следует написать тебе. На чужой земле лучше видишь достоинства и недостатки, нежели на своей… Но ты скажи мне, Джон, что ты напишешь о нас для американского читателя…

— Правду!

— Я так и думаю… Но какую! Успехи механизации, высокая урожайность это правда. Лужа у правления колхоза, из которой не вылезают свиньи, — тоже правда.

При этих словах сидевшая за столом жена Стекольникова, сославшись на кухонные дела и попросив извинения, вышла. Догадливый Тейнер понял, что сейчас начнется самый главный разговор, и, забегая вперед, сказал:

— Конечно, я для экзотики запечатлел на пленке и лужу. Я сделал фотографию и покосившегося старого коровника с соломенной крышей, на котором висел большой призыв об экономическом соревновании с Америкой. Разве это не так? Разве это я выдумал, Федор?

— Это правда, Джон! Но не будет ли это выглядеть на снимке издевательски, даже без подписи. Как и свиньи в луже, снятые перед правлением колхоза. Снятые тобою так, что в кадр снимка попало крыльцо правления колхоза и вывеска, на которой написано: «Правление колхоза «Коммунистический труд». Согласись, что это не очень благожелательное фотографирование… Тем более что ты сам чуть ли не ложился в лужу, чтобы захватить объективом и свиней и вывеску.

— Ты неплохо наблюдаешь за мною, Федор.

— Нет, Джон, ты и Трофим совершенно свободны в своих действиях. Но если дети, маленькие фотографы-любители, замечают это и жалуются своему вожатому, тоже еще очень юному человеку, я обязан откликнуться на их протест.

— У вас очень смышленые дети, Федор Петрович.

— Да, Джон, хотя они еще и многого оставляют желать, но они правильно мыслят… Лужа — это правда. И ужасный, подпертый десятками жердей, готовый рухнуть коровник — тоже правда. И старик Тудоев, босиком косивший косой в первом году семилетки, — тоже правда, хотя и придуманная тобой. Но согласись, что неразумно приводить в порядок коровник, которому осталось жить месяц, потому что там пройдет полоса отчуждения железной дороги и коровы уже этой осенью будут жить в новых коровниках, на Ленивом увале… Это тоже правда… И до ломаного гроша расчетливый Петр Терентьевич тоже не засыпает лужу, потому что она уже не на его земле, а на железнодорожной. Это тоже правда, хотя я и не одобряю ее. Новейшие свинарники на горе, с водопроводом и канализацией, с полуавтоматической чисткой нечистот и баней, — тоже правда. Почему же ты не обратишь свой объектив на эту правду? Почему?

Джон опустил глаза, барабаня короткими пальцами по столу, ответил так:

— Видишь ли, Федор, я озорной и веселый человек. Мне показались очень забавными эти контрасты. И я боялся, что лужа высохнет, а коровник рухнет и я потеряю снимки, которые могут привлечь внимание к моей книге… Да, да… Ты не знаешь, как нужно делать книгу для американского читателя… Если я покажу падающий коровник, а потом покажу коров, которые обогнали своих сестер не только в Америке, но и в Дании, а затем покажу контрастом новый коровник — это будет увлекательный сюжет по-американски. Так же и лужа. Ты не можешь знать, какие комментарии в моей голове к этой луже. Вот, скажу я, в этой луже купаются единоличные свиньи старых Бахрушей в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. А в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году здесь пройдет железная дорога, одна из многих электрических дорог, которые будут построены за семилетку… И дальше, на другой странице… Да, да, Федор. Я уже вижу страницы моей книги напечатанными. На другой странице я показываю огромный свинарник… Я американский журналист, Федор. И я знаю свое ремесло. Я не могу делать такую книгу, которая не увидит ротации. Американский читатель любит сюрпризы. И если бы я начал торговать сосисками, которые вместо мяса начинены джемом или мороженым, я уверяю тебя, что такие сосиски хватали бы вместе с кистями рук до тех пор, пока не поняли, что глупо бараньи кишки фаршировать мороженым… Но я бы уже сделал капитал на моей выдумке… Не сердись на меня, Федор, но я американец, и я не могу быть другим… И если я… Нет, нет, так я не сделаю… Но если бы я на обложке книги напечатал снимок падающего коровника с лозунгом «Перегоним Америку», компания не побоялась бы вложить в мою книгу миллион долларов, чтобы получить два. Такая обложка была бы хорошей кишкой для продажи. Да, да, Федор… Верь мне, компания не будет интересоваться, чем я начиню свои сосиски. Им важно продать их как можно больше.

Стекольников тяжело вздохнул, выпил залпом стакан остывшего чая и сказал:

— Так-то оно так, Джон, но все-таки в этом «так» что-то не так.

Джон стал оправдываться:

— Не я, Федор, делал историю Америки, и, думаю, ее также не делал, хотя и начинал, Авраам Линкольн… Не я, Федор, придумывал судорогу рок-н-ролла или конвульсии хула-хупа. Не я убийство сделал главным гвоздем кино. Не я выковал золотой ключ, без которого ты не откроешь даже самой дешевой банки с бобовыми консервами. Но я должен повторить волчью истину Трофима Терентьевича: «А жить-то надо». И я живу, нахожу компромиссы со своей совестью и…

Джон, кажется, говорил правду. Его зеленые веселые глаза вдруг погрустнели, и он совсем просто сказал:

— У меня очень большая семья, а Бетси все еще любит наряжаться. Она не понимает, что за наш красивый дом на берегу Гудзона не выплачено и половины. Ах, Федор, зачем тебе знать, как Тейнеры штопают свои носки! Конечно, Федор, я не могу тебе обещать написать коммунистическую книгу. Нет, нет. Я не могу обещать этого, и я не напишу ее. И я начинаю с хорошим фаршем.