След

Глава 30

Представить нетрудно. Все эти годы он предпочитал не думать о том, чем она занимается с другими мужчинами, особенно с Бентоном.

Марино смотрит мимо нее, в окно. Из окна дешевого номера на третьем этаже видно только серое небо над ее головой. У него одно, совершенно детское, желание: спрятаться под одеяло, закрыть глаза и уснуть, чтобы, проснувшись, узнать, что ничего не случилось. Да, они в Ричмонде, расследуют дело, но ничего не случилось. Сколько раз, открывая глаза в номере отеля, Марино хотел увидеть, что она смотрит на него. И вот она здесь, в номере, и смотрит на него. Он пытается сообразить, с чего начать, но на него снова накатывает волна детского страха, и голос пропадает, умирает где-то между сердцем и ртом, как вылетевший в темноту светлячок.

Марино думает о Кей давно, на протяжении многих лет, а если честно, то с первой их встречи. Воображение рисует сцены изощренного, фантастического, невероятного секса, но она никогда ничего не узнает, потому что он не позволит ей узнать. Он надеется, что однажды с ней что-то случится, и тогда… Но если он начнет вспоминать, то она может догадаться, каково это – быть с ним. И никакого шанса уже не останется. Ни малейшего. Он сам его уничтожит. Если только начать рассказывать, пусть даже немногое, она поймет остальное. И тогда надежды уже не будет. Его фантазии тоже этого не переживут, и он останется совсем ни с чем. Лучше соврать.

– Начнем с того, как ты оказался в ОБП, – глядя на него, говорит Скарпетта. – Во сколько ты туда пришел?

Хорошо. Об ОБП говорить можно.

– Около семи, – отвечает Марино. – Встретился с Айзе, потом подошел Браунинг, и мы взяли что-то поесть.

– Подробнее, – говорит она, оставаясь в одной и той же позе и глядя ему в глаза. – Что ты ел там и что съел раньше?

– Мы же начали с ОБП, а не с того, что я ел раньше.

– Ты завтракал вчера? – Кей говорит с ним ровно и спокойно, как с теми, кто остается жить после того, как другие умирают по случайности, волею Всевышнего или от руки убийцы.

– Выпил кофе в номере.

– Что-нибудь еще? Ленч?

– Нет.

– Ладно. Лекцию я тебе прочитаю потом. Провел целый день без еды, на одном кофе, а в семь вечера отправился в пивнушку. Пил на пустой желудок?

– Выпил для начала пару пива, но потом заказал стейк и салат.

– Картофель? Хлеб? Нет? Никаких углеводов? Ты же на диете.

– Ха! Диета. Единственная хорошая привычка, которой я вчера остался верен.

Скарпетта не отвечает, и Марино чувствует – она думает, что его низкоуглеводная диета не такая уж и хорошая привычка, но лекция о правильном питании ему сегодня не грозит. Он сидит на кровати, страдая от похмелья, с больной головой, из последних сил сдерживая панику, потому что, возможно, совершил преступление и ему вот-вот предъявят, если уже не предъявили, обвинение. Марино смотрит на серое небо в окне и представляет, что ричмондская полиция уже сориентирована на его поиски. И может быть, сам детектив Браунинг уже получил ордер и готов арестовать вчерашнего собутыльника.

– Что дальше? – спрашивает Скарпетта.

Марино видит себя на заднем сиденье патрульной машины. Наденет ли Браунинг на него наручники? Может быть, проявит уважение и позволит сидеть со свободными руками, а может, наплюет на профессиональную этику и защелкнет «браслеты». Скорее второе, решает Марино. Порядок есть порядок.

– Начиная с семи часов ты пил пиво, ел стейк и салат. – Скарпетта подгоняет его мягко, без понуканий, но неумолимо. – Сколько выпил пива?

– Ну, думаю, четыре.

– Не думай. Сколько?

– Шесть.

– Стаканов, бутылок или банок? Высоких? Обычных? Другими словами, какого объема?

– Шесть бутылок «Будвайзера». Обычных. Между прочим, для меня это не так уж много. Примерно то же самое, что для тебя одна.

– Сомневаюсь. Но о твоей математике поговорим потом.

– Вот только лекций мне не надо, – бормочет он, бросая на нее взгляд исподлобья. Она угрюмо молчит, и Марино со вздохом поднимает голову.

– Итак, шесть пива, один стейк, один салат в ОБП с Джуниусом Айзе и детективом Браунингом. И когда же ты услышал о моем предполагаемом возвращении в Ричмонд? Может быть, еще там, в ОБП, пока пил да ел с Айзе и Браунингом?

– Вычислить нетрудно.

Они сидели в кабинке втроем и пили пиво. В красном стеклянном глобусе горела движущаяся свеча. Айзе спросил, что Марино думает о Кей на самом деле. Какая она? Действительно ли такая крутая, как о ней говорят? «Да, – ответил Марино, – она крутая и дело знает, как никто другой, но только она этим не щеголяет и не выставляется». Он точно помнит, что ответил именно так, потому что Айзе и Браунинг заговорили тут же о том, как было бы здорово, если бы ее назначили на прежнюю должностьи она вернулась в Ричмонд. Они говорили об этом как о деле почти решенном, и Марино помнит, что слушал их с обидой и злостью, потому что Кей не сказала ему ни слова о своих планах, даже не намекнула. Оскорбленный, он переключился на бурбон.

«Горячая штучка, – имел наглость заявить этот идиот Айзе и тоже перешел на бурбон. – Все, что надо, при ней, – добавил он пару минут спустя, подтверждая слова соответствующим жестом и дурацкой ухмылкой. – Вот бы заглянуть под халатик. Ты слишком долго с ней работаешь, – продолжал Айзе, – поэтому, может, уже и не замечаешь или не обращаешь внимания». Браунинг сказал, что он ее ни разу не видел, но слышал много, и тоже ухмыльнулся.

Не зная, что ответить, Марино опрокинул первый бурбон и заказал второй. Когда Айзе заикнулся насчет того, чтобы заглянуть ей под халатик, у Марино сильно зачесались кулаки. Конечно, бить он никого не стал. Сидел, пил и старался не думать, как она выглядит, как снимает тот самый лабораторный халат, как бросает пальто на спинку стула или вешает в шкаф. Он гнал возникающие в голове картины: как она расстегивает пуговицы жакета, как подворачивает рукава блузки и делает все прочее, что требуется делать, когда работаешь с телом покойника. Скарпетта всегда держалась просто, не задавалась и, похоже, даже не замечала, что взгляды всех устремлены на нее, когда она расстегивает пуговицы или снимает плащ, тянется к вешалке или наклоняется. Может быть, она не замечала ничего этого, потому что на первом месте у нее всегда стояла работа, а мертвые все равно ничего не видят. Но Марино не мертвый, а очень даже живой. Или, может быть, она считает его мертвым?

– Говорю тебе еще раз – я не собираюсь возвращаться в Ричмонд, – говорит из кресла Скарпетта. Она сидит, скрестив ноги, в тех же зашлепанных грязью темно-синих брюках и настолько перепачканных в глине черных туфельках, что уже трудно вспомнить, какими они были утром. – Кроме того, ты же не думаешь, что я строила бы такого рода планы и ничего не сказала тебе?

– Кто тебя знает.

– Ты меня знаешь.

– Я сюда не вернусь. Сейчас тем более.

Кто-то стучит в дверь, и сердце у Марино подпрыгивает. Мысли мечутся между полицией, судом и тюрьмой. Он облегченно закрывает глаза, когда голос за дверью отвечает:

– Обслуживание номеров.

– Я возьму, – говорит Скарпетта.

Она встает и идет через комнату к двери. Если бы она была в номере одна, если бы здесь не было Марино, Скарпетта обязательно спросила бы, кто там, и посмотрела в «глазок». Сейчас беспокоиться не о чем – он за спиной, и в ножной кобуре у него полуавтоматический «кольт» двадцать восьмого калибра. Впрочем, до стрельбы бы дело не дошло – Марино с удовольствием размял бы кулаки, врезал кому-нибудь в челюсть или под дых.

– Как дела? – осведомляется прыщеватый молодой человек в форменном костюме, вкатывая в номер тележку.

– Все хорошо, спасибо, – отвечает Скарпетта и, порывшись в кармане брюк, извлекает аккуратно сложенную десятку. – Можете оставить все здесь. Спасибо. – Она протягивает ему десятку.

– Спасибо, мэм. Удачного вам всем дня. – Он поворачивается и выходит, осторожно закрыв за собой дверь.

Марино сидит на кровати неподвижно, и только глаза бегают за Скарпеттой. Он смотрит, как она снимает пластиковую упаковку, как добавляет масло в овсянку, как посыпает ее солью. Потом открывает другой квадратик масла, намазывает его на тосты и наливает две чашки чаю. Сахар в чай Скарпетта не кладет. На тележке вообще нет сахара.

– Давай. – Она ставит овсянку и чашку крепкого чая на столик у кровати. – Ешь. Чем больше съешь, тем лучше. Может, самочувствие поправится. Может, память вернется. Чудеса, знаешь ли, случаются. – Она идет к тележке за тостами.

При виде овсянки желудок начинает протестовать, но Марино все же берет ложку и зачерпывает кашу. Ложка и каша напоминают, как Скарпетта брала пробу грунта деревянным шпателем, и за первой волной отвращения накатывает вторая. Лучше бы было напиться в стельку и свалиться. Но нет, он напился и не свалился. Глядя на кашу, Марино еще прочнее утверждается в мысли, что ночь не прошла без последствий.

– Не могу.

– Ешь, – строго, как судья, говорит Кей из своего кресла.

Марино пробует овсянку и с удивлением обнаруживает, что вкус у нее довольно приятный, и идет неплохо. Не моргнув глазом он расправляется с целой тарелкой и принимается за тосты. И все это время Кей наблюдает за ним. Она ничего не говорит и только смотрит, и Марино прекрасно знает, в чем дело, – он до сих пор не рассказал ей правду. Он придерживает детали, которые – сомнений нет – убьют фантазию и растопчут воображение. Как только она все узнает, у него не останется ни одного шанса. Тост вдруг застревает в горле, и Марино не может его проглотить.

– Полегчало? Выпей чаю. – Теперь она точно судья – прямая фигура в темном на фоне серого неба. – Съешь все тосты и выпей по крайней мере чашку чаю. Организм нуждается в пище. У тебя обезвоживание. Кажется, у меня есть адвил.

– Адвил? Это хорошо, – отвечает Марино с набитым ртом.

В нейлоновом мешочке что-то звякает, и в руке Кей появляется пузырек с адвилом. Марино пережевывает остатки тоста, залпом проглатывает чай и вдруг чувствует, что проголодался. Кей подходит к кровати, откручивает колпачок и вытряхивает ему на ладонь две таблетки. Пальцы у нее проворные и сильные, но на его громадной ладони выглядят маленькими. Они легко касаются его кожи, и это прикосновение для Марино дороже и приятнее многого другого.

– Спасибо, – говорит Марино, когда Скарпетта возвращается в свое кресло.

«Если понадобится, она просидит в этом чертовом кресле целый месяц, – думает он. – Может, так и сделать? Пусть сидит целый месяц. Она никуда не пойдет, пока не я не расскажу ей все. Хоть бы перестала так смотреть».

– Как наша память?

– Кое-что утрачено безвозвратно. Такое, знаешь ли, тоже случается. – Марино допивает чай и осторожно глотает таблетки.

– Да, кое-что уходит навсегда, – соглашается Скарпетта. – А что-то никак не забывается. И еще есть такое, о чем трудно говорить. Итак, вы с Айзе и Браунингом пили. Что дальше? Во сколько примерно ты переключился на бурбон?

– Где-то около девяти… может быть, половины девятого. Потом зазвонил сотовый. Звонила Сьюзи. Голос у нее был расстроенный. Сказала, что ей нужно поговорить со мной, и спросила, смогу ли я приехать. – Марино умолкает, ожидая реакции Кей. Говорить в таких случаях не обязательно – что она думает, видно по глазам.

– Продолжай, пожалуйста.

– Я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что мне нельзя было туда ехать после бурбона с пивом.

– Ты даже не представляешь, что я сейчас думаю.

– Я нормально себя чувствовал. Подумаешь, пропустил пару стаканчиков…

– Уточни. Что ты понимаешь под «парой стаканчиков»?

– Ну, не больше трех.

– Шесть пива – это шесть унций алкоголя. Три бурбона – это еще четыре или пять унций, в зависимости от того, насколько хорошо ты знаешь бармена. И это все, – она быстро подсчитывает в уме, – примерно за три часа. Выходит около десяти унций. Предположим, ты усваиваешь одну унцию в час – это норма. Значит, когда ты вышел из бара, в тебе плескалось еще по меньшей мере семь унций.

– Черт! Давай обойдемся без математики. Я нормально себя чувствовал. Говорю тебе, нормально.

– На ногах ты держишься крепко, но с медицинской точки зрения ты находился в состоянии опьянения. По моим расчетам, содержание алкоголя в крови превышало допустимое. До ее дома, надо полагать, ты добрался целым и невредимым. Во сколько это было?

– Наверно, около половины одиннадцатого. Ты же понимаешь, что я не смотрел поминутно на часы. – Марино молчит. То, что было дальше, до сих пор колышется внутри ленивой черной массой, него никак не тянет погружаться в этот мрак.

– Я слушаю, – говорит Скарпетта. – Как себя чувствуешь? Выпьешь еще чаю? Поешь?

Марино качает головой. Горит горло. Уж не таблетки ли виноваты? Может, они застряли где-то и прожигают в нем дыру? Впрочем, жжет во многих местах, и два новых очага были бы неразличимы на общем фоне, но он обойдется без них.

– Голова лучше?

– Ты когда-нибудь ходила к психотерапевту? – спрашивает Марино вдруг. – Вот и я сейчас так себя чувствую, словно на прием попал. Будто сижу в темной комнате с мозгоправом. Может, оно и не так, не знаю, но вроде того. – Марино сам не понимает, зачем это сказал, но так уж получилось, и он смотрит на нее, беспомощный, злой, отчаявшийся, не зная, что еще сделать, чтобы не ступить в колышущуюся темноту.

– Давай не будем отвлекаться. Речь не обо мне. И я не психотерапевт, и уж тебе это известно лучше, чем многим. Вопрос сейчас не в том, почему ты сделал это или почему не сделал. Вопрос в том, что ты сделал или чего не сделал. Что тебя беспокоит. Психиатрам и психотерапевтам на это наплевать.

– Понятно. Что? Вот в чем проблема. Не знаю, док. Я просто не знаю, и это истинная правда.

– Вернемся немного назад. Ты приехал к ней. Как? Машины у тебя не было.

– На такси.

– Квитанция есть?

– Надо поискать. Может, завалялась в кармане.

– Было бы хорошо, если бы она нашлась.

– Должна быть в кармане пальто.

– Поищешь потом. Что дальше?

– Вышел и пошел к двери. Позвонил. Она открыла. Я вошел. – Густая колышущаяся тьма теперь перед ним, как нависшее грозовое облако. Марино вздыхает, и в голове начинает шуметь.

– Пит, все в порядке, – негромко говорит Скарпетта. – Ты можешь все мне рассказать. Нам нужно выяснить, что произошло. Больше ничего.

– Она… у нее были такие высокие ботинки… как у десантника. Черные, кожаные, с железными мысами. Военные. И еще длинная камуфляжная футболка. – Тьма обволакивает его, готовая проглотить целиком, без остатка. – И больше ничего, только это. Я даже растерялся, не понял, зачем она так оделась. Ты можешь думать, что хочешь, но у меня и в мыслях ничего такого не было. А потом она закрыла дверь и засунула руки…

– Куда она засунула руки?

– Сказала, что хочет меня с самой первой минуты… с того утра, когда мы к ней приезжали. – Марино немного приукрашивает, но только немного, потому что, даже если слова и были другие, смысл был именно этот. Она хотела его. Хотела с первого мгновения, как увидела его, когда они с Кей появились в ее доме, чтобы расспросить о Джилли.

– Ты сказал, что она засунула руки. Куда? Куда она их засунула?

– В карманы. Мне в карманы.

– В передние или задние?

– В передние.

Он опускает глаза и смотрит на глубокие карманы рабочих брюк.

– Ты в них был? – Ее взгляд не оставляет его в покое.

– В них. В этих самых. Я даже переодеться не успел. Даже в комнату не заходил утром. Поймал такси – и сразу в морг.

– До этого мы еще дойдем. Итак, она засунула руки тебе в карманы. Что потом?

– Зачем тебе это все?

– Сам знаешь зачем. Ты прекрасно это знаешь, – говорит Кей ровным, спокойным тоном.

Марино помнит, как Сьюзи засунула руки ему в карманы, как засмеялась и втянула в дом, а потом ногой захлопнула дверь. Мысли теряются в тумане, похожем на тот, что кружился в свете фар такси, на котором он приехал к ее дому. Он знал, что едет в неведомое, но все равно ехал, а потом она засунула руки ему в карманы и втянула, смеясь, в гостиную. На ней не было ничего, кроме военных ботинок и камуфляжной футболки, и она прижалась к нему мягким и теплым телом, чтобы они почувствовали друг друга.

– Сьюзи принесла бутылку бурбона из кухни, – рассказывает Марино. В номере отеля ничего и никого, кроме Кей. Он в трансе. – Налила выпить. Я сказал, что больше не буду. А может, и не сказал. Не знаю. Она меня завела. Что тут скажешь? Завела. Я спросил, откуда камуфляж, и она ответила, что это его, Фрэнка. Он заставлял ее выряжаться для него, и потом они играли.

– Джилли присутствовала при этих играх?

– Что?

– Ладно, к Джилли перейдем потом. Во что они играли? Фрэнк и Сьюзи?

– У них были свои игры.

– Она хотела, чтобы и ты поиграл с ней в эти игры?

В номере темно, и Марино ощущает эту тьму и, стараясь не отступать от правды, снова и снова думает о том, что фантазии умерли, что мечта не вернется уже никогда. Она будет представлять его с той. Она узнает его таким, каким он сам не хочет себя знать. И надеяться ему уже не на что, потому что теперь она знает, что значит бытье ним.

– Расскажи об игре, – спокойно говорит Скарпетта. – Это очень важно.

Марино сглатывает, представляя, что в горле застряли две таблетки и что они жгут. Хочется пить, но он не может пошевелиться и не смеет попросить у Кей чаю или чего-то еще. Скарпетта сидит в кресле – прямо, но без напряжения, положив на подлокотники сильные, умелые руки. Она слушает и внимательно смотрит на него.

– Она сказала, чтобы я за ней гонялся. Я уже выпил. Ну и спросил, что она имеет в виду. Она сказала, чтобы я ушел в спальню, спрятался за дверью и подождал пять минут, а потом начал искать ее, как будто… как будто хочу ее убить. Я сказал, что мне не нравится такая игра. Ладно, не сказал. – Он переводит дух. – Наверно, я ничего ей не сказал, потому что она меня завела.

– Который был час?

– Не знаю. Должно быть, я провел у нее около часа.

– Так. Ты приехал к ней примерно в половине одиннадцатого, и она сразу потянула тебя в гостиную. А играть предложила через час. И что же, за этот час ничего не случилось?

– Мы выпивали. В гостиной, на диване. – Марино не смотрит на нее. Он уже никогда на нее не посмотрит.

– При свете? Шторы были занавешены?

– Она растопила камин. Свет выключила. Насчет штор не помню. – Марино задумывается. – Занавешены.

– Что вы делали на диване?

– Разговаривали. Ну и… миловались. Наверно…

– Мне нужно знать точно. И я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что вы «миловались». Целовались? Обнимались? Она тебя раздела? У вас было совокупление? Оральныи секс?

Его лицо вспыхивает.

– Нет. То есть… не совсем так. По большей части целовались. Что обычно делают мужчина и женщина? Сидели на диване и разговаривали. Про эту игру. – Марино знает, что Кей видит его смущение и страх, и уже не может смотреть на нее.

Отсветы огня из камина прыгали по ее телу, по ее бледной плоти, и, когда она схватила его, было приятно и больно. Потом только больно. Он попросил ее быть поосторожнее, потому что ему больно, но она рассмеялась и сказала, что ей нравится жесткий секс, нравится вот так, грубо. Она укусила его, и он сказал, что ему так не нравится, не нравится, когда больно. «Понравится, – пообещала она. – Тебе понравится кусаться. Ты многое потерял, если не делал это раньше, не делал вот так, грубо и больно». Она все ерзала и ерзала, и огонь плясал по ее телу, и он пытался просунуть язык ей в рот, сделать ей хорошо, но еще и сжимал ноги и вертелся, уклоняясь от ее зубов и цепких, хватких пальцев. «Не будь таким неженкой», – повторяла она и снова и снова пыталась повалить его на диван, двинуть в пах и расстегнуть молнию, а он снова и снова вырывался, выкручивался, не позволяя ей добраться до себя. Пламя выхватывало из темноты ее белые зубы, и он думал только о том, что будет, если они вопьются в него.

– Значит, игра началась на диване? – спрашивает Скарпетта.

– Там мы только говорили. Говорили об этой игре. Потом я поднялся, и она потащила меня в спальню. Сказала, чтобы я встал за дверью и подождал пять минут.

– Ты пил еще?

– Наверно, она что-то наливала.

– Точнее. Наливала или нет? Сколько наливала? Много или мало? Сколько ты выпил?

– У этой женщины мало ничего не бывает. Наливала. Помногу. До того как она отвела меня в спальню, я выпил… ну, раза три. Дальше помню плохо. Все как-то расплывается. В общем, когда мы начали эту игру, я уже ничего толком и не соображал. Может, оно и к лучшему.

– Не к лучшему. Постарайся вспомнить. Нам нужно знать, что случилось. Что. Не почему, а что. Мне наплевать на почему. И ты должен довериться мне. Все, что ты скажешь, я уже видела. Или хотя бы слышала. Меня так легко не смутить.

– Знаю, док. Знаю, что тебя не смутить. Дело не в тебе, а во мне. Помню, я посмотрел на часы и не смог понять, который час. Глаза уже, ясное дело, не те, что раньше, но тут вообще все расплылось. Да и набрался я прилично. Сам не знаю, как это вышло, почему я ей поддался.

Марино стоял за дверью, весь в поту, всматриваясь в циферблат и ничего не видя. Потом начал считать, молча, про себя, но когда дошел до шестидесяти, сбился и снова попытался определить время по часам. Он ждал долго, наверняка больше пяти минут. Такого с ним еще не бывало. Ни одна женщина не доводила его до такого возбужденного состояния. Он вышел из комнаты и понял, что света нет во всем доме. Даже собственную руку он увидел только тогда, когда поднес ее к лицу. Он сделал несколько шагов на ощупь, держась за стену, и сообразил, что она слышит его. И вот тогда в тишине и мраке, вслушиваясь в свое хриплое дыхание и глухой стук колотящегося сердца, он испытал настоящий страх. Он потянулся рукой к лодыжке, но потерял равновесие и оказался на полу. Он снова потянулся к лодыжке, чтобы достать пистолет, но пистолета не было. Какое-то время он просто сидел на полу в коридоре. Может быть, даже уснул ненадолго.

Придя в себя, он уже знал, что оружия нет. Гулко ухало сердце. Пот стекал в глаза. Он сидел не шевелясь, едва дыша, прислушиваясь, пытаясь определить, где же прячется этот сукин сын. Мрак, такой густой, что и не продохнуть, накрыл его черным покрывалом. Он попробовал подняться, тихо, бесшумно, чтобы не выдать себя. Этот гад был где-то здесь, а у него не оказалось пистолета. Загребая, как веслами, руками, едва касаясь стен, он двинулся вперед, готовый ко всему, зная, что словит пулю, если только не застигнет ублюдка врасплох.

Он крался осторожно, как кот, сконцентрировав внимание на затаившемся противнике, а в голове гвоздем долбили одни и те же мысли: как он попал в этот дом, что это за дом, кто он, его невидимый враг, и где, черт бы их побрал, остальные парни? Куда, на хрен, все подевались? А вдруг всех уже положили? Может, и его сейчас подстрелят, потому что он потерял где-то пистолет и рацию и вообще не знает, куда попал. И тут его что-то ударило. Он лежал в колышущейся, жаркой тьме, то приходя в себя, то погружаясь во мрак, потом ощутил жгучую боль, и тьма надвинулась и схватила его, издавая жуткие чмокающие звуки.

– Я не знаю, что произошло, – слышит Марино собственный голос и удивляется, что голос звучит нормально, потому что сам он ощущает себя сумасшедшим. – Просто не знаю. Я проснулся в кровати.

– Одетый?

– Нет.

– Где была одежда?

– На стуле.

– На стуле? Сложена аккуратно?

– Да, аккуратно. Вся одежда и на ней пистолет. Я лежал на кровати, и больше там никого не было.

– Ее половина была расстелена? Она спала в той же постели?

– Белье было смято. Сбито в кучу. Я не сразу понял, где нахожусь, а потом вспомнил, что приехал к ней домой на такси, и вспомнил, как она встретила меня в ботинках и камуфляжной футболке. На столе возле кровати стоял стакан с бурбоном и лежало полотенце. На полотенце была кровь, и я здорово струхнул. Попробовал встать и не смог. Так и сидел.

Марино замечает полную чашку, но не помнит, чтобы Скарпетта вставала и подливала чай. Он вроде бы в том же положении, полусидит на кровати, откинувшись на подушки, но часы показывают, что с начала разговора прошло уже три часа.

– Как по-твоему, она могла чем-то тебя опоить? – спрашивает Скарпетта. – К сожалению, анализ крови проводить уже поздно – слишком много времени прошло.

– Только этого мне и не хватало. Делать анализ крови – то же самое, что доносить на себя в полицию. Если, конечно, она не донесла раньше.

– Расскажи о том окровавленном полотенце.

– Я не знаю, чья на нем была кровь. Может, моя. Губы и сейчас болят. – Он осторожно ощупывает рот. – Вообще все болит. Наверно, для нее это главное – чтобы сделать больно. Может, я тоже ей что-то сделал. Не знаю. Не видел. Она заперлась в ванной, а когда я начал звать ее, принялась кричать. Кричала, чтобы я убирался из ее дома, обзывала… Ну, ты знаешь…

– Полотенце ты, конечно, прихватить не додумался.

– Я даже не знаю, как вызвал такси и как выбрался из дому. Ничего не помню, все из головы вылетело. А полотенце… да, не сообразил.

– Ты отправился прямиком в морг. – Она хмурится, словно не совсем понимает, почему он не поехал в отель.

– Не совсем. Зашел в «Севен-илевен» выпить кофе. Потом попросил таксиста высадить меня в паре кварталов от морга. Думал, пройдусь – и полегчает. Немного помогло. Ну а когда почувствовал себя наполовину человеком, отправился в контору. И на тебе, она уже там.

– Прежде чем пойти в морг, ты прослушивал телефонные сообщения?

– Ох… Может быть.

– Иначе ты бы не знал о совещании.

– О совещании я узнал еще раньше. Когда мы сидели в баре, Айзе сказал, что передал Маркусу какую-то информацию. По электронной почте. – Марино морщит лоб, пытаясь вспомнить. – Да, точно. Он сказал, что Маркус сразу же перезвонил ему, как только получил отчет, и приказал быть пораньше на месте, потому что он созывает совещание и хочет, чтобы Айзе на всякий случай был под рукой, если понадобится что-то объяснить.

– Значит, о совещании ты узнал еще вечером, – говорит Скарпетта.

– Да, еще вечером. И похоже, Айзе упомянул что-то, из-за чего я решил, что ты тоже будешь присутствовать, поэтому и отправился сразу туда.

– Ты знал, что совещание назначено на половину десятого?

– Наверно. Извини, док, но у меня в голове туман. Насчет совещания я точно знал… – Марино смотрит на Кей, но понять, о чем она думает, ему не по силам. – А что? Из-за чего вообще это совещание? Что стряслось?

– Он сообщил мне об этом только сегодня, в половине девятого.

– Понятно. Хочет, чтобы ты подергалась, поволновалась. – Неприязнь к доктору Маркусу вспыхивает с новой силой. – Слушай, давай сядем на самолет и улетим во Флориду. Пошел он…

– Сегодня утром, когда вы с миссис Полссон встретились в коридоре, она сказала тебе что-нибудь?

– Нет. Только посмотрела и отвернулась. Как будто мы и не знакомы. Не понимаю, док. Знаю, что-то случилось. Что-то плохое. Не буду скрывать, мне страшно. А вдруг я натворил такое… – Марино вздыхает. – Мало было неприятностей, так вот тебе еще.

Скарпетта медленно поднимается с кресла. Вид у нее усталый, глазах тревога, и Марино понимает, что она размышляет о чем-то, прослеживает связи, проследить которые он сам не в состоянии. Он долго смотрит в окно, потом подходит к сервировочному столику выливает в кружку остатки чая.

– Тебе ведь больно? – Скарпетта стоит около кровати и смотрит на него сверху вниз. – Покажи, что она с тобой сделала.

– Нет, док! Черт возьми, только не это! Не могу, – хнычет Марино жалобно, по-стариковски. – Ни за что. Не могу.

– Ты же хочешь, чтобы я тебе помогла? Думаешь, я увижу что-то, чего не видела раньше?

Он закрываетлицо руками.

– Не могу.

– Вызывай полицию. Тебя отвезут в участок, разденут и сфотографируют. Заведут дело. Ты этого хочешь? Не такой уж и плохой план, если предположить, что она уже подала заявление. Но мне представляется, что никуда она не обращалась.

Марино опускает руки и смотрит на нее:

– Почему?

– Почему я так считаю? Все просто. Всем известно, где мы остановились. Детектив Браунинг тоже это знает. У него, наверное, и твой номер телефона есть. Так почему же полиция еще не приехала? Почему тебя не арестовали? Думаешь, они стали бы медлить, если бы мать Джилли Полссон позвонила в Службу спасения и заявила, что ее изнасиловали? И почему она не закричала, не подняла шум, когда увидела тебя в морге? Ты только что над ней надругался, но она не устраивает сцену, не спешит звать полицию. Почему?

– Я в полицию обращаться не стану. Ни в коем случае. Исключено.

– Тогда у тебя есть только я. – Скарпетта возвращается к креслу и берет нейлоновый мешок. Расстегивает молнию и достает цифровой фотоаппарат.

– Вот дела, – с ужасом, словно на него направили револьвер, говорит Марино.

– Похоже, пострадавший здесь ты. И, намой взгляд, она хочет, чтобы ты думал, будто и впрямь виноват перед ней. Почему?

– Да откуда мне знать?

– Ты ведь не дурак, Марино. И не прикрывайся похмельем.

Он смотрит на Кей. Смотрит на фотоаппарат. Снова смотрит на нее. Она стоит посреди комнаты в забрызганном глиной костюме.

– Мы приехали сюда, чтобы расследовать смерть ее дочери, она определенно хочет чего-то. Может быть, денег. Может быть, внимания. Может, ей нужно что-то, чтобы в случае необходимости давить на нас. Я не знаю, что ей нужно, но собираюсь узнать. И узнаю. Так что снимай рубашку, снимай штаны, снимай все остальное и покажи, что она с тобой сделала и ради чего затеяла эту мерзкую игру.

– И что ты обо мне подумаешь? – Он осторожно стягивает через голову рубашку и морщится от боли – следы укусов и засосов покрывают всю грудь и спину.

– Господи… Сиди смирно. Черт, почему ты не показал мне это все раньше? Нужно немедленно все обработать. Только инфекции не хватало. И ты еще беспокоишься, что она могла обратиться в полицию? Это ей следует беспокоиться. – Выговаривая, Кей щелкает фотоаппаратом, заходит слева и справа, снимает крупным планом каждую рану.

– Я же не знаю, что сделал с ней, вот в чем проблема, – говорит Марино, постепенно успокаиваясь. Похоже, все не так уж и плохо. Похоже, он зря боялся.

– Если бы ты сделал даже половину того, что она сделала с тобой, у тебя болели бы зубы.

У него зубы не болят, совсем не болят. Зубы как зубы, такие же, как всегда, ничего особенного. Слава Богу.

– Что со спиной? – Скарпетта снова стоит над ним.

– Спина не болит.

– Дай посмотреть. Наклонись вперед.

Он наклоняется. Кей осторожно убирает подушки. Ее теплые пальцы трогают его плечи, легко скользят по коже, подталкивают, заставляя наклониться еще ниже. Скарпетта осматривает его сзади, а он пытается вспомнить, дотрагивалась ли она когда-то до него так, как сейчас. Нет. Он бы запомнил.

– Гениталии? – будто невзначай спрашивает Скарпетта и, не дождавшись ответа, добавляет: – Марино, если повреждены гениталии, я должна это сфотографировать. Может быть, тебе нужна медицинская помощь. Или мы и дальше будем притворяться, будто я не знаю, что ты мужчина и у тебя есть мужские гениталии, как и у половины человечества? Судя по всему, она и там следы оставила, иначе ты просто сказал бы, что все в порядке. Я права?

– Права, – бормочет Марино, прикрывая причинное место обеими руками. – Да, права. Да, оставила. Но может быть, остановимся на этом, а? Ты уже все доказала. Какой смысл идти дальше?

Скарпетта садится на край кровати, в паре футов от него.

– Ладно, давай ограничимся словесным описанием, а потом уже решим, снимать тебе брюки или нет.

– Она меня покусала. Живого места не оставила. Все в синяках.

– Я врач.

– Еще не забыл. Но ты не мой врач.

– Стану им, если ты умрешь. Если бы она убила тебя, как по-твоему, кто постарался бы выяснить, в чем дело? Кому бы ты был нужен? Тыжив, чему я очень рада, но подвергся насилию и получил повреждения, которые могли бы привести и к смерти. Звучит, конечно, смешно, в общем, сделай мне одолжение и позволь тебя осмотреть. Мне нужно знать, нуждаешься ли ты в медицинской помощи и есть ли необходимость фотографировать.

– Что ты имеешь в виду под медицинской помощью?

– Может быть, достаточно будет и бетадина. Я куплю его в аптеке.

Марино пытается представить, что будет, если Скарпетта увидит его. Раньше она его не видела. Она не знает, что у него там и каких размеров, может, средних, а может, меньше или больше. И откуда ему знать, какой будет реакция, если он понятия не имеет, что ей нравится и к чему она привыкла. Потом он представляет, как они едут в суд, как он расстегивает там штаны и как его фотографируют.

– Только попробуй засмеяться, и я возненавижу тебя до конца жизни, – предупреждает он и чувствует, как в лицо ударяет кровь и пот жжет, будто кислота.

– Ах ты, бедняжка, – вздыхает Скарпетта и добавляет: – Какая ж она дрянь.